Страница:
Иэн М. Бэнкс
Безатказнае арудие
Посвящается Дейвам
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Потом все словно куда-то исчезло: ощущения, память, «я», даже само представление «быть», на котором зиждется реальность, – все это, казалось, сгинуло в никуда, а вместо них – лишь понимание: ничего этого больше нет; а потом и это потеряло всякий смысл и в течение неуловимого, бесконечного мгновения было только ощущение чего-то – чего-то, не наделенного ни разумом, ни целью, ни мыслью, одним только знанием того, что оно есть.
Потом наступило восстановление: через пласты мысли и развития, обучения и формирования завязывалось и наконец пробудилось нечто индивидуальное, имеющее форму и способное обрести имя.
Жужжание. Жужжащий звук. Внизу что-то мягкое. Темнота. Попытаться открыть глаза. Что-то липкое. Попытаться еще раз. Световая вспышка обрела форму 00. Глаза вроде открылись, разлиплись, но все еще темно. Запахи. Одновременно бодрости и разложения, насыщенные жизнесмертью, будят какое-то воспоминание, недавнее, но и запредельно далекое. Возникает свет; маленькая… искать название цвета… маленькая краснота, висящая в воздухе. Шевельнуть рукой, появляются пальцы. Правая рука. Шуршание – кожа трется о кожу, и возникает осязание.
Предплечье, кисть, пальцы: поднять, придать положение, сфокусировать зрение. Красный лоскуток мягкого света исчезает. Найти его. Рука дрожит, ощущение слабости в руке. Падает туда, где была, – сбоку. Кожа о кожу.
Щелчок.
Жужжащий звук, что-то опять скользит, но уже не кожа о кожу – жестче. Потом свет сзади/сверху. Маленькое красное пятнышко исчезло. Потом движение. Темнота наверху/вокруг уходит назад, теперь лицо шея плечи грудь/предплечья туловище/руки па свету. Глаза моргают на свету. Свет серо-розовый, теперь сверкает; ярко-синее через отверстие в кривой скале наверху/ вокруг.
Ждать. Набираться сил. Пусть глаза приспособятся. Щебетание вокруг, стена вокруг/наверху (не скала – стена), искривляется, закругляется (потолок; крыша). Отверстие в стене, откуда свет, называется окно.
Лежать здесь, повернуть голову; еще одна дыра сверкнула над плечом; доходит до самой земли и называется дверь. Там, за нею, дневной свет, зелень деревьев, травы. Пол внизу под тем, где лежишь, – спрессованная земля, светло-коричневая с маленькими камнями в ней. Щебетание – это пение птиц.
Медленно приподняться, руки сзади, опереться на локти, посмотреть вниз на ноги; женщина, голая, цвета земли.
Земля совсем рядом; вполне можно встать. Привстать больше, поворот (головокружение на миг, потом прошло), потом ноги сбросить в сторону… в сторону с чего?… с лежака, с лежака, который появился из отверстия в стене здания, лежать на лежаке, а потом… встать.
Держаться за лежак, в ногах странное чувство, потом встать нормально, не держась, и потянуться. Потянуться приятно. Лежак уходит обратно в стену; смотреть, как он исчезает, и смотреть, как часть стены опускается, закрывая отверстие в стене, отверстие, откуда появилась. Чувствовать… печаль, почувствовать… и приятно. Глубоко вздохнуть.
Звук дыхания, потом звук кашля и… наконец голос. Прочистить горло, потом сказать:
«Говорить».
Чуть испугаться. Горло и лицо чувствуют голос. Потрогать лицо, ощутить… улыбнуться. «Улыбнуться». Ощутить, как что-то поднимается изнутри. «Лицо». Все поднимается. «Лицо улыбаться». Все то же. «Лицо улыбаться приятно живой дыра красный стена я смотреть дверь дверной проем солнце сад, Я!»
Потом раздается смех, взрывается, наполняет маленькую каменную ротонду и выплескивается в сад; птичка мечется в воздухе среди трепещущих листьев и улетает, оставляя после себя щебет.
Смех прекращается. Сесть на иол в здании. Чувство пустоты внутри; голод. «Смех. Голод. Я голод. Я голодна. Я смеюсь. Я смеялась, я голодна». Встать. «Он». Усмехнуться. «Усмехнуться. Встать и усмехнуться, я. Я учусь. Теперь я иду».
Но повернуться и посмотреть внутрь здания; кривые стены, утоптанный земляной пол, отполированные прямоугольные камни с буквами на них вделаны в стену, некоторые с маленькими крышечкам и/корзиночкам и/державками. Не знает точно, какой из них с лежаком и маленьким красным пятнышком, не знает точно, из какого она появилась. Печаль, немного.
Повернуться снова и идти к двери, выглянуть на небольшую полянку. Деревья, кусты, трава, несколько цветков, ручеек по земле.
«Вода. Я пить. У меня пить, я хочу пить; я попью. Теперь идти попить. Хорошо».
Оставить склеп, где родилась.
«Небо. Голубое. Облака. Прогулка. Дорожка. Деревья. Кусты. Дорожка. Еще дорожка. Снова небо. Холмы. Ой! Ой, тень. Испуг. Смех! Куст побольше. Плоская трава. Жажда; сухой рот; думать хватит пока говорить. Ха-ха!»
Потом наступило восстановление: через пласты мысли и развития, обучения и формирования завязывалось и наконец пробудилось нечто индивидуальное, имеющее форму и способное обрести имя.
Жужжание. Жужжащий звук. Внизу что-то мягкое. Темнота. Попытаться открыть глаза. Что-то липкое. Попытаться еще раз. Световая вспышка обрела форму 00. Глаза вроде открылись, разлиплись, но все еще темно. Запахи. Одновременно бодрости и разложения, насыщенные жизнесмертью, будят какое-то воспоминание, недавнее, но и запредельно далекое. Возникает свет; маленькая… искать название цвета… маленькая краснота, висящая в воздухе. Шевельнуть рукой, появляются пальцы. Правая рука. Шуршание – кожа трется о кожу, и возникает осязание.
Предплечье, кисть, пальцы: поднять, придать положение, сфокусировать зрение. Красный лоскуток мягкого света исчезает. Найти его. Рука дрожит, ощущение слабости в руке. Падает туда, где была, – сбоку. Кожа о кожу.
