Берг Михаил. Вечный жид

Но, милостивый государь, как же так? Простите, что перебил, но я не понял, что же получается, вы себе противоречите. Нет, должен признаться, что уже оценил использованный вами ложный пассаж: превосходно, несравненно, весьма ловко, вы как бы пунктиром показали возможный банальный поворот, и, когда мы отклонились (ибо я, вероятно, не единственный слушатель вашей занимательной истории), как бы уравновешивая силу инерции, вы совершили изысканный вираж в совершенно неожиданную сторону. Но, милый Маятник, что же вы сказали вашей пленительной пассии после десятилетней разлуки с ее телом, ибо, как мне кажется, именно метаморфозы ее плоти, осененной нимбом волшебных волос леди Годивы, производили на вас магическое впечатление? Ведь, как я понимаю, вас нимало не заботило, чем занималась восхитительная подружка вашего далекого детства, пока вы, если я правильно понял, сколачивали, и весьма удачно, кругленькое состояние на подметках и сафьяновых ремешках, и, вероятно, не только на них, не правда ли, я разве не прав, я не ошибся? Нет, я не отрицаю, вполне возможно, что сквозь прозрачный хрустальный образ желанного тела просвечивало кое-что, так сказать, из высшей природы: ваша потребность утвердить себя, подавить, избавиться от гнетущей дамокловой тяжести отказа, пережитого вами однажды на рассвете, у околицы, когда туман уже вымочил травы росой, отведенные узкой ручкой ветви кустарника еще дрожали, постепенно успокаиваясь, а вы стояли, прислушиваясь к ползущей по-пластунски тишине, не зная, что ваша жизнь превратилась в странный минерал ожидания именно сейчас, то есть несколько мгновений назад, так бывает, что говорить, это красиво, жизнь, как янтарное мгновение, судьба, как захлопнутый ставень, зачеркнутая страница биографии. Но, милый Маятник, если женщина, сыгравшая, простите за банальность, столь роковую роль в вашем ставне, то есть, пардон, я хотел сказать, в вашей судьбе, итак, если эта роковая женщина кидает вам в лицо свою собственную накидку как часть своего туалета (помню прекрасно, белое снежное поле, а на нем перекрещиваются клювами кроваво-алые аисты с лимонными ходулями ног), так вот, раз эта накидка, успевшая, правда, намокнуть, летит вам в лицо вместо благодарности за, можно сказать, почти героический поступок по спасению утопающей на водах (я имею в виду накидку), и, если я вас правильно понял, все из-за того, что вы совершенно случайно, не желая этого, ясно идиоту, окатили ее водой, каскадом брызг, с головы до ног, от кончиков волос до кончиков пальцев, ибо сами чуть не упали, споткнувшись об осклизлую корягу, и даже, опять же не нарочно, чтобы не рухнуть на глазах очаровательной шатенки в воду, как идиот, схватились (выбирая из двух зол меньшее, хотя не уверен, возможно - большее), но схватились, вы так сказали, за хрупкое девичье плечико почти тридцатилетней усталой женщины, а в ответ, как я уже сказал, вернее - вы уже сказали, вам в лицо летит мокрая как не знаю что накидка, то как же вы, простите за нескромный вопрос, умудрились оказаться с ней, с этой роковой и странной особой, в настолько горизонтальном положении, что открывали поочередно, настаиваю на этом, тыльной стороной ладони раму окна в вашей комнате, что напротив старой скрипучей лестницы на второй этаж, то есть, не знаю, употреблю ли я правильное, уместное выражение, но вошли с ней, Магдой, в состояние самой интимной близости, не правда ли, я не ошибся, не так ли? Пожалуйста, если не трудно, объясните. Да, сударь, конечно, конечно, вы не ошиблись, мы действительно сошлись с ней как голубки и были так же неразлучны, словно душа и тело, жизнь и смерть, свет и тень, но, как вы уже догадались, далеко не сразу, отнюдь, сказала графиня, а не испить ли нам кофею, то есть нет, я хотел сказать другое: отнюдь не сразу, да, да, сначала мне пришлось ее переупрямить, вы помните, мокрая накидка, задев меня по лицу, с плеском плюхнулась