Полковник даже не пытался скрыть своей радости.
— Дорогой друг, — сказал он, — сегодня один из тех дней, когда хочется, чтобы весь мир вокруг тебя был так же счастлив, как ты.
Такое предисловие несколько ободрило меня, — я как раз собирался обратиться к нему с просьбой. Он продолжал:
— Эннкен только что поздравлял меня по телефону. Это тем более любезно с его стороны, что я немножко обогнал его.
Я пригласил его с дочерью сюда на обед, послезавтра. Надеюсь, вы довольны?
— Очень доволен, господин генерал.
— Я еще не знаю, кто будет моим заместителем, но можете быть покойны: я скажу ему все, что надо, а главное — о вашем отпуске. Вы, разумеется, предполагаете, как и раньше, уехать в начале ноября?
— Господин генерал, по этому-то поводу я и хотел обратиться к вам с просьбой.
— В чем дело?
— Я чувствую себя несколько переутомленным. С другой стороны, работа моя закончена. Я хотел просить вас предоставить мне отпуск на неделю.
— Вы утомлены? — сказал он, и какая-то тень омрачила его взор. — Но, пожалуй, Мишель лучше об этом не говорить: она может встревожиться.
Я понял, что он далеко не так прост. Этот человек был настолько же деликатен, как и добр.
— Отпуск вы получите. Берите его как можно скорее, пока я еще здесь.
Радость на его лице сменилась озабоченностью. Я ясно почувствовал, насколько я ему дорог.
— Друг мой, — сказал он серьезно, — мне будет очень, очень жаль расстаться с вами.
Эта фраза имела двойной смысл, которого я не пожелал понять.
Ательстана расположилась на главной башне своего замка. Ночь окутывала нас густым мраком.
— Мне кажется, — говорила она, — что между нами возникает какое-то недоразумение. Сегодня ты чуть не устроил мне сцену из-за того, что какой-то дурак танцевал со мной. Позволь мне предупредить тебя, что таких дураков ты увидишь еще немало. Неужели ты считаешь меня своей собственностью? Не воображаешь ли ты, что я дала тебе какое-нибудь право на мою жизнь? Я хочу определить наши взаимоотношения. Две-три маленьких истории помогут мне это сделать: из них ты узнаешь, кто я такая, и поймешь, что я не позволяю наступать себе на ноги. Хоть я еще молода, — думаю, что я представила тебе более убедительные доказательства, чем это могут сделать метрики, — все же мне не раз случалось и доказывать людям, что такие женщины, как я, обладают недурными средствами мести. Вот послушай мою «красную» историю.
Я называю ее «красной» по той обстановке, в какой она разыгралась: на прелестном цветочном поплавке, среди тканей и пурпурных подушек. Я подстроила эту шутку не кому-либо из своих любовников, — пожалуйста, отучись морщиться, когда слышишь от меня это слово, — но моему старому супругу, графу Алексею Орлову. Он только что женился на мне, и я считала недопустимыми какие-либо похождения его на стороне.
Это было в Кантоне, в одном из самых любопытных городов на свете. Я была еще почти девушкой и ужасно скучала, пуская по целым дням из нефритовой трубки мыльные пузыри, которые прыгали и танцевали по розовым и голубым шелкам, что придавало им необычайный блеск. Это красиво, но в конце концов ведь надоедает! У меня был и опиум, но, уверяю тебя, — перепробовав все наркотики, я не привыкла ни к одному из них, — все они притупляют единственное, что пленяет меня в области ощущений — сладострастие. Словом, я ужасно тосковала.
Однажды мне пришла в голову премилая шутка, которую я тотчас принялась приводить в исполнение. Мне доложили, что мой муж проводит все вечера на цветочном поплавке, в обществе одной китаяночки, носившей претенциозное имя «Звезда Дыма». Он являлся туда в 11 часов, выполнял то, что ему надлежало, а затем возвращался ко мне, в довольно плачевном состоянии, к четырем часам утра.
При помощи одного весельчака — французского вице-консула, который ухаживал за мной, я подкупила китаянку — капитаншу поплавка и часа в два дня перебралась туда со всем своим скарбом — одна. Вице-консул, тревожась за последствия приключения, изменил мне в последнюю минуту.
Я часто бывала в подобных местах. Но все они наводят самую горькую, тяжелую тоску. Наиболее богатые напоминают зажиточный буржуазный дом, заставляющий горько сожалеть о семейном счастье. Такое отвращение! И напротив, — ты себе представить не можешь всего очарования цветочного поплавка. Там, вместе с тяжелыми ароматами духов, вдыхаешь в себя какую-то свежесть весеннего ветерка, порхающего по зеленым травам. А тишина — ты представляешь себе? А глухой плеск волн широкой реки, неутомимо катящей в ночи свои струи! Женщины эти никогда не разговаривают. Они неподвижны, как идолы, и многие мужчины — далеко не монахи — говорили мне, что проводили возле них целые часы в одном только созерцании.
Целый день я просидела, запершись в каюте Звезды Дыма. Моя новая подруга пригласила одну из своих товарок. Они провели со мной часа четыре, занятые тем, чтобы изменить мой облик. Захваченные мною с собой подвески и шелка не пригодились. У Звезды Дыма нашлись получше. Она их мне одолжила. Когда мы с этим покончили, я посмотрелась в зеркало и была совершенно поражена и очень довольна, так как совсем не узнавала самое себя. Хотелось бы мне, чтоб ты видел трагическую маску, в какую превратилось мое лицо. Китаянка разрисовала мне карандашом брови, сантиметра на два выше моих собственных, почти посередине лба. На моем бледном, как у Пьеро, лице — губы, ноздри были похожи на какие-то маленькие кровоточащие ранки. Сперва мы хохотали как безумные. Потом, сев на пятки, они самым серьезным образом принялись учить меня бесстрастности.
В семь часов мы поужинали принесенными мною лакомствами, затем я дала Звезде Дыма десять таэлей и сказала ей: «Уходи теперь к своей матери. Ты в отпуску. На эту ночь хозяйкой здесь буду я».
Они ушли. У меня впереди оставалось еще добрых два часа. Я уселась на подушку, приняв указанную мне позу, и уже не шевелилась.
Обстоятельства часто превосходят наши лучшие ожидания. Часов в девять поднялась вдруг адская суматоха. Поплавок взяли на абордаж матросы американского броненосца «Бичер-Стоу», кинувшего в то утро якорь в кантонском порту. Североамериканский флот — еще очень юный флот, но уже умеет показать себя! Капитанша прибежала ко мне в слезах, говоря, что я еще успела бы удрать. Но, подумай, могла ли я воспользоваться ее советом? Мне представился случай дать своему мужу такой урок, какого он не мог себе и представить.