Щелчок.
Жужжащий звук, что-то опять скользит, но уже не кожа о кожу – жестче. Потом свет сзади/сверху. Маленькое красное пятнышко исчезло. Потом движение. Темнота наверху/вокруг уходит назад, теперь лицо шея плечи грудь/предплечья туловище/руки па свету. Глаза моргают на свету. Свет серо-розовый, теперь сверкает; ярко-синее через отверстие в кривой скале наверху/ вокруг.
Ждать. Набираться сил. Пусть глаза приспособятся. Щебетание вокруг, стена вокруг/наверху (не скала – стена), искривляется, закругляется (потолок; крыша). Отверстие в стене, откуда свет, называется окно.
Лежать здесь, повернуть голову; еще одна дыра сверкнула над плечом; доходит до самой земли и называется дверь. Там, за нею, дневной свет, зелень деревьев, травы. Пол внизу под тем, где лежишь, – спрессованная земля, светло-коричневая с маленькими камнями в ней. Щебетание – это пение птиц.
Медленно приподняться, руки сзади, опереться на локти, посмотреть вниз на ноги; женщина, голая, цвета земли.
Земля совсем рядом; вполне можно встать. Привстать больше, поворот (головокружение на миг, потом прошло), потом ноги сбросить в сторону… в сторону с чего?… с лежака, с лежака, который появился из отверстия в стене здания, лежать на лежаке, а потом… встать.
Держаться за лежак, в ногах странное чувство, потом встать нормально, не держась, и потянуться. Потянуться приятно. Лежак уходит обратно в стену; смотреть, как он исчезает, и смотреть, как часть стены опускается, закрывая отверстие в стене, отверстие, откуда появилась. Чувствовать… печаль, почувствовать… и приятно. Глубоко вздохнуть.
Звук дыхания, потом звук кашля и… наконец голос. Прочистить горло, потом сказать:
«Говорить».
Чуть испугаться. Горло и лицо чувствуют голос. Потрогать лицо, ощутить… улыбнуться. «Улыбнуться». Ощутить, как что-то поднимается изнутри. «Лицо». Все поднимается. «Лицо улыбаться». Все то же. «Лицо улыбаться приятно живой дыра красный стена я смотреть дверь дверной проем солнце сад, Я!»
Потом раздается смех, взрывается, наполняет маленькую каменную ротонду и выплескивается в сад; птичка мечется в воздухе среди трепещущих листьев и улетает, оставляя после себя щебет.
Смех прекращается. Сесть на иол в здании. Чувство пустоты внутри; голод. «Смех. Голод. Я голод. Я голодна. Я смеюсь. Я смеялась, я голодна». Встать. «Он». Усмехнуться. «Усмехнуться. Встать и усмехнуться, я. Я учусь. Теперь я иду».
Но повернуться и посмотреть внутрь здания; кривые стены, утоптанный земляной пол, отполированные прямоугольные камни с буквами на них вделаны в стену, некоторые с маленькими крышечкам и/корзиночкам и/державками. Не знает точно, какой из них с лежаком и маленьким красным пятнышком, не знает точно, из какого она появилась. Печаль, немного.
Повернуться снова и идти к двери, выглянуть на небольшую полянку. Деревья, кусты, трава, несколько цветков, ручеек по земле.
«Вода. Я пить. У меня пить, я хочу пить; я попью. Теперь идти попить. Хорошо».
Оставить склеп, где родилась.
«Небо. Голубое. Облака. Прогулка. Дорожка. Деревья. Кусты. Дорожка. Еще дорожка. Снова небо. Холмы. Ой! Ой, тень. Испуг. Смех! Куст побольше. Плоская трава. Жажда; сухой рот; думать хватит пока говорить. Ха-ха!»
2
Утром сто сорок третьего дня года, который по новому стилю назывался последний-второй, Хортис Гадфий III, главный ученый объединенного клана Расчеты/Привилегии, сидя на стальной балке, взирала на почти завершенную громаду разжижающей установки номер два нового кислородного завода Большого зала и покачивала головой.
Она смотрела, как кран перемещает поддон со стальными листами в направлении рабочих, ожидавших груза на самой верхушке сооружения. Над кружевным плетением стрелы крана вращалось массивное тело вентилятора, ворчали двигатели, подавая новую порцию воздуха. Она обвела глазами все это муравьиное мельтешение на стройке нового кислородного завода, где пыхтели, тарахтели и гудели работающие двигатели, где ползали, плавали, катились или просто стояли машины, где потели, напрягались, поднимали и тащили грузы химерики, где трудились и люди – кричали или просто стояли, почесывая головы.
Гадфий провела пальцем по слою пыли на балке, потом поднесла запачканный палец к лицу, размышляя, нет ли в этом мазке какой-нибудь наномашины, которая могла бы за день создать машины, которые создали бы машины, которые создали бы машины, которые дали бы столь нужный всем кислород, причем к концу сезона, а не к концу следующего года. Она вытерла палец об одежду и снова посмотрела на разжижающую установку номер два: ее одолевало беспокойство, будет ли установка работать надлежащим образом, а если будет, то найдутся ли работоспособные ракеты – потребители ее кислорода.
Она повернулась к трем огромным окнам Зала, за которыми (под высоким потолком-облаком, никогда не изливавшим дождя) сияло солнце, высвечивая косыми лучами висящую в воздухе пыль, освещая подернутый дымкой ландшафт в нескольких километрах дальше, поблескивая на башнях и куполах Зала-Сити в двух тысячах метрах под висячим Фонарным дворцом причудливой архитектуры.
Снаружи было светло. В такие дни легко себя убедить, будто в мире пока еще все в порядке, будто нет никакой угрозы, никакой тени на лице ночи, никакой безжалостной, надвигающейся катастрофы Бессистемного масштаба. В такие дни можно убеждать себя, будто все это огромная ошибка или массовая галлюцинация, а зрелище, открывшееся ей прошлой ночью у купола обсерватории над темным Дворцом, было игрой ее воображения, сном, который не исчез или не был как следует оценен по пробуждении, а потому сохранился в виде кошмара.
