Страница:
Его сон вновь был беспокойным, но к утру страх почти прошел. Ничего не случилось. Эта тварь уничтожена. И ничто больше не потревожит Фрэнклина.
Утро оказалось ясным и солнечным. Он открыл окно и впустил струю свежего воздуха. В такое утро поневоле становишься оптимистом, Фрэнклин чувствовал, как прохладный воздух омывает душу, очищая ее от всех тревог предыдущих дней. Фрэнклина ждала любимая работа и – он с удовольствием понял, насколько голоден, – превосходный завтрак.
Наслаждаясь ароматным кофе, он просматривал почту. Обычные приглашения на выставки и приемы; письмо от известного искусствоведа, который просил позволения процитировать несколько лекций Фрэнклина в новой книге, готовящейся к печати; гневное послание от художника, чью экспозицию он разругал две недели назад. Последнее доставило Фрэнклину особое удовольствие: бедные оскорбленные «творцы» – они не понимали, что неизменно обнаруживали собственное невежество и тем самым вооружали Фрэнклина для следующих атак. Это письмо он тоже сохранит на будущее – пригодится.
Что-то царапнуло по оконному стеклу. Как будто ветка дерева, но поблизости деревья не росли. Фрэнклин оглянулся, но ничего не увидел.
Раздался легкий шлепок, как будто что-то упало на пол. Фрэнклин откинулся на спинку стула и посмотрел вниз. Опять ничего.
Вооружившись ножом для бумаг, Фрэнклин вскрыл следующий конверт. Нельзя поддаваться тревоге, он не должен опять впасть в болезненное состояние последних дней.
Вдруг что-то метнулось к нему, быстро вскарабкалось по ножке стула и прыгнуло на плечо. Как будто белка – стремительная белка, летящая к его горлу, нацелив пять острых зубов.
Но это была не белка, а нечто обугленное и безобразное. Оно бросилось на Фрэнклина, выставив когти, длинные черные когти. Рука!
Фрэнклин вскочил. Рука вцепилась в его горло с недюжинной силой, и перед глазами поплыли малиновые пятна. Резкая боль пронзила все тело. Пошатнувшись, он все же сумел устоять на ногах. Слабеющими пальцами он потянулся к этой неуничтожимой твари, державшей его мертвой хваткой.
Ярость придала ему сил. После короткой борьбы он оторвал от себя страшную кисть и швырнул ее на стол.
Рука шмякнулась на гладкую поверхность, но тут же вскочила и помчалась к краю. Схватив нож для бумаг, Фрэнклин подбежал к столу и вонзил острие в обугленную руку. С минуту она корчилась, потом обмякла. Когда он вытащил нож, на нем была кровь.
Поспешно отыскав картонную коробку, Фрэнклин смахнул в нее казавшуюся мертвой кисть. Закрыв крышку, он налег на нее всем телом, переводя дыхание и пытаясь мыслить ясно и четко.
Рядом стояло тяжелое пресс-папье. Положив его на крышку коробки, он завернул все это во множество газет и туго перевязал побочной нейлоновой веревкой.
По дороге в офис он остановился на мосту Блэкфраэр. Час пик уже закончился, но движение оставалось довольно оживленным. Выйдя из машины, он перегнулся через перила и посмотрел в воду. Под мостом тянулась вереница барж, оставляя за собой пенный след, в котором крутились кусочки коры и щепки. Фрэнклин оглянулся. Никто не смотрел на него. Достав пакет, он секунду подержал его над водой – и отпустил. С тихим плеском тот упал в стремительную воду и утонул.
На работу Фрэнклин приехал с облегчением в сердце.
Новая галерея отличалась от других хорошим освещением. Пожалуй, даже слишком хорошим. Владельцу ее пришла в голову мысль установить источники света напротив каждой картины. В принципе, идея не отличалась новизной, но пользовались ею почему-то немногие. «Впрочем, в данном случае, презрительно подумал Фрэнклин, – лучше было бы отказаться от нее. При ярком свете недостатки сразу бросаются в глаза».
И он не просто подумал об этом – он высказала это вслух. Гладкие фразы слетали с его губ, радуя законченностью и совершенством. Поклонницы вновь толпились вокруг него. Он вновь обрел былое красноречие.
Где-то сбоку маячил владелец галереи, тщетно пытаясь выглядеть спокойным. Он и не мог ничего сделать. Не мог позволить себе оскорбить самого Фрэнклина Марша. Зато Фрэнклин Марш мог оскорбить любого – по собственному выбору.
– Каталог гласит, – это была его заключительная фраза, – что художник испытывает глубокое чувство незащищенности в этом бесчеловечном мире. Глядя на картины, я могу лишь сказать, что у автора есть основания чувствовать себя незащищенным – он просто не умеет писать картины!
Речь удалась. И вечер удался. Фрэнклин успел забыть о недавних горестях. Они померкли а сиянии его успеха. Все снова было хорошо. Вот и теперь он уезжал за город, чтобы провести несколько дней в обществе торговца, желающего проконсультироваться у Марша перед открытием выставки нескольких молодых и многообещающих художников. Все возвращалось на круги своя. И даже более того – теперь он заставит их хорошенько подумать, прежде чем выставлять всякий хлам. Фрэнклин Марш стал таким влиятельным, что теперь все они вынуждены спрашивать у него даже не совета, а разрешения.
Фрэнклин быстро ехал по дороге, ведущей из Лондона. В конце пути его ждал бокал хорошего вина и гостеприимство человека, который осознают, что без одобрения Фрэнклина Марша уже никто не добьется успеха в обманчивом мире изобразительного искусства.
Автомобиль свернул на боковую магистраль. Фары выхватили из темноты красно-белый указатель: «Осторожно. Ведутся дорожные работы».
Фрэнклин даже не позаботился сбавить скорость. Дорога была пустынной, а он считал себя опытным водителем.
Дождя не было, но на ветровом стекле внезапно появилось бесформенное влажное пятно. Вероятно, пучок мокрых листьев, которые ветер швырнул на стекло, или сбитая на лету неосторожная птица.
Но это были не листья и не птица, а обугленная и пропитанная водой правая рука Лэндора.
Фрэнклин закричал. Рука поползла по стеклу. Внезапно он ощутил, что машина накренилась, и попытался выправить ее. Но тщетно. Колеса скользили, теряя опору. Окружающий мир качнулся перед глазами. А Фрэнклин отчаянно махал рукой, безнадежно пытаясь сбросить черную влажную тварь с ветрового стекла.
