Тарзан смотрел прямо на кудесника. Глаза всех были устремлены на него, но никто не двинулся – паралич страха сковал чернокожих. И в следующее же мгновение Тарзан, наклонив голову, ринулся вперед.
Нервы чернокожих не выдержали. Много месяцев прожили они в постоянном страхе перед необычайным белым гигантом, богом джунглей. Их стрелы таинственно пропадали в самом центре деревни; воины их племени погибали, не издав ни единого звука на охоте в джунглях, и их трупы, словно с неба, падали ночью на деревенскую улицу.
Лишь немногим удавалось видеть странного и необычайного демона, и, по их описаниям, вся деревня сразу же признала в Тарзане виновника многочисленных бед! При других условиях, и при дневном свете воины, конечно, бросились бы на него, но ночью, и именно этой ночью, доведенные жутким волхвованием кудесника до последних пределов нервного напряжения, они не в состоянии были сопротивляться. Как один человек, кинулись они в свои хижины.
Только один чернокожий задержался на мгновение. То был сам кудесник. Наполовину сам убежденный в силе своих шарлатанских заклинаний, он повернулся к Тарзану лицом, готовый встретить его всеми испытанными средствами своей выгодной профессии.
– Ты – Бог? – спросил Тарзан.
Кудесник, не понимавший значения этих слов, выделывал ногами какие-то удивительные па, затем перекувырнувшись в воздухе, присел на корточки, широко раздвинул ноги и вытянул вперед голову. На миг замер он в этой позе. Затем громко произнес: «Бу!».
Это восклицание, очевидно, имело целью заставить Тарзана уничтожиться; однако, цель эта не была достигнута.
Тарзан решил подойти вплотную к Богу и рассмотреть его, и ничто в мире не могло его остановить. Убедившись в негодности своих прежних средств, кудесник решил испробовать новые.
В левой руке он держал хвост зебры. Он плюнул на него и стал вертеть над ним пучком стрел, которые находились в другой руке. Творя эти странные знамения, он осторожно обходил Тарзана; по временам подносил к губам хвост зебры и шептал себе что-то под нос.
Действие нового средства было во всяком случае моментальным, так как заклинаемое существо, т. е. Тарзан, быстро подбежал к нему. Поэтому кудеснику пришлось сузить свои магические круги. По окончании этой процедуры, кудесник помахал хвостом зебры над головой, провел воображаемую линию между собой и Тарзаном, а затем застыл в грозной позе, которой он хотел испугать Тарзана.
– За эту черту ты ступить не сможешь! – бормотал он. – Мое заклинание – страшное заклинание. Остановись, или ты падешь мертвый, как только нога твоя переступит черту. Моя мать – ведьма, а мой отец был змеей; я питаюсь сердцем льва и внутренностями пантеры; я завтракаю маленькими детьми, и демоны джунглей – мои рабы. Я самый могущественный кудесник в мире, я ничего не боюсь, так как я не могу умереть. Я…
Но дальше он не успел ничего сказать; он бежал со всех ног, потому что Тарзан переступил в этот момент магическую линию смерти.
Но видя бегство кудесника, Тарзан вышел из себя. Так Бог не должен был поступать, по крайней мере такой Бог, каким представлял себе его Тарзан.
– Вернись! – кричал он. – Вернись, Бог, я тебя не трону!
Но кудесник удирал во все лопатки, прыгая через кипящие котлы и потухающие костры, горевшие перед хижинами. С невероятной быстротой несся он прямо к своему жилью; но тщетны были его усилия – человек-обезьяна с быстротой оленя Бары мчался вслед за ним.
Тарзан нагнал кудесника как раз у входа в его лачугу. Тяжелая рука опустилась на плечо волхва и потащила его назад. Кожа буйвола попала между пальцами Тарзана, и маска упала с головы волхва. Перед глазами Тарзана предстала фигура обыкновенного голого негра, который всячески пытался проникнуть в свою хижину.
Так это и есть тот Бог, которого Тарзан так страстно желал видеть! Тарзан поднял свою верхнюю губу и, издав грозное рычанье, кинулся вслед за дрожащим от ужаса кудесником в хижину и там, в углу, поймал спрятавшегося волхва. Он вытащил его в другой более светлый угол хижины, освещенный луной.
Кудесник кусался и царапался, пытаясь освободиться; но довольно было нескольких ударов по голове, чтобы он убедился в тщетности дальнейших попыток сопротивления. Облитая лунным светом сгорбленная фигура волхва еле держалась на дрожащих ногах.
– Так это Бог! – кричал Тарзан. – Тарзан более могуч, чем Бог!
– Я – Тарзан! – кричал он в ухо негра. – В джунглях, и над нами, над текучей водой, и над стоячей водой, над большой водой и над малой водой не найти такого великого существа, как Тарзан. Тарзан сильнее Мангани; он сильнее Гомангани. Своею собственной рукой он убил Нуму-льва и Шиту-пантеру; нет существа столь великого, как Тарзан. Тарзан сильнее Бога! Смотри! – и он с такой силой сжал шею негра, что тот закричал от боли и грохнулся без чувств на землю.
Поставив ногу на шею лежащего без чувств волхва, человек-обезьяна поднял свое лицо вверх, к луне, и испустил протяжный, резкий, победный клич исполинских самцов-обезьян. Затем он наклонился и, выхватив из судорожно сжатых пальцев волхва хвост зебры, двинулся в обратный путь, не взглянув даже на безжизненно лежащего чародея.
Испуганными глазами смотрели на него немногие смельчаки, рискнувшие высунуть головы из своих изб. Сам вождь Мбонга был свидетелем сцены, происходившей на пороге хижины волхва. Мбонга призадумался. Этот старый, мудрый негритянский вождь лишь отчасти верил в волхвов, особенно с тех пор, как сам с годами приобрел большую мудрость; но как вождь, он видел в волхвах хорошее средство управления; с помощью волхвов он мог пользоваться суеверным страхом своих подданных в своих интересах.
Мбонга и кудесник работали сообща и делили добычу пополам, а теперь положение кудесника скомпрометировано навсегда! Если только кто-нибудь видел то, что видел он, Мбонга, то конец вере: нынешнее поколение не станет больше верить в волхвов, кто бы ими не был.
Мбонга решил, что он должен сделать все, чтобы сгладить дурное впечатление от победы лесного демона над волхвом. Он взял свое боевое копье, осторожно вышел из хижины и двинулся вслед за удаляющимся Тарзаном. Тарзан шел по деревенской улице так спокойно, так непринужденно, словно находился среди дружески расположенных к нему обезьян племени Керчака, а не в стане заклятых, с ног до головы вооруженных врагов.
