Страница:
* * *
Мой дядя Рори, когда был еще моложе меня, покинул отчий дом. Он задумал кругосветное путешествие, но добрался только до Индии. И влюбился в эту страну, исходил ее, изъездил вдоль и поперек: из Дели – в Кашмир, потом вдоль предгорий Гималаев; пересек Ганг у Патны, проспавши в поезде этот знаменательный момент; потом сделал зигзаг из глубины страны до океанского побережья, и снова – вглубь; но всегда держал или пытался держать путь на юг. Он коллекционировал имена, паровозы, друзей, ужасы и приключения, а потом на самом краешке субконтинента, с последнего камня, омываемого низким прибоем на мысе Коморин, дождливым днем в наижарчайшую летнюю пору, повернул назад – и ехал на север, и шагал на запад, виляя по-прежнему, направляясь то в глубь Индии, то к морю, и обо всем увиденном, услышанном и пережитом писал на страницах дешевых школьных тетрадей, и упивался дикой культурой этого людского океана, и любовался циклопическими руинами и сказочной географией, и дивился слоеному пирогу из древних обычаев и современной бюрократии, и благоговел перед причудливыми образами богов, и поражался непомерному величию всего и вся. Он описывал увиденное им: города и села, перевалы через горы, пути через равнины, мосты через реки; и города, о которых мне доводилось слышать, такие как Сринагар и Лакхнау; и города, чьи названия у всех на слуху, из-за их теснейшей связи с карри – такие как Мадрас и Бомбей; а еще те города, которые, по его чистосердечному признанию, он посетил только за их имена: Аллеппи и Деолали, Куттак и Каликут, Вадодара и Тривандрам, Сурендранагар и Тонк… Но где бы ни оказывался дядя Рори, он везде смотрел и слушал, он спрашивал и спорил; он все пропускал через себя и мотал на ус; он проводил безумные параллели с Англией и Шотландией; он ездил автостопом и верхом; он добирался вплавь и пешком, а когда денег не оставалось ни гроша, зарабатывал на ужин фокусами с картами и рупиями; и он снова добрался до Дели, а потом до Агры и совершил паломничество из ашрама к великому Гангу; и там от солнцепека и величия происходящего совсем окосел; и наконец, он вытерпел долгое плавание на барже, и поездом доехал до Калькутты, и самолетом долетел до Хитроу, едва живой от желтухи и хронического недоедания.Проведя в лондонской больнице месяц, он уселся за пишмашинку, потом собрал у себя в квартирке друзей, прочитал путевые заметки и дал им название: «Деканские траппы и другие чертовы кулички»[28]. И отправил в издательство.
Казалось, рукопись канула бесследно. Но вдруг «Траппы» стали печататься кусками в воскресной газете и ни с того ни с сего, совершенно необъяснимым, казалось бы, образом привлекли к себе жгучий интерес читающей публики.
В возрасте тринадцати лет я прочел «Траппы» и перечитал через четыре года и тогда уже понял их лучше. Мне трудно быть объективным, но думаю, это хорошая книга, кое в чем сыроватая и наивная, но интересная и живая. Дядя Рори путешествовал с открытыми глазами, без фотоаппарата, и записывал впечатления на страницах дешевых тетрадей, и записывал так, как будто боялся: он не сможет поверить в то, что увидел, услышал и испытал, пока это не оживет где-нибудь еще, не только в его завороженной душе. Поэтому он мог описать путешествие к Тадж-Махалу, который ты прежде знал лишь по скучным открыткам, так, что у тебя мгновенно создавалось впечатление об истинной красоте этой белой усыпальницы – изящной, но массивной, небольшой, но все же беспредельно величавой.
Эпическая грация. Этими двумя словами он выразил всю сущность Тадж-Махала, и я абсолютно точно понимаю, что он имел в виду.
Вот так наш Рори сделался знаменитым – очарованный странник, бредущий на фоне радужных гор.
* * *
Эш присела на корточки, вертя между пальцев сорванную с кургана травинку.– Я часто сюда приходила. Особенно когда папаша, сволочь, маму лупил, а то и нам доставалось.– Она посмотрела на меня.– Прентис, останови меня, если ты об этом уже слышал.
Я тоже опустился на корточки. Потряс головой – не в знак отрицания, а чтобы в ней прояснилось.
– Ну, конкретно, может, и не слышал, но догадывался: житуха тебе медом не казалась.
– Вот уж точно, блин, не казалась,– с горечью подтвердила Эш. Травяное перышко проскальзывало между ее пальцами, возвращалось и снова проскальзывало. Эш подняла глаза, пожала плечами: – Иногда я сюда приходила только потому, что в доме невыносимо воняло горелым жиром, или телек орал на полную мощность, или просто хотелось напомнить себе, что существует целый мир, кроме дома сорок семь по Брюс-стрит, кроме бесконечной грызни над каждым пенсом, кроме споров о том, кому из нас пришел черед получать новую обувку.
– М-да,– сказал я – в основном потому, что поумнее слов не нашел. Мне, пожалуй, неловко сделалось при упоминании, что общество состоит не только из отпрысков благополучных семейств.
– Ну, короче,– заговорила она,– завтра тут все сровняют.
И оглянулась через плечо:
– Ради завода этого гребаного.
Я только сейчас заметил в отдалении на пустыре смутные контуры двух бульдозеров и экскаватора «JCB».
– Во суки,– выразил я соболезнование.