А потом почувствовал, что падает. Машина переворачивалась – долго, очень долго, – и когда он наконец ощутил удар, то провалился в непроглядную тьму, наполненную болью.
Прошло много времени – он не знал сколько. Он слышал собственный голос, непристойно визгливый, и еще чужие голоса, и настойчивый звонок, который все приближался и приближался – до тех пор, пока Фрэнклин не понял, что это сирена «скорой помощи». Жгучая боль заставила его окончательно очнуться. Она волной прошла по телу и опять вернулась в голову, застилая глаза черной пеленой.
Заботливые руки осторожно подняли его. Он чувствовал, что вокруг люди, но все еще ничего не видел.
– Состояние опасное? – Тихий голос раздался где-то совсем рядом.
– Будет жить. – Уверенный тон отвечавшего свидетельствовал, что тому приходилось видеть и не такое, – обычный тон врача «скорой помощи».
Фрэнклина снова подняли и понесли. Каждое движение причиняло ему боль. Невыносимую боль.
– Но он останется слепым до конца жизни – бедный малый! – вновь прозвучало над ухом.
И опять уверенный, бойкий голос заметил:
– Могло быть хуже. Парню повезло: в наши дни слепой не останется без работы.
Пронзительный вопль, заглушивший все остальные звуки, – бессловесный и жуткий, – принадлежал Фрэнклину Марту. Он длился и длился, и не умолкал, и так без конца, без конца…
Глава 9
Глава 10
Утро оказалось ясным и солнечным. Он открыл окно и впустил струю свежего воздуха. В такое утро поневоле становишься оптимистом, Фрэнклин чувствовал, как прохладный воздух омывает душу, очищая ее от всех тревог предыдущих дней. Фрэнклина ждала любимая работа и – он с удовольствием понял, насколько голоден, – превосходный завтрак.
Наслаждаясь ароматным кофе, он просматривал почту. Обычные приглашения на выставки и приемы; письмо от известного искусствоведа, который просил позволения процитировать несколько лекций Фрэнклина в новой книге, готовящейся к печати; гневное послание от художника, чью экспозицию он разругал две недели назад. Последнее доставило Фрэнклину особое удовольствие: бедные оскорбленные «творцы» – они не понимали, что неизменно обнаруживали собственное невежество и тем самым вооружали Фрэнклина для следующих атак. Это письмо он тоже сохранит на будущее – пригодится.
Что-то царапнуло по оконному стеклу. Как будто ветка дерева, но поблизости деревья не росли. Фрэнклин оглянулся, но ничего не увидел.
Раздался легкий шлепок, как будто что-то упало на пол. Фрэнклин откинулся на спинку стула и посмотрел вниз. Опять ничего.
Вооружившись ножом для бумаг, Фрэнклин вскрыл следующий конверт. Нельзя поддаваться тревоге, он не должен опять впасть в болезненное состояние последних дней.
Вдруг что-то метнулось к нему, быстро вскарабкалось по ножке стула и прыгнуло на плечо. Как будто белка – стремительная белка, летящая к его горлу, нацелив пять острых зубов.
Но это была не белка, а нечто обугленное и безобразное. Оно бросилось на Фрэнклина, выставив когти, длинные черные когти. Рука!
Фрэнклин вскочил. Рука вцепилась в его горло с недюжинной силой, и перед глазами поплыли малиновые пятна. Резкая боль пронзила все тело. Пошатнувшись, он все же сумел устоять на ногах. Слабеющими пальцами он потянулся к этой неуничтожимой твари, державшей его мертвой хваткой.
Ярость придала ему сил. После короткой борьбы он оторвал от себя страшную кисть и швырнул ее на стол.
Рука шмякнулась на гладкую поверхность, но тут же вскочила и помчалась к краю. Схватив нож для бумаг, Фрэнклин подбежал к столу и вонзил острие в обугленную руку. С минуту она корчилась, потом обмякла. Когда он вытащил нож, на нем была кровь.
Поспешно отыскав картонную коробку, Фрэнклин смахнул в нее казавшуюся мертвой кисть. Закрыв крышку, он налег на нее всем телом, переводя дыхание и пытаясь мыслить ясно и четко.
Рядом стояло тяжелое пресс-папье. Положив его на крышку коробки, он завернул все это во множество газет и туго перевязал побочной нейлоновой веревкой.
По дороге в офис он остановился на мосту Блэкфраэр. Час пик уже закончился, но движение оставалось довольно оживленным. Выйдя из машины, он перегнулся через перила и посмотрел в воду. Под мостом тянулась вереница барж, оставляя за собой пенный след, в котором крутились кусочки коры и щепки. Фрэнклин оглянулся. Никто не смотрел на него. Достав пакет, он секунду подержал его над водой – и отпустил. С тихим плеском тот упал в стремительную воду и утонул.
На работу Фрэнклин приехал с облегчением в сердце.
Новая галерея отличалась от других хорошим освещением. Пожалуй, даже слишком хорошим. Владельцу ее пришла в голову мысль установить источники света напротив каждой картины. В принципе, идея не отличалась новизной, но пользовались ею почему-то немногие. «Впрочем, в данном случае, презрительно подумал Фрэнклин, – лучше было бы отказаться от нее. При ярком свете недостатки сразу бросаются в глаза».
И он не просто подумал об этом – он высказала это вслух. Гладкие фразы слетали с его губ, радуя законченностью и совершенством. Поклонницы вновь толпились вокруг него. Он вновь обрел былое красноречие.
Где-то сбоку маячил владелец галереи, тщетно пытаясь выглядеть спокойным. Он и не мог ничего сделать. Не мог позволить себе оскорбить самого Фрэнклина Марша. Зато Фрэнклин Марш мог оскорбить любого – по собственному выбору.
– Каталог гласит, – это была его заключительная фраза, – что художник испытывает глубокое чувство незащищенности в этом бесчеловечном мире. Глядя на картины, я могу лишь сказать, что у автора есть основания чувствовать себя незащищенным – он просто не умеет писать картины!
Речь удалась. И вечер удался. Фрэнклин успел забыть о недавних горестях. Они померкли а сиянии его успеха. Все снова было хорошо. Вот и теперь он уезжал за город, чтобы провести несколько дней в обществе торговца, желающего проконсультироваться у Марша перед открытием выставки нескольких молодых и многообещающих художников. Все возвращалось на круги своя. И даже более того – теперь он заставит их хорошенько подумать, прежде чем выставлять всякий хлам. Фрэнклин Марш стал таким влиятельным, что теперь все они вынуждены спрашивать у него даже не совета, а разрешения.