Она встала и направилась туда, где ее ждали молодой адъютант и научный помощник. Оба вполголоса беседовали среди строительного хаоса кислородного завода и время от времени со снисходительным пренебрежением поглядывали на всю эту низкую возню, потребности в которой обусловлены чисто технологическими соображениями. И Гадфий ничуть не удивилась бы этому – рассуждают, что это взбрело в голову старушке и для чего она торчит на строительной площадке дольше необходимого.
Возможно, ей вообще не было нужды участвовать в совещании на стройке. Научные аспекты строительства давно были согласованы, и теперь вся ответственность лежала на техниках и технологах. Тем не менее ее приглашали на такие встречи из вежливости (и из-за ее высокого положения), и она приходила, если могла, потому что беспокоилась, как бы в спешке они, воссоздавая технологии и процессы, устаревшие тысячи лет назад, не упустили чего-нибудь, не забыли бы какого-нибудь простого факта, не проморгали очевидного, не проглядели серьезной опасности. Такое упущение можно было бы без труда ликвидировать, но времени оставалось так мало, что любая остановка работ могла привести к катастрофе. И если все же, впадая в хандру, она предвидела неизбежность остановок, то была исполнена решимости сделать все от нее зависящее, чтобы, случись такое, это произошло бы не из-за ее халатности.
Конечно, все было бы гораздо проще, не воюй они с кланом инженеров, помещавшимся (и осажденным) в Часовне в тридцати километрах на дальней стороне крепости и на этаже тремя километрами выше Большого зала. У них были и инженеры (точно так же как на другой стороне были перебежчики из кланов криптографов, ученых и других), но в таком ничтожном количестве, что Гадфий, как и многим другим ученым, приходилось брать на себя еще и заботы по практическому обеспечению промышленных работ.
Что же касается желания посидеть и посмотреть на стройку, то объяснялось оно, видимо, одолевавшими ее сомнениями – Гадфий не была уверена, что эти труды будут способствовать выходу из их катастрофического положения, даже если все пройдет в точности по плану. Она, видимо, подсознательно надеялась, что одно только присутствие и масштаб этого промышленного предприятия (и физическая энергия, потребная для его создания) каким-то образом убедят ее: да, во всем этом есть смысл.
Если таково было ее желание, то оно оставалось невыполнимым, и сколько бы Гадфий ни насыщала свое зрение видом стройки, краем глаза она словно видела постоянно, как распространяется туманная темнота, поднимаясь над ночным горизонтом, – некая бесстыдная инверсия рассвета.
– Госпожа главный ученый?
– Да? – Гадфий повернулась и увидела своего адъютанта Расфлина – он стоял в двух-трех метрах от нее.
Расфлин – худой, аскетичный, чопорно корректный в своей адъютантской форме – кивнул.
– Главный ученый, вам сообщение из Дворца.
– Да?
– В Долине Скользящих Камней произошли подвижки.
– Подвижки?
– Необычные. Больше мне ничего не известно. Там требуется ваше присутствие, транспортные средства уже подготовлены.
Гадфий вздохнула.
– Хорошо. Идем.
Пайкер выехал из кислородного завода и направился к Восточной скале. Путь лежал по пыльной петляющей дороге, забитой как машинами, так и химериками. Ухоженная, тщательно спланированная и засаженная деревьями земля, гордость Большого зала на протяжении тысячи поколений, была без малейших колебаний перепахана, когда о возможных последствиях Вторжения было (по всей видимости) доложено королю и его советникам из числа наибольших скептиков; обычно любое промышленное сооружение такого рода прятали в самые глубины крепости, туда, где мало естественного света и неприемлемо уродливые или вредные процессы могут протекать, не оскорбляя взора и не загрязняя воздуха, и где соглашаются жить только самые отчаянные или преступники.
И все же – невзирая на скандал и ряд самоубийств среди садовников и лесничих – когда король решил, что такой завод должен быть построен и построен быстро, причем под самыми окнами Дворца, была прислана землеройная техника (сооруженная специально для этой цели), и плуги, ножи и гусеницы сровняли с землей рощи, озера и просеки, тысячу лет радовавшие все касты и классы.
Главный ученый проводила взглядом кислородный завод, который исчез за лесистым холмом; теперь стройку выдавала лишь туманная дымка, висящая в воздухе над деревьями. Стройплощадка должна была показаться еще раз, когда они поедут по долине к Восточной скале; завод располагался на небольшом плато, а потому его можно было увидеть практически отовсюду на протяжении десятикилометровой длины Большого зала. Гадфий в очередной раз задавала себе вопрос: какова была истинная причина того, что король приказал строить именно здесь? Неужели он стремился убедить своих подданных в серьезности положения и намекнуть, какие жертвы потребуются от них в ближайшем будущем? Гадфий покачала головой, постучала пальцами по деревянному подлокотнику и открыла отдушину в окне, чтобы впустить теплый воздух. Она посмотрела на мужчину и женщину, сидящих напротив нее.
Расфлин и Госкил были с ней вот уже десять лет, когда возникла чрезвычайная ситуация и с наукой снова стали считаться. Расфлин олицетворял собой чиновническую касту и, казалось, гордился тем, что максимально уподоблял себя машине. За все эти десять лет он ни разу не назвал Гадфий иначе чем «главный ученый» или «мадам».
Госкил (пухленькая, растрепанная, в одежде словно бы с чужого плеча и непременно в каких-то пятнах) с годами становилась лишь еще взлохмаченнее, словно в упрек аскетическому аккуратизму Расфлина. Она загрузила несколько файлов на кислородном заводе и теперь сидела с закрытыми глазами, переваривая эту информацию и время от времени издавая непроизвольные звуки – ухала, шипела, фыркала, хмыкала. Расфлин, сжав зубы, смотрел в окно.
– Есть еще какие-нибудь подробности из Долины? – спросила его Гадфий.
– Нет, мадам. – Расфлин помолчал, давая понять, что он на связи, потом покачал головой. – Все как прежде – обсерватория сообщила о чем-то необычном, и Дворец удовлетворил их просьбу о вашем приезде.
– Долина Скользящих Камней? – сказала Госкил, внезапно открыв глаза. Она дунула, откидывая волосы с лица, бросила взгляд на Расфлина. – Я слышала по научному каналу кой-какие слухи о камнях, которые ведут себя очень странно.
– Верно, – сухо сказал Расфлин.
– И как же проявляется эта странность? – спросила Гадфий.