Но Тарзан только казался таким беспечным; зверь со своим тонким чутьем всегда осторожен, всегда начеку. И для искусного следопыта Мбонги звериное чутье не было тайной: бесшумно ступал он по следам Тарзана. Даже Бара-олень со своими огромными ушами и тонким слухом не догадался бы о близости Мбонги; но чернокожий не выслеживал теперь Бару, он выслеживал человека, и поэтому думал лишь о том, чтобы не шуметь.
Все ближе и ближе подкрадывался он к медленно шедшему Тарзану. Он поднял уже свое боевое копье над правым плечом. Вождь Мбонга раз и навсегда покончит с этим страшным врагом своего племени. Он не промахнется; он метко нацелится и с такой силой бросит свое копье, что убьет демона на месте.
Но несмотря на всю свою уверенность, Мбонга все же ошибался в расчетах. Он думал, что выслеживает человека, но не знал, что человек этот обладает чутким обонянием, свойственным существу низшей породы. Мбонга совершенно упустил из виду, что Тарзан мог всегда для ориентации воспользоваться ветром. Чуткие ноздри человека-обезьяны сразу уловили в дуновении попутного ветра запах преследующего его негра. Тарзан в этом отношении был гарантирован от опасности, так как даже в страшном зловонии африканской деревушки он, благодаря своему сверхъестественному чутью, всегда мог безошибочно отличить один запах от другого и указать источник каждого запаха в отдельности.
Он знал, что за ним по пятам идет человек: внутренний голос предупредил его о грозящей ему опасности. И вот, когда вождь стал уже целиться в Тарзана, последний так быстро обернулся и кинулся на негра, что тот бросил свое копье одним мгновением раньше, чем было нужно. Оно пролетело на полвершка выше головы Тарзана; тот наклонился и затем бросился на вождя. Но Мбонга не ожидал нападения. Он повернулся спиной и пустился бежать. Он громко закричал, призывая тем своих воинов к совместным действиям против пришельца.
Но тщетно призывал Мбонга своих воинов на помощь. Юный быстроногий Тарзан пролетел с быстротой разъяренного льва разделявшее их расстояние. Он глухо рычал, почти так же свирепо, как и Нума. У Мбонги кровь застыла в жилах. Его волосы стали дыбом, и острая дрожь пробежала по его спине, словно смерть своими холодными пальцами прикоснулась к его телу.
Воины Мбонги слышали его крик из своих темных хижин, кровожадные, отвратительные раскрашенные воины, Они судорожно сжимали дрожащими пальцами тяжелые боевые копья. Бесстрашно кинулись бы они на льва. Для спасения своего вождя они, не задумываясь, приняли бы бой со значительно превосходящим их числом подобных им черных воинов, но этот страшный чародей, этот демон джунглей наполнял их сердца ужасом. Ничего человеческого не было в том зверином рычании, которое исходило из его могучей груди, ничего человеческого не было в его выпущенных ногтях, в его кошачьих прыжках. Воины Мбонги были в ужасе – и ужас их был настолько велик, что они никак не могли заставить себя покинуть свои безопасные убежища. Они лишь глядели, как человек-зверь расправлялся со старым вождем их племени.
Крича от ужаса, Мбонга упал на землю. Он был слишком потрясен, чтобы защищаться. Парализованный страхом, лежал он неподвижно под своим врагом и только дико выл по-звериному. Тарзан поставил колено на грудь чернокожего. Подняв голову чернокожего вверх, он заглянул ему в лицо и поднес к горлу врага свой длинный острый нож, вывезенный некогда Джоном Клейтоном, лордом Грейстоком из Англии. Черный воин стонал в предсмертной тоске. Он просил пощады, но его слова были непонятны Тарзану.
Впервые в своей жизни увидел Тарзан негритянского вождя Мбонгу. Он видел перед собой глубокого старика, с тонкой шеей и морщинистым лицом – с иссохшей, пергаментной физиономией мартышки. Тарзан видел такие лица у обезьян… Он прочел в глазах старика ужас. В глазах зверей Тарзан никогда не видел такого ужаса и такой отчаянной мольбы о пощаде, как у лежавшего под ним человека.
И вдруг какая-то неведомая сила остановила занесенную над стариком руку Тарзана. Он сам не понимал причины своих колебаний; никогда с ним прежде этого не бывало. Старик дрожал, стонал и был напуган до мозга костей. Таким слабым, беззащитным и несчастным выглядел он, что человек-обезьяна проникся презрением к нему; но вместе с тем в нем поднималось какое-то другое чувство, неведомое Тарзану. Чувство жалости к врагу – жалости к несчастному, испуганному старику.
Тарзан поднялся, оставил Мбонгу и ушел, не причинив ему вреда. С высоко поднятой головой прошел человек-обезьяна по селу, вскочил на дерево у частокола и скрылся из виду.
Возвращаясь к пристанищу своих соплеменников, Тарзан старался объяснить себе сущность странной силы, которая удержала его от убийства Мбонги. Словно кто-то, более могущественный, чем он, приказал ему пощадить врага. Тарзан не понимал этого: он не мог допустить мысли о существовании власти, могущей помимо его воли запретить и приказать ему делать что-либо.
Поздно вечером Тарзан устроился на ночлег на суку одного из тех деревьев, которые служили убежищем обезьянам племени Керчака. Он все еще ломал себе голову над этими мыслями, пока, наконец, не уснул.
Солнце стояло высоко на небе, когда он проснулся. Обезьяны бродили по лесу в поисках пищи. Тарзан окинул их ленивым взором. Они скребли и копали когтями жирную землю и находили в ней майских и навозных жуков и червей, или же, забравшись на деревья, искали там в гнездах яйца, птенцов или ползающих по листьям сладких гусениц.
Тарзан заметил около себя орхидею. Она медленно раскрылась и развернула свои нежные лепестки навстречу горячим лучам солнца, которое начинало просвечивать сквозь густую листву. Много тысяч раз наблюдал Тарзан это прекрасное чудо; но сегодня оно возбудило в нем особый интерес, так как Тарзан начал теперь задавать себе вопросы, которые его прежде не беспокоили. Он стал задумываться над теми бесчисленными чудесами, которые видел перед собой.