в воду, точно подстреленная лебедь, я замер и, знаете, так бывает, внезапно почувствовал все безразличие немотствующего вокруг пейзажа. Солнце стояло в зените, пекло нещадно, раздаривая полуденную тяжесть своих лучей пустынному противоположному берегу ручья, густо поросшему ивняком, с валунами, кое-где выглядывающими из воды, сухо-деревянному настилу мостика, чья спина почти незаметно подрагивала, вспоминая порывы ветра. Сквозь кружево листвы сквозили тающие в знойном слюдяном воздухе мятные очертания белокаменного особняка с обнаженными горлами колонн, а чуть ближе, у плоского камня, на мелководье, застыли двое, он и она, мужчина, со слегка сутулой спиной (от привычки склоняться над сапожной колодкой), с иссиня-черной бородой, с редкими струнками седины около рта, бородой, что по праздникам искусно укладывалась на сто различных завитков, напоминающих строй солдат-щитоносцев, и женщина лет тридцати со стройно-сочными формами, что просвечивали сквозь полупрозрачную желтую материю, укутывающую пружинистый изгиб тела, женщина с усталым и одновременно прекрасным и волнующе-порочным ликом, осененным пенной гривой каштановых волос с золотистым отливом, отливом и приливом, пассатом и муссоном, масоном и ессеем. Не знаю, что-то печет голову, не было бы солнечного удара, не уверен, боюсь, что нет, всем существом сомневаюсь, нужно ли рассказывать, как летел в воду мокрый ком накидки и что говорил, нагибаясь за ним, мужчина с седеющей около рта бородой (темнело в глазах, когда он опускал голову вниз, будто солнце лило тяжелое жаркое золото только на них, осколки бликов разбегались в разные стороны по зеркалу ручья), как подавал, уже не разворачивая, то, что раньше было накидкой, обратно женщине, ехидно поджимавшей верхнюю губку, имеющую контур высокого седла, каким пользуются ассирийцы, а глаза ее при этом казались печальными и глубокими, как общественный колодец в Назарете, и как немо, точно в бреду, шевелились ее губы, и как опять и опять летело в воду свернутое улиткой покрывало, и как, не выдержав, возможно, точно не знаю, но что-то такое зовущее показалось в глазах, и, шагнув вперед, вдруг обхватил ее руками, так что затрещала и зигзагом порвалась желтая муслиновая материя на спине, погружая лицо с седеющей около рта бородой в полынный запах, исходящий от ее густо рассыпавшихся волос, и горох ее кулачков застучал словно град по крыше, и вода внезапно перестала хлюпать под ногами, женщина моего вдоха и выдоха, воздух гортани моей, кажется, шептал его язык, и ветви омелы, родившись из воздуха, вдруг больно хлестнули по векам, и ее упругое тело, прогнувшись, словно сильная рыбина на лесе, рванулось последний раз, материя с треском лопнула дальше и поползла вниз, и губы, уткнувшись в нечто мягкое, ощутили легкий солоноватый вкус и арахисовый привкус, и, когда вдруг из желтой волны показалась откровенная, как пропасть, нагота, он упал в нее с закружившейся головой. О, как любил, Нюма, сын мой, мужчина с седеющей около рта бородой эту женщину с закрывшей свет каштановой волной непокорных волос, у которой грудь контуром напоминала верхнюю губку или высокое ассирийское седло, как пахли арахисовой шелухой ее глубокие подмышечные впадины, когда она, изгибаясь, закидывала руки за голову и вздымалась, как пучина, перевернутая чаша ее живота, и скажи, разве так любят женщину, будто это последнее, что осталось, обожая в ней все: детский запах рта, вкус слюны, пота, выступившего на коже, все ее выделения, соль ненароком скатившейся слезы, набор телодвижений и жестов, ее крики, стоны сквозь стиснутые губы, чуть слышные звуки охрипшего голоса, жизнедеятельность всех желез внутренней и внешней секреции, если бы они были, но их, к сожалению, к прискорбию, нет, а жаль, что у женщин так мало объектов для любви и ласки, не правда ли, тебе не приходило в голову, не казалось, разве я не прав? Но, Нюма, сын мой, разве так любят человеческую женщину?

