Страница:
Пятьдесят переходов сделал Тарзан, пока перенес все самородки в пределы амфитеатра. Потом из дупла старого, расколотого молнией дерева вытащил ту самую лопатку, которой когда-то выкопал сундук профессора Архимеда К. Портера, им же перед тем здесь зарытый. Вырыв длинную канавку, он сложил туда состояние, которое его черные воины принесли для него из забытой сокровищницы города Опара.
Эту ночь он проспал в амфитеатре, а рано поутру на следующий день отправился навестить свою хижину перед возвращением к Вазири. Найдя все в прежнем виде, он углубился в джунгли поохотиться с тем, чтобы принести добычу в хижину и там спокойно попировать и выспаться на удобной постели.
Он блуждал милях в пяти к югу на берегу реки, впадающей в море милях в шести от хижины. Он отошел от берега на полмили, когда вдруг ноздри его втянули запах, который взбудораживает джунгли, – запах человека.
Ветер дул с океана, и Тарзан понял, что источник запаха к западу от него. К запаху человека примешивался, однако, и запах Нумы. Человек и лев.
– Надо спешить, – подумал человек-обезьяна, запах белого человека, – Нума, пожалуй, охотится.
Когда он добежал деревьями до опушки леса, он увидел женщину, опустившуюся на колени в молитве, а перед ней дикого, примитивного вида белого мужчину, закрывшего лицо руками. Позади мужчины старый лев медленно подвигался к легкой добыче. Лицо мужчины было повернуто в сторону, женщина низко нагнула голову. Он не видел черт лица.
Нума уже приготовился к прыжку. Нельзя было терять ни секунды. Тарзан не успел бы снять лук и вправить в него стрелу. Он не мог пустить в ход ножа. Оставалась только одна надежда, один выход. И человек-обезьяна действовал с быстротой мысли.
Бронзовая рука откинулась назад, на миг копье легло на плечо гиганта – и затем мощная рука выбросила его вперед, и быстрая смерть из зеленой листвы влетела прямо в сердце прыгнувшего льва. Не издав ни единого звука, он упал мертвый к ногам тех, кто чуть было не сделался его жертвой.
Несколько мгновений ни мужчина, ни женщина не шевелились. Потом она открыла глаза и с изумлением взглянула на мертвого зверя, лежащего позади ее спутника. Когда красивое лицо приподнялось, у Тарзана от обезьян захватило дыхание от изумления: он не верил своим глазам. Неужели он сошел с ума? Не может быть, чтобы это была женщина, которую он любит. Но, конечно, это была она.
И женщина поднялась, а мужчина обнял и поцеловал ее, и тогда сразу кровь бросилась в голову человеку-обезьяне, кровавый туман поплыл перед глазами, и старый шрам на лбу выступил на темной коже ярко-красной полосой.
Страшное выражение появилось на диком лице, когда, подняв лук, он заложил в него отравленную стрелу. Злой огонек блестел в светло-серых глазах, пока он целился в спину ничего не подозревающего человека.
Он бросил взгляд на гладкую стрелу, сильно оттягивая тетиву, чтобы стрела пронзила насквозь сердце, для которого была предназначена.
Но он не выпустил рокового вестника. Медленно опустился лук. Шрам на лбу побледнел, и Тарзан от обезьян, склонив голову, медленно повернул в джунгли.
Эту ночь он проспал в амфитеатре, а рано поутру на следующий день отправился навестить свою хижину перед возвращением к Вазири. Найдя все в прежнем виде, он углубился в джунгли поохотиться с тем, чтобы принести добычу в хижину и там спокойно попировать и выспаться на удобной постели.
Он блуждал милях в пяти к югу на берегу реки, впадающей в море милях в шести от хижины. Он отошел от берега на полмили, когда вдруг ноздри его втянули запах, который взбудораживает джунгли, – запах человека.
Ветер дул с океана, и Тарзан понял, что источник запаха к западу от него. К запаху человека примешивался, однако, и запах Нумы. Человек и лев.
– Надо спешить, – подумал человек-обезьяна, запах белого человека, – Нума, пожалуй, охотится.
Когда он добежал деревьями до опушки леса, он увидел женщину, опустившуюся на колени в молитве, а перед ней дикого, примитивного вида белого мужчину, закрывшего лицо руками. Позади мужчины старый лев медленно подвигался к легкой добыче. Лицо мужчины было повернуто в сторону, женщина низко нагнула голову. Он не видел черт лица.
Нума уже приготовился к прыжку. Нельзя было терять ни секунды. Тарзан не успел бы снять лук и вправить в него стрелу. Он не мог пустить в ход ножа. Оставалась только одна надежда, один выход. И человек-обезьяна действовал с быстротой мысли.
Бронзовая рука откинулась назад, на миг копье легло на плечо гиганта – и затем мощная рука выбросила его вперед, и быстрая смерть из зеленой листвы влетела прямо в сердце прыгнувшего льва. Не издав ни единого звука, он упал мертвый к ногам тех, кто чуть было не сделался его жертвой.
Несколько мгновений ни мужчина, ни женщина не шевелились. Потом она открыла глаза и с изумлением взглянула на мертвого зверя, лежащего позади ее спутника. Когда красивое лицо приподнялось, у Тарзана от обезьян захватило дыхание от изумления: он не верил своим глазам. Неужели он сошел с ума? Не может быть, чтобы это была женщина, которую он любит. Но, конечно, это была она.
И женщина поднялась, а мужчина обнял и поцеловал ее, и тогда сразу кровь бросилась в голову человеку-обезьяне, кровавый туман поплыл перед глазами, и старый шрам на лбу выступил на темной коже ярко-красной полосой.
Страшное выражение появилось на диком лице, когда, подняв лук, он заложил в него отравленную стрелу. Злой огонек блестел в светло-серых глазах, пока он целился в спину ничего не подозревающего человека.
Он бросил взгляд на гладкую стрелу, сильно оттягивая тетиву, чтобы стрела пронзила насквозь сердце, для которого была предназначена.
Но он не выпустил рокового вестника. Медленно опустился лук. Шрам на лбу побледнел, и Тарзан от обезьян, склонив голову, медленно повернул в джунгли.
XXIII
ПЯТЬДЕСЯТ СТРАШНЫХ ЧЕЛОВЕК
Несколько долгих минут простояли молча Джэн Портер и Вильям Сесиль Клейтон у трупа хищного зверя, добычей которого они едва не сделались.
Девушка заговорила первая после молчания, последовавшего за ее неожиданным, импульсивным признанием.