Отчего цветы раскрываются? Каким образом превращаются молодые почки в распускающиеся цветы? Как это все делается? Кто это делает? Откуда явился Нума-лев? Кто посадил первое дерево? Каким образом в темную ночь прокладывает Горо себе путь по небу, чтобы дать темным джунглям желанный свет? А солнце? Неужели случайно появляется оно на небе? Почему деревья растут из земли? Почему у них свой особый вид, а у зверей совсем особая внешность? Почему Тарзан не похож на Тога, а Тог на Бару-оленя, а Бара на Шиту-пантеру? И почему Шита так отличается от Буто-носорога? Где и как, откуда явились деревья, цветы, насекомые, все бесчисленные живые существа, населяющие джунгли?
Внезапно у Тарзана блеснула идея. Когда он перечитывал в словаре бесчисленные определения Бога, он натолкнулся на слово «создавать» – «быть причиной зарождения» – «творить из ничего».
Тарзан стал было приходить уже к определенному выводу, как вдруг раздавшийся тонкий писк возвратил его к действительности: писк раздавался откуда-то с дерева, недалеко от Тарзана. Это кричал маленький балу, и Тарзан узнал голос Газана, балу Тики. Он был назван Газаном из-за своей красной шерсти (Газан на языке исполинских обезьян значит красная шерсть).
Вслед за писком раздался отчаянный вопль. Очевидно, маленькое существо кричало изо всех сил. Тарзан вскочил в тот же миг, словно наэлектризованный. Как стрела помчался он по деревьям туда, где раздавался крик. Вскоре он расслышал свирепое рычанье молодой самки. Это Тика спешила Газану на помощь. Опасность была огромная. Тарзан это понял по испуганному и вместе с тем свирепому крику самки.
Несясь по качающимся ветвям, бросаясь с дерева на дерево, человек-обезьяна мчался вперед. А крик звучал все сильнее и отчаяннее. Со всех сторон спешили обезьяны Керчака на помощь балу и его матери, и их рев, смешавшись с криками самки и ее детеныша, многократно отдавался в лесу.
Но Тарзан был более ловок, чем его тяжеловесные соплеменники. Он опередил их и пришел первым. Холодная дрожь пробежала по его гигантскому телу, когда он увидел врага – самое ненавистное и отвратительное существо в джунглях.
Вокруг большого дерева вилась кольцом Хиста-змея – огромная, тяжелая и скользкая, а в мертвой хватке ее объятий лежал маленький балу Тики, Газан. Ни одно существо в джунглях не внушало Тарзану чувства, похожего на страх, ни одно, кроме отвратительной Хисты. Обезьяны боялись ее еще больше, чем Шиты-пантеры или Нумы-льва. Никакой враг не устрашал их в такой степени, как Хиста-змея. Тарзан знал, как боялась Тика этого безмолвного, гнусного гада, и безгранично удивился неожиданному поступку самки. Она кинулась на блестевшую своей чешуей Хисту, и когда змея мертвой хваткой обвилась вокруг нее и соединила самку с ее детенышем, та даже и не пыталась высвободиться. Она судорожно схватила своего корчащегося и плачущего детеныша и тщетно старалась вырвать его из объятий змеи.
Тарзан знал, какие глубокие корни пустил в сердце Тики ужас перед Хистой. Он почти не верил своим глазам, когда увидел, что она по собственной воле бросилась в объятия ехидны. Тарзан и сам разделял чувства самки по отношению к Хисте. Он не решался даже прикоснуться к змее. Почему – этого он не мог сказать, так как не допускал и мысли о том, что он просто боится ее. Да это и не было боязнью. Скорее это было непобедимое отвращение, передавшееся ему через многие поколения от первобытных людей, в груди которых бился тот же безграничный страх перед скользким гадом.
И все же Тарзан колебался не дольше, чем Тика. Он вскочил на Хисту так стремительно, словно вскакивал на спину Бары-оленя. Под его тяжестью змея зашевелилась и яростно зашипела; но она не выпустила ни одной из своих трех жертв, и в ту минуту, когда Тарзан вскочил на нее, она приняла и его в свои холодные объятия.
Все еще вися на дереве, могучая ехидна свободно держала всех троих в своих тисках и готовилась покончить с ними. Тарзан выхватил свой нож и быстрым движением всадил его в тело врага; но широкое кольцо удава еще сильнее сдавило его, и у него исчезла надежда смертельно ранить змею прежде, чем она покончит с ним. И все же он боролся. Кроме желания избегнуть ужасной смерти, им прежде всего руководило стремление спасти Тику и ее балу. Но только убив Хисту, можно было спасти их.
Огромная, широко раскрытая пасть удава зашевелилась над его головой. Упругое, как резина, чрево, которое переваривало с одинаковой легкостью кролика и рогатого оленя, уже было готово принять в свои недра обезьян и человека-обезьяну, но Хиста как раз повернула свою голову в уровень с ножом Тарзана. В тот же миг он схватил пятнистую шею змеи и глубоко всадил свой тяжелый охотничий нож ей в мозг.
Конвульсии пробежали по телу Хисты. Она вздрогнула и замерла, вся сжалась и снова замерла, а потом стала судорожно кидаться во все стороны; но вскоре перестала двигаться. Она была теперь в агонии, но даже и сейчас все еще могла справиться с десятками обезьян и людей.
Тарзан быстро схватил Тику и, вытащил ее из ослабевших тисков, спустил на землю. Затем, освободив балу, он передал его матери. Хиста шипела, и все еще судорожно сжимала человека-обезьяну; но после некоторых усилий Тарзану удалось освободиться из мощных тисков и спрыгнуть на землю.
Вокруг дерева сидели обезьяны и с любопытством смотрели на битву, но в тот момент, когда Тарзан благополучно достиг земли, они спокойно отошли в сторону и углубились в лес в поисках пищи. Тика пошла за ними, видимо, забыв все, кроме своего балу и того обстоятельства, что перед своим досадным приключением она нашла на дереве искусно скрытое гнездо с тремя свежими большими яйцами. Тарзан в свою очередь тоже не проявил особого интереса к битве, которая уже закончилась, и медленно побрел к маленькому болоту, куда обезьяны его племени ходили на водопой. Странно было то, что он на этот раз не издал победного клича над трупом поверженного врага. Вероятно потому, что Хиста в его глазах не была зверем. Слишком уж отличалась она во всех отношениях от остальных обитателей джунглей. Впрочем, Тарзан не раздумывал об этом. Он знал одно: он ненавидел Хисту!
Утолив жажду, он прилег в тени дерева на мягкой траве. Он вспомнил недавний бой со змеей. Странным казалось ему то, что Тика добровольно кинулась в объятия отвратительного чудовища. Что ее двинуло на это? И почему сделал он то же, что сделала Тика? Ведь Тика не принадлежала ему, также и балу Тики? И Тика, и балу принадлежали Тогу.