5

   Ивушка Плакучая, опять зовут и шепчут губы твои. Как тяжело мне одной жить на дне одиночества моего, не зная радости и наслаждения, бредя каждый будний день однообразной улицей своего маршрута. Да, Лигейя памяти моей, вижу, вижу твою хрупкую фигурку в черном драповом одеянии бредущей переулком со скрипкой, прижатой к груди. Медленно, то обгоняя, то отставая, вертится вокруг тебя плоская тень твоя, милая и деликатная, бледная и молчаливая. Вот отшатнулась она от стеклянной витрины, к которой прижала ты известково-прекрасное лицо свое, вот обежала вслед за тобой лужу и попятилась от тусклого газового фонаря. Вижу тонкую руку твою, берущую с галантерейного прилавка чулки в целлофановом пакете, хрустящем, как порох, втыкающую двузубую вилку в покрытую корочкой городскую булку; вижу холодные пальцы твои, затаскивающие на ветру пуговицу в растянутое устье петли. О, Лигейя зрения моего, как стынут от ветра легкое тело твое и душа твоя, когда поздним вечером пробираешься ты в толпе от убогого кинотеатрика нашего, среди шума и огней, праздного веселья и чужих голосов, мимо собачьего хвоста очереди за билетами на последний сеанс, мимо кондитерской и кафе на углу, столпотворения у входа в подземку, и дальше, узким переулком твоего единственного маршрута, неся в себе затухающий запах натертых янтарной канифолью струн и коленкорового нутра футляра. Как я сочувствую, Лигейя моя, узкой тропе твоей, с которой не сойти, не свернуть, от бедной квартирки нашей до клеенчатого стула на эстраде кинотеатра, туда и обратно, по одним и тем же улицам, тихо стуча каблуками. Нет, Ивушка, нет, опять слышу голос твой, никто, и ты в том числе, не может знать координат одиночества моего, радиуса его и толщины. Как точка на тонкой бумаге, проколота я ножкой циркуля: сквозит прокол, просвечивает, задувает в душу ветер кругового пространства. Разве знаешь ты, как руки мои открывают ключом дверь комнатки нашей, как, торопясь, тянут створку к себе, а взгляд уже ищет, скользит по всем углам: не стоит ли Ивушка мой за тонкой занавеской с овощным рисунком, не спрятался ли он, желая подшутить, за вешалкой у шкафа, а может, он сидит за столом, закрывшись от меня газетой? Нет нигде. А знаешь ли ты, как руки мои каждый вечер стелят крахмальное белье на постели твоей, а потом жесткой мочалкой трут тело мое для тебя, от шеи до стоп и обратно, известково-незагорелое и худое, как похудела я для тебя, Ивушка. Как стираю я потом до поздней ночи, когда спят уже соседи наши, праведники и грешники, водопроводчики и школьницы, пьяницы и члены домового комитета, знавшие тебя и забывшие, как долго трут руки мои белоснежное белье о волну стиральной доски, чтобы как-то занять себя. Ивушка Плакучая, муж мой. Знаешь ли ты об этом? Знал бы - вернулся. Что стоит тебе - нет цены горю моему, ожиданию моему, Ивушка. Вернись, шепчут губы твои, тонкие и бескровные. Ивушка, шепчут, бормочут, шелестя лепестками. Ивушка. Погоди, не надрывай конверт сердца моего, не проси, Лигейя тоски моей, чтобы не проклял я себя, суконную судьбу свою, сложившуюся пополам: давит, режет жесткая складка. Лучше давай о другом. Хочешь, расскажу и развлеку тебя? Хочешь, погрустим вместе? Как-то после обеда опять видел я во сне мальчика, о котором раз говорил тебе. Маленький стриженый мальчуган в синих трикотажных трусиках, который сидел на корточках на берегу тихой лесной речки или какого-то пруда, а может быть, покинутого озера, что затерялось в лесу, или даже морского лимана с пресной желтой водой, сжимая в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных реек, посередине скрепленных гвоздем. Хотя, кажется, скорее всего, если мне не изменяет память, мы решили уже, что сидел мальчик на берегу именно тихой лесной речки, ибо рядом с ним, буквально в двух шагах, ивовый куст раскинул во все стороны гибкие тонкие ветви, которые ныряют под собственной тяжестью в воду, желая утонуть, но не тонут, а лишь бороздят, создавая заводи, медленное течение