– Кто мог бы это сделать? – шепнула она.
– Бог весть! – только ответил мужчина.
– Если это друг, почему он не покажется? – продолжала Джэн. – Не следует ли окликнуть его? Хотя бы поблагодарить.
Клейтон машинально исполнил ее желание, но ответа не было.
Джэн Портер вздрогнула. – Таинственные джунгли, – прошептала она.
– Странные джунгли. Даже проявления дружбы здесь пугают.
– Вернемся лучше в шалаш, – предложил Клейтон. – Вы будете там, по крайней мере, в безопасности. Я плохой защитник, – с горечью добавил он.
– Не говорите этого, Вильям, – поспешила она перебить его, искренне огорченная, что своими словами ранила его, – вы делали все, что могли; вы вели себя благородно, самоотверженно. Не ваша вина, что вы не сверхчеловек. Только один человек мог сделать больше. В волнении я плохо выбирала слова, но я не хотела обидеть вас. Мне нужно только, чтобы оба мы признали раз навсегда, что я не могу выйти за вас, что это было бы дурно.
– Мне кажется, я понял, – отвечал он, – Не будем больше говорить об этом, – по крайней мере до тех пор, пока не вернемся к культурной жизни.
На следующий день Тюрану стало хуже. Он почти непрестанно бредил. Они ничем не могли помочь ему, да Клейтон и не особенно стремился сделать что-нибудь. Из-за девушки он боялся русского – в глубине души даже желал, чтобы тот умер. Мысль о том, что, случись с ним что-нибудь, она осталась бы всецело во власти этого животного, пугала его, и он забывал, что совсем одна, на краю этого жестокого леса, она, наверное, погибла бы очень скоро.
Англичанин вытащил тяжелое копье из трупа льва и теперь, когда по утрам выходил на охоту, чувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше, а потому и уходил дальше от шалаша.
Чтобы не слышать бреда больного, Джэн Портер спустилась к подножью дерева, дальше она не решалась отойти. Сидя у грубой лесенки, которую сделал для нее Клейтон, она печально смотрела на море с неугасимой надеждой, что когда-нибудь да покажется желанное судно.
Сидя спиной к джунглям, она не заметила, как раздвинулись травы, и оттуда выглянуло лицо дикаря. Маленькие, налитые кровью, близко посаженные друг к другу глаза внимательно оглядывали ее, по временам шмыгая вдоль берега, чтобы убедиться, нет ли тут еще кого-нибудь.
Вот показалась другая голова, еще одна и еще… Человек в шалаше забредил громче, и головы скрылись так же быстро, как показались. Но вскоре опять выглянули, так как девушка, видимо, не обращала внимания на голос мужчины, доносящийся сверху.
Одна за другой уродливые фигуры поползли из джунглей к ничего не замечающей девушке. Слабый шорох в траве привлек ее внимание, она обернулась и, вскрикнув, вскочила на ноги. Тогда они разом сомкнулись вокруг нее. Один поднял ее своими длинными гориллоподобными руками и понес в джунгли. Волосатая лапа зажала ей рот. После долгих недель страданий, испытание оказалось свыше ее сил, и она потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, она лежала в чаще девственного леса. Была ночь. Большой костер ярко горел на маленькой полянке. Кругом разместились несколько десятков человек. Густые волосы на головах у них были спутаны, лица тоже заросли волосами. Они сидели, охватив длинными руками согнутые колени коротких, кривых ног.
Как звери, пожирали они неопрятно приготовленную пищу. Над огнем висел котелок, из которого они заостренными палочками доставали себе куски мяса.
Когда они заметили, что их пленница пришла в себя, ближайший к ней лакомка грязной рукой бросил ей кусок отвратительного кушанья. Кусок упал возле нее, но она только закрыла глаза, почувствовав приступ тошноты.
Много дней шли они густым лесом. Девушка хромала, выбилась из сил. Долгие, жаркие, томительные дни они то тащили ее, то толкали перед собой, а когда она спотыкалась и падала, ближайший давал ей пинка ногой или бил кулаком. Задолго до конца пути башмаки ее отказались служить, платье изодралось в клочья, и сквозь лохмотья просвечивало тело, недавно еще белое и нежное, а теперь огрубевшее, все в ссадинах и царапинах от тех колючих кустарников, сквозь которые приходилось пробираться.
Последние два дня пути она была уже так истощена, что ни побоями, ни бранью нельзя было заставить ее подняться на несчастные окровавленные ноги. Поруганная природа мстила за себя, положив предел выносливости. Девушка физически не могла встать даже на колени.
Животные обступили ее, угрожая и помахивая дубинками, осыпали ее ударами ног и кулаков, но она лежала, закрыв глаза, моля смерть-избавительницу поскорей прекратить ее мучения. Но смерть не приходила, и пятьдесят страшных мужчин, сообразив, наконец, что жертва их не может больше идти, подняли и понесли ее.
Незадолго до захода солнца она увидела впереди стены и развалины величественного города, но она была так слаба и больна, что нисколько не заинтересовалась. Куда бы они ни несли ее, конец среди этих свирепых полуживотных может быть только один.
Наконец, они прошли две стены и очутились внутри разрушающегося города. Они внесли ее в большое здание, и там сотни таких же точно существ окружили ее; но были среди них и женщины, не такие страшные и уродливые. При виде их слабый луч надежды зашевелился у нее в душе. Но ненадолго – женщины не проявляли никакого участия, по крайней мере, не оскорбляли ее.
После того, как все обитатели здания осмотрели ее, к общему удовольствию, ее снесли в темный подвал и там положили на голый пол, поставив около нее металлический сосуд с водой и такую же миску с пищей.
Неделю она видела только некоторых женщин, в обязанности которых входило приносить ей пищу и воду. Силы, хотя медленно, все же возвращались к ней – скоро она будет в состоянии, пригодном для принесения в жертву пламенеющему богу. По счастью, она не знала, какая участь ожидает ее.
Бросив копье, которое спасло Клейтона и Джэн Портер от когтей Нумы, Тарзан от обезьян медленно возвращался джунглями, печальный, как человек, сердечная рана которого снова раскрылась.
Он был рад, что вовремя опустил руку и не дал свершиться тому, что задумал в припадке бешеной ревности. Одна секунда отделяла Клейтона от смерти от руки человека-обезьяны. В короткий промежуток времени между тем, как он узнал девушку и ее спутника, и тем, когда он опустил лук с отравленной стрелой, направленной в англичанина, Тарзан был охвачен сильным и диким порывом животного инстинкта.