Фрэнклин быстро ехал по дороге, ведущей из Лондона. В конце пути его ждал бокал хорошего вина и гостеприимство человека, который осознают, что без одобрения Фрэнклина Марша уже никто не добьется успеха в обманчивом мире изобразительного искусства.
Автомобиль свернул на боковую магистраль. Фары выхватили из темноты красно-белый указатель: «Осторожно. Ведутся дорожные работы».
Фрэнклин даже не позаботился сбавить скорость. Дорога была пустынной, а он считал себя опытным водителем.
Дождя не было, но на ветровом стекле внезапно появилось бесформенное влажное пятно. Вероятно, пучок мокрых листьев, которые ветер швырнул на стекло, или сбитая на лету неосторожная птица.
Но это были не листья и не птица, а обугленная и пропитанная водой правая рука Лэндора.
Фрэнклин закричал. Рука поползла по стеклу. Внезапно он ощутил, что машина накренилась, и попытался выправить ее. Но тщетно. Колеса скользили, теряя опору. Окружающий мир качнулся перед глазами. А Фрэнклин отчаянно махал рукой, безнадежно пытаясь сбросить черную влажную тварь с ветрового стекла.
А потом почувствовал, что падает. Машина переворачивалась – долго, очень долго, – и когда он наконец ощутил удар, то провалился в непроглядную тьму, наполненную болью.
Прошло много времени – он не знал сколько. Он слышал собственный голос, непристойно визгливый, и еще чужие голоса, и настойчивый звонок, который все приближался и приближался – до тех пор, пока Фрэнклин не понял, что это сирена «скорой помощи». Жгучая боль заставила его окончательно очнуться. Она волной прошла по телу и опять вернулась в голову, застилая глаза черной пеленой.
Заботливые руки осторожно подняли его. Он чувствовал, что вокруг люди, но все еще ничего не видел.
– Состояние опасное? – Тихий голос раздался где-то совсем рядом.
– Будет жить. – Уверенный тон отвечавшего свидетельствовал, что тому приходилось видеть и не такое, – обычный тон врача «скорой помощи».
Фрэнклина снова подняли и понесли. Каждое движение причиняло ему боль. Невыносимую боль.
– Но он останется слепым до конца жизни – бедный малый! – вновь прозвучало над ухом.
И опять уверенный, бойкий голос заметил:
– Могло быть хуже. Парню повезло: в наши дни слепой не останется без работы.
Пронзительный вопль, заглушивший все остальные звуки, – бессловесный и жуткий, – принадлежал Фрэнклину Марту. Он длился и длился, и не умолкал, и так без конца, без конца…
Глава 9
– Слепой? – растерянно шептал Фрэнклин Марш. – Слепой?
Не замечая ничего вокруг, он смотрел на доктора Шрека – но как будто сквозь него.
Потом, внезапно очнувшись, Марш потряс головой и сердито посмотрел на окружающих. Боб Кэрролл облегченно вздохнул: пугающее выражение покинуло лицо Марша. Боб помнил, когда в последний раз видел нечто подобное – в клинике, во время врачебной практики. Такое отсутствующее выражение на лице человека означало, что он не должен свободно разгуливать по улицам среди обычных, нормальных людей.
– Очень милая история. – Марш облизнул пересохшие губы и насмешливо фыркнул – впрочем, у него получилось не очень убедительно. Когда он попытался развернуть свою газету, руки у него дрожали.
– Это еще не ВСЯ история, – произнес Шрек.
Марш замер. Доктор медленно перевернул следующую карту. Безжалостный Жнец!
– Итак, то же самое, – сказал Джим Даусон. – Для всех нас.
Боб удивленно переводил взгляд с одного на другого.
– Что вы имеете в виду?
– Всякий раз, когда у карт спрашивали, можно ли избежать предсказанного будущего, ответ был один и тот же – смерть!
– Скверное слово, – пробормотал Бифф Бейли. Бойкости у него явно поубавилось.
«В этих английских поездах всегда полно странных типов», – подумал Боб Кэрролл. В Европе вообще хватает чудаков, но его всегда уверяли, что англичане гораздо сдержанней. Что в поездах никто даже не разговаривает друг с другом. И вот – пожалуйста!
А может, во всем виноват этот доктор Шрек, как будто прямиком явившийся из какой-то старинной и. судя по всему, не слишком доброй сказки.
Но, по крайней мере, к нему Шрек обращаться не собирался. Боб изучал возможности гипноза и допускал, что в некоторых случаях он оказывает целебное воздействие, но не собирался становиться подопытным кроликом. Да и в любом случае в его подсознании Шреку не удастся обнаружить что-нибудь ужасное. Жизнь всегда была благосклонна к Бобу Кэрроллу и будущее представлялось ему лучезарным.
Он ненадолго задержится в Брэдли и проведет две недели в Лондоне, а потом отправится во Францию, чтобы вновь увидеться с Николь. Он не знал, что из этого получится, но надеялся на лучшее. И хотя Боб еще не задал ей прямого вопроса и не получил прямого ответа, интуиция ему подсказывала, что диагноз верен и все будет так, как ему хочется.
Доктор Шрек, сгорбившись, исподлобья наблюдал за ним – будто ждал чего-то. Боб машинально отметил, что левая рука старика поражена псориазом, а дыхание выдаст астматика. Зубы, пожалуй, собственные, но такие, что вряд ли ими можно гордиться. Кроме того – обильная перхоть на воротнике и старческий астигматизм.
Когда таким образом оценишь человека, его уже трудно бояться. Обремененный многочисленными недугами и старческими болезнями, он скорее жалок, чем страшен. К старости люди делаются чудаками. И хорошо, если невинные причуды не переходят в маниакальные идеи.
– Давайте посмотрим, что карты предскажут мне, – мягко, как ребенку, сказал старику Боб.
– Вы уверены, что хотите знать?
– Сдавайте карты.
Все напряженно наблюдали за Шреком. Каждый как будто желал, чтобы Бобу Кэрроллу карты приготовили что-нибудь столь же непредсказуемое, как и всем остальным.
Наконец карты легли на чемоданчик.
На первой была красивая девушка – Императрица.
На второй – Отшельник.
Третья – карта Звезды – изображала еще одну девушку, выливающую жидкость из двух сосудов, – жидкость, которая судя по цвету, вполне могла быть кровью.