Госкил пожала плечами.
– Не сказано. Есть переданное на рассвете сообщение какого-то младшего сотрудника о том, что камни двигаются и происходит что-то необычное. С тех пор больше ничего. – Она снова бросила взгляд на Расфлина. – Может, информацию закрыли.
Гадфий кивнула.
– Как там в последнее время с осадками и ветрами? Расфлин и Госкил замерли на несколько мгновений.
Первой ответила Госкил:
– Да, осадков было столько, что камни вполне могли поплыть, да и ветров в избытке. Вот только…
– Что? – спросила Гадфий. Госкил пожала плечами.
– То, как об этом сообщил тот сотрудник. Он сказал, что там… можно, я повторю дословно?
Гадфий кивнула:
– Давай.
Госкил закрыла глаза. Расфлин снова отвернулся.
– Так, – сказала Госкил. – … Идентификаторы на месте. Обсерватория Долины Камней и т. д., дальше цитирую: (голос ее изменился, стал распевным) «Что-то странное. Что-то очень странное. О черт! Так, посмотрим. Сначала общие данные. Ветер северо-западный. Скорость четыре, осадки. Вчера три мм, фактор трения долины: шесть. Ой, посмотрите на них. Нет, вы только посмотрите. Это невозможно. Они такого никогда не делали! Подождите, пока я не… (неразборчиво)… вызываю старшего наблюдателя… записываю как есть. Конец передачи». – Госкил открыла глаза. – Конец цитаты. После этого – ничего. С тех пор были попытки выйти на связь с обсерваторией, но безуспешные.
– Когда передано сообщение?
– Шесть тринадцать.
Гадфий посмотрела на Расфлина, который едва заметно улыбался.
– А Дворец после этого на связь с обсерваторией выходил?
– Не могу сказать, главный ученый, – ответил адъютант. Потом, словно пытаясь помочь хоть чем-то, добавил: – Запрос о вашем присутствии я получил в десять сорок пять.
– Так, – сказала Гадфий. – Запроси у Дворца подробности и разрешение связаться с обсерваторией непосредственно.
– Слушаюсь, мадам, – сказал Расфлин, и на его лице появилось выражение, каким вежливо дают понять о выходе на связь.
Высокое положение Гадфий освобождало ее от необходимости иметь имплант – она принадлежала к тем ценным личностям, чей ум освобождался от постоянных интеркоммуникаций, чтобы иметь возможность сосредоточиться на делах поважнее, если только не возникала потребность выйти на базу данных с помощью какого-то внешнего средства связи. Она знала, что должна принимать это, но при всем при том разрывалась между чувством виноватой гордости за свое привилегированное положение и непреходящим разочарованием из-за того, что, когда работа требовала детальной информации, ей часто приходилось полагаться на других. – На Восточном торце мы должны пересесть на клифтер, – сообщила Госкил после секундной паузы. – Для нас будет подана личная машина короля, – сообщила она главному ученому. – Видимо, мы им срочно нужны.
Она смотрела, как кран перемещает поддон со стальными листами в направлении рабочих, ожидавших груза на самой верхушке сооружения. Над кружевным плетением стрелы крана вращалось массивное тело вентилятора, ворчали двигатели, подавая новую порцию воздуха. Она обвела глазами все это муравьиное мельтешение на стройке нового кислородного завода, где пыхтели, тарахтели и гудели работающие двигатели, где ползали, плавали, катились или просто стояли машины, где потели, напрягались, поднимали и тащили грузы химерики, где трудились и люди – кричали или просто стояли, почесывая головы.
Гадфий провела пальцем по слою пыли на балке, потом поднесла запачканный палец к лицу, размышляя, нет ли в этом мазке какой-нибудь наномашины, которая могла бы за день создать машины, которые создали бы машины, которые создали бы машины, которые дали бы столь нужный всем кислород, причем к концу сезона, а не к концу следующего года. Она вытерла палец об одежду и снова посмотрела на разжижающую установку номер два: ее одолевало беспокойство, будет ли установка работать надлежащим образом, а если будет, то найдутся ли работоспособные ракеты – потребители ее кислорода.
Она повернулась к трем огромным окнам Зала, за которыми (под высоким потолком-облаком, никогда не изливавшим дождя) сияло солнце, высвечивая косыми лучами висящую в воздухе пыль, освещая подернутый дымкой ландшафт в нескольких километрах дальше, поблескивая на башнях и куполах Зала-Сити в двух тысячах метрах под висячим Фонарным дворцом причудливой архитектуры.
Снаружи было светло. В такие дни легко себя убедить, будто в мире пока еще все в порядке, будто нет никакой угрозы, никакой тени на лице ночи, никакой безжалостной, надвигающейся катастрофы Бессистемного масштаба. В такие дни можно убеждать себя, будто все это огромная ошибка или массовая галлюцинация, а зрелище, открывшееся ей прошлой ночью у купола обсерватории над темным Дворцом, было игрой ее воображения, сном, который не исчез или не был как следует оценен по пробуждении, а потому сохранился в виде кошмара.
Она встала и направилась туда, где ее ждали молодой адъютант и научный помощник. Оба вполголоса беседовали среди строительного хаоса кислородного завода и время от времени со снисходительным пренебрежением поглядывали на всю эту низкую возню, потребности в которой обусловлены чисто технологическими соображениями. И Гадфий ничуть не удивилась бы этому – рассуждают, что это взбрело в голову старушке и для чего она торчит на строительной площадке дольше необходимого.
Возможно, ей вообще не было нужды участвовать в совещании на стройке. Научные аспекты строительства давно были согласованы, и теперь вся ответственность лежала на техниках и технологах. Тем не менее ее приглашали на такие встречи из вежливости (и из-за ее высокого положения), и она приходила, если могла, потому что беспокоилась, как бы в спешке они, воссоздавая технологии и процессы, устаревшие тысячи лет назад, не упустили чего-нибудь, не забыли бы какого-нибудь простого факта, не проморгали очевидного, не проглядели серьезной опасности. Такое упущение можно было бы без труда ликвидировать, но времени оставалось так мало, что любая остановка работ могла привести к катастрофе. И если все же, впадая в хандру, она предвидела неизбежность остановок, то была исполнена решимости сделать все от нее зависящее, чтобы, случись такое, это произошло бы не из-за ее халатности.