– Эксклюзивный контракт на застройку берега коттеджами в модном стиле «Рыбацкая деревня», с гаражами на две машины и свободным вступлением в частный оздоровительный клуб,– сказала Эш с клайдсайдским акцентом.
– Гады! – возмущенно мотнул я головой.
– Да ладно, чего там,– поднялась Эшли.– Надо же среднему классу Глазго куда-нибудь расползаться после геройской победы над коварными водами канала Кринан.– Она в последний раз погладила землю.– Надеюсь, ему тут понравится.
Мы с Эш уже повернулись, чтобы спуститься с кургана, и тут я схватил ее за руку:
– Слышь?
Она обернулась ко мне.
– Берлин,—сказал я.—Джакузи.—Только что вспомнил.
– А, ну да.– Она зашагала вниз по склону, к зарослям бурьяна, мусору и невысоким, по лодыжку, останкам кирпичных стен. Я поспешил следом.
– Я была во Франкфурте,– сказала она.– Помнишь мою подружку по колледжу? Мы услышали, что в Берлине начались большие дела, и махнули туда автостопом и поездом, а там повстречались с… Короче, я очутилась в одной стремной гостинице, в бассейне, и это была типа огромная массажная ванна, и в ней, в уголке, типа островок, и один пьяный чувак, англичанин, пытался меня склеить, все прикалывался над моим акцентом и…
– Вот ведь козел! – сказал я, когда мы вышли на большак.
Мы подождали, пока мимо проскочит пара автомобилей. Они ехали из города на север.
– Вот и я так решила,– кивнула Эшли, пересекая вместе со мною шоссе.– Ну, короче, когда я ему сказала, откуда родом, он перестал врать, будто отлично знает эти места, и охотился здесь, и рыбачил, и что он знаком с лэрдом, и…
– А что, у нас есть лэрд[29]? Надо же я ни сном ни духом… Может быть, он дядю Фергюса имел в виду?
– Может быть. Вообще-то иногда он говорил довольно интересные вещи… Сказал, что тут одного чувака водят за нос, и уже давно, и зовут его вроде…– Эш остановилась на дорожке, что вела к Брюс-стрит. Мой путь к дому дяди Хеймиша лежал прямиком по шоссе.
Я окинул взглядом дорожку, освещенную одиноким желтым фонарем на полпути между нами и
Брюс-стрит. Потом снова посмотрел в глаза Эшли Уотт.
– Случайно не Макхоун?
– Угу,– кивнула Эш.
– Хм,– сказал я. Потому что Макхоуны не так уж часто встречаются в наших краях, да и в любых других. – И кем же этот парень оказался?
– Журналюгой. Но это для прикрытия главного сдвига по фазе.
– А как его звали?
– То ли Рудольф, то ли как-то похоже, а фамилию не помню. Сам не представлялся, его при мне кто-то назвал.
– Что ж ты не выпытала? Нет бы пустить в ход женское обаяние.
– Ну, если честно, в то время оно было практически целиком отдано компьютерщику с плечами шире прерии и золотой карточкой «Ам-экс».– Эш лукаво улыбнулась.
Я негодующе покачал головой:
– Ну, ты шалава!
Эш взялась за мои яйца через ткань «пятьсот первых» и вполне ощутимо сжала. У меня аж дух перехватило.
– Прентис, следи за языком.– Она отпустила меня, но тут же подалась вперед, прижалась губами к моим губам, языком провела по зубам, а затем повернулась и пошла прочь.
– Оба-на! – сказал я. Старые добрые шарики ныли, но не шибко. Я кашлянул и произнес как можно спокойнее: – Доброй ночи, Эшли.
Эш повернулась, ухмыльнулась, затем полезла во внутренний карман большой куртки флотского покроя, с медными пуговицами, что-то достала и бросила мне. Я поймал. Кусочек серого бетона. С одной стороны гладкий и темный.
– Die Matter [30] ,— сказала, возвращаясь, она.– Взято, если хочешь знать, у Бранденбургских ворот. « Viele viele bunte Smarties !»[31][32] Красная краска – середина точки над последней «i». У тебя в руке обломок мира, разделявшего две Германии.
Я поднес к глазам зернистый бетон и восхитился:
– Оба-на!
Светлые волосы Эш мелькнули под уличным фонарем и растаяли в темноте.
– Оба-на!
Глава 4
Он окинул солар взглядом. По-прежнему большое новое окно с фронтонной стороны было затянуто листом прозрачного полиэтилена, который хрустел и шуршал на ветру под дождем. А еще был исполосован колеблющейся решеткой темных линий – снаружи бросали тень строительные леса. В зале с высоким потолком пахло краской, лаком, свежеструганным деревом и сохнущей штукатуркой. Он подошел к одному из витражных окон, постоял, глядя, как низкие облака плывут над Галланахом и окутывают тусклый город извилистыми вуалями дождя, которые они притащили за собой, точно шлейф огромного серого платья.
– Папа, папа! Дядя Фергюс сказал, нам можно на крышу с мамой, только осторожно! Можно? Ну пожалуйста! Честное слово, не упадем!
В зал прискакал Льюис, он тянул за собой малыша Прентиса. На Льюисе была непромокаемая курточка, а Прентис свою тащил по блестящему паркету.
– Ладно, сынок.– Кеннет опустился на колени, надел курточку на младшего сына, застегнул. Тем временем Льюис вприпрыжку носился по залу и улюлюкал.
