Беньковский Виктор. Анахрон (книга первая)

   Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из “светелки” принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.
   Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.
   Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:
   — Новый Год. Лантхильд, Новый Год.
   Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?
   Он показал на елку.
   — Новый Год.
   — Йоль?
   — Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…
   Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.
   Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.
   — Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!
   Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:
   — “Стал открывать с опаскою советское шампанское”…
   Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю жизнь просидело на кухне, бряцая на гитарке.
   Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.
   Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.
   — Будь здорова, Лантхильд! — сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.
   — Хайлс! — бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.
   Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.
   — Хайлс! — ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.
   — Нуу, — потянула Лантхильда. — Таак… Наадо…
   — Драастис, — подхватил Сигизмунд.
   Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы “Жизнь за царя”. Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.
   Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.
   Сигизмунд засмеялся, сказал: “знай наших” и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.
   Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.
   Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.
   Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно “ункар хайлс” и постучала фужером об стол, расплескивая пену.
   Допили шампанское. Развеселились.
   Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.
   Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.
   Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно — в “аптечку”. “Аптечка” была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.
   Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего “Реми Мартена”. Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.
   А вот сейчас вдруг почувствовал — пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.
   Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и “пимм!” и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. “Реми Мартен” требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.
   Потому Сигизмунд знаками призвал девку к молчанию. Мол, будем сейчас ритуальничать. А в голове Лантхильды все вращался маховик: раскрутившись, не мог остановиться, воспроизводя одну и ту же шутку.
   Сигизмунд разлил коньяк и поставил перед Лантхильдой рюмочку со словом: “Пимм!” После этого еще минут десять девка переставляла рюмочку и пиммкала. Сигизмунд ей вторил. В конце концов, оба стали напоминать парочку спятивших игроков в шашки.
   Потом выпили. Коньяк был настоящий. Душистый огонь. Лантхильда изумилась, стала ртом воздух хватать — не ожидала, болезная. Сигизмунд налил ей пепси. Потом спросил:
   — Слушай, Лантхильд, а хво ист махта-харья?
   Девка напустила на себя важный вид. Приосанилась. Надула щеки.
   Сигизмунд ткнул в ее надутые щеки пальцами, будто пузырь проткнул.
   — Пуф! — выдохнула девка.
   — Это я, стало быть, такой? — Сигизмунд надул щеки.
   Лантхильда убежала, слегка загребая в стороны. Было слышно, как она с грохотом опрокинула что-то в “светелке”. Появилась, зацепив плечом дверной косяк, с карандашом и бумагой. Плюхнулась рядом с Сигизмундом.
   — Махта-харья ист… — Карандаш бойко забегал по бумаге. Сигизмунд наблюдал с восхищением. Во насобачилась!
   На листке появилось изображение перекачанного “быка”. Рожа зверская. Зубы оскалены. Волосы торчат во все стороны. Шея толстая. Борода веником. Интеллекта нет. И не предвидится.
   — Махта-харья! — с гордостью произнесла девка.
   — Так вот кем ты меня считала! — сказал Сигизмунд. И вдруг, испустив леденящий душу крик, сделал зверскую рожу и полез душить Лантхильду.
   Та увернулась, оттолкнула его. Поскольку Сигизмунд неловко сидел на стуле, то едва не упал — Лантхильда успела подхватить его в последний момент.
   — Хири, — сказала она. И на другом листке нарисовала второго “быка”. Второй “бык” мало чем отличался от первого, разве что в плечах пошире, в тазу поуже.
   — Махта-вэр, — сказала девка. И начала перечислять: — Вавила, брозар… Ариульф…
   — Ик, — подсказал Сигизмунд.
   — Нии, — сказала девка. — Зу харья ист. Зу махта-харья. Зу унзара альякундс ист.
   — Ну вот, обозвали, — сказал Сигизмунд и налил себе еще “Реми Мартена”. Лантхильда тоже придвинула к нему свою рюмочку.
   — Пли-из, — сказал Сигизмунд. И выдал: — За баб-с гусары пьют стоя!
   И встал.
   — За бабс, — лихо вскричала Лантхильда. И тоже вскочила.
   Они выпили. Второй раз коньяк пошел в девку легче.
   — Ты заедай, заедай, — советовал Сигизмунд. — Итан.