Конечно, все было бы гораздо проще, не воюй они с кланом инженеров, помещавшимся (и осажденным) в Часовне в тридцати километрах на дальней стороне крепости и на этаже тремя километрами выше Большого зала. У них были и инженеры (точно так же как на другой стороне были перебежчики из кланов криптографов, ученых и других), но в таком ничтожном количестве, что Гадфий, как и многим другим ученым, приходилось брать на себя еще и заботы по практическому обеспечению промышленных работ.
Что же касается желания посидеть и посмотреть на стройку, то объяснялось оно, видимо, одолевавшими ее сомнениями – Гадфий не была уверена, что эти труды будут способствовать выходу из их катастрофического положения, даже если все пройдет в точности по плану. Она, видимо, подсознательно надеялась, что одно только присутствие и масштаб этого промышленного предприятия (и физическая энергия, потребная для его создания) каким-то образом убедят ее: да, во всем этом есть смысл.
Если таково было ее желание, то оно оставалось невыполнимым, и сколько бы Гадфий ни насыщала свое зрение видом стройки, краем глаза она словно видела постоянно, как распространяется туманная темнота, поднимаясь над ночным горизонтом, – некая бесстыдная инверсия рассвета.
– Госпожа главный ученый?
– Да? – Гадфий повернулась и увидела своего адъютанта Расфлина – он стоял в двух-трех метрах от нее.
Расфлин – худой, аскетичный, чопорно корректный в своей адъютантской форме – кивнул.
– Главный ученый, вам сообщение из Дворца.
– Да?
– В Долине Скользящих Камней произошли подвижки.
– Подвижки?
– Необычные. Больше мне ничего не известно. Там требуется ваше присутствие, транспортные средства уже подготовлены.
Гадфий вздохнула.
– Хорошо. Идем.
Пайкер выехал из кислородного завода и направился к Восточной скале. Путь лежал по пыльной петляющей дороге, забитой как машинами, так и химериками. Ухоженная, тщательно спланированная и засаженная деревьями земля, гордость Большого зала на протяжении тысячи поколений, была без малейших колебаний перепахана, когда о возможных последствиях Вторжения было (по всей видимости) доложено королю и его советникам из числа наибольших скептиков; обычно любое промышленное сооружение такого рода прятали в самые глубины крепости, туда, где мало естественного света и неприемлемо уродливые или вредные процессы могут протекать, не оскорбляя взора и не загрязняя воздуха, и где соглашаются жить только самые отчаянные или преступники.
И все же – невзирая на скандал и ряд самоубийств среди садовников и лесничих – когда король решил, что такой завод должен быть построен и построен быстро, причем под самыми окнами Дворца, была прислана землеройная техника (сооруженная специально для этой цели), и плуги, ножи и гусеницы сровняли с землей рощи, озера и просеки, тысячу лет радовавшие все касты и классы.
Главный ученый проводила взглядом кислородный завод, который исчез за лесистым холмом; теперь стройку выдавала лишь туманная дымка, висящая в воздухе над деревьями. Стройплощадка должна была показаться еще раз, когда они поедут по долине к Восточной скале; завод располагался на небольшом плато, а потому его можно было увидеть практически отовсюду на протяжении десятикилометровой длины Большого зала. Гадфий в очередной раз задавала себе вопрос: какова была истинная причина того, что король приказал строить именно здесь? Неужели он стремился убедить своих подданных в серьезности положения и намекнуть, какие жертвы потребуются от них в ближайшем будущем? Гадфий покачала головой, постучала пальцами по деревянному подлокотнику и открыла отдушину в окне, чтобы впустить теплый воздух. Она посмотрела на мужчину и женщину, сидящих напротив нее.
Расфлин и Госкил были с ней вот уже десять лет, когда возникла чрезвычайная ситуация и с наукой снова стали считаться. Расфлин олицетворял собой чиновническую касту и, казалось, гордился тем, что максимально уподоблял себя машине. За все эти десять лет он ни разу не назвал Гадфий иначе чем «главный ученый» или «мадам».
Госкил (пухленькая, растрепанная, в одежде словно бы с чужого плеча и непременно в каких-то пятнах) с годами становилась лишь еще взлохмаченнее, словно в упрек аскетическому аккуратизму Расфлина. Она загрузила несколько файлов на кислородном заводе и теперь сидела с закрытыми глазами, переваривая эту информацию и время от времени издавая непроизвольные звуки – ухала, шипела, фыркала, хмыкала. Расфлин, сжав зубы, смотрел в окно.
– Есть еще какие-нибудь подробности из Долины? – спросила его Гадфий.
– Нет, мадам. – Расфлин помолчал, давая понять, что он на связи, потом покачал головой. – Все как прежде – обсерватория сообщила о чем-то необычном, и Дворец удовлетворил их просьбу о вашем приезде.
– Долина Скользящих Камней? – сказала Госкил, внезапно открыв глаза. Она дунула, откидывая волосы с лица, бросила взгляд на Расфлина. – Я слышала по научному каналу кой-какие слухи о камнях, которые ведут себя очень странно.
– Верно, – сухо сказал Расфлин.
– И как же проявляется эта странность? – спросила Гадфий.
Госкил пожала плечами.
– Не сказано. Есть переданное на рассвете сообщение какого-то младшего сотрудника о том, что камни двигаются и происходит что-то необычное. С тех пор больше ничего. – Она снова бросила взгляд на Расфлина. – Может, информацию закрыли.
Гадфий кивнула.
– Как там в последнее время с осадками и ветрами? Расфлин и Госкил замерли на несколько мгновений.
Первой ответила Госкил:
– Да, осадков было столько, что камни вполне могли поплыть, да и ветров в избытке. Вот только…
– Что? – спросила Гадфий. Госкил пожала плечами.
– То, как об этом сообщил тот сотрудник. Он сказал, что там… можно, я повторю дословно?
Гадфий кивнула:
– Давай.
Госкил закрыла глаза. Расфлин снова отвернулся.