Последняя, отличавшаяся неуместной слащавостью, была картой Влюбленных: Купидон целился из своего лука в двух молодых людей.
Боб усмехнулся. Все это казалось достаточно безопасным. И даже обнадеживающим. Он смотрел на Купидона и видел себя и Николь.
Помимо воли он погрузился в сладостную мечту о том, как встретится с Николь и задаст ей тот самый – главный – вопрос, ответ на который он почти уже знал.
Но сон продолжался, и вдруг оказалось, что все проблемы уже решены, что его смутные планы внезапно стали реальностью. Они с Николь поженились. И теперь ехали к Бобу домой, в Америку…
Не замечая ничего вокруг, он смотрел на доктора Шрека – но как будто сквозь него.
Потом, внезапно очнувшись, Марш потряс головой и сердито посмотрел на окружающих. Боб Кэрролл облегченно вздохнул: пугающее выражение покинуло лицо Марша. Боб помнил, когда в последний раз видел нечто подобное – в клинике, во время врачебной практики. Такое отсутствующее выражение на лице человека означало, что он не должен свободно разгуливать по улицам среди обычных, нормальных людей.
– Очень милая история. – Марш облизнул пересохшие губы и насмешливо фыркнул – впрочем, у него получилось не очень убедительно. Когда он попытался развернуть свою газету, руки у него дрожали.
– Это еще не ВСЯ история, – произнес Шрек.
Марш замер. Доктор медленно перевернул следующую карту. Безжалостный Жнец!
– Итак, то же самое, – сказал Джим Даусон. – Для всех нас.
Боб удивленно переводил взгляд с одного на другого.
– Что вы имеете в виду?
– Всякий раз, когда у карт спрашивали, можно ли избежать предсказанного будущего, ответ был один и тот же – смерть!
– Скверное слово, – пробормотал Бифф Бейли. Бойкости у него явно поубавилось.
«В этих английских поездах всегда полно странных типов», – подумал Боб Кэрролл. В Европе вообще хватает чудаков, но его всегда уверяли, что англичане гораздо сдержанней. Что в поездах никто даже не разговаривает друг с другом. И вот – пожалуйста!
А может, во всем виноват этот доктор Шрек, как будто прямиком явившийся из какой-то старинной и. судя по всему, не слишком доброй сказки.
Но, по крайней мере, к нему Шрек обращаться не собирался. Боб изучал возможности гипноза и допускал, что в некоторых случаях он оказывает целебное воздействие, но не собирался становиться подопытным кроликом. Да и в любом случае в его подсознании Шреку не удастся обнаружить что-нибудь ужасное. Жизнь всегда была благосклонна к Бобу Кэрроллу и будущее представлялось ему лучезарным.
Он ненадолго задержится в Брэдли и проведет две недели в Лондоне, а потом отправится во Францию, чтобы вновь увидеться с Николь. Он не знал, что из этого получится, но надеялся на лучшее. И хотя Боб еще не задал ей прямого вопроса и не получил прямого ответа, интуиция ему подсказывала, что диагноз верен и все будет так, как ему хочется.
Доктор Шрек, сгорбившись, исподлобья наблюдал за ним – будто ждал чего-то. Боб машинально отметил, что левая рука старика поражена псориазом, а дыхание выдаст астматика. Зубы, пожалуй, собственные, но такие, что вряд ли ими можно гордиться. Кроме того – обильная перхоть на воротнике и старческий астигматизм.
Когда таким образом оценишь человека, его уже трудно бояться. Обремененный многочисленными недугами и старческими болезнями, он скорее жалок, чем страшен. К старости люди делаются чудаками. И хорошо, если невинные причуды не переходят в маниакальные идеи.
– Давайте посмотрим, что карты предскажут мне, – мягко, как ребенку, сказал старику Боб.
– Вы уверены, что хотите знать?
– Сдавайте карты.
Все напряженно наблюдали за Шреком. Каждый как будто желал, чтобы Бобу Кэрроллу карты приготовили что-нибудь столь же непредсказуемое, как и всем остальным.
Наконец карты легли на чемоданчик.
На первой была красивая девушка – Императрица.
На второй – Отшельник.
Третья – карта Звезды – изображала еще одну девушку, выливающую жидкость из двух сосудов, – жидкость, которая судя по цвету, вполне могла быть кровью.
Последняя, отличавшаяся неуместной слащавостью, была картой Влюбленных: Купидон целился из своего лука в двух молодых людей.
Боб усмехнулся. Все это казалось достаточно безопасным. И даже обнадеживающим. Он смотрел на Купидона и видел себя и Николь.
Помимо воли он погрузился в сладостную мечту о том, как встретится с Николь и задаст ей тот самый – главный – вопрос, ответ на который он почти уже знал.
Но сон продолжался, и вдруг оказалось, что все проблемы уже решены, что его смутные планы внезапно стали реальностью. Они с Николь поженились. И теперь ехали к Бобу домой, в Америку…
Глава 10
Они ехали на автомобиле через лес, взбираясь на гребень горы – последней перед Пембертоном. Среди золота осенней листвы серебряной полоской блестела река. Внизу, в долине, белели дома городка. Только подъехав совсем близко, можно было разглядеть, что улицы его широки и просторны, а у шпиля церкви, все такого же строгого и изящного, теперь появилась соперница – высокая труба новой фабрики, подпирающая небо на другом конце города.
– Это прекрасно, – сказала Николь.
Она повторяла это уже много раз, пока они проезжали мимо деревень, мимо маленьких некрашеных домиков, лепившихся у подножия голых скал, мимо старого. обшитого дранкой колодца. Сначала Боб удивлялся ее восторгу, потом был тронут им.
– Я так боялась ехать в Америку, – однажды вырвалось у нее, и он понял, что она испытывала. Она боялась, что Америка окажется слишком огромной и слишком непохожей на Францию. А вместо этого обнаружила, что она почти столь же красива а иногда столь же загадочна. Бобу делалось смешно, когда она вдруг восторженно хлопала в ладоши при виде зданий, по европейским маркам отнюдь не старых, но он еще больше любил ее за это.
Когда они въехали в Пембертон, он уменьшил скорость – не только потому, что городские власти стремились предотвращать дорожные происшествия, но и потому, что хотел продлить каждую секунду своего возвращения домой. Если бы его родители были до сих пор живы… Этот день мог бы стать действительно знаменательным.
Впрочем, это в любом случае был знаменательный день. Боб Кэрролл привез в Пембертон свою молодую жену.