   — Итья, — поправила Лантхильда.
   — Да фиг с ним, пусть итья, главное — кушай.
   Девка налегла на ананас.
   — Как Вавила, так вэр, а как я — так харя какая-то, — посетовал Сигизмунд.
   Лантхильда ела и кивала.
   Откушав, вытерлась рукавом. Снова рюмочку пальцем пошевелила.
   — Погоди, — сказал Сигизмунд.
   Лантхильда не вняла. Пошевелила рюмку настойчивее. Сигизмунд, посмеиваясь, налил ей еще. Вишь, разохотилась.
   Она показала, чтобы он и себе налил.
   Дальше Лантхильда благочиние нарушила. Видать, ого насмотрелась. С рюмкой в руках встала из-за стола. Прошлась по гостиной. Явно подражала кому-то, потому что манеры у нее вдруг стали американские. Еще не хватало, чтобы ноги на стол класть начала.
   Подошла к портрету деда. Подбоченилась. Поигрывая рюмкой, начала разглядывать. Потом вдруг почесалась.
   Сигизмунд потешался, глядя на нее.
   — Атта аттинс, — задумчиво молвила девка. Капнула коньяком на пианино под дедовым портретом.
   — Ну, ты полировку-то портишь, — встрепенулся Сигизмунд.
   Девка повернулась к нему и строго указала на портрет.
   — Надо.
   — Что надо-то?
   — Надо. Атта аттинс.
   Так. Теперь в доме вводится культ поклонения предкам. Так сказать, перманентная родительская суббота. Еще не хватало перед портретом девкиного аттилы поклоны бить. Или плясать. С копьем и в юбке из листьев.
   — Слышь, Лантхильд. Ты ведь не заставишь меня… — Сигизмунд собрался с мыслями. — Твоему батьке поклоны бить… а?
   Девка посмотрела на Сигизмунда, по-птичьи дернув головой. И направилась к нему, целеустремленно, как робот-трансформер. Устремила на него палец.
   — У нааст ут проблеем, — высказалась она, в точности копируя монотонную интонацию синхронного перевода.
   Боже! Откуда она этого набралась? Нет чтобы что-нибудь приличное выучить. Полезное. Жизненное.
   — Да нет у нас проблем, — сказал Сигизмунд. — Сядь, Лантхильд. И насладись беспроблемьем. Расскажи мне что-нибудь интересное.
   Усадить Лантхильду было трудно — разошлась, разгулялась. Расхаживала взад-вперед с рюмочкой, то и дело прикладываясь, и разглагольствовала. Употреблялись уже знакомые слова “гайтс”, “двало Наталья”, “милокс”, “годиск-квино”, “тиви”, “квино” как таковая. Значительно больше было незнакомых слов. В принципе, Сигизмунд догадывался, что девка осуждает его образ жизни. Выпила и решила поговорить начистоту.
   Помаргивала разноцветными огнями елка. Торжественно мерцала матовая бутылка с золотой этикеткой. Золотом Нибелунгов глядела стопочка с каплей коньяка на дне.
   Лантхильда с распущенными волосами, разрумянившаяся, стояла спиной к Сигизмунду, глядя на дедову фотографию. И говорила, говорила…
   За окном трещало и взрывалось — там баловались пиротехникой. Откушали, послушали разные глупости по ого, “Песни о главном—2” — и выбежали утрамбовать в желудке трапезу.
   Сигизмунду было странно. Вот сидит он под новогодней елкой, употребляет “Реми Мартен”, который берег для доброго вечера с хорошим другом. Сидит наедине с человеком, которого избрал для распития заветной бутылки.
   Сигизмунду хотелось бы все это высказать, объяснить. И о елке, и о коньяке, и о добром, единственном вечере. Но начнет он говорить — и будет Лантхильде его речь казаться чужой и непонятной. Только и поймет, что о чем-то важном ей говорят. А о чем…
   — Лантхильд! — прервал девку Сигизмунд.
   Она обернулась. По правой щеке гуляют разноцветные огни.
   — Еще?
   Она поняла. Кивнула. Сигизмунд наполнил рюмочки.
   — Драастис, — сказала Лантхильда, видимо, желая сказать “мерси”.