Почему же он, Тарзан, бросился спасать их? Как Тарзан не ломал себе голову, он не мог объяснить своего поведения. Он считал это таким же непроизвольным поступком, как и то, что он даровал жизнь старику Гомангани.
V
Нервы чернокожих не выдержали. Много месяцев прожили они в постоянном страхе перед необычайным белым гигантом, богом джунглей. Их стрелы таинственно пропадали в самом центре деревни; воины их племени погибали, не издав ни единого звука на охоте в джунглях, и их трупы, словно с неба, падали ночью на деревенскую улицу.
Лишь немногим удавалось видеть странного и необычайного демона, и, по их описаниям, вся деревня сразу же признала в Тарзане виновника многочисленных бед! При других условиях, и при дневном свете воины, конечно, бросились бы на него, но ночью, и именно этой ночью, доведенные жутким волхвованием кудесника до последних пределов нервного напряжения, они не в состоянии были сопротивляться. Как один человек, кинулись они в свои хижины.
Только один чернокожий задержался на мгновение. То был сам кудесник. Наполовину сам убежденный в силе своих шарлатанских заклинаний, он повернулся к Тарзану лицом, готовый встретить его всеми испытанными средствами своей выгодной профессии.
– Ты – Бог? – спросил Тарзан.
Кудесник, не понимавший значения этих слов, выделывал ногами какие-то удивительные па, затем перекувырнувшись в воздухе, присел на корточки, широко раздвинул ноги и вытянул вперед голову. На миг замер он в этой позе. Затем громко произнес: «Бу!».
Это восклицание, очевидно, имело целью заставить Тарзана уничтожиться; однако, цель эта не была достигнута.
Тарзан решил подойти вплотную к Богу и рассмотреть его, и ничто в мире не могло его остановить. Убедившись в негодности своих прежних средств, кудесник решил испробовать новые.
В левой руке он держал хвост зебры. Он плюнул на него и стал вертеть над ним пучком стрел, которые находились в другой руке. Творя эти странные знамения, он осторожно обходил Тарзана; по временам подносил к губам хвост зебры и шептал себе что-то под нос.
Действие нового средства было во всяком случае моментальным, так как заклинаемое существо, т. е. Тарзан, быстро подбежал к нему. Поэтому кудеснику пришлось сузить свои магические круги. По окончании этой процедуры, кудесник помахал хвостом зебры над головой, провел воображаемую линию между собой и Тарзаном, а затем застыл в грозной позе, которой он хотел испугать Тарзана.
– За эту черту ты ступить не сможешь! – бормотал он. – Мое заклинание – страшное заклинание. Остановись, или ты падешь мертвый, как только нога твоя переступит черту. Моя мать – ведьма, а мой отец был змеей; я питаюсь сердцем льва и внутренностями пантеры; я завтракаю маленькими детьми, и демоны джунглей – мои рабы. Я самый могущественный кудесник в мире, я ничего не боюсь, так как я не могу умереть. Я…
Но дальше он не успел ничего сказать; он бежал со всех ног, потому что Тарзан переступил в этот момент магическую линию смерти.
Но видя бегство кудесника, Тарзан вышел из себя. Так Бог не должен был поступать, по крайней мере такой Бог, каким представлял себе его Тарзан.
– Вернись! – кричал он. – Вернись, Бог, я тебя не трону!
Но кудесник удирал во все лопатки, прыгая через кипящие котлы и потухающие костры, горевшие перед хижинами. С невероятной быстротой несся он прямо к своему жилью; но тщетны были его усилия – человек-обезьяна с быстротой оленя Бары мчался вслед за ним.
Тарзан нагнал кудесника как раз у входа в его лачугу. Тяжелая рука опустилась на плечо волхва и потащила его назад. Кожа буйвола попала между пальцами Тарзана, и маска упала с головы волхва. Перед глазами Тарзана предстала фигура обыкновенного голого негра, который всячески пытался проникнуть в свою хижину.
Так это и есть тот Бог, которого Тарзан так страстно желал видеть! Тарзан поднял свою верхнюю губу и, издав грозное рычанье, кинулся вслед за дрожащим от ужаса кудесником в хижину и там, в углу, поймал спрятавшегося волхва. Он вытащил его в другой более светлый угол хижины, освещенный луной.
Кудесник кусался и царапался, пытаясь освободиться; но довольно было нескольких ударов по голове, чтобы он убедился в тщетности дальнейших попыток сопротивления. Облитая лунным светом сгорбленная фигура волхва еле держалась на дрожащих ногах.
– Так это Бог! – кричал Тарзан. – Тарзан более могуч, чем Бог!
– Я – Тарзан! – кричал он в ухо негра. – В джунглях, и над нами, над текучей водой, и над стоячей водой, над большой водой и над малой водой не найти такого великого существа, как Тарзан. Тарзан сильнее Мангани; он сильнее Гомангани. Своею собственной рукой он убил Нуму-льва и Шиту-пантеру; нет существа столь великого, как Тарзан. Тарзан сильнее Бога! Смотри! – и он с такой силой сжал шею негра, что тот закричал от боли и грохнулся без чувств на землю.
Поставив ногу на шею лежащего без чувств волхва, человек-обезьяна поднял свое лицо вверх, к луне, и испустил протяжный, резкий, победный клич исполинских самцов-обезьян. Затем он наклонился и, выхватив из судорожно сжатых пальцев волхва хвост зебры, двинулся в обратный путь, не взглянув даже на безжизненно лежащего чародея.
Испуганными глазами смотрели на него немногие смельчаки, рискнувшие высунуть головы из своих изб. Сам вождь Мбонга был свидетелем сцены, происходившей на пороге хижины волхва. Мбонга призадумался. Этот старый, мудрый негритянский вождь лишь отчасти верил в волхвов, особенно с тех пор, как сам с годами приобрел большую мудрость; но как вождь, он видел в волхвах хорошее средство управления; с помощью волхвов он мог пользоваться суеверным страхом своих подданных в своих интересах.
Мбонга и кудесник работали сообща и делили добычу пополам, а теперь положение кудесника скомпрометировано навсегда! Если только кто-нибудь видел то, что видел он, Мбонга, то конец вере: нынешнее поколение не станет больше верить в волхвов, кто бы ими не был.
Мбонга решил, что он должен сделать все, чтобы сгладить дурное впечатление от победы лесного демона над волхвом. Он взял свое боевое копье, осторожно вышел из хижины и двинулся вслед за удаляющимся Тарзаном. Тарзан шел по деревенской улице так спокойно, так непринужденно, словно находился среди дружески расположенных к нему обезьян племени Керчака, а не в стане заклятых, с ног до головы вооруженных врагов.
