Березин Михаил. Пришла беда, откуда не ждали

   - Глупый вопрос! - разозлилась Малышка. - Что значит, на каком языке? Это ведь живопись.
   - Пришла беда, откуда не ждали, - повторил я. - Что бы это могло означать?
   - Только он один это знает, - сказала Малышка. - Мне кажется все же, что в абстрактной живописи чаще всего выражают себя и свои личные ощущения.
   Я отправился назад в ванную.
   После ужина был устроен семейный совет.
   - Не нравится мне, что в поиск вовлечены еще несколько частных детективов, - проворчал Тролль. - Будут путаться под ногами, как стая голодных шакалов.
   - На то онo и дерби, чтобы первым к финишу пришел наиболее резвый рысак, - возразила ему Малышка.
   - Что ж, пожалуй, предпочту быть рысаком, а не шакалом, отозвался я. - Хоть выбор и небогатый.
   - Шутки beiseite1, - произнес Тролль. Он кичился тем, что уже знает несколько слов по-немецки. - Давайте поразмышляем. Нам известно, какими методами пользовались другие детективы, чтобы разыскать гения? Мне бы вовсе не хотелось, чтобы нам пришлось заново открывать колесо.
   - Разумеется, кое-что известно. Была дана масса объявлений в газетах с просьбой отозваться того, кто создал картины. Или того, кто может помочь разыскать автора. Обещались умопомрачительные гонорары. И нельзя сказать, чтобы не было откликов. В откликах как раз недостатка не ощущалось. Но все это были пустышки. Еще детективы ходили по художникам, беседовали с искусствоведами, но тоже без заметного результата. Наш гений словно сквозь землю провалился.
   - Значит по художникам и искусствоведам мы - не ходоки, объявлений в газетах тоже не даем.
   - Ну, почему же? - запротестовала Малышка. Она заняла на удивление активную позицию в этом деле. - Ведь гений иностранец. Вдруг, он не знает немецкого. Нужно дать объявления на других языках.
   - Между прочим, это мысль, - поддержал ее я.
   Тролль недовольно нахмурился.
   - Потеряем массу времени, - проворчал он.
   - У тебя имеются какие-нибудь контрпредложения?
   - Нужно подумать.
   - Пожалуйста, думай.
   На следующее утро я отправился в один из магазинов, торгующих периодическими изданиями, чтобы подобрать газеты, в которых можно было бы разместить интересующее меня объявление. Газет, издаваемых в Германии на английском или французском языках, я не обнаружил. Если говорить о русском, то бросалась в глаза местная газетенка с гордым названием "Европа-Центр". Конечно, можно было бы задействовать гигантскую машину "Гвидона" и через нее опубликовать объявления в крупнейших газетах мира. Но мне показалось разумным для разминки ограничиться чем-то менее масштабным.
   Я позвонил Голдблюму, чтобы посоветоваться.
   - Ты прав, мой мальчик, - горячо поддержал меня тот. Делай так, как тебе подсказывает интуиция. Ты знаешь, я почти уверен, что художник - из России. Есть в его картинах эдакое... Веет Кандинским, Малевичем, Татлиным... Вроде бы, они совсем другие, да и между собой-то разные, а все же что-то их объединяет. Особый дух...
   Я купил номер газеты "Европа-Центр" и связался по телефону с редакцией.
   - О'кэй, мы все сделаем, - обрадовали меня. - Номер с вашим сообщением выйдет недели через две.
   - Что?!
   Я подумал, что это розыгрыш.
   - Вам, вообще-то, хотя бы раз в жизни приходилось держать в руках экземпляр нашей газеты?
   - Я и сейчас его держу.
   - Тогда вам должно быть известно, что мы - еженедельник.
   Я повнимательнее вгляделся в титульную часть. Действительно, это было написано.
   - Но, - сказал я, - почему недели через две, а не через неделю?
   - Потому что пока, к сожалению, мы выходим только раз в две недели. Ближайший номер, правда, будет печататься послезавтра, но макет уже полностью сделан.
   - Плачу любые деньги! - завопил я. - Я представляю крупнейшую международную финансовую корпорацию. Нам срочно кровь из носа - нужно напечататься послезавтра.
   На том конце провода, очевидно, обалдели. Возможно, им еще никогда не звонили из крупнейших международных финансовых корпораций.
   - Ладно, приезжайте, - проговорил, наконец, мой собеседник.
   В ожидании очередного выпуска газеты "Европа-Центр" прошло в общей сложности три дня. Чтобы не умереть за это время со скуки, я решил последовать примеру остальных детективов и нанести ряд визитов художникам. Разумеется, в моем случае русским художникам. Адреса помог разузнать все тот же Горбанюк - моя палочка-выручалочка.