Когда они повернули за угол и их взорам предстала величественная колокольня, Николь восхищенно всплеснула руками. Бобу казалось, что он смотрит на город ее глазами, и ему это нравилось! Все как будто впервые – и в то же время такое знакомое и родное. Боб очень хотел, чтобы Николь получше узнала и полюбила его страну и его родной юрод. Для этого не понадобится скучных экскурсий или нудных лекций – он просто будет брать ее повсюду с собой, чтобы она увидела то, что он видел с детских лет, и когда у нее возникнут какие-нибудь вопросы, он всегда будет рядом и всегда сможет ответить. Ибо это его страна и его город.
Кэрроллы всегда жили в Пембертоне. Боб не кичился этим – как и все жители города, он не был высокомерен, – но не скрывал, что гордится сим фактом. Он был уверен, что Николь придется в Пембертоне ко двору, – и не только потому, что она жена Боба Кэрролла, но и потому, что она – Николь. Ее полюбят за красоту и застенчивость, и за легкий акцент, который звучал очень комично в сочетании с ее безупречным английским.
Боб остановил машину на тихой улочке. Николь вопросительно глянула на него, не понимая, какую еще достопримечательность он обнаружил в этом укромном месте.
– Вот он! – торжественно произнес Боб.
– Он?.. – В следующее мгновение Николь поняла и взглянула на дом.
– О! Но это… прекрасно!
Боб засмеялся. Нужно выучить ее каким-нибудь другим словам. Хотя зачем? Новая Англия на самом деле была прекрасна, и Пембертон был прекрасен, и дом Кэрроллов…
Он вышел из машины и открыл дверцу перед Николь. Не успела она ступить на тротуар, как Боб наклонился и подхватил ее на руки. Она смеялась и болтала ногами, пока он нес ее прямо к дому.
– Это старый американский обычай, – объяснил Боб, поднимаясь на крыльцо.
Николь перегнулась через его плечо и с шутливой почтительностью кивнула на табличку с его именем. Едва не выронив драгоценный груз. Боб нашарил ключ, отпер дверь и, распахнув ее ударом ноги, шагнул внутрь, поставил Николь на пол и поцеловал.
– Добро пожаловать!
Ее глаза, темные, как маслины, улыбались ему.
– Надеюсь, дом мне понравится.
– Что же ему еще остается? – засмеялся Боб.
Она прижалась к нему щекой:
– Поверить не могу – это наш дом.
– Лучше осмотри его и как следует познакомься.
Это было здорово. Даже лучше, чем он предполагал. Николь, такая смуглая, ни на кого не похожая – восхитительно странное создание в этой привычной обстановке, – так отличалась от всех этих пухленьких пембертонских блондиночек, которых его мать без конца деликатно подсовывала ему. С появлением Николь его жизнь и этот дом приобрели изысканную новизну, и Боб чувствовал, как дом уже потихоньку приспосабливается к ней, признавая новую хозяйку.
Дом Кэрроллов представлял из себя просторное строение в георгианском стиле с застекленной крышей и причудливым резным крыльцом. Высокие окна придавали ему легкость и благородство. Интерьеры отличались тем очарованием, которое было присуще началу девятнадцатого столетия, и более поздние переделки нисколько его не нарушили. Даже удобства, привнесенные двадцатым веком, хорошо вписались в обстановку и не казались варварством.
– Ты не голодна? – спросил Боб, когда они, пройдясь по верхним комнатам, спускались вниз. Николь шла по лестнице с истинно королевской грацией, видимо, воображая себя высокородной дамой, но вопрос вернул ее в настоящее. Она с готовностью кивнула.
– Но поваром буду я, – решительно сказала она. – Ты только покажи мне кухню и где продукты…
– Сегодня, – перебил ее Боб, – у нас будет традиционная американская еда. Консервы.
– О, но я не могу позволить тебе…
– Ты не можешь помешать мне. – Боб положил конец спору.
Оставив Николь в гостиной, он отправился на кухню.
Его распоряжения выполнили в точности. Буфет ломился от консервов. Боб вынул банку с супом, нашел консервный нож и ударил по крышке. Лезвие скользнуло по блестящему металлу и воткнулось ему в мизинец. Боб громко ойкнул и выронил нож.
В дверном проеме появилась Николь. Она как будто хотела что-то сказать, но теперь, увидев кровь, сочащуюся из пальца Боба, застыла в неподвижности. Казалось, она не в силах отвести глаз от алой струйки. Губы ее приоткрылись.
Боб надеялся, что она не упадет в обморок. Как врача его раздражали люди, не переносящие вида крови, но он прекрасно понимал, что с этим ничего нельзя поделать.
– Все в порядке, – ласково сказал он. – Просто царапина. Сейчас я ее промою.
Но не успел он подойти к раковине, как Николь шагнула вперед и взяла его за руку.
– Позволь мне… – Она странно засмеялась и слизнула кровь с ранки.
Ужин прошел весело. Николь посмеивалась над консервированными продуктами, а Боб рассказывал нелепые истории про грядки, на которых растут жестянки с овощами, и младенцев, рождающихся в пластиковых мешках. Он отыскал бутылку калифорнийского вина, одно упоминание о котором вызвало у Николь новый приступ смеха, но, попробовав его, она изменила свое мнение. Оба они вели себя слишком шумно и слегка стеснялись друг друга, как будто им предстояла первая брачная ночь.
В какой-то мере так и было: здесь, дома, его женитьба на Николь, пожалуй, впервые стала для него реальностью.
Путешествие утомило их, но, несмотря на усталость, этой ночью они любили друг друга с неистовой, опустошительной страстью. Когда, наконец, Николь затихла в его объятиях. Боб ощутил, что по-настоящему счастлив. Сквозь открытое окно доносились невнятные ночные звуки – звуки его детства, и теперь у него было с кем ими поделиться. Боб удовлетворенно вздохнул. Его рука лежала на плече Николь – до тех пор, пока он медленно, постепенно не погрузился в сон.
Посреди ночи он заворочался и от этого движения почти проснулся. Рука его потянулась к Николь, но, пошарив по подушке и простыне, нащупала лишь пустоту. Рядом никого не было. Боб никак не мог проснуться совсем, чтобы полностью осознать происходящее. Никого… но в таком случае проплыла у него в мозгу сонная мысль – никого и не должно быть. Он дома, в собственной постели, и однажды он женится, и приведет сюда свою жен у… Не успев додумать до конца. Боб вновь уснул, и сон, который ему снился, был приятным.