– Так, – сказала Госкил. – … Идентификаторы на месте. Обсерватория Долины Камней и т. д., дальше цитирую: (голос ее изменился, стал распевным) «Что-то странное. Что-то очень странное. О черт! Так, посмотрим. Сначала общие данные. Ветер северо-западный. Скорость четыре, осадки. Вчера три мм, фактор трения долины: шесть. Ой, посмотрите на них. Нет, вы только посмотрите. Это невозможно. Они такого никогда не делали! Подождите, пока я не… (неразборчиво)… вызываю старшего наблюдателя… записываю как есть. Конец передачи». – Госкил открыла глаза. – Конец цитаты. После этого – ничего. С тех пор были попытки выйти на связь с обсерваторией, но безуспешные.
– Когда передано сообщение?
– Шесть тринадцать.
Гадфий посмотрела на Расфлина, который едва заметно улыбался.
– А Дворец после этого на связь с обсерваторией выходил?
– Не могу сказать, главный ученый, – ответил адъютант. Потом, словно пытаясь помочь хоть чем-то, добавил: – Запрос о вашем присутствии я получил в десять сорок пять.
– Так, – сказала Гадфий. – Запроси у Дворца подробности и разрешение связаться с обсерваторией непосредственно.
– Слушаюсь, мадам, – сказал Расфлин, и на его лице появилось выражение, каким вежливо дают понять о выходе на связь.
Высокое положение Гадфий освобождало ее от необходимости иметь имплант – она принадлежала к тем ценным личностям, чей ум освобождался от постоянных интеркоммуникаций, чтобы иметь возможность сосредоточиться на делах поважнее, если только не возникала потребность выйти на базу данных с помощью какого-то внешнего средства связи. Она знала, что должна принимать это, но при всем при том разрывалась между чувством виноватой гордости за свое привилегированное положение и непреходящим разочарованием из-за того, что, когда работа требовала детальной информации, ей часто приходилось полагаться на других. – На Восточном торце мы должны пересесть на клифтер, – сообщила Госкил после секундной паузы. – Для нас будет подана личная машина короля, – сообщила она главному ученому. – Видимо, мы им срочно нужны.
3
Обоз с припасами пробирался по искалеченному пространству разрушенной Комнаты Южного Вулкана; он представлял собой ряд огромных цилиндрических многоколесных тяжелых транспортов, между которыми находились транспортные средства поменьше и химерики. Некоторые из химериков покрупнее (все они принадлежали к роду инкарнозавров) перевозили солдат. Большинство других искусственных животных считались по меньшей мере полуразумными и сами были солдатами с разными степенями защиты, имеющими при себе припасы и вооружение.
Из остальных наземных транспортных средств были полноприводные рамные багги, бронированные камнеходы, одно– или двухпушечные ландромонды и огромные многобашенные танки, известные как бассиналы. В этом конвое, с трудом пробирающемся по пересеченной местности, находилась как минимум шестая часть всего военного транспорта короля, а его действия являли собой либо блестящий фланговый маневр с целью снабжения осажденного гарнизона, охраняющего работы на юго-западном соларе пятого этажа, либо отчаянную и, вероятно, безнадежную попытку одержать победу в войне, мало того что невыигрываемой, но еще и бессмысленной. Сессин пока не решил для себя, что из двух.
Граф Аландр Сессин VII, командующий вторым экспедиционным корпусом, перевел взгляд с медленно ползущего конвоя из машин и животных на каркасы разрушенных зданий вокруг, на обнажившуюся топографию мегаархитектуры и тучу вдалеке.
Он стоял, но пояс высунувшись из башни командирского камнехода, и с трудом удерживал равновесие – местность была сильно пересеченной. Его бронежилет глухо постукивал, ударяясь о ребро люка. Требовалось немалое усилие, чтобы охватить мыслью все это бескрайнее и мрачное величие, и еще одно усилие, чтобы выкинуть из головы очевидное несоответствие этой грандиозности ближайшей задаче, ради которой они должны были трудиться не покладая рук (а вернее, ног, лап, колес и гусениц).
И тем не менее, когда облака пара и дыма рассеивались, эти усилия время от времени доставляли ему удовольствие; при этом он думал, что подобная блажь не слишком отвлекает его внимание, предположительно ценное; пусть более острые глаза и более живые, чем у него, чувства руководят продвижением конвоя в те промежутки времени, когда он позволяет себе взглянуть на мир шире, ведь в конечном счете для чего же еще предназначался (милостью короля) его молчаливый и самодостаточный ум, как не для выхода за границы вульгарной повседневности и обращения к большому миру?
Разрушенная Комната Южного Вулкана на самом деле состояла из множества комнат на нескольких уровнях; все еще сохранившиеся стены образовывали огромную дополнительную куртину в виде буквы «С» диаметром от десяти до тринадцати километров и от одного до шести километров высотой. Местность, по которой конвой двигался с такой изматывающей медлительностью, представляла собой развалины пяти или шести этажей – следствие катаклизма, случившегося в этой части твердыни; сооружение оказалось обрушенным на высоту почти двух больших террас и приблизительно раз в год продолжало сотрясаться землетрясениями меньшей силы. Из сотен трещин и разломов на опасно наклоненном полу комнаты поднимались пар и дым, и если благодатный ветер не проносился вихрем по этому огромному котлу, то в воздухе повисал запах серы.
День выдался умеренно спокойный, и облачка желтоватого дыма и ярко-белого пара, плавающие над искалеченными останками прежнего ландшафта, обеспечивали маскировку для медленного до боли конвоя, пусть при этом они время от времени и не давали видеть оставшийся позади замок во всем его величии.
Сессин оглянулся, бросил взгляд на эту висячую долину – захороненный вулкан образовал в структуре крепости слабое место. Куртины волнистой линией проходили по местности, теряясь в синеватой дали за подернутыми дымкой лесом, озерами и парками наружного двора замка. Еще дальше можно было разглядеть лишь самые неясные очертания холмов и долин тех областей, что составляли Экстремадур.
Сессин подумал, что там, вероятно, тепло: он представил себе запахи летнего пастбища и леса, ощущение воды из бассейна на коже. Здесь же, хотя линия снегов и находилась на целый километр выше, воздух был прохладным, если только его не разогревал гниловатый запах полуспящего вулкана. Сессина, невзирая на все его меха и доспехи, пробрала дрожь.