Почти тотчас же вслед за тем ко мне в каюту ворвалось с полдюжины этих молодых скотов. Пьяные до положения риз, они никак не могли столковаться и принялись драться из-за меня, как бешеные. Вокруг меня раздавались затрещины, брань, шум, крики… Тум! Трах! Тум! Я сходила с ума от страха и радости. В конце концов самый сильный или самый трезвый из них победил остальных и выкинул их за дверь, кроме одного, который оказался чересчур избитым и лежал без движения на полу. Победитель оставался со мной с полчаса. Уходя, он оставил мне пять долларов, что считалось, кажется, весьма приличным. Я сохраняю их до сих пор.
Мой муж был удивительно аккуратный человек. Ровно в одиннадцать часов он вошел ко мне в каюту. Он принялся вытаскивать избитого матроса, и у меня было время, чтобы привести в порядок свой туалет. Муж довольно скоро узнал меня, — и эта бурная ночь закончилась, как я того и желала, его полным поражением. Он оказался истинным джентльменом. Он не рискнул ни на какую неуместную выходку. Я же, со своей стороны, не щадила его, подробно пересказывая о случившемся, и, несмотря на всю его сдержанность, чувствовала, что многие из этих подробностей весьма шокировали его. Я нашла, что он не лишен апломба… Ну, что ты на это скажешь?
Ты не отвечаешь? Быть может, ты с ним согласен?.. В таком случае, послушай мою «белую» историю.
Почему я называю ее «белой»? По той же причине, как ту, другую, — «красной»: по ее обстановке. Это было в 1907 году. Я жила с мужем в Петербурге. Его серьезно прочили на место посланника. Всемогущим при дворе министром внутренних дел был граф… Нет, я тебе не назову пока его имени. Ты сейчас узнаешь всю историю. Позволь же мне приберечь этот эффект к концу.
Мы занимали великолепную квартиру на Невском и задавали там пиры, чтобы доказать, что муж мой достоин должности, которой добивался. Министр внутренних дел — назовем его N. — был постоянным участником этих пиров. Очень скоро я заметила, что нравлюсь ему, и однажды вечером он доказал мне это — и словами, и действиями. Он шепнул мне, что стоит мне только захотеть, и через месяц я буду посланницей в Мадриде. Я ответила парой пощечин. Он ничего не сказал мне в ответ на это, но с той минуты — можешь мне поверить, у меня не было злейшего врага, чем он.
Назначили посланника в Мадрид; затем в Брюссель; затем в Рим, — и каждый раз мужа обходили. Ежегодно в ноябре царь давал большой бал в Новом дворце. Нас не пригласили, и мои агенты скоро доложили мне, что виной этому был N. Он даже лично беседовал с царем: «Мужа еще можно было бы допустить, ваше величество. Но жену совершенно немыслимо».
Становилось необходимым показать при случае этому господину свои когти. Заметь, — за все это время предатель ни разу не уклонился от моих приглашений, и был прав. Свету не должно быть никакого дела до наших личных счетов.
«Ничего, друг мой, — подумала я, — вечер, на который я позову тебя, будет последним, на который ты явишься». Приняв решение, я разослала с десяток приглашений к обеду — в том числе и ему — на понедельник 10 декабря. Было первое число. В моем распоряжении оставалась целая неделя. Времени более чем достаточно.
Здесь я должна вернуться несколько назад и рассказать тебе об одном приключении, на которое я сначала смотрела как на простое развлечение, не думая извлечь из него когда-нибудь пользу. У моего мужа в Петербурге был двоюродный брат, помощник директора тайной полиции. Я обожаю истории с нигилистами, а революционеры всегда возбуждали мое воображение, порой даже внушали мне симпатию! Мне не стоило большого труда заставить разболтаться чиновника тайной полиции. Таким образом мне удалось узнать некоторые имена и адреса тех многочисленных, более или менее укромных кафе, где зачастую бывали мои динамитчики. Не прошло и недели, как я уже завязала знакомство с одним из них.
Какой прелестный костюм я себе сделала! Простое черное платье, манто из кроликовых шкурок, такую же шапочку и очаровательный воротничок. Мне кажется, я даже пересолила. Можно было бы подумать, что я собираюсь играть Горького у Люнье-По.
Однажды вечером, часов около шести, я нарядилась в этот костюм и пошла в одно из таких кафе, выбрав наименее видное. Я уселась за столик, заказав пива, а затем погрузилась в чтение книги, выбранной применительно к обстоятельствам.
Сначала, по-видимому, никто не обращал на меня внимания. Я начала уже скучать. Но вдруг я вздрогнула от восторга. Кто-то шепнул мне на ухо: «Ты с ума сошла, крошка! Убери поскорей эту книгу. Здесь есть шпики».
Я обернулась и увидела позади себя высокого, скромно одетого юношу с кротким и болезненным выражением лица. Он был некрасив, но глаза его не могли оставить равнодушной женщину моего сорта.
«Зачем мне прятать эту книгу? Я ничего не боюсь», — сказал я.
Он покачал головой: «Ты ребенок! Ты не знаешь, что тебе грозит».
Он властно взял у меня из рук книгу и спрятал ее себе в карман. «Я скоро уйду отсюда. Ты пойдешь за мной».
Дело было сделано, — я была в восхищении.
Через четверть часа, в течение которых в кафе не переставали входить и выходить посетители, он наконец поднялся из-за стола. Я тоже непринужденно встала. Пройдя две двери, мы очутились в маленькой грязной каморке.
«Так, — сказал он, — теперь шпик ушел. Мы в безопасности. Можно побеседовать. Кто ты?» — «А ты кто?» Он улыбнулся. «Мне несколько неудобно называть тебе свое имя. Впрочем скажу: Иван Соколовский, студент». — «А я — Мария Гончарова, переписчица на машинке».
Так началась моя идиллия с Иваном Соколовским. До двадцатипятилетнего возраста его трижды приговаривали к смертной казни, и в его списке уже значились три или четыре крупные политические жертвы. Могу тебя уверить, — я никогда еще не встречала более чистой души, более нежного существа, чем этот убийца. Когда я заметила, что он начинает мною увлекаться, я почувствовала жалость, — что со мной редко случается. Я решила оттягивать наши свидания, не видаться с ним больше. Так обстояли дела, когда разыгралась история с придворным балом и моей местью г-ну N…
В понедельник, после рассылки приглашений, я отправилась в кафе. Ивана там не было. Во вторник также. Наконец в среду он пришел.