Наутро он обнаружил Николь рядом с собой, ее темные волосы рассыпались по подушке, а темно-алые губы чуть приоткрылись, как будто в счастливом вздохе.
– Если сегодня тебе понадобится машина, то бери, – сказал Боб. – На работу меня отвезет доктор Блэйк, он любезно согласился заехать за мной.
Они завтракали. На этот раз завтрак был не из жестянки: Николь взялась за дело и оказалась прекрасной хозяйкой. Боб подумал, что не просто доволен – он гордится своей прелестной женой.
– Я еще не слишком хорошо знаю город. Ты не боишься доверять мне свою машину? – спросила Николь.
– Это наша машина, – нежно поправил ее Боб. – И я, конечно же, доверю ее тебе, если ты пообещаешь не гнать, как сумасшедшая, не спорить с полисменами, если они вдруг тобой заинтересуются, и вернуться домой в целости и сохранности.
– Я буду ездить очень медленно, – послушно сказала она.
В дверь позвонили.
– Это, должно быть, Блэйк. – Боб поднялся, складывая салфетку. – Пошли. Я думаю, он захочет познакомиться с тобой.
Блэйк был значительно старше Боба Кэрролла. Плотный, даже грузный, довольно строгий на вид, он не был коренным пембертонцем. Блэйк поселился в городе вскоре после получения медицинского диплома – как раз когда старый доктор Уэсткотт совсем сдал.
Блэйк был хорошим врачом, и его пациенты отзывались о нем хорошо, но по пембертонским меркам он все еще оставался чужаком. В городе были рады увидеть имя Боба Кэрролла на вывеске врачебного кабинета. Вполне естественно, что многие предпочли доверить свои хвори тому, кто принадлежит к одной из самых уважаемых в городе фамилий.
Когда Боб открыл собственную практику, Блэйк не выказал обиды. Они вполне по-дружески поделили пациентов между собой. Кое-кому нравились грубовато-откровенные манеры Блэйка; другие предпочитали более добродушного Кэрролла, хотя Боб предпочел бы реже слышать о том, как он напоминает своего дорогого безвременно почившего отца.
Теперь, представляя Блэйку Николь, он взял ее за руку, не в силах противиться искушению продемонстрировать, что она принадлежит ему. И в проницательных глазах его старшего коллеги вспыхнуло явное восхищение.
– Это моя жена Николь, – произнес Боб с гордостью. Ему чертовски нравилось, как это звучит, и, будь его воля, он повторял бы эти слова беспрестанно.
– Рад познакомиться. – Блэйк протянул руку. – Надеюсь, вас не разочаровал наш тихий городок.
– Уверена, что очень скоро полюблю его.
– Если когда-нибудь я смогу быть вам полезен, не стесняйтесь, звоните мне без колебаний.
Николь улыбнулась. Что-то странное мелькнуло в ее улыбке. Боб решил было, что слова Блэйка показались ей чересчур дерзкими. Нет, конечно же, это ерунда. Ему почудилось, будто мимолетная тень соперничества проскользнула в их взглядах. Наверное, Николь просто ревновала его к работе и к Блэйку, эту работу олицетворявшему, к Блэйку, с которым Боб мог вести непонятные ей профессиональные беседы.
Он мысленно посмеялся над своими фантазиями, поцеловал Николь и шагнул к машине.
– Миссис Кэрролл – чрезвычайно привлекательная женщина, – обронил Блэйк по дороге к клинике. – Вы счастливчик.
Боб охотно согласился.
– Вы оба обязательно должны как-нибудь навестить меня, – продолжал Блэйк. – Поужинаем вместе. Я выберу вечерок, когда буду уверен, что моя экономка пребывает в хорошем расположения духа. А это значит, что мне придется несколько дней ублажать ее.
– Поужинать вместе – это было бы недурно, – согласился Боб.
Внезапно он понял, что под напускной грубостью Блэйка кроется обычная неуверенность в себе. Его репутация прекрасного врача не всегда помогала ему в общении с людьми. Блэйк никогда не был женат. И его ни разу не видели в обществе женщин. Возможно, он слишком много сил отдавал работе: полностью посвятив себя медицине, он чувствовал себя неуклюжим в обыденной реальности, и потому иногда допускал бестактности. И все же в этом человеке чувствовалась какая-то скрытая мощь: лишь взглянув на него, можно было понять, что он знает много больше, чем говорит, и всегда владеет ситуацией.
Боб обрадовался, когда машина затормозила у клиники. По крайней мере, здесь он хорошо понимал, что представляет из себя Блэйк, и оба они находились в своей стихии, и личным проблемам не было места.
Первый же пациент настолько поглотил внимание Боба, что все досужие размышления о Блэйке вылетели у него из головы. Обычно он всегда знал заранее, что принесет день: постоянные пациенты, профилактические обследования, несколько послеоперационных случаев, небольшой урожай детских болезней, хотя чаще всего тревога оказывалась ложной – некоторым чрезмерно мнительным родителям достаточно было малейшего намека на недомогание, чтобы тащить любимое дитя к врачу, – несколько новых больных, ожидающих диагноза… День за днем, месяц за месяцем почти одно и то же. Но сегодня он столкнулся с совершенно новой проблемой.
Боб хорошо знал Джонни Эллиса. Тот был одним из самых славных парнишек в соседнем районе – яркоглазый, розовощекий маленький шалопай, который, правда, всегда избегала наказания благодаря своей обезоруживающей улыбке. Боб лечил его от свинки и кори и без конца удалял занозы и смазывал ссадины. Джонни будто притягивал к себе синяки и шишки, но они моментально заживали. Его крепкий организм прекрасно справлялся со всеми болячками.
Теперь же он выглядел хуже некуда: в лице – ни кровинки, даже губы побелели. Увидев Боба, он попытался улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Джонни был мужественным мальчиком: он старался держаться прямо, хотя стоило это ему немалых усилий.
Боб взял его за руку и повел к кушетке.
– Не бойся.
– Это прекрасно, – сказала Николь.
Она повторяла это уже много раз, пока они проезжали мимо деревень, мимо маленьких некрашеных домиков, лепившихся у подножия голых скал, мимо старого. обшитого дранкой колодца. Сначала Боб удивлялся ее восторгу, потом был тронут им.
– Я так боялась ехать в Америку, – однажды вырвалось у нее, и он понял, что она испытывала. Она боялась, что Америка окажется слишком огромной и слишком непохожей на Францию. А вместо этого обнаружила, что она почти столь же красива а иногда столь же загадочна. Бобу делалось смешно, когда она вдруг восторженно хлопала в ладоши при виде зданий, по европейским маркам отнюдь не старых, но он еще больше любил ее за это.