Он видел женщину, которую желал, свою женщину, свою подругу, в объятиях другого. Согласно безжалостному закону джунглей, которым он руководился теперь, исход мог быть только один; но в последнюю минуту врожденное чувство рыцарства заглушило пылающий огонь страсти и спасло его. Тысячи раз возносил он благодарения за то, что восторжествовал над собой раньше, чем пальцы пустили стрелу.
Вспомнив, что он возвращается к Вазири, он почувствовал, что все его существо возмущается против этого. Он не хотел больше видеть людей. Он поблуждает, по крайней мере, некоторое время в джунглях один, пока горе не притупится немного. Как его друзья-звери, он предпочитал страдать молча, с самим собой наедине.
Эту ночь он снова провел в амфитеатре обезьян и много дней выходил оттуда на охоту, а на ночь возвращался обратно. На третий день он вернулся под вечер довольно рано. Не успел он полежать немного на мягкой траве круглой полянки, как он услышал знакомый звук, доносящийся с юга. Это идет по джунглям толпа больших обезьян, ошибиться невозможно. Несколько минут он прислушивался. Они направлялись к амфитеатру.
Тарзан лениво поднялся и потянулся. Тонким слухом он следил за малейшими движениями приближающегося племени, а скоро почуял их запах; впрочем, подтверждения ему уже не требовалось.
Когда они подошли совсем близко к амфитеатру, Тарзан от обезьян спрятался на дереве с противоположной стороны арены. Он хотел оттуда рассмотреть пришельцев. Ждать ему пришлось недолго.
Вот внизу, между ветвями, показалось свирепое волосатое лицо. Злые маленькие глазки одним взглядом охватили всю полянку, потом было протараторено донесение. Тарзан слышал каждое слово. Разведчик сообщал остальным членам племени, что путь свободен и они могут спокойно войти в амфитеатр.
Первым легко прыгнул на мягкий травянистый ковер предводитель, а вслед за ним, одно за другим, до сотни человекообразных. Были тут огромные взрослые обезьяны и много молодых. Несколько младенцев уцепилось за косматые шеи своих диких матерей.
Тарзан узнавал многих членов племени, того самого, в которое он попал крошечным малюткой. Многие из взрослых были еще маленькими обезьянами, когда он был ребенком. В детстве он играл и шалил вместе с ними в этих самых джунглях. Теперь он задавался вопросом, узнают ли они его? У некоторых обезьян память очень короткая, и два года могли показаться им вечностью.
Из их разговоров он узнал, что они собрались, чтобы выбрать нового царя, так как старый погиб, свалившись с высоты ста футов с обломавшейся веткой.
Тарзан подвинулся на самый конец ветви, чтобы лучше их рассмотреть. Быстрые глазки одной из самок первые заметили его. Горловым лаем она обратила внимание других. Несколько огромных самцов выпрямились, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя. С оскаленными зубами и ощетинившимися затылками они медленно направились в его сторону, издавая низкое, отвратительное ворчание.
– Карнат, я Тарзан от обезьян, – заговорил человек-обезьяна наречием племени. – Ты помнишь меня? Еще совсем маленькими обезьянками мы вместе дразнили Нуму, бросая в него палочки и орехи с безопасной высоты.
Зверь, к которому он обратился, приостановился, с выражением смутного понимания, смешанного с тупым изумлением.
– А ты, Мгор, – продолжал Тарзан, обращаясь к другому, – разве ты не помнишь вашего прежнего царя? Того, что умертвил могучего Керчака?
Обезьяны толпой подошли ближе не столько с угрожающим, сколько с любопытствующим видом. Они что-то побормотали друг с другом несколько минут.
– Что тебе нужно от нас? – спросил Карнат.
– Только мира, – отвечал человек-обезьяна.
Обезьяны опять посовещались. Наконец, Карнат заговорил:
– Если так, иди с миром, Тарзан от обезьян.
И Тарзан от обезьян легко спрыгнул на траву посреди свирепой и уродливой орды, – он прошел полный цикл, и опять вернулся к зверям, чтобы зверем жить среди них.
Не было взаимных приветствий, как у людей, если бы они не виделись два года. Большинство обезьян вернулось к делам, которые были прерваны появлением человека-обезьяны, и обращали на него так же мало внимания, как если бы он никогда не уходил из племени. Один – два самца, которые были тогда недостаточно взрослыми и не помнили его, подкрались к нему на четвереньках, обнюхивая его, и один из них обнажил клыки и угрожающе зарычал: он хотел сразу поставить Тарзана на свое место. Если бы Тарзан ответил ему таким же ворчанием, молодой самец был бы, вероятно, удовлетворен, но зато в глазах остальных обезьян он имел бы преимущество перед Тарзаном.
Но Тарзан от обезьян не ответил рычанием, а вместо того выбросил свою гигантскую руку со всей силой своих могучих мышц и, поймав молодого самца за голову, бросил его в растяжку на траву. Обезьяна в одну секунду вскочила на ноги и кинулась на него. Они сцепились, действуя пальцами и зубами, по крайней мере, таково было намерение-обезьяны, но не успели они упасть на землю, как пальцы человека-обезьяны впились в горло противника.
Скоро молодой самец перестал бороться и затих. Тогда Тарзан разжал пальцы и поднялся. Убивать он не хотел, а только показать и молодому самцу, и свидетелям этой сцены, что Тарзан от обезьян все еще их господин.
Урок послужил на пользу: молодые обезьяны отодвинулись, как всегда от старших, а старые самцы не оспаривали его прерогатив. Только самки с детенышами несколько дней относились к нему подозрительно и, если он подходил слишком близко, бросались на него с разинутыми пастями и безобразным ревом. Но Тарзан скромно уходил от беды, таков обычай среди обезьян: только обезумевший самец решится задеть мать. Но в конце концов и они привыкли к нему.
Он охотился с ними, как в былые времена, и, когда они поняли, что, благодаря своему более высокому разуму, он умеет находить лучшие источники пищи, а его ловкая веревка захватывает такую лакомую дичь, которой им никогда не приходилось пробовать, они снова стали относиться к нему так, как в прежние времена, когда он был у них царем. И раньше, чем уйти из амфитеатра и отправиться в новые странствования, они снова выбрали его своим предводителем.