Он вздрогнул, увидев меня. «Что с тобой, сестричка? Ты так бледна». Я не ответила. «Ты что-то от меня скрываешь». — «Нет, уверяю тебя». — «Ты говоришь неправду. Разве ты мне больше не веришь?» Я закрыла лицо руками. «Иван, Иван, я так несчастна». — «Но в чем же дело?» — «Я пришла просить тебя забыть обо мне. Я больше недостойна тебя». Он побледнел. «Говори, умоляю тебя!» — «Нет, не здесь, пойдем».
Мы наняли извозчика. Там, склонив голову к нему на плечо, я рассказала ему свой роман. Эффект превзошел все мои ожидания.
«Кто посмел? — заревел он. — Кто посмел? Скажи мне имя этого негодяя, который соблазнил тебя!» — «Иван, прошу тебя, успокойся, я никогда не смогу тебе этого сказать». — «Я приказываю тебе».
Я склонилась к его уху и прошептала имя… Он испустил поистине дикий рев: «N.? Министр? А! Негодяй! Подлец! Но я не понимаю. Как? Как?»
«Я служу в подвластном ему ведомстве, — объяснила я. — Его собственная машинистка заболела, и меня назначили на неделю ее заместительницей. Вот почему я за последнюю неделю не приходила на свидания. В первый день я видела министра раза три-четыре. Он, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания. На третий день я получила приказание начальника канцелярии явиться на ночную работу. Это оплачивается сверхурочно, — нельзя было отказаться, жизнь так дорога, Иван. Я пошла. Ах, если бы я только знала! Министр начал с того, что отпустил курьера и секретаря. Мы остались одни в огромном темном кабинете. Он принялся диктовать мне письмо, — весь текст так и стоит у меня в памяти, — письмо, адресованное какой-то г-же Орловой — 72, Невский проспект — и заключавшее в себе извещение, что в ближайший понедельник, 10 декабря, в восемь часов вечера он будет иметь честь воспользоваться ее приглашением на обед… А потом, потом… Ах, Иван, не расспрашивай меня больше. Это низко! Это ужасно!»
Я почувствовала, как он задрожал. Услышала его свистящий шепот: «В понедельник, 72, Невский, 8 часов». Он поцеловал меня. «Не плачь, сестричка. Не плачь».
Он остановил извозчика на углу Казанской улицы, как я просила, и уехал.
Ты изумлен моей фантазией? Воображаешь, что это я придумала такой чудесный план? А знаешь, откуда я его буквально заимствовала? Да из «Трех мушкетеров». Помнишь, там есть такой чудак по имени Фельтон, который убивает Букингема при таких же обстоятельствах. Романисты часто питают действительность, а она взамен платит им тем же. История миледи, перекроенная на петербургский лад, как видишь, может еще кое для чего послужить.
И все же я слегка нервничала 10 декабря в семь часов вечера, одеваясь к обеду. Я получила великолепный букет цветов с карточкой, на которой стояло: «Посольское место в Вене скоро будет вакантно». «Да, мой старичок, — подумала я, — и местечко в аду тоже пока вакантно!»
С половины восьмого я уже стояла в гостиной у окна, скрытая портьерами. Была лунная ночь. Невский, покрытый снегом, походил на белую застывшую реку. Без четверти восемь, — и никого! Один только снег, недвижный и пустынный. Уже без десяти восемь, без пяти… а, вот наконец два фонаря там, в самом конце улицы. То был автомобиль министра. Он быстро приближался. Фонари отбрасывали перед собой на снег желтые лучи. И больше ни одного экипажа на всем проспекте. Никого. Ни одной живой души! Вот он уже проехал половину расстояния. Через полминуты он будет у моего подъезда. Он опоздает…
Я кусала от ярости свой платок. «Идиот! — бормотала я. — Или, вернее, подлец!»
И вот, дружок, как раз в ту минуту, когда я уже совсем пришла в отчаяние, я увидела приближающиеся черные сани, которые стремглав неслись навстречу автомобилю. Ах, удалой мальчишка! Он налетит, раздавит автомобиль! Я зажмурила глаза, затаила дыхание, и вдруг вскрикнула от радости. Огромный сноп огня разорвал ночь: я увидела его сквозь закрытые веки. Дом содрогнулся от крыши до основания. Разбитые стекла брызнули вокруг меня дождем. Один из осколков попал мне в лоб, на один только сантиметр от виска, и нанес рану, от которой у меня остался рубец до сей поры. Дай палец, пощупай вот здесь.
В декабрьских газетах 1907 года ты можешь найти все подробности покушения, стоившего жизни министру.
Обед, как ты, конечно, догадываешься, не состоялся. Ты молчишь, и хотя в этой «белой» истории речь идет об убийстве человека, ты, конечно, находишь ее менее неприятной, чем историю с американцами. Как растяжима ваша мужская совесть! Теперь выслушай третью историю, — и на эту ночь будет! По холодному ветерку я чувствую, что рассвет уже близок. В первых двух я мстила оскорбившим меня мужчинам. В третьей — человеку, который ничего худого мне не сделал. Он был глуп, вот и все. За это мне захотелось его наказать.
Я называю эту последнюю историю «синей», по цвету реки, на берегу которой она разыгралась. В то время я была в Биаррице, проводя время в забавах и ссорах со своим тогдашним любовником — одним венгерским бароном, командиром кавалерийского полка в Пеште, красивейшим и, пожалуй, храбрейшим из всех мужчин, каких я когда-либо встречала.
Каких только диковинных людей я не знавала, как подумаешь!.. Однако в 1912 году выходки этого мадьяра бесили меня. По ночам мне случалось просыпаться и видеть его склонившимся надо мной с безумной улыбкой, с револьвером у моего виска. «Что удерживает меня от того, чтоб застраховать себя навсегда от твоих измен?» Словом, целая куча вот этаких штучек, которые на первый раз могут показаться смешными, но в конце концов порядочно утомляют.
Однажды вечером, в казино, после бурной сцены, я вскочила, без долгих разговоров, в авто и приказала везти себя в Байонну. Там я села в первый поезд, отходящий в Бордо. Я приехала в этот город в девять часов утра. Заметь, я была в вечернем туалете, так как не успела заехать к себе на виллу, чтобы переодеться. Правда, на мне было длинное манто, но все-таки костюм мой мало подходил для прогулки по платформе провинциального вокзала в девять часов утра.
Заняв комнату в «Терминусе», я позвала горничных и велела одной из них, самой толковой и наиболее сходной со мной по фигуре, сходить в город и купить мне платье. Девушка вернулась с костюмом, который мне очень шел даже. Я была одна, свободна, никому не знакома. Солнце сияло. Город был красив.