Он улыбнулся, оглядываясь вокруг. Чтобы попасть сюда, в этот студеный ад, рискнуть своей последней жизнью, выполняя задание, смысл которого он даже не понимал до конца, ему пришлось прибегнуть к долгим и утомительным закулисным маневрам, к чему он обычно относился крайне неодобрительно. Может, я в глубине души мазохист, подумал он. Возможно, эта его склонность на протяжении последних семи жизней пребывала в скрытом (он окинул взглядом вздыбленную землю, по которой они двигались) – спящем – состоянии. Эта мысль позабавила его. Он продолжал обозревать панораму, открывающуюся перед ним на краткие мгновения между летящими облаками.
На одном из окончаний огромной буквы «С» в стороне от замка стояла огромная одиночная почти цельная башня бастиона пятикилометровой высоты, тень от нее шириной в целый километр лежала на развороченной земле перед конвоем. Стены вокруг башни обрушились и с одной стороны исчезли полностью, а с другой являли собой гряду обломков высотой всего в каких-нибудь пять сотен метров. Сочная бабилия, не встречавшаяся нигде, кроме крепости, а здесь росшая повсюду, покрывала все, даже самые ровные вертикальные поверхности густыми висячими зарослями – зеленоватыми, ярко-синими и бледноватыми ржаво-оранжевыми. Этого живучего растения не было видно только вблизи трещин и пробоин в стене, сквозь которые пар извергался особенно активно.
На вершине рваной гряды росли деревья, а сама гряда неровными зубцами опоясывала огромную чашу Комнаты Вулкана, дно которой постепенно поднималось все выше и выше, достигало уровня деревьев, а потом – прямо перед конвоем – переходило в нетронутые стены крепости Серефа, которые (в одних зияли огромные окна и фонари, другие были глухими, третьи – отполированными, четвертые шероховатыми настолько, что их припорашивал снег или покрывали побеги высокогорной сине-зеленой бабилии), пронзая облака, уходили в небеса.
Сессин теперь смотрел вверх, почти задрав голову. Он пытался разглядеть верхушку главной крепостной башни, самой могучей из всех могучих башен Серефы, которая в одиночестве возвышалась над всеми остальными, уходя в разряженную атмосферу, чуть ли не в космос, на двадцать пять километров над поверхностью Земли.
Таинственная вершина замка пряталась в облаках, и Сессин печально улыбнулся про себя, как вдруг обзор ему перекрыло очередное облако пара и зловонного дыма. Граф на мгновение сосредоточился на образе этих огромных стен вдалеке и сморщил нос, когда пары и газы обволокли его медленно двигающуюся машину. Он извлек из отделения на внутренней стороне крышки люка всеполосный полевой бинокль и снова обозрел окрестности, но через бинокль видимость и в особенности ощущение масштаба были совсем другими.
Он утешал себя тем, что находиться в этих облаках пара безопаснее, чем на открытом пространстве. Он спрашивал себя (как и всегда, достигнув определенной точки одной из этих развлекательных панорам), является ли он только наблюдателем или еще и объектом наблюдения.
Он знал, что у короля есть свои шпионы, размещенные в башнях и на высоких стенах, чтобы вести наблюдение за открытыми пространствами внизу и докладывать обо всем замеченном армейской разведке; он не сомневался в том, что инженерам тоже пришла в голову подобная мысль. Он опустил бинокль. Вулканический туман, казалось, не собирается рассеиваться – наоборот, становился все гуще и зловоннее.
Внизу в машине всплеснулся шум, потом кто-то заговорил, словно поступила эхограмма. Конвой должен был соблюдать в пути режим молчания, хотя армия и могла связываться с ним по трансляции. Это означало, что все люди находились в одиночестве в собственных головах или по меньшей мере в собственных машинах. Оказаться в армии означало потерять неограниченный доступ к базе данных; вся информация проходила через армейскую сеть связи.
Невозможность контактировать с близкими расстраивала солдат, непривычных к войне и с младых ногтей имевших возможность связаться с кем угодно через базу, но по крайней мере в большинстве других частей они могли таким образом общаться друг с другом. На время данного задания им было запрещено даже это, так как существовала опасность, что они могут выдать себя, и потому имплантами было разрешено пользоваться только внутри закрытых транспортных средств.
Сессин оглянулся на бульбовидное рыло транспорта с припасами сразу же позади него, перекрывавшего дальнейший обзор, спереди он тоже мог видеть только заднюю часть груженного оружием химерика. Он нырнул внутрь своего камнехода и захлопнул крышку люка.
Из остальных наземных транспортных средств были полноприводные рамные багги, бронированные камнеходы, одно– или двухпушечные ландромонды и огромные многобашенные танки, известные как бассиналы. В этом конвое, с трудом пробирающемся по пересеченной местности, находилась как минимум шестая часть всего военного транспорта короля, а его действия являли собой либо блестящий фланговый маневр с целью снабжения осажденного гарнизона, охраняющего работы на юго-западном соларе пятого этажа, либо отчаянную и, вероятно, безнадежную попытку одержать победу в войне, мало того что невыигрываемой, но еще и бессмысленной. Сессин пока не решил для себя, что из двух.
Граф Аландр Сессин VII, командующий вторым экспедиционным корпусом, перевел взгляд с медленно ползущего конвоя из машин и животных на каркасы разрушенных зданий вокруг, на обнажившуюся топографию мегаархитектуры и тучу вдалеке.
Он стоял, но пояс высунувшись из башни командирского камнехода, и с трудом удерживал равновесие – местность была сильно пересеченной. Его бронежилет глухо постукивал, ударяясь о ребро люка. Требовалось немалое усилие, чтобы охватить мыслью все это бескрайнее и мрачное величие, и еще одно усилие, чтобы выкинуть из головы очевидное несоответствие этой грандиозности ближайшей задаче, ради которой они должны были трудиться не покладая рук (а вернее, ног, лап, колес и гусениц).
И тем не менее, когда облака пара и дыма рассеивались, эти усилия время от времени доставляли ему удовольствие; при этом он думал, что подобная блажь не слишком отвлекает его внимание, предположительно ценное; пусть более острые глаза и более живые, чем у него, чувства руководят продвижением конвоя в те промежутки времени, когда он позволяет себе взглянуть на мир шире, ведь в конечном счете для чего же еще предназначался (милостью короля) его молчаливый и самодостаточный ум, как не для выхода за границы вульгарной повседневности и обращения к большому миру?