речки. Помнишь, надеюсь, ты не забыла, мы решили с тобой, что мальчик, нашедший запущенный пропеллер свой воткнутым в землю, присел, устраняя повреждение (при ударе о землю лопасти могли покоситься, испытать поломку, временно выйти из строя), но так и остался в неудобной для хрупких членов позе, рядом с кустом, как рак, сползающим в воду. Одна сандалия у мальчика промокла и тихо чавкала, если он чуть-чуть, на несколько сантиметров, переставлял ногу в сторону, ибо ноги затекают; но застыл он на корточках потому, что, как мы решили, услышал беззвучную музыку, исполняемую музыкантами, стоящими на долготелых плоских листиках. Однако, должен признаться, это объяснение - всего лишь гипотеза, так сказать, предположение, весьма созвучное сну, о котором я тебе рассказывал, но в другом сне, о нем-то и речь, оно кажется поспешным, спорным, требующим подтверждения. Да, возможно, вполне может быть, по-видимому, так оно и было: мальчик в синих трусиках действительно запустил свой пропеллер, который разрезал лопастями воздух с приятным посвистом, взвился, взлетел продолжением броска, мелькая, точно спицы в велосипедном колесе, пока мальчик провожал его траекторию восхищенным взглядом, а затем, конечно, упал, зарылся в сухой, с мелкими камешками и раздробленными речными раковинами песок, отчего лопасти перекосились, и их следовало подправить. Но, должен тебе сказать, мальчик сидит на корточках на берегу, как мы уже выяснили, тихой лесной речки совсем по другой причине, никак не из-за пропеллера, ибо, обрати, пожалуйста, внимание, выправив лопасти и собираясь подняться, он вполне, а почему и нет, мог заметить с другой стороны куста (и поэтому не видящую его) обнаженную купальщицу, что выходила из воды. Нет, уверяю тебя, поверь, он совсем не собирался подглядывать за решившей в знойный полдень искупаться в укромном месте женщиной и поэтому позволившей себе раздеться донага, ничего подобного, этот мальчик был не из числа тех мальчиков, кто через плохо закрашенное оконце в ванной подглядывает за моющейся семнадцатилетней соседкой, или из бумаги, клея и системы увеличительных стекол изготовляет домашний перископ, позволяющий познакомиться со всеми нюансами интимного женского туалета, хотя, могу поклясться, я сам некогда был мальчиком, подобное изощренное любопытство не бьет во всевозможные общественные барабаны и там-тамы тревогу, свидетельствуя о ранней порочности и испорченности, совсем необязательно, подобные барабаны поспешны. Но, ты помнишь, наш мальчик действительно случайно, услышав тихий плеск воды, поднял голову от лопастей зарывшегося в песок пропеллера и увидел выходящую из воды деву (почему, собственно, не употребить мне это стародавнее слово, если, кажется, оно подходит больше других?). Нет, это понятно, мальчик, само собой разумеется, был не в состоянии даже примерно сказать, сколько купальщице лет, определить ее возраст, она была слишком, намного старше его и была обнажена полностью, совершенно, как очищенный от коры ивовый прут; конечно, он мог бы выдать свое присутствие осторожным шорохом, например, надломить висевшую над головой ветку куста, чтобы дева, длинноного бредущая в облаке брызг, выжимая на ходу заплетенные в небрежную косу волосы, поднимая при этом согнутую в локте руку и показывая ему золотой пушок подмышечной впадины, мокрую каштановую косу, ползущую меж девических грудей, беспечно поблескивающие на солнце круглые коленки, знала, что маленький соглядатай в синих трикотажных трусиках поневоле, через куст, не сводит с нее потрясенных глаз, восхищенный и удрученный этим обстоятельством одновременно. Конечно, ты понимаешь, будь мальчик старше, скажем, лет на десять, он с легкостью определил бы возраст бредущей по мелководью тихой лесной речки купальщицы с белой, как молоко, кожей, покрытой сверкающими на солнцепеке запонками капель; будь он, что называется, опытней и искушенней, то обратил бы внимание, как холодно-беспечно ее спокойное лицо, как туго, точно на барабане, натянута