– Льюис, не надо так громко,– сказал Кеннет, но не слишком строго.
Прентис улыбнулся отцу.
– Па-апа-а,– произнес он ломким голосом, растягивая гласные,– я хочу в туалет.
Кеннет вздохнул, натянул капюшон на голову сына, но тут же снял.
– Хорошо, мама отведет. Льюис! – крикнул он. Льюис виновато отпрянул от банок с краской, которые уже было принялся изучать, и подбежал к отцу.
– Пап, как здорово! А у нас тоже будет замок?
– Нет, сынок, нам это не по карману. Отведи-ка брата к маме, ему надо в туалет.
– У-у-у..– завыл Льюис, негодующе уставившись на младшего, а тот только ухмылялся да утирал нос рукавом курточки.
Льюис пихнул Прентиса в спину:
– Вечно ты все портишь!
– Льюис, делай, что сказано,– встал Макхоун-старший. Колени откликнулись болью.– Ступайте. И поосторожнее на крыше.– Он махнул рукой на двухстворчатую дверь, через которую вошли сыновья.
Льюис изобразил целую пантомиму: раскачивался, как пьяный, на ходу, нога цеплялась за ногу. Прентиса он тянул за собой за шнурок капюшона.
– Льюис! За руку! – потребовал Кеннет.
– Ну, парень, ты и цаца! – сказал у двери Льюис младшему брату.– Сколько ж возни с тобой!
Прентис повернулся и помахал свободной рукой отцу.
– До свида-ания, па-апочка,– произнес слабый голосок. После чего Прентис был выдернут из комнаты.
– До свидания, сынок,– улыбнулся Макхоун-старший. И снова повернулся к окну и дождю.
– Не сахарный, не растаешь. Че разнылся? Ты же не девчонка?
– Нет, я не девчонка. Но если испачкаюсь…
– У тебя папаша богатенький. Можешь хоть каждый день в новых шмотках приходить.
– Не мели чепухи. Я просто хотел сказать…
Кеннет понимал обе точки зрения. Лахи в грязной рубашке, застегнутой на разномастные пуговицы и булавку, в потрепанных, залатанных коротких штанишках, что пузырились на коленях и, наверное, раньше принадлежали двум старшим братьям, вдобавок щеголял свежим синяком под глазом – скорее всего, синяк поставила отцовская рука. На Фергюсе была добротная, тщательно подобранная по размерам одежда: короткие брючки из серой саржи, новая синяя фуфайка и твидовый пиджачок с кожаными нашивками на локтях. Даже Кеннет рядом с ним чувствовал себя плоховато одетым. Его шорты были заштопаны сзади, хотя новую одежду он получал всегда в свой черед. Все девочки носили юбки, блузки и фуфайки; носочки у них были не серые, а белые. Эмма Эрвилл носила пальто с капюшончиком, отчего была похожа на маленькую фею.
– Так мы играем или не играем? – спросила она.
– Спокойствие! – повернулся Лахи к девочке, державшей велосипед.– Терпение, крошка.
Эмма посмотрела в небо и фыркнула. Рядом с ней сестра Кеннета Ильза, тоже приехавшая на велосипеде, покачала головой.
Замок стоял на склоне холма. Вокруг него с высоких деревьев еще капало, и неровные, грубо отесанные камни были темны от недавно прошедшего дождя. Через листья плюща, цеплявшегося к одному из боков старинного сооружения, просвечивало водянистое солнце, а в глубине леса ворковал дикий голубь.
– Так какого черта ждем? – Фергюс Эрвилл прислонил к дереву велосипед.
Лахи Уотт своему велосипеду дал упасть на землю. Кеннет аккуратно положил свой на мокрую траву. Девочки прислонили велики к деревянным перилам в начале моста. Короткий деревянный мост, чуть шире телеги, пересекал овраг футов тридцати длиной, с крутыми склонами и густым кустарником на дне. В самом низу, среди кустов, плескался и пенился ручеек; он выбегал из леса, с трех сторон огибал задернованную скалу, на которой стоял замок без крыши, срывался водопадцем и уже неторопливо путешествовал дальше, возле автотрассы впадая в реку Эдд, так что его воды далее протекали через город Галланах и вливались в бухту возле железнодорожной пристани.
Вдруг вышло солнце, сделало траву яркой, листья плюща – блестящими. С приглушенным ревом пролетел по лесу ветер, всюду просыпав водяные капли. Примерно в миле, на виадуке у Бриджента, Кеннет увидел поезд; западный ветер уносил его шум прочь от детей, но зато Кеннет мог разглядеть пар, которым часто выстреливала труба из темного локомотива и который вытягивался назад, расстилался по крышам полудюжины купейных вагонов и тут же разрывался на белые тающие клочья.
– Короче,– сказал Лахи,– кто первым вводит?
– Не вводит, а водит,– поправил Фергюс.
– Ты меня еще поучи, сопляк. Так кто вводит?
– Может, «Вышел месяц из тумана»? – предложила Эмма.
– О господи! – затряс головой Лахи.– Ну, давай, что ли.
– Не надо поминать имя Господа всуе,– сказала Эмма.
– И высуе! – хихикнул Лахи.– Ах ты, боже мой, ну до чего ж мы нежные!
– Я христианка,– гордо сказала Эмма.– Я думала, ты тоже христианин, Лахлан Уотт.
– Я протестант,– возразил Лахи,– вот кто я.
– Ну, так мы будем играть или не будем? – спросила Ильза.