Разрушенная Комната Южного Вулкана на самом деле состояла из множества комнат на нескольких уровнях; все еще сохранившиеся стены образовывали огромную дополнительную куртину в виде буквы «С» диаметром от десяти до тринадцати километров и от одного до шести километров высотой. Местность, по которой конвой двигался с такой изматывающей медлительностью, представляла собой развалины пяти или шести этажей – следствие катаклизма, случившегося в этой части твердыни; сооружение оказалось обрушенным на высоту почти двух больших террас и приблизительно раз в год продолжало сотрясаться землетрясениями меньшей силы. Из сотен трещин и разломов на опасно наклоненном полу комнаты поднимались пар и дым, и если благодатный ветер не проносился вихрем по этому огромному котлу, то в воздухе повисал запах серы.
День выдался умеренно спокойный, и облачка желтоватого дыма и ярко-белого пара, плавающие над искалеченными останками прежнего ландшафта, обеспечивали маскировку для медленного до боли конвоя, пусть при этом они время от времени и не давали видеть оставшийся позади замок во всем его величии.
Сессин оглянулся, бросил взгляд на эту висячую долину – захороненный вулкан образовал в структуре крепости слабое место. Куртины волнистой линией проходили по местности, теряясь в синеватой дали за подернутыми дымкой лесом, озерами и парками наружного двора замка. Еще дальше можно было разглядеть лишь самые неясные очертания холмов и долин тех областей, что составляли Экстремадур.
Сессин подумал, что там, вероятно, тепло: он представил себе запахи летнего пастбища и леса, ощущение воды из бассейна на коже. Здесь же, хотя линия снегов и находилась на целый километр выше, воздух был прохладным, если только его не разогревал гниловатый запах полуспящего вулкана. Сессина, невзирая на все его меха и доспехи, пробрала дрожь.
Он улыбнулся, оглядываясь вокруг. Чтобы попасть сюда, в этот студеный ад, рискнуть своей последней жизнью, выполняя задание, смысл которого он даже не понимал до конца, ему пришлось прибегнуть к долгим и утомительным закулисным маневрам, к чему он обычно относился крайне неодобрительно. Может, я в глубине души мазохист, подумал он. Возможно, эта его склонность на протяжении последних семи жизней пребывала в скрытом (он окинул взглядом вздыбленную землю, по которой они двигались) – спящем – состоянии. Эта мысль позабавила его. Он продолжал обозревать панораму, открывающуюся перед ним на краткие мгновения между летящими облаками.
На одном из окончаний огромной буквы «С» в стороне от замка стояла огромная одиночная почти цельная башня бастиона пятикилометровой высоты, тень от нее шириной в целый километр лежала на развороченной земле перед конвоем. Стены вокруг башни обрушились и с одной стороны исчезли полностью, а с другой являли собой гряду обломков высотой всего в каких-нибудь пять сотен метров. Сочная бабилия, не встречавшаяся нигде, кроме крепости, а здесь росшая повсюду, покрывала все, даже самые ровные вертикальные поверхности густыми висячими зарослями – зеленоватыми, ярко-синими и бледноватыми ржаво-оранжевыми. Этого живучего растения не было видно только вблизи трещин и пробоин в стене, сквозь которые пар извергался особенно активно.
На вершине рваной гряды росли деревья, а сама гряда неровными зубцами опоясывала огромную чашу Комнаты Вулкана, дно которой постепенно поднималось все выше и выше, достигало уровня деревьев, а потом – прямо перед конвоем – переходило в нетронутые стены крепости Серефа, которые (в одних зияли огромные окна и фонари, другие были глухими, третьи – отполированными, четвертые шероховатыми настолько, что их припорашивал снег или покрывали побеги высокогорной сине-зеленой бабилии), пронзая облака, уходили в небеса.
Сессин теперь смотрел вверх, почти задрав голову. Он пытался разглядеть верхушку главной крепостной башни, самой могучей из всех могучих башен Серефы, которая в одиночестве возвышалась над всеми остальными, уходя в разряженную атмосферу, чуть ли не в космос, на двадцать пять километров над поверхностью Земли.
Таинственная вершина замка пряталась в облаках, и Сессин печально улыбнулся про себя, как вдруг обзор ему перекрыло очередное облако пара и зловонного дыма. Граф на мгновение сосредоточился на образе этих огромных стен вдалеке и сморщил нос, когда пары и газы обволокли его медленно двигающуюся машину. Он извлек из отделения на внутренней стороне крышки люка всеполосный полевой бинокль и снова обозрел окрестности, но через бинокль видимость и в особенности ощущение масштаба были совсем другими.
Он утешал себя тем, что находиться в этих облаках пара безопаснее, чем на открытом пространстве. Он спрашивал себя (как и всегда, достигнув определенной точки одной из этих развлекательных панорам), является ли он только наблюдателем или еще и объектом наблюдения.
Он знал, что у короля есть свои шпионы, размещенные в башнях и на высоких стенах, чтобы вести наблюдение за открытыми пространствами внизу и докладывать обо всем замеченном армейской разведке; он не сомневался в том, что инженерам тоже пришла в голову подобная мысль. Он опустил бинокль. Вулканический туман, казалось, не собирается рассеиваться – наоборот, становился все гуще и зловоннее.
Внизу в машине всплеснулся шум, потом кто-то заговорил, словно поступила эхограмма. Конвой должен был соблюдать в пути режим молчания, хотя армия и могла связываться с ним по трансляции. Это означало, что все люди находились в одиночестве в собственных головах или по меньшей мере в собственных машинах. Оказаться в армии означало потерять неограниченный доступ к базе данных; вся информация проходила через армейскую сеть связи.
Невозможность контактировать с близкими расстраивала солдат, непривычных к войне и с младых ногтей имевших возможность связаться с кем угодно через базу, но по крайней мере в большинстве других частей они могли таким образом общаться друг с другом. На время данного задания им было запрещено даже это, так как существовала опасность, что они могут выдать себя, и потому имплантами было разрешено пользоваться только внутри закрытых транспортных средств.
Сессин оглянулся на бульбовидное рыло транспорта с припасами сразу же позади него, перекрывавшего дальнейший обзор, спереди он тоже мог видеть только заднюю часть груженного оружием химерика. Он нырнул внутрь своего камнехода и захлопнул крышку люка.