Конечно, я вовсе не собиралась засиживаться в Бордо, куда прежде всего бросился бы отыскивать меня мой мадьяр. Сделав кое-какие покупки, я взглянула в указатель и тотчас же увидела там название города, которое привело меня к решению: Лангон. Как я уже говорила тебе, я всегда любила уголовные истории, и не знаю ничего столь увлекательного, как борьба Раскольникова со следователем Порфирием. Лангон! Я вспомнила об изумительном преступлении, прославившем этот городок четыре года тому назад: содержатель гостиницы Браншери, немой, толстая Лючия, тело коммивояжера Монже, брошенное в Гаронну. Уже самые имена этих людей так и пахнут убийством, — ты не находишь? И с часовым поездом я уехала в Лангон. Я думала провести там только два дня, а провела почти две недели!
Какой прелестный и приличный гид был у меня в моем готовом костюмчике и фетровой шляпе за двадцать шесть франков, когда я села обедать за столик в столовой гостиницы! Там было семь или восемь человек торговых агентов с очень громкими голосами. Я удивлялась на этих коммивояжеров, которые еще осмеливаются приезжать в Лангон.
В одном из уголков залы я скоро заметила молодого человека лет тридцати. Я бы сказала, — это было вместилище всех сереньких добродетелей. Если бы ты только видел, как аккуратно он развертывал и складывал свою газету, которую читал за обедом в определенном порядке: парижскую передовицу за супом, местные новости за пирожным и объявления за кофе.
Вот это-то и привлекло меня к этому мальчику, так как я пережила слишком много романтических волнений со своим мадьяром. Мне понравились монокль, черный жакет, боковой пробор господина Пеборда, господина Жозефа Пеборда. Он оказался кассиром единственного в Лангоне банка.
Наши столики стояли рядом. Мы украдкой посматривали друг на друга. Когда наши взоры встречались, мы краснели, и это было очаровательно.
Так продолжалось девять дней. На десятый молоденькая служанка, моя окна, упала с лестницы, и это происшествие вызвало среди завсегдатаев разговоры, сделавшие излишним всякие представления. Я познакомилась с господином Пебордом и выпила стаканчик ореховой водки, который он предложил мне, краснея больше обычного.
Я скоро подружилась с ним. Он поведал мне свою историю, на что не потребовалось много времени, так как, в сущности, никакой истории и не было. Я тоже рассказала ему свою, почти столь же простую! Я была г-жой Моперен, вдовой коммерсанта из Вилль-нев-сюр-Ло. Родня мужа оспаривала мои права на его наследство
«Фамилия моего адвоката Девез, — сказала я. — Адвокате моего свекра Фуркад». — «А, знаю!» — ответил он важно.
Это меня нисколько не удивило, так как имена эти я утро вычитала в справочнике.
«Мне кажется, что в этом деле поступки господина Фуркадг по отношению к вам далеко нельзя назвать корректными». — «Да, это правда, — ответила я со вздохом. — Но что могу поделать я, одинокая женщина!»
Он ничего не сказал. Он с озабоченным видом протирал свой монокль.
На следующий день, часов в десять утра, я, выходя, встретилась с ним на пороге. «Сегодня я в отпуске, — объявил он. — Вы ничего не имеете против прогулки со мной?» — «С большим удовольствием. Но вы не боитесь?.. Ведь в маленьких города? такие злые языки». — «Ну, им придется кое с кем объясниться», — возразил он, выпрямляясь.
Мы отправились завтракать вдвоем версты за три оттуда на берег реки, в трактир с садиком, где прыгала хромая сорока Какой покой вокруг! Поверишь, — я почувствовала себя во власти ребяческих чувств. Я думала о том, как забавно было остаться здесь на неопределенное время и сидеть без конца рядом с господином Пебордом, — в своем готовом костюмчике!
За десертом я заметила, что он взволнован и хочет поговорить. Он начал покашливать, желая побороть свою робость,
«Рене, — сказал он наконец, — Рене, вы ведь разрешите мне называть вас так, не правда ли?»
Я назвалась именем Рене, как ты, конечно, понял, в честь героини Гонкуров, — Рене Моперен!
Еще один плагиат у меня на совести!
«Я разрешаю вам это, Жозеф», — отвечала я, опуская глаза.
«Рене, — пробормотал он. — Рене! — Он задохнулся от волнения. — Я свободен».
Я удивилась бы, если бы было наоборот.
«Я также». — «Не хотите ли вы соединить наши жизни?» — «Это было бы моей мечтой, Жозеф».
Его узкое личико просияло. Минуты две он приходил в себя. «Отныне, — сказал он наконец, — позвольте мне заниматься вашими делами. У меня есть лишь старушка мать, живущая в Нераке. Я поеду к ней завтра посвятить ее в наши планы. В понедельник я буду в Вилльневе и объяснюсь с г-ном Фуркадом».
Мы медленно возвращались домой. Он останавливался, чтобы благоговейно нарвать мне больших желтых ромашек, которые покрывали окружающий нас луг.
Наутро этот чудак уехал в Нерак и Вилльнев. В экспрессе, который мчал меня в тот же вечер обратно к моему мадьяру, я шокировала семью купальщиков-англичан припадками безумного смеха, душившего меня при мысли о том, какую физиономию сделает почтенный адвокат Фуркад, услышав, что ему достается за его поступки по отношению к вдове Моперен.
Вот и все. Я никогда не проезжала больше через Лангон и не знаю, что случилось с Жозефом Пебордом… Но уже разгорается заря над кедрами Барука. Бедный мальчик, я не дала гебе спать своими рассказами! У меня есть другие, еще более жестокие, и такие, которых я тебе не расскажу, — ты невольно извлек бы выгоду из них, — истории, где я являюсь женщиной как все, — слабой, покорной, поддающейся чужому влиянию… Из этих противоречивых образов составь себе, если можешь, мой истинный образ. По крайней мере, сумей почувствовать во всей этой путанице любовь к кипучей и роскошной жизни, жизни, как ее понимала та русская аристократия, которая умела вносить радость в наш угрюмый мир, пока владела всеми своими возможностями. Время это прошло. Только Азия с ее чудесами представляет еще поле деятельности для жертв катастрофы. Европа стала скучна, как американский проповедник.
Август уже кончался. Однажды утром в мою канцелярию вошел генерал Приэр.
— Я уезжаю 12 сентября, — сказал он. — Мой заместитель назначен. Это полковник Марэ, командующий в Тулоне восьмым пехотным колониальным полком. Он провел год в Сирии. Вы должны его знать.
— Я много слышал о нем, господин генерал, но не знаком с ним.
— У вас, конечно, установятся с ним наилучшие отношения. Это замечательный человек. Очень требовательный, впрочем, в вопросах службы.
Я не мог подавить невольного движения. Генерал Приэр не сказал бы мне этой простой фразы два месяца тому назад.