Дети встали в кружок, Эмма проговорила считалку. К великому раздражению Лахи, искать выпало ему.
Кеннет еще ни разу не бывал в старом замке. Раньше удавалось лишь увидеть его из дома, и то если специально высматривать. Правда, в отцовский бинокль его можно было неплохо разглядеть. Замок принадлежал Эрвиллам, и хотя Эрвиллы и Макхоуны дружили годами (поколениями, сказал отец, а это куда дольше, чем годами), мистер Робб, на чьей ферме стоял памятник старины, детей не жаловал, гонял их со своих полей и из рощ, даже пугал дробовиком. Только Фергюс и Эмма Эрвиллы не боялись – их прогонять мистер Робб не смел. Кеннет подозревал, что мистер Робб – затаившийся враг из пятой колонны, может, он даже натуральный нацист, прячет немцев с потопленной подлодки или готовит место для высадки парашютистов. Но хотя и сам Кеннет, и еще кое-кто из детей несколько раз тайком проникали в лес и следили за мистером Роббом, он ничем не выдал своих преступных намерений.
Зато дети изучили запретный парк. И теперь решили, что стоит осмотреться и в замке.
Там неплохо сохранились подземные помещения и каменная лестничная шахта; лестница поднималась вверх и проглядывала посреди руин, в окружении камней, земли и сорной травы. Отсюда она уходила дальше, ввинчивалась в круглую угловую башню, обрываясь на давно исчезнувшем этаже,– там остался только дверной проем, за которым проглядывала центральная стена. Другая лестница пронизывала сами стены по ту сторону внутреннего двора, поднималась через их толщу, минуя еще три дверных проема, с примыкающими балюстрадами; ступеньки вели к двум комнатушкам у верхних оконечностей темных дымоходов – пристроенные к стене снаружи, они спускались до цоколя.
В замке была уйма темных закутков и тенистых уголков, где можно спрятаться, а еще было много оконных и печных проемов высоко в толстых стенах, и вот бы туда залезть, кабы силенки да смелость, и отчего бы с винтовой лестницы не перебраться на самый верх развалины, и там прогуляться по самым кромкам обросших плющом стен в шестидесяти с гаком футах над землей, и увидеть оттуда море за Галланахом, или горы на севере, или лесистые холмы на юге. Ближе, позади замка, за мостом находился парк, обнесенный оградой, запущенный – плотные заросли рододендронов под араукариями и буйство экзотических цветов, что в летнюю жару приманивали гудящие рои насекомых.
Договорились так: прятаться можно в любом месте замка, Лахи остается за мостом на дороге и медленно считает.
Дети хихикали, шикали друг на дружку, суетились, но вскоре все разбежались по укрытиям. Кеннет забрался в оконный проем на верхотуре и засел там на корточках.
Наконец Лахи пошел в открытый холл замка, огляделся. Несколько секунд Кеннет следил за ним, затем подался вперед, прижался как можно плотней к каменному подоконнику.
Он был в восторге оттого, что его никто не мог найти, хотя Лахи уже отыскал всех остальных, и все они кричали, чтобы Кеннет выходил, пора играть по новой. Но он лежал на подоконнике и ловил всей кожей сырой бриз, который, залетая в окно, щекотал волоски на голых щиколотках Кеннета. Он слушал крики детей, разносившиеся эхом в пустой раковине замка, голоса ворон и диких голубей с ближних деревьев и чувствовал запах темных влажных мхов и сорной травы, нашедших приют среди выветренных серых камней. Глаза были все время зажмурены, и он, слушая, как дети ищут его и зовут, испытывал непривычную тугую дрожь в животе, отчего хотелось стиснуть зубы и крепко сцепить ноги, и он боялся, что намочит штаны. Мне тут нравится, подумал он. И мне нет дела до того, что идет война, что дядя Фергюса погиб в Северной Африке, а Вулли Уотта убило в Северной Атлантике, а Лахи достается на орехи от папаши, а нам, наверное, придется переехать, потому что мистер Эрвилл просит освободить его дом, и мне совсем не дается тригонометрия, и немцы готовят вторжение. Мне тут очень нравится. Если бы я прямо сейчас умер – плевать. С высокой башни плевать.
Лахи наконец забрался на самый верх стены и лишь оттуда углядел Кеннета. Кеннет спустился, зевая во весь рот и протирая глаза,– уснул, понимаете ли. Что, я победил, оказывается? Ой, до чего здорово!
Они еще поиграли и посмеялись над выигравшим Фергюсом – он прятался в комнатушках наверху второй лестницы, и Кеннет сообразил, что это за комнатушки. Туалеты, вот что! И никакие не дымоходы к ним примыкают – туда, в эти отверстия, делали по-большому и по-маленькому. Фергюс прятался в сортире! А еще боялся замараться!
Фергюс не соглашался с тем, что это туалеты. Там совершенно чисто и не пахнет – дымоходы наверняка.
– Дымоходы – задние проходы! – ржал Лахи.– Очки-толчки!
Эмма фыркала, но не улыбаться не могла.
– Дымоходы! – отчаянно стоял на своем Фергюс, глаза на мокром месте. Он посмотрел на Кеннета, словно ожидал поддержки. Кеннет опустил взгляд на утоптанную землю под ногами.
– Сральники, сральники! – хохотал Лахи.—Фергюс прячется в клозете, не играйте с Фергом, дети!