ее атласная кожа, какими нежными пленками вспухают сосцы ее островерхих грудей, как бархатится мысок ее лона и как много потаенных сил в ее стройной походке и женственно-томной осанке. Самое забавное, ты представляешь, это естественно, мальчик так до конца и не решил, красива или нет прошедшая сквозь ивовый куст, блеск слоистой воды, воспаленную сетчатку его глаз дева или купальщица, кому кто, каждому свое, такой именно навсегда и запомнилась, как брела сначала по мелководью, поднимая ногами каскад радужных брызг, затем по пепельно-желтому песку, по изумрудной - с бирюзинкой - траве, ловко переставляя маленькие ступни ног, закидывая на ходу косу за спину с проступившими подвижными позвонками, и замелькала долгоногой фигуркой между стволов уходящих в глубину леса деревьев, где-то выбралась на полянку, показавшись вся, где-то пробралась сквозь кустарник, выдвигая то локоть, то упругое бедро, то шею с грациозно посаженной головкой, постепенно, шаг за шагом, растворяясь в гуще листвы и коры, пока наконец, еще треснула ломкая сухая ветка под ногой, не исчезла совсем. Постой, Ивушка, погоди, я не поняла. Разве у вышедшей из воды купальщицы не было одежды, какого-нибудь простенького халатика или сарафана, а может быть, полиэтиленового мешочка с купальными принадлежностями, который на ходу, раз ты утверждаешь, что она не остановилась, наклонившись весьма грациозно, она могла поднять с пепельно-желтого песка, а затем, помахивая чуть отяжелевшей рукой, по-женски отводя ее несколько вбок, углубиться в сумятицу кустов и деревьев? Ведь, насколько я понимаю, трепетная нагая дева, что продефилировала перед спрятавшимся за ивовым кустом мальчиком, была, очевидно, дачницей, отдыхающей в сельской местности, или даже просто местной жительницей, решившей в знойный день искупаться в известном только ей укромном месте, что позволяло не думать о соблюдении обычно принятых приличий, пока она находилась на берегу тихой лесной речки или услаждала себя водными процедурами вперемежку с солнечными ваннами; но, согласись, Ивушка, уже идя по лесу у излучины реки, ей следовало подумать, что она не может подойти этакой наядой к даче или, тем более, показаться в таком виде на улице сельского центра, когда производственники столь утомлены страдной порой, что могут не согласиться, не так понять, выразить сомнение и оспорить. Но, Лигейя моя, к сожалению, должен огорчить тебя, я сам так думал, однако ничего не поделаешь, вышедшая из реки знойного дня дева, сверкая наготой, прошла сквозь взгляд спрятавшегося за кустом стриженого мальчугана, не обернувшись, ни разу не остановившись, только выжимая на ходу собранные в рыхлую косу волосы, и углубилась, постепенно растворяясь, в лес, так и не вспомнив ни о бумазейном или хлопчатобумажном халатике, ни о полиэтиленовом прозрачном мешочке с купальными принадлежностями, так что, мне кажется, их, этих принадлежностей, не было и в помине (уж я, поверь, моя радость, определю - привыкла ли женская грудь к лифчику, или, как эту штуку называют некоторые острословы, к бюстгальтеру, или нет): вышедшая из воды дева с влажной, блестящей на солнце кожей вряд ли догадывалась об их существовании. Ивушка, опять слышится голос твой, я поняла, я только сначала испугалась, зачем, зачем ты пугаешь меня, а теперь поняла: ведь это все сон, Ивушка, поэтому и дева, будь она хоть дачницей, или мещанкой, или даже жительницей сельской местности, может ходить как ей угодно, как взбредет в голову, не все ли равно, не боясь случайных встреч со строгими в этих вопросах тружениками полей, которые могут удивиться и выразить изумление, но во сне, Ивушка, вероятнее всего, это уже не имеет значения. Ведь я не ошиблась, Ивушка, и правильно тебя поняла, не так ли? Нет, я должен разочаровать тебя, Лигейя воображения моего, как ни жаль, к прискорбию моему, ты ошиблась, ибо ошибся я, введя тебя этим в заблуждение, так как, исходя из все-таки, как-никак, ни в коей мере, ни-ни, то, о чем я тебе рассказал, поведал