— Дорогой друг, — сказал он, — сегодня один из тех дней, когда хочется, чтобы весь мир вокруг тебя был так же счастлив, как ты.
Такое предисловие несколько ободрило меня, — я как раз собирался обратиться к нему с просьбой. Он продолжал:
— Эннкен только что поздравлял меня по телефону. Это тем более любезно с его стороны, что я немножко обогнал его.
Я пригласил его с дочерью сюда на обед, послезавтра. Надеюсь, вы довольны?
— Очень доволен, господин генерал.
— Я еще не знаю, кто будет моим заместителем, но можете быть покойны: я скажу ему все, что надо, а главное — о вашем отпуске. Вы, разумеется, предполагаете, как и раньше, уехать в начале ноября?
— Господин генерал, по этому-то поводу я и хотел обратиться к вам с просьбой.
— В чем дело?
— Я чувствую себя несколько переутомленным. С другой стороны, работа моя закончена. Я хотел просить вас предоставить мне отпуск на неделю.
— Вы утомлены? — сказал он, и какая-то тень омрачила его взор. — Но, пожалуй, Мишель лучше об этом не говорить: она может встревожиться.
Я понял, что он далеко не так прост. Этот человек был настолько же деликатен, как и добр.
— Отпуск вы получите. Берите его как можно скорее, пока я еще здесь.
Радость на его лице сменилась озабоченностью. Я ясно почувствовал, насколько я ему дорог.
— Друг мой, — сказал он серьезно, — мне будет очень, очень жаль расстаться с вами.
Эта фраза имела двойной смысл, которого я не пожелал понять.
Ательстана расположилась на главной башне своего замка. Ночь окутывала нас густым мраком.
— Мне кажется, — говорила она, — что между нами возникает какое-то недоразумение. Сегодня ты чуть не устроил мне сцену из-за того, что какой-то дурак танцевал со мной. Позволь мне предупредить тебя, что таких дураков ты увидишь еще немало. Неужели ты считаешь меня своей собственностью? Не воображаешь ли ты, что я дала тебе какое-нибудь право на мою жизнь? Я хочу определить наши взаимоотношения. Две-три маленьких истории помогут мне это сделать: из них ты узнаешь, кто я такая, и поймешь, что я не позволяю наступать себе на ноги. Хоть я еще молода, — думаю, что я представила тебе более убедительные доказательства, чем это могут сделать метрики, — все же мне не раз случалось и доказывать людям, что такие женщины, как я, обладают недурными средствами мести. Вот послушай мою «красную» историю.
Я называю ее «красной» по той обстановке, в какой она разыгралась: на прелестном цветочном поплавке, среди тканей и пурпурных подушек. Я подстроила эту шутку не кому-либо из своих любовников, — пожалуйста, отучись морщиться, когда слышишь от меня это слово, — но моему старому супругу, графу Алексею Орлову. Он только что женился на мне, и я считала недопустимыми какие-либо похождения его на стороне.
Это было в Кантоне, в одном из самых любопытных городов на свете. Я была еще почти девушкой и ужасно скучала, пуская по целым дням из нефритовой трубки мыльные пузыри, которые прыгали и танцевали по розовым и голубым шелкам, что придавало им необычайный блеск. Это красиво, но в конце концов ведь надоедает! У меня был и опиум, но, уверяю тебя, — перепробовав все наркотики, я не привыкла ни к одному из них, — все они притупляют единственное, что пленяет меня в области ощущений — сладострастие. Словом, я ужасно тосковала.
Однажды мне пришла в голову премилая шутка, которую я тотчас принялась приводить в исполнение. Мне доложили, что мой муж проводит все вечера на цветочном поплавке, в обществе одной китаяночки, носившей претенциозное имя «Звезда Дыма». Он являлся туда в 11 часов, выполнял то, что ему надлежало, а затем возвращался ко мне, в довольно плачевном состоянии, к четырем часам утра.
При помощи одного весельчака — французского вице-консула, который ухаживал за мной, я подкупила китаянку — капитаншу поплавка и часа в два дня перебралась туда со всем своим скарбом — одна. Вице-консул, тревожась за последствия приключения, изменил мне в последнюю минуту.
Я часто бывала в подобных местах. Но все они наводят самую горькую, тяжелую тоску. Наиболее богатые напоминают зажиточный буржуазный дом, заставляющий горько сожалеть о семейном счастье. Такое отвращение! И напротив, — ты себе представить не можешь всего очарования цветочного поплавка. Там, вместе с тяжелыми ароматами духов, вдыхаешь в себя какую-то свежесть весеннего ветерка, порхающего по зеленым травам. А тишина — ты представляешь себе? А глухой плеск волн широкой реки, неутомимо катящей в ночи свои струи! Женщины эти никогда не разговаривают. Они неподвижны, как идолы, и многие мужчины — далеко не монахи — говорили мне, что проводили возле них целые часы в одном только созерцании.
Целый день я просидела, запершись в каюте Звезды Дыма. Моя новая подруга пригласила одну из своих товарок. Они провели со мной часа четыре, занятые тем, чтобы изменить мой облик. Захваченные мною с собой подвески и шелка не пригодились. У Звезды Дыма нашлись получше. Она их мне одолжила. Когда мы с этим покончили, я посмотрелась в зеркало и была совершенно поражена и очень довольна, так как совсем не узнавала самое себя. Хотелось бы мне, чтоб ты видел трагическую маску, в какую превратилось мое лицо. Китаянка разрисовала мне карандашом брови, сантиметра на два выше моих собственных, почти посередине лба. На моем бледном, как у Пьеро, лице — губы, ноздри были похожи на какие-то маленькие кровоточащие ранки. Сперва мы хохотали как безумные. Потом, сев на пятки, они самым серьезным образом принялись учить меня бесстрастности.
В семь часов мы поужинали принесенными мною лакомствами, затем я дала Звезде Дыма десять таэлей и сказала ей: «Уходи теперь к своей матери. Ты в отпуску. На эту ночь хозяйкой здесь буду я».
Они ушли. У меня впереди оставалось еще добрых два часа. Я уселась на подушку, приняв указанную мне позу, и уже не шевелилась.
Обстоятельства часто превосходят наши лучшие ожидания. Часов в девять поднялась вдруг адская суматоха. Поплавок взяли на абордаж матросы американского броненосца «Бичер-Стоу», кинувшего в то утро якорь в кантонском порту. Североамериканский флот — еще очень юный флот, но уже умеет показать себя! Капитанша прибежала ко мне в слезах, говоря, что я еще успела бы удрать. Но, подумай, могла ли я воспользоваться ее советом? Мне представился случай дать своему мужу такой урок, какого он не мог себе и представить.