– Дымоходы! – протестовал побагровевший Фергюс, угрожая сорваться на визг.
– Фергюс – это жопа с ручкой! Не хотим дружить с вонючкой!
Кеннет смотрел, как Фергюс дрожит от бешенства, а Лахи скачет по кругу и скандирует:
– Вы знакомы с этой штучкой?! Познакомьтесь: жопа с ручкой! Не хочу играть с вонючкой!
Фергюс в бессильной ярости таращился на сестру и на Кеннета, как будто считал их предателями. А потом просто стоял и ждал, когда Лахи надоест дразниться. И Кеннета удивило, что гнев постепенно сошел с лица Фергюса, оно сделалось пустым, ничего не выражающим.
У Кеннета возникло странное ощущение: как будто у него на глазах что-то было погребено заживо, и он даже содрогнулся, такой озноб пробрал его вдруг.
– …Фергюс в школу носит ранец! Потому что он…
Когда попрятались в последний раз, Кеннет вместе с Эммой Эрвилл забрался в какую-то подвальную клетушку. Он подсказал Эмме, что надо повернуться спиной к свету и поднять воротник пальто, чтобы скрыть лицо, и действительно, когда к дверям подошла Ильза и он снова испытал эту жутковато-балдежную дрожь в животе – она их не увидела, и после того, как ушла, Кеннет и Эмма обнялись, и это были теплые и крепкие объятия, и ему понравилось, а она не отстранялась, а через некоторое время они соприкоснулись губами – поцеловались. И в сердце проник странный отголосок жутковато-чудесного ощущения в животе, и они с Эммой Эрвилл обнимались долго-долго, пока все остальные не нашлись.
Потом они играли в запущенных кустах огороженного сада и отыскали заросший травой фонтан с голой, если не считать мха, каменной тетей посередке и ветхий сарай в углу сада, и там были древние банки и склянки и пузырьки с этикетками, похоже еще викторианской поры. Ненадолго зарядил дождь, и его переждали в сарае. Фергюс ныл, что ржавеет велик, его сестра и Кеннет время от времени многозначительно переглядывались, Ильза смотрела на дождь из двери и говорила, что в Южной Америке кое-где льет по сто лет без перерыва, а Лахи смешивал все подряд, твердое и жидкое, вязкое и порошкообразное, из пузырьков и банок – авось какая-нибудь смесь взорвется или на худой конец зашипит. А дождь сначала барабанил, потом шуршал, потом редко постукивал по рубероидной крыше, и сквозь дыры на пружинящие половицы шлепались капли.
* * *
– Ну конечно, мы же еще не все бутылки перевезли,– указал Фергюс трубкой на стеллажи, которыми была забрана целая стена погреба.
Погреб был выкрашен белым и освещен голыми лампочками; там и сям свисали провода и виднелись незамазанные отверстия в стенах и потолке – для этих проводов и для водопроводных труб. Поблескивал винный стеллаж из дерева и металла, посверкивали уже разложенные на нем две сотни бутылок.
– Тебе тут еще вкалывать и вкалывать,—ухмыльнулся Кеннет,– пока все полки не набьешь.
– Гм… Мы вообще-то хотим на следующее лето прокатиться по виноградникам.– Эрвилл почесал черенком трубки толстый подбородок.– Бордо, Луара и так далее. Может, и вы с Мэри захотите нам компанию составить, гм…
Фергюс моргал. Кеннет кивнул:
– А что, почему бы и нет? Это, правда, будет зависеть от отпусков и всякого такого. Ну, и от детей, конечно…
Фергюс нахмурился, снимая табачную крошку с джемпера фирмы «Прингл»:
– Мы вообще-то не собирались брать детей.
– А? Ну да, разумеется,– сказал Кеннет, и они пошли к двери.
Фергюс включал и выключал свет в различных погребах, и они поднимались по каменным ступеням к подсобке и кухне.
Это же тот самый погреб, думал Кеннет, следуя за обутым в шлепанцы Фергюсом по лестнице. Здесь я прятался с Эммой Эрвилл, целовался с ней. В этом самом погребе. Никаких сомнений, это он. И в это окно я смотрел когда-то. Там я тоже прятался, и было это уже почти тридцать лет назад. Точно!
И тут на него легла жуткая тяжесть времени и потери, и в сердце проснулась слабая обида – на Эрвиллов вообще и на Фергюса в частности, потому что они, о том даже не подозревая, украли у Кеннета частицу его памяти.
Что ж, по крайней мере, обида позволяет ему узнать цену ностальгии.
– Ферг, это не посудомойка, это, зараза, настоящая китайская головоломка.– Фиона, сидевшая возле упомянутой машины, поднялась на ноги.
И увидела брата, и широко улыбнулась, и подошла, и обняла:
– Приветик, Кен. Ты к нам на экскурсию?
– Да, впечатляет.– Кеннет поцеловал сестру в щеку.
Сколько ей было, когда он приходил сюда с Фергюсом и остальными? Года два, прикинул он. Слишком мала, чтобы ехать в такую даль на велосипеде. А ему, наверное, было лет восемь или девять. А где тогда был Хеймиш? Дома, наверное. Болел. Он вечно простужался.
– Папа, папа! Дядя Фергюс сказал, нам можно на крышу с мамой, только осторожно! Можно? Ну пожалуйста! Честное слово, не упадем!
В зал прискакал Льюис, он тянул за собой малыша Прентиса. На Льюисе была непромокаемая курточка, а Прентис свою тащил по блестящему паркету.