   — Нии “драастис”, — поправил Сигизмунд. — Мерсии.
   Это она усвоила мгновенно.
   — Мерсии.
   Сигизмунд поднял рюмочку.
   — Хайлс! — легко произнес он.
   — За бабс! — отозвалась Лантхильда, решив сделать ему приятное.
   Они одновременно засмеялись. Выпили.
   — Пойдем гулять, — предложил Сигизмунд. Девка и кобель знали это слово одинаково. Обожравшийся пес, бессильно простертый кверху раздутым брюхом, мгновенно вскинулся.
   Сигизмунд встал и пошел из комнаты. Хундс побежал впереди. На пороге Сигизмунд запнулся об хундса и утерял тапок. Пес тут же ухватил потерю и унес.
   — Другие собаки приносят хозяевам обувь, — укоризненно сказал Сигизмунд.
   Лантхильда продолжала сидеть, вопросительно глядя на Сигизмунда.
   — Ну, идем, — повторил он. — Вставай. Пошли проветримся.
   Девка встала, и тут ее повело. Да. Девке-то точно надо бы проветриться.
   Сигизмунд усадил ее в коридоре на тумбу для обуви. Лантхильда глядела в пространство остекленевшими глазами и загадочно улыбалась. Сигизмунд натянул ей на ноги сапожки. Надел на нее шубку. Застегнул пуговки. Нахлобучил на лавину длинных белых волос вязаную шапочку.
   Лантхильда очнулась от транса и вновь повела тягучие разговоры.
   Вышли на улицу. Почти тут же налетели на подвыпившую компанию с бенгальскими огнями. Стали кричать друг другу “С Новым Годом!” Кобель помчался облаивать компанию. Естественно, нашелся кто-то, кто начал дразнить собаку. Пес пришел в восторг. Охотно ввязался в перебранку. Дразнивший, похоже, тоже. Но тут кто-то еще запустил петарду.
   Поджав хвост, кобель под громкий хохот спасся.
   Звук взрыва пробудил Лантхильду. Визгнула. Потеряла равновесие, с размаху села в снег.
   В компании засмеялись. Обступили. Протянули Сигизмунду бутылку. Тот глотнул. Вернул. Бутылка пошла по рукам и исчезла.
   Парень без шапки отделился от компании, помог Сигизмунду поднять Лантхильду.
   — Тяжеленькая, — уважительно произнес парень, водружая девку на скамью. — На, держи. Бабахни во здравие. Похоже, твою подружку это возбуждает.
   И вручил Сигизмунду еще одну петарду.
   — Мерсии, — неожиданно очнулась девка.
   Парень хохотнул, и компания, галдя, удалилась.
   Другая компания, в отдалении, пыталась с помощью худосочных петард подорвать фонарный столб.
   Лантхильда сделала попытку встать.
   — Пойдем, — сказал Сигизмунд. — Заодно и возбудимся.
   Достал зажигалку, запустил подаренную петарду. Из трубки со свистом один за другим вылетели несколько огней. Почти сразу бессильно погасли.
   Лантхильда окончательно очухалась. Вцепилась в руку Сигизмунда. С другого бока на Сигизмунда карабкался перепуганный кобель. На ручки просился.
   Пинком отогнав пса, Сигизмунд приобнял девку.
   Лантхильда чудила. То принималась петь свои диковатые протяжные песни. То втолковывала Сигизмунду насчет козы. То делала попытки упасть…
   Бродя кругами, Сигизмунд приблизился к компании “подрывников”. Те с маниакальным упорством пьяных продолжали взрывать фонарь. В основном старались двое — оба “не первой свежести”, как выразилась бы Аська. Один был устрашающе патлат и длинен. Возле него вилась, притоптывая, миниатюрная дамочка в шубке. Дамочке было скучно. Время от времени она повторяла:
   — Ну, идем, что ли?
   — Уйди, коза… Не мешай, клоп… — отрыкивался патлатый.
   Второй упорно чиркал сыроватыми спичками, близоруко склоняясь над боевой установкой. В конце концов, зашипев, петарда огненно блеванула ему едва ли не в рожу. Сигизмунд подивился идиотизму происходящего.
   — Ну, идем, хватит уже…
   — Отстань, коза! — повторял патлатый. Он был страшно увлечен процессом.