и сообщил, как ты сама, вероятно, понимаешь, не было сном, я сам это видел однажды в знойный летний полдень на берегу тихой лесной речки, и тут ничего не поделаешь. Ивушка, Ивушка Плакучая, разлепляются и шепчут губы твои, робкие и нежные, предназначенные для лепета и шепота, не говори так, Ивушка, муж мой, прошу тебя, не надрывай конверт ужаса моего. Не говори так, просят губы твои, глаза твои, испуганные и большие, как блюдца: прошу тебя, Ивушка, не надо, расскажи о другом, пожалуйста, будь так любезен, о чем хочешь, о приятеле твоем новом, Маятнике, или о словах, которые ты слышишь, так как некто говорит через тебя, а ты лишь переводишь. Или, знаешь что, Ивушка, может, ты отдохнешь часок, ибо ты устал, и я устала, а потом мы опять встретимся с тобой и поболтаем. Я, должна признаться, тоже эту ночь провела дурно, просыпалась, вставала, за окном от ветра гудели провода, и босиком шла утолять жажду чрева своего по коммунальному коридору нашему, на цыпочках, чтобы не разбудить соседей. Гудели от порывов ветра провода, лопались какие-то пленки внутри водопроводного крана, я пила крупными глотками сырую воду забвения и брела обратно в одинокую постель свою. Да, да, это самое лучшее: отдохни, полежи часок с закрытыми глазами, возможно, освежишь себя сном, это замечательно, уверяю тебя, Ивушка. А когда ты откроешь глаза свои, муж мой, я опять буду возле тебя. Хорошо, ты согласен, я прошу тебя, сделай мне приятное, не сопротивляйся. Да, мало-помалу, конечно, Лигейя моя, я сделаю, раз ты говоришь, просишь, настаиваешь, как могу я не удовлетворить тончайшую просьбу твою, но, друг мой, ведь ты сама спросила меня о приятеле моем Маятнике, который сейчас, как и я, делает вид, что исполняет назначенный нам тихий час и лежит с закрытыми глазами, в то время как мысли его, несомненно, не может быть двух мнений, так далеко отсюда, что даже трудно представить, ибо, сама понимаешь, я уже рассказывал, ему кажется, что он совсем другой человек, другого возраста и судьбы, обреченный на вечное и (одновременно) бренное хождение, снование, шагание, хотя, не буду скрывать, некоторые досужие умы и высказывают недостойные предположения, что ему это только кажется, будто он тот, за кого себя выдает, а на самом деле, говорят они, он всего лишь провинциальный учитель литературы из сонного провинциального городка, где, как уверяют эти скептики, он и испытал потрясение от безвременной кончины единственного сына своего, что и заставило его потерять биографию свою и найти биографию другого, за кого, как шепчут они предательским шепотом, он себя и выдает. Конечно, Лигейя веры моей, пойми, я также, а почему и нет, мог бы выразить сомнение, изобразить фигуру недоверия и умолчания, ибо, конечно, мало ли, точно неизвестно, никто и ничего, но, подумал я, согласись, не все ли равно и не все ли едино, так оно и было или только теперь кажется, если живет и рассказывает он достоверно и с увлечением, как право имеющий. К тому же, да, да, что-то я хотел сказать, ну-ну-ну, голова как-то сегодня крутится в обратную сторону, ты не напомнишь, что я имел в виду, употребив это словцо - к тому же: и должно последовать какое-то продолжение, пожалуйста, может быть, ты знаешь, буду тебе очень признателен, напомни, если тебе не трудно. Да, да, Ивушка, конечно, я напомню, но не кажется ли тебе, что немного, несколько, совсем чуть-чуть, но все-таки ты устал, утомился, нуждаешься в отдыхе и освежающем сне? Да, возможно, ты права, но все же мне не дает покоя неоконченная мысль моя, пожалуйста, очень прошу, и я сразу засну. Хорошо, Ивушка, только обещай мне. Обещаю. Ты, очевидно, если я правильно поняла, хотел рассказывать о сыне твоего нового приятеля, который безвременно и случайно, а потом он испытал потрясение, как право имеющий. Спасибо, Лигейя моя. А теперь спи, ты обещал. Да, Лигейя сна моего, но ты не уходи далеко. Проснусь - и мы продолжим. Спи, я покараулю, я буду рядом. Сна моего. Я рядом. Ивушка Плакучая. Лигейя. Рядом.