Когда они въехали в Пембертон, он уменьшил скорость – не только потому, что городские власти стремились предотвращать дорожные происшествия, но и потому, что хотел продлить каждую секунду своего возвращения домой. Если бы его родители были до сих пор живы… Этот день мог бы стать действительно знаменательным.
Впрочем, это в любом случае был знаменательный день. Боб Кэрролл привез в Пембертон свою молодую жену.
Когда они повернули за угол и их взорам предстала величественная колокольня, Николь восхищенно всплеснула руками. Бобу казалось, что он смотрит на город ее глазами, и ему это нравилось! Все как будто впервые – и в то же время такое знакомое и родное. Боб очень хотел, чтобы Николь получше узнала и полюбила его страну и его родной юрод. Для этого не понадобится скучных экскурсий или нудных лекций – он просто будет брать ее повсюду с собой, чтобы она увидела то, что он видел с детских лет, и когда у нее возникнут какие-нибудь вопросы, он всегда будет рядом и всегда сможет ответить. Ибо это его страна и его город.
Кэрроллы всегда жили в Пембертоне. Боб не кичился этим – как и все жители города, он не был высокомерен, – но не скрывал, что гордится сим фактом. Он был уверен, что Николь придется в Пембертоне ко двору, – и не только потому, что она жена Боба Кэрролла, но и потому, что она – Николь. Ее полюбят за красоту и застенчивость, и за легкий акцент, который звучал очень комично в сочетании с ее безупречным английским.
Боб остановил машину на тихой улочке. Николь вопросительно глянула на него, не понимая, какую еще достопримечательность он обнаружил в этом укромном месте.
– Вот он! – торжественно произнес Боб.
– Он?.. – В следующее мгновение Николь поняла и взглянула на дом.
– О! Но это… прекрасно!
Боб засмеялся. Нужно выучить ее каким-нибудь другим словам. Хотя зачем? Новая Англия на самом деле была прекрасна, и Пембертон был прекрасен, и дом Кэрроллов…
Он вышел из машины и открыл дверцу перед Николь. Не успела она ступить на тротуар, как Боб наклонился и подхватил ее на руки. Она смеялась и болтала ногами, пока он нес ее прямо к дому.
– Это старый американский обычай, – объяснил Боб, поднимаясь на крыльцо.
Николь перегнулась через его плечо и с шутливой почтительностью кивнула на табличку с его именем. Едва не выронив драгоценный груз. Боб нашарил ключ, отпер дверь и, распахнув ее ударом ноги, шагнул внутрь, поставил Николь на пол и поцеловал.
– Добро пожаловать!
Ее глаза, темные, как маслины, улыбались ему.
– Надеюсь, дом мне понравится.
– Что же ему еще остается? – засмеялся Боб.
Она прижалась к нему щекой:
– Поверить не могу – это наш дом.
– Лучше осмотри его и как следует познакомься.
Это было здорово. Даже лучше, чем он предполагал. Николь, такая смуглая, ни на кого не похожая – восхитительно странное создание в этой привычной обстановке, – так отличалась от всех этих пухленьких пембертонских блондиночек, которых его мать без конца деликатно подсовывала ему. С появлением Николь его жизнь и этот дом приобрели изысканную новизну, и Боб чувствовал, как дом уже потихоньку приспосабливается к ней, признавая новую хозяйку.
Дом Кэрроллов представлял из себя просторное строение в георгианском стиле с застекленной крышей и причудливым резным крыльцом. Высокие окна придавали ему легкость и благородство. Интерьеры отличались тем очарованием, которое было присуще началу девятнадцатого столетия, и более поздние переделки нисколько его не нарушили. Даже удобства, привнесенные двадцатым веком, хорошо вписались в обстановку и не казались варварством.
– Ты не голодна? – спросил Боб, когда они, пройдясь по верхним комнатам, спускались вниз. Николь шла по лестнице с истинно королевской грацией, видимо, воображая себя высокородной дамой, но вопрос вернул ее в настоящее. Она с готовностью кивнула.
– Но поваром буду я, – решительно сказала она. – Ты только покажи мне кухню и где продукты…
– Сегодня, – перебил ее Боб, – у нас будет традиционная американская еда. Консервы.
– О, но я не могу позволить тебе…
– Ты не можешь помешать мне. – Боб положил конец спору.
Оставив Николь в гостиной, он отправился на кухню.
Его распоряжения выполнили в точности. Буфет ломился от консервов. Боб вынул банку с супом, нашел консервный нож и ударил по крышке. Лезвие скользнуло по блестящему металлу и воткнулось ему в мизинец. Боб громко ойкнул и выронил нож.
В дверном проеме появилась Николь. Она как будто хотела что-то сказать, но теперь, увидев кровь, сочащуюся из пальца Боба, застыла в неподвижности. Казалось, она не в силах отвести глаз от алой струйки. Губы ее приоткрылись.
Боб надеялся, что она не упадет в обморок. Как врача его раздражали люди, не переносящие вида крови, но он прекрасно понимал, что с этим ничего нельзя поделать.
– Все в порядке, – ласково сказал он. – Просто царапина. Сейчас я ее промою.
Но не успел он подойти к раковине, как Николь шагнула вперед и взяла его за руку.
– Позволь мне… – Она странно засмеялась и слизнула кровь с ранки.
Ужин прошел весело. Николь посмеивалась над консервированными продуктами, а Боб рассказывал нелепые истории про грядки, на которых растут жестянки с овощами, и младенцев, рождающихся в пластиковых мешках. Он отыскал бутылку калифорнийского вина, одно упоминание о котором вызвало у Николь новый приступ смеха, но, попробовав его, она изменила свое мнение. Оба они вели себя слишком шумно и слегка стеснялись друг друга, как будто им предстояла первая брачная ночь.
В какой-то мере так и было: здесь, дома, его женитьба на Николь, пожалуй, впервые стала для него реальностью.
Путешествие утомило их, но, несмотря на усталость, этой ночью они любили друг друга с неистовой, опустошительной страстью. Когда, наконец, Николь затихла в его объятиях. Боб ощутил, что по-настоящему счастлив. Сквозь открытое окно доносились невнятные ночные звуки – звуки его детства, и теперь у него было с кем ими поделиться. Боб удовлетворенно вздохнул. Его рука лежала на плече Николь – до тех пор, пока он медленно, постепенно не погрузился в сон.