– Ладно, сынок.– Кеннет опустился на колени, надел курточку на младшего сына, застегнул. Тем временем Льюис вприпрыжку носился по залу и улюлюкал.
– Льюис, не надо так громко,– сказал Кеннет, но не слишком строго.
Прентис улыбнулся отцу.
– Па-апа-а,– произнес он ломким голосом, растягивая гласные,– я хочу в туалет.
Кеннет вздохнул, натянул капюшон на голову сына, но тут же снял.
– Хорошо, мама отведет. Льюис! – крикнул он. Льюис виновато отпрянул от банок с краской, которые уже было принялся изучать, и подбежал к отцу.
– Пап, как здорово! А у нас тоже будет замок?
– Нет, сынок, нам это не по карману. Отведи-ка брата к маме, ему надо в туалет.
– У-у-у..– завыл Льюис, негодующе уставившись на младшего, а тот только ухмылялся да утирал нос рукавом курточки.
Льюис пихнул Прентиса в спину:
– Вечно ты все портишь!
– Льюис, делай, что сказано,– встал Макхоун-старший. Колени откликнулись болью.– Ступайте. И поосторожнее на крыше.– Он махнул рукой на двухстворчатую дверь, через которую вошли сыновья.
Льюис изобразил целую пантомиму: раскачивался, как пьяный, на ходу, нога цеплялась за ногу. Прентиса он тянул за собой за шнурок капюшона.
– Льюис! За руку! – потребовал Кеннет.
– Ну, парень, ты и цаца! – сказал у двери Льюис младшему брату.– Сколько ж возни с тобой!
Прентис повернулся и помахал свободной рукой отцу.
– До свида-ания, па-апочка,– произнес слабый голосок. После чего Прентис был выдернут из комнаты.
– До свидания, сынок,– улыбнулся Макхоун-старший. И снова повернулся к окну и дождю.
* * *
– У-у-у… тут мокро.– Не сахарный, не растаешь. Че разнылся? Ты же не девчонка?
– Нет, я не девчонка. Но если испачкаюсь…
– У тебя папаша богатенький. Можешь хоть каждый день в новых шмотках приходить.
– Не мели чепухи. Я просто хотел сказать…
Кеннет понимал обе точки зрения. Лахи в грязной рубашке, застегнутой на разномастные пуговицы и булавку, в потрепанных, залатанных коротких штанишках, что пузырились на коленях и, наверное, раньше принадлежали двум старшим братьям, вдобавок щеголял свежим синяком под глазом – скорее всего, синяк поставила отцовская рука. На Фергюсе была добротная, тщательно подобранная по размерам одежда: короткие брючки из серой саржи, новая синяя фуфайка и твидовый пиджачок с кожаными нашивками на локтях. Даже Кеннет рядом с ним чувствовал себя плоховато одетым. Его шорты были заштопаны сзади, хотя новую одежду он получал всегда в свой черед. Все девочки носили юбки, блузки и фуфайки; носочки у них были не серые, а белые. Эмма Эрвилл носила пальто с капюшончиком, отчего была похожа на маленькую фею.
– Так мы играем или не играем? – спросила она.
– Спокойствие! – повернулся Лахи к девочке, державшей велосипед.– Терпение, крошка.
Эмма посмотрела в небо и фыркнула. Рядом с ней сестра Кеннета Ильза, тоже приехавшая на велосипеде, покачала головой.
Замок стоял на склоне холма. Вокруг него с высоких деревьев еще капало, и неровные, грубо отесанные камни были темны от недавно прошедшего дождя. Через листья плюща, цеплявшегося к одному из боков старинного сооружения, просвечивало водянистое солнце, а в глубине леса ворковал дикий голубь.
– Так какого черта ждем? – Фергюс Эрвилл прислонил к дереву велосипед.
Лахи Уотт своему велосипеду дал упасть на землю. Кеннет аккуратно положил свой на мокрую траву. Девочки прислонили велики к деревянным перилам в начале моста. Короткий деревянный мост, чуть шире телеги, пересекал овраг футов тридцати длиной, с крутыми склонами и густым кустарником на дне. В самом низу, среди кустов, плескался и пенился ручеек; он выбегал из леса, с трех сторон огибал задернованную скалу, на которой стоял замок без крыши, срывался водопадцем и уже неторопливо путешествовал дальше, возле автотрассы впадая в реку Эдд, так что его воды далее протекали через город Галланах и вливались в бухту возле железнодорожной пристани.
Вдруг вышло солнце, сделало траву яркой, листья плюща – блестящими. С приглушенным ревом пролетел по лесу ветер, всюду просыпав водяные капли. Примерно в миле, на виадуке у Бриджента, Кеннет увидел поезд; западный ветер уносил его шум прочь от детей, но зато Кеннет мог разглядеть пар, которым часто выстреливала труба из темного локомотива и который вытягивался назад, расстилался по крышам полудюжины купейных вагонов и тут же разрывался на белые тающие клочья.
– Короче,– сказал Лахи,– кто первым вводит?
– Не вводит, а водит,– поправил Фергюс.
– Ты меня еще поучи, сопляк. Так кто вводит?
– Может, «Вышел месяц из тумана»? – предложила Эмма.
– О господи! – затряс головой Лахи.– Ну, давай, что ли.
– Не надо поминать имя Господа всуе,– сказала Эмма.