Почти тотчас же вслед за тем ко мне в каюту ворвалось с полдюжины этих молодых скотов. Пьяные до положения риз, они никак не могли столковаться и принялись драться из-за меня, как бешеные. Вокруг меня раздавались затрещины, брань, шум, крики… Тум! Трах! Тум! Я сходила с ума от страха и радости. В конце концов самый сильный или самый трезвый из них победил остальных и выкинул их за дверь, кроме одного, который оказался чересчур избитым и лежал без движения на полу. Победитель оставался со мной с полчаса. Уходя, он оставил мне пять долларов, что считалось, кажется, весьма приличным. Я сохраняю их до сих пор.
Мой муж был удивительно аккуратный человек. Ровно в одиннадцать часов он вошел ко мне в каюту. Он принялся вытаскивать избитого матроса, и у меня было время, чтобы привести в порядок свой туалет. Муж довольно скоро узнал меня, — и эта бурная ночь закончилась, как я того и желала, его полным поражением. Он оказался истинным джентльменом. Он не рискнул ни на какую неуместную выходку. Я же, со своей стороны, не щадила его, подробно пересказывая о случившемся, и, несмотря на всю его сдержанность, чувствовала, что многие из этих подробностей весьма шокировали его. Я нашла, что он не лишен апломба… Ну, что ты на это скажешь?
Ты не отвечаешь? Быть может, ты с ним согласен?.. В таком случае, послушай мою «белую» историю.
Почему я называю ее «белой»? По той же причине, как ту, другую, — «красной»: по ее обстановке. Это было в 1907 году. Я жила с мужем в Петербурге. Его серьезно прочили на место посланника. Всемогущим при дворе министром внутренних дел был граф… Нет, я тебе не назову пока его имени. Ты сейчас узнаешь всю историю. Позволь же мне приберечь этот эффект к концу.
Мы занимали великолепную квартиру на Невском и задавали там пиры, чтобы доказать, что муж мой достоин должности, которой добивался. Министр внутренних дел — назовем его N. — был постоянным участником этих пиров. Очень скоро я заметила, что нравлюсь ему, и однажды вечером он доказал мне это — и словами, и действиями. Он шепнул мне, что стоит мне только захотеть, и через месяц я буду посланницей в Мадриде. Я ответила парой пощечин. Он ничего не сказал мне в ответ на это, но с той минуты — можешь мне поверить, у меня не было злейшего врага, чем он.
Назначили посланника в Мадрид; затем в Брюссель; затем в Рим, — и каждый раз мужа обходили. Ежегодно в ноябре царь давал большой бал в Новом дворце. Нас не пригласили, и мои агенты скоро доложили мне, что виной этому был N. Он даже лично беседовал с царем: «Мужа еще можно было бы допустить, ваше величество. Но жену совершенно немыслимо».
Становилось необходимым показать при случае этому господину свои когти. Заметь, — за все это время предатель ни разу не уклонился от моих приглашений, и был прав. Свету не должно быть никакого дела до наших личных счетов.
«Ничего, друг мой, — подумала я, — вечер, на который я позову тебя, будет последним, на который ты явишься». Приняв решение, я разослала с десяток приглашений к обеду — в том числе и ему — на понедельник 10 декабря. Было первое число. В моем распоряжении оставалась целая неделя. Времени более чем достаточно.
Здесь я должна вернуться несколько назад и рассказать тебе об одном приключении, на которое я сначала смотрела как на простое развлечение, не думая извлечь из него когда-нибудь пользу. У моего мужа в Петербурге был двоюродный брат, помощник директора тайной полиции. Я обожаю истории с нигилистами, а революционеры всегда возбуждали мое воображение, порой даже внушали мне симпатию! Мне не стоило большого труда заставить разболтаться чиновника тайной полиции. Таким образом мне удалось узнать некоторые имена и адреса тех многочисленных, более или менее укромных кафе, где зачастую бывали мои динамитчики. Не прошло и недели, как я уже завязала знакомство с одним из них.
Какой прелестный костюм я себе сделала! Простое черное платье, манто из кроликовых шкурок, такую же шапочку и очаровательный воротничок. Мне кажется, я даже пересолила. Можно было бы подумать, что я собираюсь играть Горького у Люнье-По.
Однажды вечером, часов около шести, я нарядилась в этот костюм и пошла в одно из таких кафе, выбрав наименее видное. Я уселась за столик, заказав пива, а затем погрузилась в чтение книги, выбранной применительно к обстоятельствам.
Сначала, по-видимому, никто не обращал на меня внимания. Я начала уже скучать. Но вдруг я вздрогнула от восторга. Кто-то шепнул мне на ухо: «Ты с ума сошла, крошка! Убери поскорей эту книгу. Здесь есть шпики».
Я обернулась и увидела позади себя высокого, скромно одетого юношу с кротким и болезненным выражением лица. Он был некрасив, но глаза его не могли оставить равнодушной женщину моего сорта.
«Зачем мне прятать эту книгу? Я ничего не боюсь», — сказал я.
Он покачал головой: «Ты ребенок! Ты не знаешь, что тебе грозит».
Он властно взял у меня из рук книгу и спрятал ее себе в карман. «Я скоро уйду отсюда. Ты пойдешь за мной».
Дело было сделано, — я была в восхищении.
Через четверть часа, в течение которых в кафе не переставали входить и выходить посетители, он наконец поднялся из-за стола. Я тоже непринужденно встала. Пройдя две двери, мы очутились в маленькой грязной каморке.
«Так, — сказал он, — теперь шпик ушел. Мы в безопасности. Можно побеседовать. Кто ты?» — «А ты кто?» Он улыбнулся. «Мне несколько неудобно называть тебе свое имя. Впрочем скажу: Иван Соколовский, студент». — «А я — Мария Гончарова, переписчица на машинке».
Так началась моя идиллия с Иваном Соколовским. До двадцатипятилетнего возраста его трижды приговаривали к смертной казни, и в его списке уже значились три или четыре крупные политические жертвы. Могу тебя уверить, — я никогда еще не встречала более чистой души, более нежного существа, чем этот убийца. Когда я заметила, что он начинает мною увлекаться, я почувствовала жалость, — что со мной редко случается. Я решила оттягивать наши свидания, не видаться с ним больше. Так обстояли дела, когда разыгралась история с придворным балом и моей местью г-ну N…
В понедельник, после рассылки приглашений, я отправилась в кафе. Ивана там не было. Во вторник также. Наконец в среду он пришел.