Человек-обезьяна был вполне доволен своей новой ролью. Он не был счастлив, он вообще никогда не мог быть счастливым, но он, по крайней мере, был далеко от всего того, что могло напомнить ему его горе. Он давно уже решил не возвращаться в цивилизованные страны, а теперь отказался и от мысли вернуться к своим друзьям, черным Вазири. Он отрекся от человека навсегда. Он начал жизнь обезьяной, обезьяной и умрет.
И все-таки он не мог совсем вычеркнуть из памяти того обстоятельства, что женщина, которую он любил, совсем недалеко от мест, по которым кочевало его племя. Не умел он освободиться и от страха, что она постоянно может подвергаться опасностям. Что защитник у нее плохой, в этом он убедился, когда был свидетелем несостоятельности Клейтона. Чем больше думал об этом Тарзан, тем больше мучила его совесть.
Наконец, он начал проклинать себя за то, что из эгоизма и ревности пренебрег защитой Джэн Портер. С каждым днем все больше и больше не давала ему покоя эта мысль, и он решил уже вернуться на берег и заняться охраной Джэн Портер и Клейтона, когда до него дошли вести, которые перевернули все его планы и заставили его помчаться с бешеной быстротой на восток, забывая об опасностях и угрожающей смерти.
Еще до того, как Тарзан вернулся к своему племени, один молодой самец, не найдя для себя подруги в своем племени, по обычаю, отправился бродить по диким джунглям, подобно странствующему рыцарю прежних времен, разыскивая прекрасную даму, чье расположение он мог бы завоевать.
Он только что вернулся со своей невестой и оживленно рассказывал о своих приключениях. Между прочим, он упомянул, что видел большое племя странного вида обезьян.
– Все они волосатые самцы, кроме одной, – говорил он, – а самка цветом светлее даже этого незнакомца, – и он пальцем указал на Тарзана.
В одну минуту человек-обезьяна стал весь – внимание. Он задавал вопросы так быстро, что антропоид-тяжелодум едва успевал отвечать.
– Самцы были короткие, с кривыми ногами?
– Так.
– У них на бедрах шкуры Нумы и Шиты, а в руках палки и ножи?
– Так.
– А на руках и на ногах у них много желтых колец?
– Да.
– А самка была маленькая и тоненькая и очень белая?
– Да.
– Она казалась членом племени или пленницей?
– Они тащили ее за собой, иногда за руку, иногда за длинные волосы на голове, и всегда они толкали и били ее. О, это было очень весело!
– Боже! – прошептал Тарзан.
– Где ты встретил их и какой дорогой они пошли? – продолжал спрашивать человек-обезьяна.
– Они были у второй воды отсюда, – он показал на юг. – Когда они прошли мимо меня, они шли на восход солнца, вверх возле края воды.
– Когда это было? – спросил Тарзан.
– Поллуны тому назад.
Не говоря больше ни слова, человек-обезьяна бросился на дерево и помчался как бесплотный дух на восток по направлению к забытому городу Опару.
Девушка заговорила первая после молчания, последовавшего за ее неожиданным, импульсивным признанием.
– Кто мог бы это сделать? – шепнула она.
– Бог весть! – только ответил мужчина.
– Если это друг, почему он не покажется? – продолжала Джэн. – Не следует ли окликнуть его? Хотя бы поблагодарить.
Клейтон машинально исполнил ее желание, но ответа не было.
Джэн Портер вздрогнула. – Таинственные джунгли, – прошептала она.
– Странные джунгли. Даже проявления дружбы здесь пугают.
– Вернемся лучше в шалаш, – предложил Клейтон. – Вы будете там, по крайней мере, в безопасности. Я плохой защитник, – с горечью добавил он.
– Не говорите этого, Вильям, – поспешила она перебить его, искренне огорченная, что своими словами ранила его, – вы делали все, что могли; вы вели себя благородно, самоотверженно. Не ваша вина, что вы не сверхчеловек. Только один человек мог сделать больше. В волнении я плохо выбирала слова, но я не хотела обидеть вас. Мне нужно только, чтобы оба мы признали раз навсегда, что я не могу выйти за вас, что это было бы дурно.
– Мне кажется, я понял, – отвечал он, – Не будем больше говорить об этом, – по крайней мере до тех пор, пока не вернемся к культурной жизни.
На следующий день Тюрану стало хуже. Он почти непрестанно бредил. Они ничем не могли помочь ему, да Клейтон и не особенно стремился сделать что-нибудь. Из-за девушки он боялся русского – в глубине души даже желал, чтобы тот умер. Мысль о том, что, случись с ним что-нибудь, она осталась бы всецело во власти этого животного, пугала его, и он забывал, что совсем одна, на краю этого жестокого леса, она, наверное, погибла бы очень скоро.
Англичанин вытащил тяжелое копье из трупа льва и теперь, когда по утрам выходил на охоту, чувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше, а потому и уходил дальше от шалаша.
Чтобы не слышать бреда больного, Джэн Портер спустилась к подножью дерева, дальше она не решалась отойти. Сидя у грубой лесенки, которую сделал для нее Клейтон, она печально смотрела на море с неугасимой надеждой, что когда-нибудь да покажется желанное судно.
Сидя спиной к джунглям, она не заметила, как раздвинулись травы, и оттуда выглянуло лицо дикаря. Маленькие, налитые кровью, близко посаженные друг к другу глаза внимательно оглядывали ее, по временам шмыгая вдоль берега, чтобы убедиться, нет ли тут еще кого-нибудь.
Вот показалась другая голова, еще одна и еще… Человек в шалаше забредил громче, и головы скрылись так же быстро, как показались. Но вскоре опять выглянули, так как девушка, видимо, не обращала внимания на голос мужчины, доносящийся сверху.
Одна за другой уродливые фигуры поползли из джунглей к ничего не замечающей девушке. Слабый шорох в траве привлек ее внимание, она обернулась и, вскрикнув, вскочила на ноги. Тогда они разом сомкнулись вокруг нее. Один поднял ее своими длинными гориллоподобными руками и понес в джунгли. Волосатая лапа зажала ей рот. После долгих недель страданий, испытание оказалось свыше ее сил, и она потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, она лежала в чаще девственного леса. Была ночь. Большой костер ярко горел на маленькой полянке. Кругом разместились несколько десятков человек. Густые волосы на головах у них были спутаны, лица тоже заросли волосами. Они сидели, охватив длинными руками согнутые колени коротких, кривых ног.
Как звери, пожирали они неопрятно приготовленную пищу. Над огнем висел котелок, из которого они заостренными палочками доставали себе куски мяса.
Когда они заметили, что их пленница пришла в себя, ближайший к ней лакомка грязной рукой бросил ей кусок отвратительного кушанья. Кусок упал возле нее, но она только закрыла глаза, почувствовав приступ тошноты.