 
   Да, дом стоял на косогоре, видимый издалека, на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. За домом, в глубине сада, - каретник, конюшня, навес, под которым, по словам мамы, в дождливую погоду дядя Николай пилил дрова. В полковничьем мундире без крыльев погон. Спокойно, с удовольствием, засучив рукава. В густой шевелюре - ни одного седого волоса. Вжик-вжик-вжик, поет двуручная пила, перего-вариваясь с белотелой древесиной. Иногда напарник - престолонаследник, но он быстро выдыхается, иногда кто-нибудь из его сестер или боец охраны. Ковер опилок, распространяя запах, проминается под ногами. Ваше Величество, говорит доктор Боткин, давайте я попилю вместо вас. Дождь капает с навеса за шиворот. Сыро, неуютно. Доктор переминается с ноги на ногу, наблюдая, как Его Величество пилит сосновые бревна. Кое-где на грубой коре застыла смоляная янтарная слезка. Поет двуручная пила, вгрызаясь в голую шею сосны. Чья-то черная кожаная фигура подпирает в глубине под навесом поленницу дров. А ночью от порыва ветра вздрагивает ставня во втором этаже. Чутко, прислушиваясь к ночным звукам, дремлет охрана, опустив голову на грудь, в воду зыбкого сна, где плавают ленивые рыбины сновидений. Бывшему Георгиевскому кавалеру, с некогда пушистыми усами, снится, что он пилит дрова с царем в полковничьем кителе, на плечах которого горят золотые крылья погон. Хорошие у тебя, братец, усы, восхищается царь, улыбаясь голубыми глазами. Рад услужить, Ваше Величество, каркает во сне бывший Георгиевский кавалер, ощущая, что усы топорщатся в разные стороны. Опять стучит ставня, налетел ветер, подул, прижал. Доктору Боткину, который перевернулся в своей постели на втором этаже, снится, что он ставит престолонаследнику Алексею очистительную клизму. Малолетний Алексей капризен, неуклюж, имеет мягкие женские формы. Черная клизма с усилием втягивает щеки, превращаясь в плоское сердце, в тень или масленку. Вздрагивает от напора ветра ставня. Комнатной девушке Демидовой снится, что она стала царицей Александрой Федоровной, похудела, высокие скулы проступают ребрами некормленой клячи, а перед сном пожелать спокойной ночи к ней заходят ее четыре дочери, в одинаковых длинных юбках по щиколотку, с одинаковыми ридикюлями в руках. Карашо, с акцентом говорит комнатная девушка Демидова, ощущая влажный, запечатленный на щеке четвертый поцелуй, и видит, что черты одной из дочерей стали более округлыми, а под платье она зачем-то засунула диванную подушечку. Лунной ночью, в лимонном свете. В доме на четырех ветрах, в глубине сада, между конюшней и каретником, в квадрате Вознесения, редко подрагивает ставня. Желтым моргающим светом горит одно-единственное окно на втором этаже, отбрасывая косую размытую тень, и кто-то бродит вокруг да около каждую ночь, циркульными кругами, оставляя следы на росе и взрыхленной земле клумб. Уверен. Не сомневаюсь. Иначе быть не может. Какой-нибудь имярек обязательно изумится. Как же так, спросит он недоверчиво, ничего не понимаю. Разве их. Ни-ни. Вопросительно. Заглядывая в глаза. Объясните. Пожалуйста. Если не трудно. Конечно. Что за вопрос. Не помню, говорил ли я, что после переезда они виделись всего раз. Случайно. В нечищеных сапогах. Когда он вечером пришел с доктором Деревенько, у которого не было ни деревца, ни деревеньки. У него были дырявые носки и желтые пятки, которые стеснялись. Кажется, наша Мария, так и так, добегалась в караулку к солдатам. С непонятной интонацией, голубоглазый полковник без крыльев погон, Александре Федоровне. Скажи ей, чтобы носила юбки пошире, уже видно, это ни к чему, пусть не знают, мало ли, точно неизвестно, возможно, подумают, растолстела. Там или здесь, вопросительно, почти равнодушно, я не поняла, еще там или уже здесь. Конечно, там, что за вопрос, там, твою мать, там, та-ра-рам, та-ра-рам. Поет двуручная пила, напевает под нос дядя Николай. Вспотело дет-ское личико бойца, не поспевающего за бывшим царем. Ночью голубоглазому полковнику снился его флигель-адъютант принц Георгий Лейхтенбергский. Они ходят вдвоем по перрону, платформе, по смолистым путям между поездами. Хрустальные осколки звезд горят над головой, на темном пологе неба. Ничего, Ваше Величество, говорит принц, не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались. Пускай управляются сами, если хотят. Насильно мил не будешь. Остановившись, государь скрипит зубами, стучат колеса, он записывает. Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Читал о Юлии Цезаре. Утром охрана опять нашла следы на клумбе и на земле, между кустами. Кто-то, в дырявых носках с желтыми пятками, бродит здесь после полуночи, по пересеченной местности, не разбирая дороги. Лунной ночью, залитой лимонным светом, неслышно набухают и лопаются почки. Ходит, оставляя следы на росе. Циркульными кругами, по невидимой тропе, ухает птица где-то там, за косогором, эхо несется над землей, прижимаясь тенью, распластывая крылья, пугая тишину. В кожаной тужурке, незримо кого-то напоминая, это был.