Но Тарзан только казался таким беспечным; зверь со своим тонким чутьем всегда осторожен, всегда начеку. И для искусного следопыта Мбонги звериное чутье не было тайной: бесшумно ступал он по следам Тарзана. Даже Бара-олень со своими огромными ушами и тонким слухом не догадался бы о близости Мбонги; но чернокожий не выслеживал теперь Бару, он выслеживал человека, и поэтому думал лишь о том, чтобы не шуметь.
Все ближе и ближе подкрадывался он к медленно шедшему Тарзану. Он поднял уже свое боевое копье над правым плечом. Вождь Мбонга раз и навсегда покончит с этим страшным врагом своего племени. Он не промахнется; он метко нацелится и с такой силой бросит свое копье, что убьет демона на месте.
Но несмотря на всю свою уверенность, Мбонга все же ошибался в расчетах. Он думал, что выслеживает человека, но не знал, что человек этот обладает чутким обонянием, свойственным существу низшей породы. Мбонга совершенно упустил из виду, что Тарзан мог всегда для ориентации воспользоваться ветром. Чуткие ноздри человека-обезьяны сразу уловили в дуновении попутного ветра запах преследующего его негра. Тарзан в этом отношении был гарантирован от опасности, так как даже в страшном зловонии африканской деревушки он, благодаря своему сверхъестественному чутью, всегда мог безошибочно отличить один запах от другого и указать источник каждого запаха в отдельности.
Он знал, что за ним по пятам идет человек: внутренний голос предупредил его о грозящей ему опасности. И вот, когда вождь стал уже целиться в Тарзана, последний так быстро обернулся и кинулся на негра, что тот бросил свое копье одним мгновением раньше, чем было нужно. Оно пролетело на полвершка выше головы Тарзана; тот наклонился и затем бросился на вождя. Но Мбонга не ожидал нападения. Он повернулся спиной и пустился бежать. Он громко закричал, призывая тем своих воинов к совместным действиям против пришельца.
Но тщетно призывал Мбонга своих воинов на помощь. Юный быстроногий Тарзан пролетел с быстротой разъяренного льва разделявшее их расстояние. Он глухо рычал, почти так же свирепо, как и Нума. У Мбонги кровь застыла в жилах. Его волосы стали дыбом, и острая дрожь пробежала по его спине, словно смерть своими холодными пальцами прикоснулась к его телу.
Воины Мбонги слышали его крик из своих темных хижин, кровожадные, отвратительные раскрашенные воины, Они судорожно сжимали дрожащими пальцами тяжелые боевые копья. Бесстрашно кинулись бы они на льва. Для спасения своего вождя они, не задумываясь, приняли бы бой со значительно превосходящим их числом подобных им черных воинов, но этот страшный чародей, этот демон джунглей наполнял их сердца ужасом. Ничего человеческого не было в том зверином рычании, которое исходило из его могучей груди, ничего человеческого не было в его выпущенных ногтях, в его кошачьих прыжках. Воины Мбонги были в ужасе – и ужас их был настолько велик, что они никак не могли заставить себя покинуть свои безопасные убежища. Они лишь глядели, как человек-зверь расправлялся со старым вождем их племени.
Крича от ужаса, Мбонга упал на землю. Он был слишком потрясен, чтобы защищаться. Парализованный страхом, лежал он неподвижно под своим врагом и только дико выл по-звериному. Тарзан поставил колено на грудь чернокожего. Подняв голову чернокожего вверх, он заглянул ему в лицо и поднес к горлу врага свой длинный острый нож, вывезенный некогда Джоном Клейтоном, лордом Грейстоком из Англии. Черный воин стонал в предсмертной тоске. Он просил пощады, но его слова были непонятны Тарзану.
Впервые в своей жизни увидел Тарзан негритянского вождя Мбонгу. Он видел перед собой глубокого старика, с тонкой шеей и морщинистым лицом – с иссохшей, пергаментной физиономией мартышки. Тарзан видел такие лица у обезьян… Он прочел в глазах старика ужас. В глазах зверей Тарзан никогда не видел такого ужаса и такой отчаянной мольбы о пощаде, как у лежавшего под ним человека.
И вдруг какая-то неведомая сила остановила занесенную над стариком руку Тарзана. Он сам не понимал причины своих колебаний; никогда с ним прежде этого не бывало. Старик дрожал, стонал и был напуган до мозга костей. Таким слабым, беззащитным и несчастным выглядел он, что человек-обезьяна проникся презрением к нему; но вместе с тем в нем поднималось какое-то другое чувство, неведомое Тарзану. Чувство жалости к врагу – жалости к несчастному, испуганному старику.
Тарзан поднялся, оставил Мбонгу и ушел, не причинив ему вреда. С высоко поднятой головой прошел человек-обезьяна по селу, вскочил на дерево у частокола и скрылся из виду.
Возвращаясь к пристанищу своих соплеменников, Тарзан старался объяснить себе сущность странной силы, которая удержала его от убийства Мбонги. Словно кто-то, более могущественный, чем он, приказал ему пощадить врага. Тарзан не понимал этого: он не мог допустить мысли о существовании власти, могущей помимо его воли запретить и приказать ему делать что-либо.
Поздно вечером Тарзан устроился на ночлег на суку одного из тех деревьев, которые служили убежищем обезьянам племени Керчака. Он все еще ломал себе голову над этими мыслями, пока, наконец, не уснул.
Солнце стояло высоко на небе, когда он проснулся. Обезьяны бродили по лесу в поисках пищи. Тарзан окинул их ленивым взором. Они скребли и копали когтями жирную землю и находили в ней майских и навозных жуков и червей, или же, забравшись на деревья, искали там в гнездах яйца, птенцов или ползающих по листьям сладких гусениц.
Тарзан заметил около себя орхидею. Она медленно раскрылась и развернула свои нежные лепестки навстречу горячим лучам солнца, которое начинало просвечивать сквозь густую листву. Много тысяч раз наблюдал Тарзан это прекрасное чудо; но сегодня оно возбудило в нем особый интерес, так как Тарзан начал теперь задавать себе вопросы, которые его прежде не беспокоили. Он стал задумываться над теми бесчисленными чудесами, которые видел перед собой.
Отчего цветы раскрываются? Каким образом превращаются молодые почки в распускающиеся цветы? Как это все делается? Кто это делает? Откуда явился Нума-лев? Кто посадил первое дерево? Каким образом в темную ночь прокладывает Горо себе путь по небу, чтобы дать темным джунглям желанный свет? А солнце? Неужели случайно появляется оно на небе? Почему деревья растут из земли? Почему у них свой особый вид, а у зверей совсем особая внешность? Почему Тарзан не похож на Тога, а Тог на Бару-оленя, а Бара на Шиту-пантеру? И почему Шита так отличается от Буто-носорога? Где и как, откуда явились деревья, цветы, насекомые, все бесчисленные живые существа, населяющие джунгли?