Много дней шли они густым лесом. Девушка хромала, выбилась из сил. Долгие, жаркие, томительные дни они то тащили ее, то толкали перед собой, а когда она спотыкалась и падала, ближайший давал ей пинка ногой или бил кулаком. Задолго до конца пути башмаки ее отказались служить, платье изодралось в клочья, и сквозь лохмотья просвечивало тело, недавно еще белое и нежное, а теперь огрубевшее, все в ссадинах и царапинах от тех колючих кустарников, сквозь которые приходилось пробираться.
Последние два дня пути она была уже так истощена, что ни побоями, ни бранью нельзя было заставить ее подняться на несчастные окровавленные ноги. Поруганная природа мстила за себя, положив предел выносливости. Девушка физически не могла встать даже на колени.
Животные обступили ее, угрожая и помахивая дубинками, осыпали ее ударами ног и кулаков, но она лежала, закрыв глаза, моля смерть-избавительницу поскорей прекратить ее мучения. Но смерть не приходила, и пятьдесят страшных мужчин, сообразив, наконец, что жертва их не может больше идти, подняли и понесли ее.
Незадолго до захода солнца она увидела впереди стены и развалины величественного города, но она была так слаба и больна, что нисколько не заинтересовалась. Куда бы они ни несли ее, конец среди этих свирепых полуживотных может быть только один.
Наконец, они прошли две стены и очутились внутри разрушающегося города. Они внесли ее в большое здание, и там сотни таких же точно существ окружили ее; но были среди них и женщины, не такие страшные и уродливые. При виде их слабый луч надежды зашевелился у нее в душе. Но ненадолго – женщины не проявляли никакого участия, по крайней мере, не оскорбляли ее.
После того, как все обитатели здания осмотрели ее, к общему удовольствию, ее снесли в темный подвал и там положили на голый пол, поставив около нее металлический сосуд с водой и такую же миску с пищей.
Неделю она видела только некоторых женщин, в обязанности которых входило приносить ей пищу и воду. Силы, хотя медленно, все же возвращались к ней – скоро она будет в состоянии, пригодном для принесения в жертву пламенеющему богу. По счастью, она не знала, какая участь ожидает ее.
Бросив копье, которое спасло Клейтона и Джэн Портер от когтей Нумы, Тарзан от обезьян медленно возвращался джунглями, печальный, как человек, сердечная рана которого снова раскрылась.
Он был рад, что вовремя опустил руку и не дал свершиться тому, что задумал в припадке бешеной ревности. Одна секунда отделяла Клейтона от смерти от руки человека-обезьяны. В короткий промежуток времени между тем, как он узнал девушку и ее спутника, и тем, когда он опустил лук с отравленной стрелой, направленной в англичанина, Тарзан был охвачен сильным и диким порывом животного инстинкта.
Он видел женщину, которую желал, свою женщину, свою подругу, в объятиях другого. Согласно безжалостному закону джунглей, которым он руководился теперь, исход мог быть только один; но в последнюю минуту врожденное чувство рыцарства заглушило пылающий огонь страсти и спасло его. Тысячи раз возносил он благодарения за то, что восторжествовал над собой раньше, чем пальцы пустили стрелу.
Вспомнив, что он возвращается к Вазири, он почувствовал, что все его существо возмущается против этого. Он не хотел больше видеть людей. Он поблуждает, по крайней мере, некоторое время в джунглях один, пока горе не притупится немного. Как его друзья-звери, он предпочитал страдать молча, с самим собой наедине.
Эту ночь он снова провел в амфитеатре обезьян и много дней выходил оттуда на охоту, а на ночь возвращался обратно. На третий день он вернулся под вечер довольно рано. Не успел он полежать немного на мягкой траве круглой полянки, как он услышал знакомый звук, доносящийся с юга. Это идет по джунглям толпа больших обезьян, ошибиться невозможно. Несколько минут он прислушивался. Они направлялись к амфитеатру.
Тарзан лениво поднялся и потянулся. Тонким слухом он следил за малейшими движениями приближающегося племени, а скоро почуял их запах; впрочем, подтверждения ему уже не требовалось.
Когда они подошли совсем близко к амфитеатру, Тарзан от обезьян спрятался на дереве с противоположной стороны арены. Он хотел оттуда рассмотреть пришельцев. Ждать ему пришлось недолго.
Вот внизу, между ветвями, показалось свирепое волосатое лицо. Злые маленькие глазки одним взглядом охватили всю полянку, потом было протараторено донесение. Тарзан слышал каждое слово. Разведчик сообщал остальным членам племени, что путь свободен и они могут спокойно войти в амфитеатр.
Первым легко прыгнул на мягкий травянистый ковер предводитель, а вслед за ним, одно за другим, до сотни человекообразных. Были тут огромные взрослые обезьяны и много молодых. Несколько младенцев уцепилось за косматые шеи своих диких матерей.
Тарзан узнавал многих членов племени, того самого, в которое он попал крошечным малюткой. Многие из взрослых были еще маленькими обезьянами, когда он был ребенком. В детстве он играл и шалил вместе с ними в этих самых джунглях. Теперь он задавался вопросом, узнают ли они его? У некоторых обезьян память очень короткая, и два года могли показаться им вечностью.
Из их разговоров он узнал, что они собрались, чтобы выбрать нового царя, так как старый погиб, свалившись с высоты ста футов с обломавшейся веткой.
Тарзан подвинулся на самый конец ветви, чтобы лучше их рассмотреть. Быстрые глазки одной из самок первые заметили его. Горловым лаем она обратила внимание других. Несколько огромных самцов выпрямились, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя. С оскаленными зубами и ощетинившимися затылками они медленно направились в его сторону, издавая низкое, отвратительное ворчание.
– Карнат, я Тарзан от обезьян, – заговорил человек-обезьяна наречием племени. – Ты помнишь меня? Еще совсем маленькими обезьянками мы вместе дразнили Нуму, бросая в него палочки и орехи с безопасной высоты.
Зверь, к которому он обратился, приостановился, с выражением смутного понимания, смешанного с тупым изумлением.
– А ты, Мгор, – продолжал Тарзан, обращаясь к другому, – разве ты не помнишь вашего прежнего царя? Того, что умертвил могучего Керчака?
Обезьяны толпой подошли ближе не столько с угрожающим, сколько с любопытствующим видом. Они что-то побормотали друг с другом несколько минут.