Он вздрогнул, увидев меня. «Что с тобой, сестричка? Ты так бледна». Я не ответила. «Ты что-то от меня скрываешь». — «Нет, уверяю тебя». — «Ты говоришь неправду. Разве ты мне больше не веришь?» Я закрыла лицо руками. «Иван, Иван, я так несчастна». — «Но в чем же дело?» — «Я пришла просить тебя забыть обо мне. Я больше недостойна тебя». Он побледнел. «Говори, умоляю тебя!» — «Нет, не здесь, пойдем».
Мы наняли извозчика. Там, склонив голову к нему на плечо, я рассказала ему свой роман. Эффект превзошел все мои ожидания.
«Кто посмел? — заревел он. — Кто посмел? Скажи мне имя этого негодяя, который соблазнил тебя!» — «Иван, прошу тебя, успокойся, я никогда не смогу тебе этого сказать». — «Я приказываю тебе».
Я склонилась к его уху и прошептала имя… Он испустил поистине дикий рев: «N.? Министр? А! Негодяй! Подлец! Но я не понимаю. Как? Как?»
«Я служу в подвластном ему ведомстве, — объяснила я. — Его собственная машинистка заболела, и меня назначили на неделю ее заместительницей. Вот почему я за последнюю неделю не приходила на свидания. В первый день я видела министра раза три-четыре. Он, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания. На третий день я получила приказание начальника канцелярии явиться на ночную работу. Это оплачивается сверхурочно, — нельзя было отказаться, жизнь так дорога, Иван. Я пошла. Ах, если бы я только знала! Министр начал с того, что отпустил курьера и секретаря. Мы остались одни в огромном темном кабинете. Он принялся диктовать мне письмо, — весь текст так и стоит у меня в памяти, — письмо, адресованное какой-то г-же Орловой — 72, Невский проспект — и заключавшее в себе извещение, что в ближайший понедельник, 10 декабря, в восемь часов вечера он будет иметь честь воспользоваться ее приглашением на обед… А потом, потом… Ах, Иван, не расспрашивай меня больше. Это низко! Это ужасно!»
Я почувствовала, как он задрожал. Услышала его свистящий шепот: «В понедельник, 72, Невский, 8 часов». Он поцеловал меня. «Не плачь, сестричка. Не плачь».
Он остановил извозчика на углу Казанской улицы, как я просила, и уехал.
Ты изумлен моей фантазией? Воображаешь, что это я придумала такой чудесный план? А знаешь, откуда я его буквально заимствовала? Да из «Трех мушкетеров». Помнишь, там есть такой чудак по имени Фельтон, который убивает Букингема при таких же обстоятельствах. Романисты часто питают действительность, а она взамен платит им тем же. История миледи, перекроенная на петербургский лад, как видишь, может еще кое для чего послужить.
И все же я слегка нервничала 10 декабря в семь часов вечера, одеваясь к обеду. Я получила великолепный букет цветов с карточкой, на которой стояло: «Посольское место в Вене скоро будет вакантно». «Да, мой старичок, — подумала я, — и местечко в аду тоже пока вакантно!»
С половины восьмого я уже стояла в гостиной у окна, скрытая портьерами. Была лунная ночь. Невский, покрытый снегом, походил на белую застывшую реку. Без четверти восемь, — и никого! Один только снег, недвижный и пустынный. Уже без десяти восемь, без пяти… а, вот наконец два фонаря там, в самом конце улицы. То был автомобиль министра. Он быстро приближался. Фонари отбрасывали перед собой на снег желтые лучи. И больше ни одного экипажа на всем проспекте. Никого. Ни одной живой души! Вот он уже проехал половину расстояния. Через полминуты он будет у моего подъезда. Он опоздает…
Я кусала от ярости свой платок. «Идиот! — бормотала я. — Или, вернее, подлец!»
И вот, дружок, как раз в ту минуту, когда я уже совсем пришла в отчаяние, я увидела приближающиеся черные сани, которые стремглав неслись навстречу автомобилю. Ах, удалой мальчишка! Он налетит, раздавит автомобиль! Я зажмурила глаза, затаила дыхание, и вдруг вскрикнула от радости. Огромный сноп огня разорвал ночь: я увидела его сквозь закрытые веки. Дом содрогнулся от крыши до основания. Разбитые стекла брызнули вокруг меня дождем. Один из осколков попал мне в лоб, на один только сантиметр от виска, и нанес рану, от которой у меня остался рубец до сей поры. Дай палец, пощупай вот здесь.
В декабрьских газетах 1907 года ты можешь найти все подробности покушения, стоившего жизни министру.
Обед, как ты, конечно, догадываешься, не состоялся. Ты молчишь, и хотя в этой «белой» истории речь идет об убийстве человека, ты, конечно, находишь ее менее неприятной, чем историю с американцами. Как растяжима ваша мужская совесть! Теперь выслушай третью историю, — и на эту ночь будет! По холодному ветерку я чувствую, что рассвет уже близок. В первых двух я мстила оскорбившим меня мужчинам. В третьей — человеку, который ничего худого мне не сделал. Он был глуп, вот и все. За это мне захотелось его наказать.
Я называю эту последнюю историю «синей», по цвету реки, на берегу которой она разыгралась. В то время я была в Биаррице, проводя время в забавах и ссорах со своим тогдашним любовником — одним венгерским бароном, командиром кавалерийского полка в Пеште, красивейшим и, пожалуй, храбрейшим из всех мужчин, каких я когда-либо встречала.
Каких только диковинных людей я не знавала, как подумаешь!.. Однако в 1912 году выходки этого мадьяра бесили меня. По ночам мне случалось просыпаться и видеть его склонившимся надо мной с безумной улыбкой, с револьвером у моего виска. «Что удерживает меня от того, чтоб застраховать себя навсегда от твоих измен?» Словом, целая куча вот этаких штучек, которые на первый раз могут показаться смешными, но в конце концов порядочно утомляют.
Однажды вечером, в казино, после бурной сцены, я вскочила, без долгих разговоров, в авто и приказала везти себя в Байонну. Там я села в первый поезд, отходящий в Бордо. Я приехала в этот город в девять часов утра. Заметь, я была в вечернем туалете, так как не успела заехать к себе на виллу, чтобы переодеться. Правда, на мне было длинное манто, но все-таки костюм мой мало подходил для прогулки по платформе провинциального вокзала в девять часов утра.
Заняв комнату в «Терминусе», я позвала горничных и велела одной из них, самой толковой и наиболее сходной со мной по фигуре, сходить в город и купить мне платье. Девушка вернулась с костюмом, который мне очень шел даже. Я была одна, свободна, никому не знакома. Солнце сияло. Город был красив.