   На слово “коза” Лантхильда неожиданно отреагировала. Резким движением вскинула голову — проснулась. Вырвалась у Сигизмунда и пошла на дамочку. Но чего-то не рассчитала — пробуравила снег метрах в десяти от цели.
   — Уй, — восхитился патлатый.
   — Извините, — буркнул Сигизмунд.
   Второй продолжал чиркать спичками, не обращая внимания на происходящее.
   — Вы бы поосторожнее, — посоветовал ему Сигизмунд. — А то и без глаз можно остаться.
   Тот повернулся. Сигизмунд невольно простонал — вспомнил это лицо. В супермаркете. Милокс в пакетс. Неопрятная мрачноватая фигура.
   Впрочем, сейчас глаза из-под очков глядели с искоркой, весело.
   — Хотим вот подорвать, — объяснил он. — Дерьмо петарды. — И с тоской по невозможному добавил: — Пороху бы достать…
   Сигизмунд был настолько пьян, что тут же услужливо стал выстраивать сложную схему доставания пороха: позвонить бойцу Федору, пусть тот напряжет шурина…
   Из темноты заливисто взлаял кобель. Показалась еще одна фигура в длиннополой черной шубе. Девица.
   Девица была до глаз замотана в славянофильский черный платок с розами, из-под которого во все стороны торчали растрепанные волосы. Сверкнули очки. Девица с ходу засюсюкала с кобелем, который прыгал вокруг и время от времени заливался отвратительным лаем невоспитанной шавки.
   Сигизмунду было стыдно за кобеля. Он бросил в него снежок, отлично зная, впрочем, что это не поможет.
   — Какие мы страшные… Да какие мы голосистые, — сказала девица, пугливо оглядываясь на подбежавшего сзади кобеля. Видно было, что она пытается скрыть смущение. Всякий себя дураком почувствует, когда его вот так, ни с того ни с сего, облаивают.
   Патлатый заорал:
   — Ленка! Не сдавайся!
   Дамочка в шубке поджала губы, явно недовольная поведением окружающих. Впрочем, в глубине души — Сигизмунд вдруг мгновенно понял это — она была очень даже довольна. Иначе не топталась бы рядом. Просто должен кто-то в компании быть недовольным. Ну, роль у человека такая. От этого еще веселее.
   Тут Лантхильда зашевелилась в сугробе. Как всякий пьяный, пропахавший мордой снег, была склонна действовать в безмолвии. Молча и неукротимо поднялась.
   Патлатый с любопытством следил за ней. Очкастый тоже оторвался от своего бесплодного занятия. Уставился на Лантхильду. Та слепо, как терминатор, двигалась вперед. Сейчас она напоминала Сигизмунду неудержимого русского мужика: тому дашь в морду — упадет, полежит немного, наберется сил от матери сырой земли, встанет и вновь пойдет. На врага.
   Лантхильда надвинулась на патлатого. Тот с удовольствием поймал ее. Она вырвалась, явив недюжинную силу. Патлатый засмеялся.
   Лантхильда повторила свой американский жест. Ткнула пальцем ему в грудь.
   — У нааст ут проблеем… Коза…
   Размашисто повернулась на дамочку, потом снова вернулась к патлатому. Ухватилась за его рукав, чтобы не упасть.
   Сигизмунд поддержал Лантхильду с другой стороны, чтобы оттащить.
   — Да нет, ничего-ничего, — заверил его патлатый. — Я и сам справлюсь. Пусть девушка отдохнет.
   Дамочка источала теперь уксусность.
   Лантхильда завела речь. Пыталась втолковать патлатому всю глубину его заблуждений. Если он, патлатый, думает, что вон та дамочка — гайтс, то его грязно кинули, пусть имеет в виду. Уж Лантхильд повидала этих гайтьос, знает, каковы! А эта — не гайтс, эта — квино. Или мави? Может, и мави. Годо мави, йаа… Но не гайтс! Это уж точно.
   Только никто здесь не понимает, похоже, что такое — настоящая гайтс. Вот и Сигисмундс не понимает. Нет, никто не понимает…
   Тут взорвалось разом две петарды. Визгнули одновременно Лантхильда, девица в платке и кобель. Собаколюбивая девица осведомилась, тщетно пытаясь упихать растрепанные волосы под платок:
   — Виктуар, ты цел?