– Что тебе нужно от нас? – спросил Карнат.
– Только мира, – отвечал человек-обезьяна.
Обезьяны опять посовещались. Наконец, Карнат заговорил:
– Если так, иди с миром, Тарзан от обезьян.
И Тарзан от обезьян легко спрыгнул на траву посреди свирепой и уродливой орды, – он прошел полный цикл, и опять вернулся к зверям, чтобы зверем жить среди них.
Не было взаимных приветствий, как у людей, если бы они не виделись два года. Большинство обезьян вернулось к делам, которые были прерваны появлением человека-обезьяны, и обращали на него так же мало внимания, как если бы он никогда не уходил из племени. Один – два самца, которые были тогда недостаточно взрослыми и не помнили его, подкрались к нему на четвереньках, обнюхивая его, и один из них обнажил клыки и угрожающе зарычал: он хотел сразу поставить Тарзана на свое место. Если бы Тарзан ответил ему таким же ворчанием, молодой самец был бы, вероятно, удовлетворен, но зато в глазах остальных обезьян он имел бы преимущество перед Тарзаном.
Но Тарзан от обезьян не ответил рычанием, а вместо того выбросил свою гигантскую руку со всей силой своих могучих мышц и, поймав молодого самца за голову, бросил его в растяжку на траву. Обезьяна в одну секунду вскочила на ноги и кинулась на него. Они сцепились, действуя пальцами и зубами, по крайней мере, таково было намерение-обезьяны, но не успели они упасть на землю, как пальцы человека-обезьяны впились в горло противника.
Скоро молодой самец перестал бороться и затих. Тогда Тарзан разжал пальцы и поднялся. Убивать он не хотел, а только показать и молодому самцу, и свидетелям этой сцены, что Тарзан от обезьян все еще их господин.
Урок послужил на пользу: молодые обезьяны отодвинулись, как всегда от старших, а старые самцы не оспаривали его прерогатив. Только самки с детенышами несколько дней относились к нему подозрительно и, если он подходил слишком близко, бросались на него с разинутыми пастями и безобразным ревом. Но Тарзан скромно уходил от беды, таков обычай среди обезьян: только обезумевший самец решится задеть мать. Но в конце концов и они привыкли к нему.
Он охотился с ними, как в былые времена, и, когда они поняли, что, благодаря своему более высокому разуму, он умеет находить лучшие источники пищи, а его ловкая веревка захватывает такую лакомую дичь, которой им никогда не приходилось пробовать, они снова стали относиться к нему так, как в прежние времена, когда он был у них царем. И раньше, чем уйти из амфитеатра и отправиться в новые странствования, они снова выбрали его своим предводителем.
Человек-обезьяна был вполне доволен своей новой ролью. Он не был счастлив, он вообще никогда не мог быть счастливым, но он, по крайней мере, был далеко от всего того, что могло напомнить ему его горе. Он давно уже решил не возвращаться в цивилизованные страны, а теперь отказался и от мысли вернуться к своим друзьям, черным Вазири. Он отрекся от человека навсегда. Он начал жизнь обезьяной, обезьяной и умрет.
И все-таки он не мог совсем вычеркнуть из памяти того обстоятельства, что женщина, которую он любил, совсем недалеко от мест, по которым кочевало его племя. Не умел он освободиться и от страха, что она постоянно может подвергаться опасностям. Что защитник у нее плохой, в этом он убедился, когда был свидетелем несостоятельности Клейтона. Чем больше думал об этом Тарзан, тем больше мучила его совесть.
Наконец, он начал проклинать себя за то, что из эгоизма и ревности пренебрег защитой Джэн Портер. С каждым днем все больше и больше не давала ему покоя эта мысль, и он решил уже вернуться на берег и заняться охраной Джэн Портер и Клейтона, когда до него дошли вести, которые перевернули все его планы и заставили его помчаться с бешеной быстротой на восток, забывая об опасностях и угрожающей смерти.
Еще до того, как Тарзан вернулся к своему племени, один молодой самец, не найдя для себя подруги в своем племени, по обычаю, отправился бродить по диким джунглям, подобно странствующему рыцарю прежних времен, разыскивая прекрасную даму, чье расположение он мог бы завоевать.
Он только что вернулся со своей невестой и оживленно рассказывал о своих приключениях. Между прочим, он упомянул, что видел большое племя странного вида обезьян.
– Все они волосатые самцы, кроме одной, – говорил он, – а самка цветом светлее даже этого незнакомца, – и он пальцем указал на Тарзана.
В одну минуту человек-обезьяна стал весь – внимание. Он задавал вопросы так быстро, что антропоид-тяжелодум едва успевал отвечать.
– Самцы были короткие, с кривыми ногами?
– Так.
– У них на бедрах шкуры Нумы и Шиты, а в руках палки и ножи?
– Так.
– А на руках и на ногах у них много желтых колец?
– Да.
– А самка была маленькая и тоненькая и очень белая?
– Да.
– Она казалась членом племени или пленницей?
– Они тащили ее за собой, иногда за руку, иногда за длинные волосы на голове, и всегда они толкали и били ее. О, это было очень весело!
– Боже! – прошептал Тарзан.
– Где ты встретил их и какой дорогой они пошли? – продолжал спрашивать человек-обезьяна.
– Они были у второй воды отсюда, – он показал на юг. – Когда они прошли мимо меня, они шли на восход солнца, вверх возле края воды.
– Когда это было? – спросил Тарзан.
– Поллуны тому назад.
Не говоря больше ни слова, человек-обезьяна бросился на дерево и помчался как бесплотный дух на восток по направлению к забытому городу Опару.
XXIV
ТАРЗАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ОПАР
Когда Клейтон, вернувшись в шалаш, не нашел там Джэн, он был вне себя от страха и горя. Тюран был в полном сознании, лихорадка внезапно прекратилась, как это бывает с этой болезнью. Слабый и истощенный, русский лежал в шалаше на своей травяной постели.
Когда Клейтон спросил у него, где Джэн, он выразил искреннее удивление:
– Я не слышал ничего подозрительного, – объяснил он. – Но, правда, я большую часть времени был без сознания.
Если бы не очевидная слабость человека, Клейтон заподозрил бы его в том, что ему известно, где находится девушка. Но было ясно, что Тюрану не хватило бы сил даже спуститься из шалаша, а тем более взобраться по лесенке обратно.