   Первым в списке оказался некий Антон Котелков, проживающий у черта на рогах, где-то в берлинском районе Панков. Берлога его, однако, содержалась в приличном состоянии. В одной из двух комнат он творил, в другой проживал вместе с супругой. Рисовал он сплошь каких-то восторженных олухов с козлиными мордами, витающих в радужных облаках. Внизу, под этими облаками, чаще всего - картинки русской природы. Не нужно было обладать опытом Голдблюма или выдающейся проницательностью Малышки, чтобы понять, что уж он-то к картинам в метро непосредственного отношения не имеет. Говорил он резко, хриплым голосом, с явным намерением побыстрее от меня отделаться.
   - Я не езжу в метро, - сразу же отрубил он.
   - Я тоже. Но на картины взглянуть было все же любопытно.
   - А мне - нет. Стану я тратить время на всякую чепуху.
   - Напрасно. Вдруг, это - кто-нибудь из ваших знакомых. Смогли бы, не запылившись, заработать тысченку-другую долларов.
   - Чушь!
   - Слушай, когда с тобой разговаривают умные люди, вмешалась его жена. - Только дураки отказываются от возможности заработать лишний пфеннинг. Особенно здесь, на Западе.
   У нее, видимо, была своя шкала ценностей, а также валютных курсов, в которой тысченка-другая долларов равнялась одному пфеннингу.
   - Обидно, конечно, что вы не видели оригиналов, проговорил я голосом, полным сожаления и укоризны, - но не беда, у меня имеются с собой вполне приличные репродукции.
   И развернул перед его носом предусмотрительно принесенный с собой журнал живописи.
   Он глянул мельком, и его бородатую физиономию перекосила язвительная усмешка.
   - Вы хотите уверить меня, что автор этой мазни разыскивается целой сворой детективов?
   Его, разумеется, больше бы устроило, чтобы целая свора детективов разыскивала автора восторженных дегенератов с козлиными мордами, парящих в радужных облаках. И, возможно, впереди этой своры не отказался бы увидеть меня, лихо размахивающего чеком в миллион долларов.
   - Дайте-ка посмотреть! - Фрау Котелкова выхватила из моих рук журнал. - М-м-м... Тоша, а это, случайно, не Ицык?
   - Дура, это ведь даже не фигуративная живопись.
   - А, может быть, Майя Маевская?
   - Та вообще не пишет в цвете.
   - Ну а кто бы это мог быть? Подумай.
   - Отстань! - сказал он.
   - И ты говоришь мне это после того, как я отдала тебе лучшие годы жизни?!
   - Что?! - внезапно завопил Котелков. - Так это были лучшие?!
   - Да, лучшие! - Она в сердцах швырнула в него журналом. Лучшие годы жизни я провела, сидя голышом на этом стуле. Но, глядя на меня, ты, почему-то, малевал всяких уродцев с козлиными головами!
   Я поспешно ринулся вперед, схватил журнал с пола и спрятал его в портфель.
   - Ребятки, к сожалению, мне пора, - сказал я, но они этих слов, видимо, даже не расслышали. По крайней мере, с их стороны никаких возражений не последовало.
   Я сделал еще несколько попыток войти в контакт с местными художниками. Но результаты оказались более чем скромными. Из всех, происшедших за эти дни встреч, заслуживают упоминания, пожалуй, лишь следующие.
   Во-первых, с Ицыком, а если полностью - Исааком Куперманом. Он также числился в составленном Горбанюком списке, был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста, каковым на самом деле являлся.
   Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент, когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой, стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без оных. Они так и назывались: "Натюрморт со Сталиным", "Натюрморт с Брежневым", "Натюрморт с Сусловым", "Натюрморт с Черненко". Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на фотографии явно просматривались контуры Жириновского.
   - Натюрморт с Жириновским, - продекламировал я, ткнув в картину указательным пальцем.
   - Сразу чувствуется сыщик высокого класса, - язвительно отозвался Ицык. - Как вы догадались? С помощью дедуктивного метода?
   Бугаи дружно заржали.
   - Именно, - кивнул я головой, - с помощью его, родимого.
   - Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с пинкертонами - ни разу.
   - Значит, я буду первым.
   Он сунул в рот папиросу - мне даже показалось, что это "Беломор-канал" - и с наглым видом уставился на меня.
   - Как вас зовут?
   - Крайский.
   - Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается, представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid1, как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.
   После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.
   - Начните новую серию, господин Куперман, - посоветовал я ему на прощанье. - "Натюрморт с Колем", "Натюрморт с Мэйджором", "Натюрморт с Клинтоном"...
   - Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, - заверил он меня...
   Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она "Лети, пуля" и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры "Гвидона". Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.