   “Почему Виктуар? — пьяно подумал Сигизмунд. — Говорят же — Виктор… когда выпендриваются”. Девица ему не нравилась. Слишком шумела.
   Мрачный завсегдатай супермаркета сказал, что, вроде, цел.
   Наконец удалось отцепить Лантхильду от патлатого — тот проводил ее сожалеющим взором. Двинулись в сторону дома. Сигизмунд трезвел, Лантхильду развозило все больше и больше. Апогея этот процесс достиг уже в домашнем тепле.
   Сигизмунд водрузил Лантхильду на тумбу для обуви, чтобы раздеть-разуть. Девка тут же заснула. Сигизмунд стащил с нее сапоги, шубку. Обнаружил, что во время прогулки потеряли вязаную шапку. Не простудилась бы Лантхильда.
   Пока из шубы вытряхивал, что-то тускло блеснуло. Лунница.
   Так. Значит, гулять ходили с лунницей. В снегу кувыркались с лунницей. С каким-то патлатым бездельником заигрывали — с лунницей!.. Ох, девка… безответственная. Да и сам хорош. Мог бы отследить.
   Длинные распущенные волосы запутались, попали Лантхильде в рот. Сигизмунд пальцами убрал пряди с ее лица. Подивился девкиному безмятежному виду. Пьяно умилился. Уй, какие мы масенькие.
   Взвалил Лантхильду на плечо. Крякнул. Вот тебе и “масенькая”. Пошатываясь и задевая спящей девкой углы, дотащил ее до “светелки”. Сгрузил на тахту. Уф.
   Кобель понюхал Лантхильду. Попытался облизать ей лицо, но Сигизмунд согнал его. Пес тяжеловесно спрыгнул.
   — Пошли, — велел Сигизмунд. — Видишь — наша Лантхильда баиньки.
   Спать Сигизмунду не хотелось, однако прибирать со стола он не стал. По неведомой традиции мать в детстве никогда не разбирала новогодний стол раньше 2 января. Весь день первого к столу подходили и кормились, то салатика отщипнут, то мяска холодного, то студня…
   Сигизмунд растянулся на спальнике, заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Он был беспричинно, но очень сильно счастлив.
 

* * *

 
   Подарок Сигизмунд вручил Лантхильде наутро. Похмелья у девки не наблюдалось — видать, сказывались здоровый образ жизни и качество коньяка.
   Когда Лантхильда появилась в гостиной, Сигизимунд дал ей понять, чтобы она заглянула под елку. Любопытная девка сразу встала на четвереньки и полезла смотреть. Едва елку не своротила. Потом зашуршала целлофаном — нащупала пакет. Выволокла Барби.
   Уставилась. В голове медленно заворочалась мысль. Потом Лантхильда покраснела. Тихонько хихикнула. Отвернулась, разглядывая куклу, то и дело кося на Сигизмунда. Заметно было, что девку разбирает смех.
   — Хво еще? — подозрительно спросил Сигизмунд.
   Лантхильда хихикнула громче. Сигизмунд забеспокоился.
   — Признавайся! Что там смешного!
   Не отвечая, с пунцовыми щеками, Лантхильда опрометью кинулась в “светелку”. Куклу она прижимала к себе.
   — Вот дурища-то, — пробормотал Сигизмунд.
   Из “светелки” доносился неудержимый хохот. Потом девка принялась икать — досмеялась.
   Кобель, помахивая хвостом, приблизился к хозяину и искательно задрал морду к накрытому столу: мол, как — не пора?..
   — Да погоди ты, — сказал кобелю Сигизмунд. Смутно он догадывался, что именно так насмешило Лантхильду. Барби была устрашающе похожа на нее саму.
   Чтобы отомстить вредной девке, Сигизмунд прикнопил на стену фотографию полуголой угрюмой потаскухи — дар великодушного кузена. Отошел, полюбовался. Генкина потаскуха враждебно уставилась на деда, а мрачный полковник, казалось, разглядывал ее с кривой ухмылкой, как насекомое. Представители антагонистических субкультур.