До поздней ночи обыскивал англичанин ближайшие места в джунглях, ища каких-нибудь следов пропавшей девушки или ее похитителей. Но хотя след, оставленный пятьюдесятью страшными людьми, при их неопытности в охотничьем искусстве, для каждого обитателя джунглей был бы также убедителен, как городская улица для англичанина, Клейтон двадцать раз проходил мимо него, не видя никаких признаков, что много человек проходили здесь всего несколько часов тому назад.
Продолжая искать, Клейтон громко звал девушку по имени, пока, наконец, не привлек внимание Нумы – льва. По счастью, он вовремя заметил ползущую к нему тень и взобрался на дерево. На этом закончились его поиски в тот день, потому что лев проходил взад-вперед под деревом до поздней ночи.
Даже после того, как зверь ушел, Клейтон не решился спуститься во мраке и провел на дереве страшную и тяжелую ночь. На следующее утро он вернулся на берег, отказавшись раз навсегда от надежды оказать помощь Джэн Портер.
В течение следующей недели Тюран быстро набирался сил, лежа в шалаше, тогда как Клейтон промышлял на двоих. Мужчины ограничивались только самыми необходимыми фразами. Клейтон перешел в отделение шалаша, которое занимала раньше Джэн Портер, и видел русского только тогда, когда приносил ему пищу и воду, или оказывал ему, из чувства человеколюбия, другие услуги.
К тому времени, как Тюран уже мог принимать участие в добывании пищи, свалился в лихорадке Клейтон. Долгие дни лежал он в бреду и мучился, но русский ни разу не подошел к нему. Пищи англичанин все равно не тронул бы, но жажда превращалась для него в настоящую пытку. Между двумя приступами бреда он умудрялся, при всей своей слабости, раз в день кое-как дотаскиваться до источника, чтобы наполнить водой жестяную кружку, одну из тех, что была в лодке.
Тюран в этих случаях следил за ним со злорадным удовольствием, он, видимо, радовался страданиям человека, который недавно еще, при всем своем презрении к нему, старался, по мере возможности, облегчить ему такие же страдания.
Наконец, Клейтон ослабел настолько, что не в состоянии уже был спускаться из шалаша. День он промучился без воды, не обращаясь к русскому, но затем, не выдержав больше, попросил Тюрана принести ему напиться.
Русский подошел ко входу в комнату Клейтона с кружкой воды в руках. Скверная усмешка искажала его черты.
– Вот вода, – сказал он. – Но я хочу напомнить вам, что вы поносили меня перед девушкой, что вы берегли ее для себя одного, не хотели делиться со мной…
Клейтон перебил его:
– Довольно! – крикнул он. – Довольно! Что вы за мерзавец, что клевещете на хорошую женщину, которую мы считаем умершей? Боже! Я был безумцем, что не убил вас, вы слишком гадки даже для этой ужасной страны!
– Вот ваша вода, – заявил русский, – вот все, что вы получите. – И с этими словами он поднес кружку к губам и начал пить, а то, что осталось, выплеснул вниз, на землю.
Клейтон откинулся назад и, закрыв лицо руками, отдался на волю судьбы.
На следующий день Тюран решил отправиться вдоль берега на север, так как думал, что там скорее можно наткнуться на цивилизованных людей; во всяком случае, хуже, чем здесь, быть не могло, а бред умирающего англичанина к тому же действовал ему на нервы.
Украв копье Клейтона, он пустился в путь. Он убил бы больного перед уходом, если бы его не удержала мысль, что это было бы действительно добрым делом.
В тот же день он подошел к маленькой хижине у берега и исполнился надежд при виде этого признака близости цивилизованной жизни, потому что решил, что хижина – передовой пост какого-нибудь поселка. Знай он, кому она принадлежит, и то, что собственник всего в нескольких милях, в глубине страны, Николай Роков бежал бы из этого места, как из чумного. Но он ничего не знал и провел несколько дней, наслаждаясь безопасностью и сравнительным комфортом хижины. Потом он продолжал свой путь на север.
В лагере лорда Теннингтона строились зимние помещения и подготавливалась экспедиция на север за помощью.
По мере того, как проходили дни, а помощь не являлась, надежда на то, что Джэн Портер, Клейтон и мсье Тюран спаслись, угасала. Никто больше не заговаривал об этом с профессором Портером, но он был так поглощен своими научными грезами, что не замечал хода времени.
Иногда он бросал несколько фраз: «На днях, наверное, пароход бросит якорь в виду берега, и тогда все счастливо соединятся». Иногда, вместо парохода, он говорил о поезде и выражал сомнение, не задержали ли его снежные заносы.
– Если бы я не успел уже узнать милого старичка так хорошо, – заметил как-то Теннингтон мисс Стронг, – я ничуть не сомневался бы, что он… не совсем…
– Это было бы смешно, если бы не было так трогательно, – грустно отвечала девушка. – Я, знавшая его всю мою жизнь, я знаю, как он обожает Джэн; но остальные, должно быть, считают его совершенно равнодушным к ее судьбе. А все дело в том, что он так далек от реальной жизни, что даже смерть может осознать только, если увидит несомненные доказательства.
– Вы ни за что не догадаетесь, что он затеял вчера, – продолжал Теннингтон. – Я возвращался один после небольшой охоты, как вдруг встретил его на тропинке, ведущей к лагерю. Он быстро шел, заложив руки за полы своего длинного сюртука, решительно надвинув шляпу на голову и глядя упорно в землю, шел, должно быть, на верную смерть, если бы я не перехватил его. – «Ради бога, куда вы направляетесь, профессор?» – спросил я его. – «Я иду в город, лорд Теннингтон», – отвечал он самым невозмутимым образом, – «чтобы пожаловаться начальнику почтовой конторы на неаккуратное обслуживание нас сельской почтой. Подумайте, ведь я несколько недель ничего не получаю. Должно быть уже несколько писем от Джэн. Необходимо сейчас же сообщить в Вашингтон». – И, поверите ли, мисс Стронг, – закончил Теннингтон, – что мне чертовски трудно было убедить старичка, что нет здесь сельской почты, и нет никакого города, и что Вашингтон совсем на другом континенте и в другом полушарии. Когда он понял, в чем дело, он забеспокоился о дочери, пожалуй, он в первый раз отдал себе отчет о нашем положении и допустил мысль, что мисс Портер, быть может, и не спаслась.
Когда Клейтон спросил у него, где Джэн, он выразил искреннее удивление:
– Я не слышал ничего подозрительного, – объяснил он. – Но, правда, я большую часть времени был без сознания.