Конечно, я вовсе не собиралась засиживаться в Бордо, куда прежде всего бросился бы отыскивать меня мой мадьяр. Сделав кое-какие покупки, я взглянула в указатель и тотчас же увидела там название города, которое привело меня к решению: Лангон. Как я уже говорила тебе, я всегда любила уголовные истории, и не знаю ничего столь увлекательного, как борьба Раскольникова со следователем Порфирием. Лангон! Я вспомнила об изумительном преступлении, прославившем этот городок четыре года тому назад: содержатель гостиницы Браншери, немой, толстая Лючия, тело коммивояжера Монже, брошенное в Гаронну. Уже самые имена этих людей так и пахнут убийством, — ты не находишь? И с часовым поездом я уехала в Лангон. Я думала провести там только два дня, а провела почти две недели!
Какой прелестный и приличный гид был у меня в моем готовом костюмчике и фетровой шляпе за двадцать шесть франков, когда я села обедать за столик в столовой гостиницы! Там было семь или восемь человек торговых агентов с очень громкими голосами. Я удивлялась на этих коммивояжеров, которые еще осмеливаются приезжать в Лангон.
В одном из уголков залы я скоро заметила молодого человека лет тридцати. Я бы сказала, — это было вместилище всех сереньких добродетелей. Если бы ты только видел, как аккуратно он развертывал и складывал свою газету, которую читал за обедом в определенном порядке: парижскую передовицу за супом, местные новости за пирожным и объявления за кофе.
Вот это-то и привлекло меня к этому мальчику, так как я пережила слишком много романтических волнений со своим мадьяром. Мне понравились монокль, черный жакет, боковой пробор господина Пеборда, господина Жозефа Пеборда. Он оказался кассиром единственного в Лангоне банка.
Наши столики стояли рядом. Мы украдкой посматривали друг на друга. Когда наши взоры встречались, мы краснели, и это было очаровательно.
Так продолжалось девять дней. На десятый молоденькая служанка, моя окна, упала с лестницы, и это происшествие вызвало среди завсегдатаев разговоры, сделавшие излишним всякие представления. Я познакомилась с господином Пебордом и выпила стаканчик ореховой водки, который он предложил мне, краснея больше обычного.
Я скоро подружилась с ним. Он поведал мне свою историю, на что не потребовалось много времени, так как, в сущности, никакой истории и не было. Я тоже рассказала ему свою, почти столь же простую! Я была г-жой Моперен, вдовой коммерсанта из Вилль-нев-сюр-Ло. Родня мужа оспаривала мои права на его наследство
«Фамилия моего адвоката Девез, — сказала я. — Адвокате моего свекра Фуркад». — «А, знаю!» — ответил он важно.
Это меня нисколько не удивило, так как имена эти я утро вычитала в справочнике.
«Мне кажется, что в этом деле поступки господина Фуркадг по отношению к вам далеко нельзя назвать корректными». — «Да, это правда, — ответила я со вздохом. — Но что могу поделать я, одинокая женщина!»
Он ничего не сказал. Он с озабоченным видом протирал свой монокль.
На следующий день, часов в десять утра, я, выходя, встретилась с ним на пороге. «Сегодня я в отпуске, — объявил он. — Вы ничего не имеете против прогулки со мной?» — «С большим удовольствием. Но вы не боитесь?.. Ведь в маленьких города? такие злые языки». — «Ну, им придется кое с кем объясниться», — возразил он, выпрямляясь.
Мы отправились завтракать вдвоем версты за три оттуда на берег реки, в трактир с садиком, где прыгала хромая сорока Какой покой вокруг! Поверишь, — я почувствовала себя во власти ребяческих чувств. Я думала о том, как забавно было остаться здесь на неопределенное время и сидеть без конца рядом с господином Пебордом, — в своем готовом костюмчике!
За десертом я заметила, что он взволнован и хочет поговорить. Он начал покашливать, желая побороть свою робость,
«Рене, — сказал он наконец, — Рене, вы ведь разрешите мне называть вас так, не правда ли?»
Я назвалась именем Рене, как ты, конечно, понял, в честь героини Гонкуров, — Рене Моперен!
Еще один плагиат у меня на совести!
«Я разрешаю вам это, Жозеф», — отвечала я, опуская глаза.
«Рене, — пробормотал он. — Рене! — Он задохнулся от волнения. — Я свободен».
Я удивилась бы, если бы было наоборот.
«Я также». — «Не хотите ли вы соединить наши жизни?» — «Это было бы моей мечтой, Жозеф».
Его узкое личико просияло. Минуты две он приходил в себя. «Отныне, — сказал он наконец, — позвольте мне заниматься вашими делами. У меня есть лишь старушка мать, живущая в Нераке. Я поеду к ней завтра посвятить ее в наши планы. В понедельник я буду в Вилльневе и объяснюсь с г-ном Фуркадом».
Мы медленно возвращались домой. Он останавливался, чтобы благоговейно нарвать мне больших желтых ромашек, которые покрывали окружающий нас луг.
Наутро этот чудак уехал в Нерак и Вилльнев. В экспрессе, который мчал меня в тот же вечер обратно к моему мадьяру, я шокировала семью купальщиков-англичан припадками безумного смеха, душившего меня при мысли о том, какую физиономию сделает почтенный адвокат Фуркад, услышав, что ему достается за его поступки по отношению к вдове Моперен.
Вот и все. Я никогда не проезжала больше через Лангон и не знаю, что случилось с Жозефом Пебордом… Но уже разгорается заря над кедрами Барука. Бедный мальчик, я не дала гебе спать своими рассказами! У меня есть другие, еще более жестокие, и такие, которых я тебе не расскажу, — ты невольно извлек бы выгоду из них, — истории, где я являюсь женщиной как все, — слабой, покорной, поддающейся чужому влиянию… Из этих противоречивых образов составь себе, если можешь, мой истинный образ. По крайней мере, сумей почувствовать во всей этой путанице любовь к кипучей и роскошной жизни, жизни, как ее понимала та русская аристократия, которая умела вносить радость в наш угрюмый мир, пока владела всеми своими возможностями. Время это прошло. Только Азия с ее чудесами представляет еще поле деятельности для жертв катастрофы. Европа стала скучна, как американский проповедник.
Август уже кончался. Однажды утром в мою канцелярию вошел генерал Приэр.
— Я уезжаю 12 сентября, — сказал он. — Мой заместитель назначен. Это полковник Марэ, командующий в Тулоне восьмым пехотным колониальным полком. Он провел год в Сирии. Вы должны его знать.
— Я много слышал о нем, господин генерал, но не знаком с ним.
— У вас, конечно, установятся с ним наилучшие отношения. Это замечательный человек. Очень требовательный, впрочем, в вопросах службы.
Я не мог подавить невольного движения. Генерал Приэр не сказал бы мне этой простой фразы два месяца тому назад.