   - Может, купите еще одну до пары? - поинтересовался он. Это может быть: "Лети, разрывная пуля", "Лети, трассирующая пуля", "Лети, пуля со смещенным центром тяжести", "Лети, бризантный снаряд". Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
   - Я подумаю, - пообещал я.
   С минуту он помолчал.
   - Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это - чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.
   - То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
   - В известном смысле, да.
   - Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
   - Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
   - Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
   - Вы правы, - печально вздохнул он. - Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно...
   В третьих, с Майей Маевской.
   - О! - воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. Крайский!
   Я опешил.
   - Разве вы меня знаете?
   - Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне - семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
   Я принялся судорожно рыться в памяти.
   - Майю помню, - наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. - Но она была не Маевская.
   - Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
   Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
   - Белая гвардия - моя слабость, - продолжала она. - В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
   Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
   - У тебя еще имеется мастерская? - поинтересовался я.
   - Верно, в этом же доме. На мансарде.
   Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
   - Миша Крайский - пинкертон! - воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. - Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
   Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал "Кьянти", а она налила себе ирландского яичного ликера.
   - Ничем тебе помочь не смогу, малыш, - сказала она. - Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм - убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов...
   Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
   Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс - не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она - такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
   - Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
   - Хочешь остаться в Германии? - неожиданно спросила она.
   - Зачем? - не понял я.
   - Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
   - В России, может быть, и нельзя, - отозвался я. - Но "Гвидон" - это ведь государство в государстве. Все, кто работает в "Гвидоне", живут достойно.
   - Мой сладкий пинкертончик, - прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
   - Я тебя зажег? - поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
   - Только не подумай, что у меня бешенство матки.
   - Совершенно не думаю, - сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
   - Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
   Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
   - Послушай, а те картины из метро... - крикнул я. - Они могли быть созданы компьютером?
   Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
   - Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
   - Вполне. Но как тебе это пришло в голову? - Она была поражена. - Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня - тайна за семью печатями.
   - А у тебя, случайно, нет такой программы?
   - Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
   Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
   - Послушай! - воскликнул я. - Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
   - Возможно, - она улыбнулась. - Здесь даже есть чувство. И все же... И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом... здесь совершенно нет мысли.
   Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры "Солитер". Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
   - Присаживайся, - сказал я Майе, - сейчас я покажу тебе класс.
   Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
   - Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
   - Знаешь что, мой милый! Я - юрист, а не искусствовед, обиделся Горбанюк. - А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
   - Послушай, Горбанюк, - сказал я, - это же так просто: фигуративщики - это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм - уже сплошная мазня.
   - Браво, малыш! - воскликнула прислушивающаяся к разговору Маевская.
   - Мазня, да не совсем! - не соглашался Горбанюк. Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком. Скажи ему, что это - мазня, и он отберет "Судзуки-Свифт", а тебя пересадит на "Трабант".
   Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью, он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой, рыжий. Зовут - Дитер Мюнхаузен.
   - Как? - переспросил я.
   - Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип. Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то только Брунгильда и Мюнхаузен.
   - А он, случайно, не барон?
   - Ха-ха-ха!
   Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась на меня сзади со словами "мой пинкертончик!", повалила на ковер, и начала очередной сеанс.
   Объявление гласило:
   !!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК !!!
   Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить о личности человека, разрисовавшего ряд переходов в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку, просьба позвонить по следующему телефону: 63-63-90-30 За конкретную и правдивую информацию вас ждет
   !!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ !!!
   Номер телефона принадлежал берлинскому представительству "Гвидона". Честно говоря, я остался не очень-то доволен текстом. Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его содержании, но ничего более удачного не получилось. Со своей стороны Голдблюм также не преминул заметить:
   - Ты детектив, мой мальчик, или лесоруб? Кто же слагает подобные объявления? - Он щелкнул диктофоном и безо всякой видимой связи произнес: - Приказать Джордану, чтобы часть свободного фонда он перевел в акции... Поступили уже какие-нибудь отклики?
   - Пока нет. - Я сжимал в руке свежий номер газеты "Европа-Центр" со злополучным объявлением.
   - Держи меня в курсе.
   - О'кэй.
   Честно говоря, на отклики я не очень-то рассчитывал, но оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Уже на следующий день отклики посыпались, как из рога изобилия. Горбанюк даже потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.
   Разумеется, я послал его к черту. Что значит, сидеть безвылазно в бюро, если именно ради вылазок и было дано объявление?
   Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.
   Позвонил мне один тип по фамилии Сыркин и сообщил, что искомым художником является ни кто иной, как его племянник Алик. По фамилии - тоже Сыркин.
   Мы встретились на Александрплац возле вращающихся "Часов Мира", когда в Берлине было 18-00, в Москве - 20, Нью-Йорке 12, а в Сиднее - час ночи следующего дня.