– И высуе! – хихикнул Лахи.– Ах ты, боже мой, ну до чего ж мы нежные!
– Я христианка,– гордо сказала Эмма.– Я думала, ты тоже христианин, Лахлан Уотт.
– Я протестант,– возразил Лахи,– вот кто я.
– Ну, так мы будем играть или не будем? – спросила Ильза.
Дети встали в кружок, Эмма проговорила считалку. К великому раздражению Лахи, искать выпало ему.
Кеннет еще ни разу не бывал в старом замке. Раньше удавалось лишь увидеть его из дома, и то если специально высматривать. Правда, в отцовский бинокль его можно было неплохо разглядеть. Замок принадлежал Эрвиллам, и хотя Эрвиллы и Макхоуны дружили годами (поколениями, сказал отец, а это куда дольше, чем годами), мистер Робб, на чьей ферме стоял памятник старины, детей не жаловал, гонял их со своих полей и из рощ, даже пугал дробовиком. Только Фергюс и Эмма Эрвиллы не боялись – их прогонять мистер Робб не смел. Кеннет подозревал, что мистер Робб – затаившийся враг из пятой колонны, может, он даже натуральный нацист, прячет немцев с потопленной подлодки или готовит место для высадки парашютистов. Но хотя и сам Кеннет, и еще кое-кто из детей несколько раз тайком проникали в лес и следили за мистером Роббом, он ничем не выдал своих преступных намерений.
Зато дети изучили запретный парк. И теперь решили, что стоит осмотреться и в замке.
Там неплохо сохранились подземные помещения и каменная лестничная шахта; лестница поднималась вверх и проглядывала посреди руин, в окружении камней, земли и сорной травы. Отсюда она уходила дальше, ввинчивалась в круглую угловую башню, обрываясь на давно исчезнувшем этаже,– там остался только дверной проем, за которым проглядывала центральная стена. Другая лестница пронизывала сами стены по ту сторону внутреннего двора, поднималась через их толщу, минуя еще три дверных проема, с примыкающими балюстрадами; ступеньки вели к двум комнатушкам у верхних оконечностей темных дымоходов – пристроенные к стене снаружи, они спускались до цоколя.
В замке была уйма темных закутков и тенистых уголков, где можно спрятаться, а еще было много оконных и печных проемов высоко в толстых стенах, и вот бы туда залезть, кабы силенки да смелость, и отчего бы с винтовой лестницы не перебраться на самый верх развалины, и там прогуляться по самым кромкам обросших плющом стен в шестидесяти с гаком футах над землей, и увидеть оттуда море за Галланахом, или горы на севере, или лесистые холмы на юге. Ближе, позади замка, за мостом находился парк, обнесенный оградой, запущенный – плотные заросли рододендронов под араукариями и буйство экзотических цветов, что в летнюю жару приманивали гудящие рои насекомых.
Договорились так: прятаться можно в любом месте замка, Лахи остается за мостом на дороге и медленно считает.
Дети хихикали, шикали друг на дружку, суетились, но вскоре все разбежались по укрытиям. Кеннет забрался в оконный проем на верхотуре и засел там на корточках.
Наконец Лахи пошел в открытый холл замка, огляделся. Несколько секунд Кеннет следил за ним, затем подался вперед, прижался как можно плотней к каменному подоконнику.
Он был в восторге оттого, что его никто не мог найти, хотя Лахи уже отыскал всех остальных, и все они кричали, чтобы Кеннет выходил, пора играть по новой. Но он лежал на подоконнике и ловил всей кожей сырой бриз, который, залетая в окно, щекотал волоски на голых щиколотках Кеннета. Он слушал крики детей, разносившиеся эхом в пустой раковине замка, голоса ворон и диких голубей с ближних деревьев и чувствовал запах темных влажных мхов и сорной травы, нашедших приют среди выветренных серых камней. Глаза были все время зажмурены, и он, слушая, как дети ищут его и зовут, испытывал непривычную тугую дрожь в животе, отчего хотелось стиснуть зубы и крепко сцепить ноги, и он боялся, что намочит штаны. Мне тут нравится, подумал он. И мне нет дела до того, что идет война, что дядя Фергюса погиб в Северной Африке, а Вулли Уотта убило в Северной Атлантике, а Лахи достается на орехи от папаши, а нам, наверное, придется переехать, потому что мистер Эрвилл просит освободить его дом, и мне совсем не дается тригонометрия, и немцы готовят вторжение. Мне тут очень нравится. Если бы я прямо сейчас умер – плевать. С высокой башни плевать.
Лахи наконец забрался на самый верх стены и лишь оттуда углядел Кеннета. Кеннет спустился, зевая во весь рот и протирая глаза,– уснул, понимаете ли. Что, я победил, оказывается? Ой, до чего здорово!
Они еще поиграли и посмеялись над выигравшим Фергюсом – он прятался в комнатушках наверху второй лестницы, и Кеннет сообразил, что это за комнатушки. Туалеты, вот что! И никакие не дымоходы к ним примыкают – туда, в эти отверстия, делали по-большому и по-маленькому. Фергюс прятался в сортире! А еще боялся замараться!
Фергюс не соглашался с тем, что это туалеты. Там совершенно чисто и не пахнет – дымоходы наверняка.
– Дымоходы – задние проходы! – ржал Лахи.– Очки-толчки!
Эмма фыркала, но не улыбаться не могла.