Посреди ночи он заворочался и от этого движения почти проснулся. Рука его потянулась к Николь, но, пошарив по подушке и простыне, нащупала лишь пустоту. Рядом никого не было. Боб никак не мог проснуться совсем, чтобы полностью осознать происходящее. Никого… но в таком случае проплыла у него в мозгу сонная мысль – никого и не должно быть. Он дома, в собственной постели, и однажды он женится, и приведет сюда свою жен у… Не успев додумать до конца. Боб вновь уснул, и сон, который ему снился, был приятным.
Наутро он обнаружил Николь рядом с собой, ее темные волосы рассыпались по подушке, а темно-алые губы чуть приоткрылись, как будто в счастливом вздохе.
– Если сегодня тебе понадобится машина, то бери, – сказал Боб. – На работу меня отвезет доктор Блэйк, он любезно согласился заехать за мной.
Они завтракали. На этот раз завтрак был не из жестянки: Николь взялась за дело и оказалась прекрасной хозяйкой. Боб подумал, что не просто доволен – он гордится своей прелестной женой.
– Я еще не слишком хорошо знаю город. Ты не боишься доверять мне свою машину? – спросила Николь.
– Это наша машина, – нежно поправил ее Боб. – И я, конечно же, доверю ее тебе, если ты пообещаешь не гнать, как сумасшедшая, не спорить с полисменами, если они вдруг тобой заинтересуются, и вернуться домой в целости и сохранности.
– Я буду ездить очень медленно, – послушно сказала она.
В дверь позвонили.
– Это, должно быть, Блэйк. – Боб поднялся, складывая салфетку. – Пошли. Я думаю, он захочет познакомиться с тобой.
Блэйк был значительно старше Боба Кэрролла. Плотный, даже грузный, довольно строгий на вид, он не был коренным пембертонцем. Блэйк поселился в городе вскоре после получения медицинского диплома – как раз когда старый доктор Уэсткотт совсем сдал.
Блэйк был хорошим врачом, и его пациенты отзывались о нем хорошо, но по пембертонским меркам он все еще оставался чужаком. В городе были рады увидеть имя Боба Кэрролла на вывеске врачебного кабинета. Вполне естественно, что многие предпочли доверить свои хвори тому, кто принадлежит к одной из самых уважаемых в городе фамилий.
Когда Боб открыл собственную практику, Блэйк не выказал обиды. Они вполне по-дружески поделили пациентов между собой. Кое-кому нравились грубовато-откровенные манеры Блэйка; другие предпочитали более добродушного Кэрролла, хотя Боб предпочел бы реже слышать о том, как он напоминает своего дорогого безвременно почившего отца.
Теперь, представляя Блэйку Николь, он взял ее за руку, не в силах противиться искушению продемонстрировать, что она принадлежит ему. И в проницательных глазах его старшего коллеги вспыхнуло явное восхищение.
– Это моя жена Николь, – произнес Боб с гордостью. Ему чертовски нравилось, как это звучит, и, будь его воля, он повторял бы эти слова беспрестанно.
– Рад познакомиться. – Блэйк протянул руку. – Надеюсь, вас не разочаровал наш тихий городок.
– Уверена, что очень скоро полюблю его.
– Если когда-нибудь я смогу быть вам полезен, не стесняйтесь, звоните мне без колебаний.
Николь улыбнулась. Что-то странное мелькнуло в ее улыбке. Боб решил было, что слова Блэйка показались ей чересчур дерзкими. Нет, конечно же, это ерунда. Ему почудилось, будто мимолетная тень соперничества проскользнула в их взглядах. Наверное, Николь просто ревновала его к работе и к Блэйку, эту работу олицетворявшему, к Блэйку, с которым Боб мог вести непонятные ей профессиональные беседы.
Он мысленно посмеялся над своими фантазиями, поцеловал Николь и шагнул к машине.
– Миссис Кэрролл – чрезвычайно привлекательная женщина, – обронил Блэйк по дороге к клинике. – Вы счастливчик.
Боб охотно согласился.
– Вы оба обязательно должны как-нибудь навестить меня, – продолжал Блэйк. – Поужинаем вместе. Я выберу вечерок, когда буду уверен, что моя экономка пребывает в хорошем расположения духа. А это значит, что мне придется несколько дней ублажать ее.
– Поужинать вместе – это было бы недурно, – согласился Боб.
Внезапно он понял, что под напускной грубостью Блэйка кроется обычная неуверенность в себе. Его репутация прекрасного врача не всегда помогала ему в общении с людьми. Блэйк никогда не был женат. И его ни разу не видели в обществе женщин. Возможно, он слишком много сил отдавал работе: полностью посвятив себя медицине, он чувствовал себя неуклюжим в обыденной реальности, и потому иногда допускал бестактности. И все же в этом человеке чувствовалась какая-то скрытая мощь: лишь взглянув на него, можно было понять, что он знает много больше, чем говорит, и всегда владеет ситуацией.
Боб обрадовался, когда машина затормозила у клиники. По крайней мере, здесь он хорошо понимал, что представляет из себя Блэйк, и оба они находились в своей стихии, и личным проблемам не было места.
Первый же пациент настолько поглотил внимание Боба, что все досужие размышления о Блэйке вылетели у него из головы. Обычно он всегда знал заранее, что принесет день: постоянные пациенты, профилактические обследования, несколько послеоперационных случаев, небольшой урожай детских болезней, хотя чаще всего тревога оказывалась ложной – некоторым чрезмерно мнительным родителям достаточно было малейшего намека на недомогание, чтобы тащить любимое дитя к врачу, – несколько новых больных, ожидающих диагноза… День за днем, месяц за месяцем почти одно и то же. Но сегодня он столкнулся с совершенно новой проблемой.
Боб хорошо знал Джонни Эллиса. Тот был одним из самых славных парнишек в соседнем районе – яркоглазый, розовощекий маленький шалопай, который, правда, всегда избегала наказания благодаря своей обезоруживающей улыбке. Боб лечил его от свинки и кори и без конца удалял занозы и смазывал ссадины. Джонни будто притягивал к себе синяки и шишки, но они моментально заживали. Его крепкий организм прекрасно справлялся со всеми болячками.
Теперь же он выглядел хуже некуда: в лице – ни кровинки, даже губы побелели. Увидев Боба, он попытался улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Джонни был мужественным мальчиком: он старался держаться прямо, хотя стоило это ему немалых усилий.
Боб взял его за руку и повел к кушетке.
– Не бойся.