   Что бы еще такого сделать, чтоб белобрысую уесть? Подумав, Сигизмунд слил в блюдце выдохшиеся опивки шампанского, покрошил туда немного хлеба и поставил под фотографию шлюшки. И уехал к родителям — поздравлять.
 

* * *

 
   Отцу Сигизмунд подарил шахматы. Нарочно искал деревянные, а не пластмассовые, — нашел. Отец играл с соседом по площадке вечерами, был у него старый, еще довоенный, набор, но вот беда — потеряли старички слона.
   Матери привез сковородку “TEFAL” — жарить без масла. Той давно хотелось такую.
   Мать сразу запричитала: “Зачем ты на нас так много денег тратишь, тебе самому нужно…” Сигизмунд с нарочитой грубостью ее оборвал. Это тоже входило в ритуал.
   Дорогого сыночка усадили за стол, наложили ему на тарелку разных ед. Сигизмунд в который раз поразился — как это они на свою скудную, плохо выплачиваемую пенсию ухитряются сооружать такое количество яств. Видимо, подобным секретом владеют только непотопляемые советские пенсионеры.
   Выпил с матерью шампанского, потом с отцом водочки. Поговорили о том, о сем. Затем мать, помявшись, вдруг заговорила:
   — Гоша, пойми меня правильно — мы твоей жизни не касаемся, и что вы с Натальей сошлись — не вмешивались, и потом тоже вас лишний раз не трогали. И расходились вы с ней — мы не лезли…
   Сигизмунд сразу насторожился:
   — Ты опять про Аську?..
   Аську мать видела лишь однажды. Можно сказать, случайно. В тот период аськиной жизни, который Сигизмунд именовал искусствоведчески: “голубое и розовое”. Голубоватыми были коротко стриженые волосы Аськи, розовым — все остальное: губы, ногти, колготки. Мать смертельно испугалась. Одно время ее преследовал кошмар женитьбы единственного сына на этой… на этой…
   Но сегодня мать махнула рукой:
   — Да не об этой, прости Господи. Тебе решать, с кем и как. Взрослый уже. Коли нет ума, так уж и не…
   — А о чем тогда?
   — Гоша, вот сейчас, когда Натальи нет. Между нами. Ты мне скажи: уехали твои шведы?
   — Да не шведы они, а норвежцы. Сто раз уже говорил.
   — Все равно. Уехали?
   — А что?
   — Ты мне ответь: уехали?
   — Слушай, что они тебе сдались?
   — Да что ты к нему прицепилась, Ангелина, — встрял отец. — Сейчас все совместные предприятия открывают. Давай лучше, Гошка, водки выпьем.
   — Погоди ты, Боря. Вечно как маленький…
   Сигизмунд понял, что придется отвечать правду.
   — Нет, не уехали.
   — У тебя живут?
   — Да.
   — Сколько их?
   — Двое.
   — Ты о них кому-нибудь говорил?
   — Что значит — говорил? Кому я должен о них говорить? Они сами всё оформляют… При чем здесь я?
   — Где ты с ними познакомился?
   — Мам, ты что, раньше в НКВД работала?
   Мать побелела.
   — Не шути так.
   Сигизмунд принужденно рассмеялся.
   — Мам, Сталин умер в 53-м году. Двадцать первый век на пороге. Ты чего?
   Мать, казалось, его не слышала.
   — Ты уверен, что они шведы?
   — Норвежцы, Ангелина, норвежцы они, — вмешался отец. — Говорят же тебе, два сейнера у них.
   Но мать не отставала.
   — Все-таки ответь мне, где ты с ними познакомился?
   — В Гавани. На выставке “Инрыбпром-96”. Представляли там свою фирму. Хальвдан и представлял.
   — А ты там что делал?
   — Удочки посмотреть с Федором заехали.
   — Вот прямо так увидел тебя этот Хальвдан и тут же тебя в партнеры захотел?
   — Ни хрена себе — “прямо так”! Я месяц поручителя искал.
   Мать неожиданно резко сменила тему:
   — А почему ты про деда спрашивал?
   — Когда?
   — Перед Новым Годом. Когда я тебе звонила. Помнишь, сказал, что он тебе приснился?
   — Приснился и приснился. А что?