Внезапно у Тарзана блеснула идея. Когда он перечитывал в словаре бесчисленные определения Бога, он натолкнулся на слово «создавать» – «быть причиной зарождения» – «творить из ничего».
Тарзан стал было приходить уже к определенному выводу, как вдруг раздавшийся тонкий писк возвратил его к действительности: писк раздавался откуда-то с дерева, недалеко от Тарзана. Это кричал маленький балу, и Тарзан узнал голос Газана, балу Тики. Он был назван Газаном из-за своей красной шерсти (Газан на языке исполинских обезьян значит красная шерсть).
Вслед за писком раздался отчаянный вопль. Очевидно, маленькое существо кричало изо всех сил. Тарзан вскочил в тот же миг, словно наэлектризованный. Как стрела помчался он по деревьям туда, где раздавался крик. Вскоре он расслышал свирепое рычанье молодой самки. Это Тика спешила Газану на помощь. Опасность была огромная. Тарзан это понял по испуганному и вместе с тем свирепому крику самки.
Несясь по качающимся ветвям, бросаясь с дерева на дерево, человек-обезьяна мчался вперед. А крик звучал все сильнее и отчаяннее. Со всех сторон спешили обезьяны Керчака на помощь балу и его матери, и их рев, смешавшись с криками самки и ее детеныша, многократно отдавался в лесу.
Но Тарзан был более ловок, чем его тяжеловесные соплеменники. Он опередил их и пришел первым. Холодная дрожь пробежала по его гигантскому телу, когда он увидел врага – самое ненавистное и отвратительное существо в джунглях.
Вокруг большого дерева вилась кольцом Хиста-змея – огромная, тяжелая и скользкая, а в мертвой хватке ее объятий лежал маленький балу Тики, Газан. Ни одно существо в джунглях не внушало Тарзану чувства, похожего на страх, ни одно, кроме отвратительной Хисты. Обезьяны боялись ее еще больше, чем Шиты-пантеры или Нумы-льва. Никакой враг не устрашал их в такой степени, как Хиста-змея. Тарзан знал, как боялась Тика этого безмолвного, гнусного гада, и безгранично удивился неожиданному поступку самки. Она кинулась на блестевшую своей чешуей Хисту, и когда змея мертвой хваткой обвилась вокруг нее и соединила самку с ее детенышем, та даже и не пыталась высвободиться. Она судорожно схватила своего корчащегося и плачущего детеныша и тщетно старалась вырвать его из объятий змеи.
Тарзан знал, какие глубокие корни пустил в сердце Тики ужас перед Хистой. Он почти не верил своим глазам, когда увидел, что она по собственной воле бросилась в объятия ехидны. Тарзан и сам разделял чувства самки по отношению к Хисте. Он не решался даже прикоснуться к змее. Почему – этого он не мог сказать, так как не допускал и мысли о том, что он просто боится ее. Да это и не было боязнью. Скорее это было непобедимое отвращение, передавшееся ему через многие поколения от первобытных людей, в груди которых бился тот же безграничный страх перед скользким гадом.
И все же Тарзан колебался не дольше, чем Тика. Он вскочил на Хисту так стремительно, словно вскакивал на спину Бары-оленя. Под его тяжестью змея зашевелилась и яростно зашипела; но она не выпустила ни одной из своих трех жертв, и в ту минуту, когда Тарзан вскочил на нее, она приняла и его в свои холодные объятия.
Все еще вися на дереве, могучая ехидна свободно держала всех троих в своих тисках и готовилась покончить с ними. Тарзан выхватил свой нож и быстрым движением всадил его в тело врага; но широкое кольцо удава еще сильнее сдавило его, и у него исчезла надежда смертельно ранить змею прежде, чем она покончит с ним. И все же он боролся. Кроме желания избегнуть ужасной смерти, им прежде всего руководило стремление спасти Тику и ее балу. Но только убив Хисту, можно было спасти их.
Огромная, широко раскрытая пасть удава зашевелилась над его головой. Упругое, как резина, чрево, которое переваривало с одинаковой легкостью кролика и рогатого оленя, уже было готово принять в свои недра обезьян и человека-обезьяну, но Хиста как раз повернула свою голову в уровень с ножом Тарзана. В тот же миг он схватил пятнистую шею змеи и глубоко всадил свой тяжелый охотничий нож ей в мозг.
Конвульсии пробежали по телу Хисты. Она вздрогнула и замерла, вся сжалась и снова замерла, а потом стала судорожно кидаться во все стороны; но вскоре перестала двигаться. Она была теперь в агонии, но даже и сейчас все еще могла справиться с десятками обезьян и людей.
Тарзан быстро схватил Тику и, вытащил ее из ослабевших тисков, спустил на землю. Затем, освободив балу, он передал его матери. Хиста шипела, и все еще судорожно сжимала человека-обезьяну; но после некоторых усилий Тарзану удалось освободиться из мощных тисков и спрыгнуть на землю.
Вокруг дерева сидели обезьяны и с любопытством смотрели на битву, но в тот момент, когда Тарзан благополучно достиг земли, они спокойно отошли в сторону и углубились в лес в поисках пищи. Тика пошла за ними, видимо, забыв все, кроме своего балу и того обстоятельства, что перед своим досадным приключением она нашла на дереве искусно скрытое гнездо с тремя свежими большими яйцами. Тарзан в свою очередь тоже не проявил особого интереса к битве, которая уже закончилась, и медленно побрел к маленькому болоту, куда обезьяны его племени ходили на водопой. Странно было то, что он на этот раз не издал победного клича над трупом поверженного врага. Вероятно потому, что Хиста в его глазах не была зверем. Слишком уж отличалась она во всех отношениях от остальных обитателей джунглей. Впрочем, Тарзан не раздумывал об этом. Он знал одно: он ненавидел Хисту!
Утолив жажду, он прилег в тени дерева на мягкой траве. Он вспомнил недавний бой со змеей. Странным казалось ему то, что Тика добровольно кинулась в объятия отвратительного чудовища. Что ее двинуло на это? И почему сделал он то же, что сделала Тика? Ведь Тика не принадлежала ему, также и балу Тики? И Тика, и балу принадлежали Тогу.