   - Да, неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее, - проговорил дядя Сыркин, приближаясь. - Берлин, конечно, тоже ничего, однако этот язык... Почему в Германии государственный не английский? Безобразие!
   По-моему, он не шутил.
   Он был маленького роста, но широкоплечий, с выдающейся вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо, будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное, основной его особенностью являлось то, что лицо его не трансформировалось от выражения к выражению, как у остальных людей, а новое выражение появлялось уже в готовом виде, мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.
   - А что скажете насчет Москвы? - поинтересовался я.
   - Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки сейчас пытаются вырваться все, кому не лень. Они, видимо, считают, что Запад резиновый.
   - К тому же и в Москве не говорят по-английски, - заметил я.
   - Напрасно иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки про наш "великий и могучий", но могу вас заверить... Ду ю спик инглыш?
   - В очень ограниченной мере.
   - Жаль. - На его лице появилась брезгливая гримаса.
   - Итак, к делу, - сказал я нетерпеливо.
   - Итак, к делу, - охотно повторил он и еще сильнее задрал подбородок. - Как я уже упоминал, таинственным гением является мой племянник Алик Сыркин. Готов передать его вам из рук в руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.
   - Какие условия?
   - То есть как?! Или я неправильно понял содержание опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла о солидном денежном вознаграждении.
   - За правдивую и конкретную информацию, - добавил я, подняв вверх палец.
   Безусловно, я был польщен, что мое нехитро составленное объявление, получило такое звучное название - коммюнике. Коммюнике! На какое-то мгновение я даже почувствовал себя премьер-министром.
   - Ну, естественно, правдивую и конкретную! - воскликнул он. - Как же может быть иначе?
   - Вы производите впечатление человека толкового, произнес я. - Тем более...
   - Спасибо, - перебил он меня.
   - Тем более кажется странным тот факт, что вы произнесли имя племянника, так сказать - раскрыли карты, еще до того, как получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?
   Он одарил меня язвительной усмешкой, одновременно покачивая указательным пальцем из стороны в сторону.
   - Без меня вам до него ни за что не добраться. Даже и не пытайтесь.
   - Так сильно он законспирирован?
   - Уж поверьте.
   - А вы немецким владеете?
   С огромной скоростью на его лице замелькали кадры: недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на меня. Словно перестал понимать по-русски.
   - Я говорю, вы немецким владеете?
   Он взорвался.
   - Обязательно вам было напоминать мне об этом удручающем явлении природы!
   - Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы знаете?
   - Ну и что из этого?
   - Так, знаете? - настаивал я.
   - Приходится знать, - вынужден был уступить он. - Я здесь живу.
   - Почему же тогда вы не откликнулись на многочисленные объявления аналогичного характера, напечатанные в немецких газетах?
   - А были подобные объявления? - не моргнув глазом, поинтересовался он. Во всяком случае мне не удалось зафиксировать даже минутного замешательства.
   - Конечно, к тому же в столь впечатляющем количестве, будто разыскивался самый крупный в мире алмаз. Или самый опасный преступник.
   - Вы знаете, я не читаю немецких газет, - заявил он. -Macht kein spaЯ1.
   - Будем считать, что вы меня убедили. - Кивнув головой, я вздохнул. Начиналась самая тяжелая часть разговора. - О'кэй, если ваш племянник действительно окажется тем самым художником, вы получите пятьсот марок наличными.
   - И это вы называете солидным денежным вознаграждением? возмутился дядя Сыркин. - Не может быть и речи!
   - Вы так реагируете, как будто вам предлагают за пять сотен прорыть туннель под Ла-Маншем. Каких-то несколько слов...
   - Э, нет! Иной раз слова могут стоить дороже туннеля. Вы сказали, что я произвожу впечатление человека толкового, а вместе с тем держите за дурака. Если так пойдет и дальше, мне действительно ничего не останется, как обратиться в немецкие газеты.
   Черт меня дернул упомянуть о них!
   - Вы только подумайте, о чем мы говорим! - воскликнул я. Я представляю интересы наиболее опытного специалиста в этой области в мире. Этот специалист роет землю и бьет копытами, чтобы только сделать вашего племянника очень богатым человеком, одним из самых известных на этом шарике. За сведения о нем вам предлагается пятьсот полновесных бундесмарок наличными. А вы еще торгуетесь. Вы что, не хотите своему племяннику добра?
   - Я всем хочу только добра, - воинственно произнес он. Но в первую очередь я желаю добра самому себе.
   Хотите верьте, хотите - нет, но в этот момент во мне говорила не жадность, не соображение, что чем больше получит этот широкоплечий кровосос - поклонник английского языка, тем меньше останется самому. Во мне говорил обыкновенный бухгалтер1. Видно, это глубоко въелось в кожу. Возможно - на всю оставшуюся жизнь.