– Дымоходы! – отчаянно стоял на своем Фергюс, глаза на мокром месте. Он посмотрел на Кеннета, словно ожидал поддержки. Кеннет опустил взгляд на утоптанную землю под ногами.
– Сральники, сральники! – хохотал Лахи.—Фергюс прячется в клозете, не играйте с Фергом, дети!
– Дымоходы! – протестовал побагровевший Фергюс, угрожая сорваться на визг.
– Фергюс – это жопа с ручкой! Не хотим дружить с вонючкой!
Кеннет смотрел, как Фергюс дрожит от бешенства, а Лахи скачет по кругу и скандирует:
– Вы знакомы с этой штучкой?! Познакомьтесь: жопа с ручкой! Не хочу играть с вонючкой!
Фергюс в бессильной ярости таращился на сестру и на Кеннета, как будто считал их предателями. А потом просто стоял и ждал, когда Лахи надоест дразниться. И Кеннета удивило, что гнев постепенно сошел с лица Фергюса, оно сделалось пустым, ничего не выражающим.
У Кеннета возникло странное ощущение: как будто у него на глазах что-то было погребено заживо, и он даже содрогнулся, такой озноб пробрал его вдруг.
– …Фергюс в школу носит ранец! Потому что он…
Когда попрятались в последний раз, Кеннет вместе с Эммой Эрвилл забрался в какую-то подвальную клетушку. Он подсказал Эмме, что надо повернуться спиной к свету и поднять воротник пальто, чтобы скрыть лицо, и действительно, когда к дверям подошла Ильза и он снова испытал эту жутковато-балдежную дрожь в животе – она их не увидела, и после того, как ушла, Кеннет и Эмма обнялись, и это были теплые и крепкие объятия, и ему понравилось, а она не отстранялась, а через некоторое время они соприкоснулись губами – поцеловались. И в сердце проник странный отголосок жутковато-чудесного ощущения в животе, и они с Эммой Эрвилл обнимались долго-долго, пока все остальные не нашлись.
Потом они играли в запущенных кустах огороженного сада и отыскали заросший травой фонтан с голой, если не считать мха, каменной тетей посередке и ветхий сарай в углу сада, и там были древние банки и склянки и пузырьки с этикетками, похоже еще викторианской поры. Ненадолго зарядил дождь, и его переждали в сарае. Фергюс ныл, что ржавеет велик, его сестра и Кеннет время от времени многозначительно переглядывались, Ильза смотрела на дождь из двери и говорила, что в Южной Америке кое-где льет по сто лет без перерыва, а Лахи смешивал все подряд, твердое и жидкое, вязкое и порошкообразное, из пузырьков и банок – авось какая-нибудь смесь взорвется или на худой конец зашипит. А дождь сначала барабанил, потом шуршал, потом редко постукивал по рубероидной крыше, и сквозь дыры на пружинящие половицы шлепались капли.
* * *
– Ну конечно, мы же еще не все бутылки перевезли,– указал Фергюс трубкой на стеллажи, которыми была забрана целая стена погреба.
Погреб был выкрашен белым и освещен голыми лампочками; там и сям свисали провода и виднелись незамазанные отверстия в стенах и потолке – для этих проводов и для водопроводных труб. Поблескивал винный стеллаж из дерева и металла, посверкивали уже разложенные на нем две сотни бутылок.
– Тебе тут еще вкалывать и вкалывать,—ухмыльнулся Кеннет,– пока все полки не набьешь.
– Гм… Мы вообще-то хотим на следующее лето прокатиться по виноградникам.– Эрвилл почесал черенком трубки толстый подбородок.– Бордо, Луара и так далее. Может, и вы с Мэри захотите нам компанию составить, гм…
Фергюс моргал. Кеннет кивнул:
– А что, почему бы и нет? Это, правда, будет зависеть от отпусков и всякого такого. Ну, и от детей, конечно…
Фергюс нахмурился, снимая табачную крошку с джемпера фирмы «Прингл»:
– Мы вообще-то не собирались брать детей.
– А? Ну да, разумеется,– сказал Кеннет, и они пошли к двери.
Фергюс включал и выключал свет в различных погребах, и они поднимались по каменным ступеням к подсобке и кухне.
Это же тот самый погреб, думал Кеннет, следуя за обутым в шлепанцы Фергюсом по лестнице. Здесь я прятался с Эммой Эрвилл, целовался с ней. В этом самом погребе. Никаких сомнений, это он. И в это окно я смотрел когда-то. Там я тоже прятался, и было это уже почти тридцать лет назад. Точно!
И тут на него легла жуткая тяжесть времени и потери, и в сердце проснулась слабая обида – на Эрвиллов вообще и на Фергюса в частности, потому что они, о том даже не подозревая, украли у Кеннета частицу его памяти.
Что ж, по крайней мере, обида позволяет ему узнать цену ностальгии.
– Ферг, это не посудомойка, это, зараза, настоящая китайская головоломка.– Фиона, сидевшая возле упомянутой машины, поднялась на ноги.
И увидела брата, и широко улыбнулась, и подошла, и обняла:
– Приветик, Кен. Ты к нам на экскурсию?
– Да, впечатляет.– Кеннет поцеловал сестру в щеку.
Сколько ей было, когда он приходил сюда с Фергюсом и остальными? Года два, прикинул он. Слишком мала, чтобы ехать в такую даль на велосипеде. А ему, наверное, было лет восемь или девять. А где тогда был Хеймиш? Дома, наверное. Болел. Он вечно простужался.