Если бы не очевидная слабость человека, Клейтон заподозрил бы его в том, что ему известно, где находится девушка. Но было ясно, что Тюрану не хватило бы сил даже спуститься из шалаша, а тем более взобраться по лесенке обратно.
До поздней ночи обыскивал англичанин ближайшие места в джунглях, ища каких-нибудь следов пропавшей девушки или ее похитителей. Но хотя след, оставленный пятьюдесятью страшными людьми, при их неопытности в охотничьем искусстве, для каждого обитателя джунглей был бы также убедителен, как городская улица для англичанина, Клейтон двадцать раз проходил мимо него, не видя никаких признаков, что много человек проходили здесь всего несколько часов тому назад.
Продолжая искать, Клейтон громко звал девушку по имени, пока, наконец, не привлек внимание Нумы – льва. По счастью, он вовремя заметил ползущую к нему тень и взобрался на дерево. На этом закончились его поиски в тот день, потому что лев проходил взад-вперед под деревом до поздней ночи.
Даже после того, как зверь ушел, Клейтон не решился спуститься во мраке и провел на дереве страшную и тяжелую ночь. На следующее утро он вернулся на берег, отказавшись раз навсегда от надежды оказать помощь Джэн Портер.
В течение следующей недели Тюран быстро набирался сил, лежа в шалаше, тогда как Клейтон промышлял на двоих. Мужчины ограничивались только самыми необходимыми фразами. Клейтон перешел в отделение шалаша, которое занимала раньше Джэн Портер, и видел русского только тогда, когда приносил ему пищу и воду, или оказывал ему, из чувства человеколюбия, другие услуги.
К тому времени, как Тюран уже мог принимать участие в добывании пищи, свалился в лихорадке Клейтон. Долгие дни лежал он в бреду и мучился, но русский ни разу не подошел к нему. Пищи англичанин все равно не тронул бы, но жажда превращалась для него в настоящую пытку. Между двумя приступами бреда он умудрялся, при всей своей слабости, раз в день кое-как дотаскиваться до источника, чтобы наполнить водой жестяную кружку, одну из тех, что была в лодке.
Тюран в этих случаях следил за ним со злорадным удовольствием, он, видимо, радовался страданиям человека, который недавно еще, при всем своем презрении к нему, старался, по мере возможности, облегчить ему такие же страдания.
Наконец, Клейтон ослабел настолько, что не в состоянии уже был спускаться из шалаша. День он промучился без воды, не обращаясь к русскому, но затем, не выдержав больше, попросил Тюрана принести ему напиться.
Русский подошел ко входу в комнату Клейтона с кружкой воды в руках. Скверная усмешка искажала его черты.
– Вот вода, – сказал он. – Но я хочу напомнить вам, что вы поносили меня перед девушкой, что вы берегли ее для себя одного, не хотели делиться со мной…
Клейтон перебил его:
– Довольно! – крикнул он. – Довольно! Что вы за мерзавец, что клевещете на хорошую женщину, которую мы считаем умершей? Боже! Я был безумцем, что не убил вас, вы слишком гадки даже для этой ужасной страны!
– Вот ваша вода, – заявил русский, – вот все, что вы получите. – И с этими словами он поднес кружку к губам и начал пить, а то, что осталось, выплеснул вниз, на землю.
Клейтон откинулся назад и, закрыв лицо руками, отдался на волю судьбы.
На следующий день Тюран решил отправиться вдоль берега на север, так как думал, что там скорее можно наткнуться на цивилизованных людей; во всяком случае, хуже, чем здесь, быть не могло, а бред умирающего англичанина к тому же действовал ему на нервы.
Украв копье Клейтона, он пустился в путь. Он убил бы больного перед уходом, если бы его не удержала мысль, что это было бы действительно добрым делом.
В тот же день он подошел к маленькой хижине у берега и исполнился надежд при виде этого признака близости цивилизованной жизни, потому что решил, что хижина – передовой пост какого-нибудь поселка. Знай он, кому она принадлежит, и то, что собственник всего в нескольких милях, в глубине страны, Николай Роков бежал бы из этого места, как из чумного. Но он ничего не знал и провел несколько дней, наслаждаясь безопасностью и сравнительным комфортом хижины. Потом он продолжал свой путь на север.
В лагере лорда Теннингтона строились зимние помещения и подготавливалась экспедиция на север за помощью.
По мере того, как проходили дни, а помощь не являлась, надежда на то, что Джэн Портер, Клейтон и мсье Тюран спаслись, угасала. Никто больше не заговаривал об этом с профессором Портером, но он был так поглощен своими научными грезами, что не замечал хода времени.
Иногда он бросал несколько фраз: «На днях, наверное, пароход бросит якорь в виду берега, и тогда все счастливо соединятся». Иногда, вместо парохода, он говорил о поезде и выражал сомнение, не задержали ли его снежные заносы.
– Если бы я не успел уже узнать милого старичка так хорошо, – заметил как-то Теннингтон мисс Стронг, – я ничуть не сомневался бы, что он… не совсем…
– Это было бы смешно, если бы не было так трогательно, – грустно отвечала девушка. – Я, знавшая его всю мою жизнь, я знаю, как он обожает Джэн; но остальные, должно быть, считают его совершенно равнодушным к ее судьбе. А все дело в том, что он так далек от реальной жизни, что даже смерть может осознать только, если увидит несомненные доказательства.
– Вы ни за что не догадаетесь, что он затеял вчера, – продолжал Теннингтон. – Я возвращался один после небольшой охоты, как вдруг встретил его на тропинке, ведущей к лагерю. Он быстро шел, заложив руки за полы своего длинного сюртука, решительно надвинув шляпу на голову и глядя упорно в землю, шел, должно быть, на верную смерть, если бы я не перехватил его. – «Ради бога, куда вы направляетесь, профессор?» – спросил я его. – «Я иду в город, лорд Теннингтон», – отвечал он самым невозмутимым образом, – «чтобы пожаловаться начальнику почтовой конторы на неаккуратное обслуживание нас сельской почтой. Подумайте, ведь я несколько недель ничего не получаю. Должно быть уже несколько писем от Джэн. Необходимо сейчас же сообщить в Вашингтон». – И, поверите ли, мисс Стронг, – закончил Теннингтон, – что мне чертовски трудно было убедить старичка, что нет здесь сельской почты, и нет никакого города, и что Вашингтон совсем на другом континенте и в другом полушарии. Когда он понял, в чем дело, он забеспокоился о дочери, пожалуй, он в первый раз отдал себе отчет о нашем положении и допустил мысль, что мисс Портер, быть может, и не спаслась.