Почему же он, Тарзан, бросился спасать их? Как Тарзан не ломал себе голову, он не мог объяснить своего поведения. Он считал это таким же непроизвольным поступком, как и то, что он даровал жизнь старику Гомангани.
V
ТАРЗАН И ЧЕРНОКОЖИЙ МАЛЬЧИК
Сидя под огромным деревом, Тарзан вил из трав новую веревку для аркана. Тут же лежали остатки прежнего, разодранного в клочья когтями и зубами Шиты-пантеры. Лишь небольшая часть веревки лежала на траве, потому что свирепой кошке не удалось освободиться из аркана, и она унеслась в джунгли с петлей, болтавшейся вокруг ее пятнистой шеи, и с концом веревки, задевавшим за кусты.
Тарзан улыбнулся, вспомнил яростный гнев Шиты, ее попытки освободиться от стягивавшей шею петли и жуткий рев, в котором слышны были ненависть, гнев и страх. Он улыбнулся, воскресив в памяти картину позорного бегства зверя. Но он жаждал сейчас новых побед и потому быстро приводил в порядок свой аркан.
Из всех арканов, свитых Тарзаном, это был самый тяжелый, самый крепкий. Человек-обезьяна мечтал, что сам Нума-лев попадется в аркан. Он чувствовал себя великолепно, и голова его работала так же быстро, как и руки. Великолепно чувствовали себя и обезьяны племени Керчака, бродившие поблизости в поисках пищи.
Их не смущали мысли о будущем, и лишь неясно воскресали в их памяти сцены из недавнего прошлого. Сладостный процесс насыщения доставлял им бессознательную радость. Потом они уснут – в этом заключалась их жизнь, и они наслаждались ею не меньше, чем мы с вами – так же, как наслаждался ею Тарзан. Возможно даже, что жизнь ощущалась ими полнее и радостнее, чем нами, так как диким зверям в джунглях незнакомы наши порывы к неведомому, наши отклонения от законов природы. А что может доставить больше счастья, больше удовольствия, чем исполнение своего предназначения?
Газан, маленький балу Тики, играл рядом с Тарзаном, а Тика бродила на противоположном конце луга в поисках пищи. И Тика, и мрачный Тог перестали теперь относиться с недоверием к Тарзану и не боялись больше за своего первенца, когда Тарзан подходил к нему. Разве человек-обезьяна не кинулся навстречу верной смерти, чтобы спасти Газана от когтей и зубов Шиты? Разве не ласкает он детеныша и не нянчится с ним почти с материнской нежностью? Их опасения исчезли, и Тарзану приходилось теперь неоднократно выполнять роль обезьяньей няньки – занятие, которое никогда не теряло своей прелести, так как в Газане он видел неисчерпаемый источник нежданных откровений и интересных развлечений.
Детеныш научился взбираться на дерево – искусство, которое ему пригодится потом, когда ему более всего потребуется быстрота и умение лазить на деревья. Взбираясь на дерево, под которым сидел Тарзан, на высоту 15–20 футов, Газан быстро подтягивался на руках и осторожно опускался на нижнюю ветвь посидеть на ней и немного отдохнуть; затем, гордый своими успехами, спускался на землю и снова карабкался наверх. Иногда и даже сравнительно часто (ведь он был обезьяной), его внимание отвлекалось жуками, червями и крохотными полевыми мышами, и он бегал тогда за ними; ему удавалось иногда поймать жука; но никогда не мог он настичь полевую мышь.
Он чуть не упал, споткнувшись о веревку Тарзана. Он пустился бежать по лужайке, схватив ее своей крохотной лапкой и выдернув другой конец из рук Тарзана. Тарзан вскочил, быстро погнался за детенышем и стал ласково звать его обратно.
Газан бежал к своей матери. Секундой позже подбежал к ней и Тарзан. Тика взглянула на них и, увидев бегущего Газана и преследующего его человека, оскалила клыки и ощетинилась; но узнав Тарзана, успокоилась, повернулась к нему задом и углубилась в поиски корма. Тарзан догнал балу. Газан отчаянно пищал и визжал, когда человек схватил его, но Тика даже не взглянула на них. Она теперь не боялась за своего первенца, когда тот играл с Тарзаном. Разве не спас Тарзан ее балу дважды от смерти?
Отняв у балу веревку, Тарзан сел под дерево и продолжал работать. Но он все время был настороже, так как шаловливый балу только и ждал удобного случая, чтобы снова украсть веревку.
Несмотря на это, Тарзан быстро кончил работу. Аркан был сделан лучше, чем когда-либо. Он подарил Газану остатки прежнего аркана. Это была полезная игрушка: Тарзану хотелось передать детенышу свои познания, чтобы тот со временем мог ими воспользоваться. Врожденная способность к подражанию поможет крошке усвоить приемы обращения Тарзана с его любимым оружием.
Тарзан перекинул через плечо свой аркан и отправился в джунгли, а Газан с ребячьим восторгом кружился по поляне с болтающейся сзади него веревкой.
Не голод, а другое намерение побудило Тарзана отправиться на охоту: ему хотелось испытать пригодность нового аркана. Он все время думал о Газане. Детеныш уже давно полюбился ему. В начале просто потому, что он был детенышем Тики. Затем он ему стал нравиться сам по себе. У Тарзана сказалась живая душевная потребность излить на ком-нибудь свою любовь – стремление, свойственное всем представителям человеческого рода. Тарзан завидовал Тике. Правда, Газан проявлял к своему безволосому приятелю несравненно более горячие чувства, чем к угрюмому отцу, но во всех серьезных случаях жизни, когда ему было страшно или больно, или он чувствовал голод, детеныш прежде всего бежал все-таки к Тике и у нее искал зашиты и приюта. И Тарзан тяжело переносил свое одиночество и страстно жаждал найти существо, которое искало бы только у него защиты и приюта.
У Тога была Тика. У Тики – Газан. И почти каждая из обезьян их племени, самец или самка, имела любимое и любящее существо. Тарзан не умел точно выразить свои мысли; он только знал, что жаждал того, в чем ему было отказано – жаждал чувства, которое связывало Тику с ее балу. Он завидовал Тике желал иметь собственного родного балу.
Он знал, какая сплоченная семья у Шиты с ее детенышами. В глубокой чаще джунглей, около мрачных утесов, где не чувствовался даже полуденный тропический зной, в тени густого кустарника находилось логовище Нумы-льва и Сабор-львицы. Тарзан часто заставал их там. Он видел, как играют вокруг них маленькие шаловливые детеныши. И молодая лань пасется вместе с Барой-оленем. И Буто-насорог тоже имеет безобразного, крохотного балу. В джунглях все имели своих балу, все, кроме Тарзана.
Им овладело грустное раздумье. Но когда чуткие ноздри человека-обезьяны уловили запах дичи, ход его мыслей сразу переменился. С кошачьей ловкостью вскочил он на сук дерева, раскинувшегося над водопоем. Здесь утоляли жажду тысячи диких обитателей этих диких джунглей.
Тарзан улыбнулся, вспомнил яростный гнев Шиты, ее попытки освободиться от стягивавшей шею петли и жуткий рев, в котором слышны были ненависть, гнев и страх. Он улыбнулся, воскресив в памяти картину позорного бегства зверя. Но он жаждал сейчас новых побед и потому быстро приводил в порядок свой аркан.
Из всех арканов, свитых Тарзаном, это был самый тяжелый, самый крепкий. Человек-обезьяна мечтал, что сам Нума-лев попадется в аркан. Он чувствовал себя великолепно, и голова его работала так же быстро, как и руки. Великолепно чувствовали себя и обезьяны племени Керчака, бродившие поблизости в поисках пищи.
Их не смущали мысли о будущем, и лишь неясно воскресали в их памяти сцены из недавнего прошлого. Сладостный процесс насыщения доставлял им бессознательную радость. Потом они уснут – в этом заключалась их жизнь, и они наслаждались ею не меньше, чем мы с вами – так же, как наслаждался ею Тарзан. Возможно даже, что жизнь ощущалась ими полнее и радостнее, чем нами, так как диким зверям в джунглях незнакомы наши порывы к неведомому, наши отклонения от законов природы. А что может доставить больше счастья, больше удовольствия, чем исполнение своего предназначения?
Газан, маленький балу Тики, играл рядом с Тарзаном, а Тика бродила на противоположном конце луга в поисках пищи. И Тика, и мрачный Тог перестали теперь относиться с недоверием к Тарзану и не боялись больше за своего первенца, когда Тарзан подходил к нему. Разве человек-обезьяна не кинулся навстречу верной смерти, чтобы спасти Газана от когтей и зубов Шиты? Разве не ласкает он детеныша и не нянчится с ним почти с материнской нежностью? Их опасения исчезли, и Тарзану приходилось теперь неоднократно выполнять роль обезьяньей няньки – занятие, которое никогда не теряло своей прелести, так как в Газане он видел неисчерпаемый источник нежданных откровений и интересных развлечений.
Детеныш научился взбираться на дерево – искусство, которое ему пригодится потом, когда ему более всего потребуется быстрота и умение лазить на деревья. Взбираясь на дерево, под которым сидел Тарзан, на высоту 15–20 футов, Газан быстро подтягивался на руках и осторожно опускался на нижнюю ветвь посидеть на ней и немного отдохнуть; затем, гордый своими успехами, спускался на землю и снова карабкался наверх. Иногда и даже сравнительно часто (ведь он был обезьяной), его внимание отвлекалось жуками, червями и крохотными полевыми мышами, и он бегал тогда за ними; ему удавалось иногда поймать жука; но никогда не мог он настичь полевую мышь.
Он чуть не упал, споткнувшись о веревку Тарзана. Он пустился бежать по лужайке, схватив ее своей крохотной лапкой и выдернув другой конец из рук Тарзана. Тарзан вскочил, быстро погнался за детенышем и стал ласково звать его обратно.
Газан бежал к своей матери. Секундой позже подбежал к ней и Тарзан. Тика взглянула на них и, увидев бегущего Газана и преследующего его человека, оскалила клыки и ощетинилась; но узнав Тарзана, успокоилась, повернулась к нему задом и углубилась в поиски корма. Тарзан догнал балу. Газан отчаянно пищал и визжал, когда человек схватил его, но Тика даже не взглянула на них. Она теперь не боялась за своего первенца, когда тот играл с Тарзаном. Разве не спас Тарзан ее балу дважды от смерти?
Отняв у балу веревку, Тарзан сел под дерево и продолжал работать. Но он все время был настороже, так как шаловливый балу только и ждал удобного случая, чтобы снова украсть веревку.
Несмотря на это, Тарзан быстро кончил работу. Аркан был сделан лучше, чем когда-либо. Он подарил Газану остатки прежнего аркана. Это была полезная игрушка: Тарзану хотелось передать детенышу свои познания, чтобы тот со временем мог ими воспользоваться. Врожденная способность к подражанию поможет крошке усвоить приемы обращения Тарзана с его любимым оружием.
Тарзан перекинул через плечо свой аркан и отправился в джунгли, а Газан с ребячьим восторгом кружился по поляне с болтающейся сзади него веревкой.
Не голод, а другое намерение побудило Тарзана отправиться на охоту: ему хотелось испытать пригодность нового аркана. Он все время думал о Газане. Детеныш уже давно полюбился ему. В начале просто потому, что он был детенышем Тики. Затем он ему стал нравиться сам по себе. У Тарзана сказалась живая душевная потребность излить на ком-нибудь свою любовь – стремление, свойственное всем представителям человеческого рода. Тарзан завидовал Тике. Правда, Газан проявлял к своему безволосому приятелю несравненно более горячие чувства, чем к угрюмому отцу, но во всех серьезных случаях жизни, когда ему было страшно или больно, или он чувствовал голод, детеныш прежде всего бежал все-таки к Тике и у нее искал зашиты и приюта. И Тарзан тяжело переносил свое одиночество и страстно жаждал найти существо, которое искало бы только у него защиты и приюта.
У Тога была Тика. У Тики – Газан. И почти каждая из обезьян их племени, самец или самка, имела любимое и любящее существо. Тарзан не умел точно выразить свои мысли; он только знал, что жаждал того, в чем ему было отказано – жаждал чувства, которое связывало Тику с ее балу. Он завидовал Тике желал иметь собственного родного балу.
Он знал, какая сплоченная семья у Шиты с ее детенышами. В глубокой чаще джунглей, около мрачных утесов, где не чувствовался даже полуденный тропический зной, в тени густого кустарника находилось логовище Нумы-льва и Сабор-львицы. Тарзан часто заставал их там. Он видел, как играют вокруг них маленькие шаловливые детеныши. И молодая лань пасется вместе с Барой-оленем. И Буто-насорог тоже имеет безобразного, крохотного балу. В джунглях все имели своих балу, все, кроме Тарзана.
Им овладело грустное раздумье. Но когда чуткие ноздри человека-обезьяны уловили запах дичи, ход его мыслей сразу переменился. С кошачьей ловкостью вскочил он на сук дерева, раскинувшегося над водопоем. Здесь утоляли жажду тысячи диких обитателей этих диких джунглей.