Берсенева Анна. Нью-Йорк – Москва – Любовь

   Все-таки она понимала не все оттенки его слов – не все их смыслы. Но это не раздражало ее, а, наоборот, будоражило, заводило загадкой.
   – Ну, что у тебя нет с собой зубной щетки, и поэтому ты не пойдешь ко мне ночевать.
   – А!.. – засмеялась Алиса. – Да, я об этом подумала. Но только потом, когда уже была у тебя. А еще потом – опять забыла.
   Может быть, она забыла про зубную щетку только от усталости. Когда она выходила вечером из театра, то чувствовала во всем теле, и в голове тоже, такую опустошенность, в которой не было никаких мыслей и быть не могло. И когда Марат неслышно подошел к ней сзади и коснулся ее плеча, она восприняла это почти с безразличием. Ей показалось, что так оно и должно быть, и даже – что так оно было всегда. Это уже потом, в подъезде старого дома в Кривоколенном переулке, у лифта, когда Марат вдруг обнял ее, повернул к себе лицом и стал целовать с такой страстью, будто они не ехали только что вместе в машине, совершенно спокойные, будто не шли к подъезду, никуда не торопясь, – только тогда Алиса почувствовала, что сердце у нее забилось быстрее, пустота улетучилась из головы как ветерок, потом улетучилась и из всего тела, и все тело мгновенно налилось той же страстью, которая была в Маратовом поцелуе. Пришел вызванный ими лифт, постоял, ожидая, на первом этаже, не дождался, когда же они перестанут целоваться и откроют сетчатую дверь, и уехал снова, к более разумным людям. А они целовались, и Алиса совсем не думала о том, что едет ночевать в дом, где у нее нет зубной щетки.
   И вот теперь оказалось, что Марат ожидал от нее этих мыслей. Ей были немного странны такие трезвые его ожидания – Марат казался ей гораздо более самозабвенным, чем даже она сама. Во всяком случае, когда он целовал ее и губы у него были горячи, а ладони, сжимающие ее плечи, наоборот, холодны как лед.
   «Как уместны его страсти, оказывается!» – подумала Алиса.
   И, подумав так, поймала себя на совершенно бабушкиной насмешливости.
   Она выскользнула у Марата из-под руки, встала с кровати и, пройдя через полупустую комнату, забралась на подоконник. Все тело у нее горело, ей хотелось охладиться, а подоконник, выкрашенный масляной краской, как раз и был прохладным, как река.
   – Жалко, что я не художник, – сказал Марат, глядя на Алису.
   Он лежал поверх одеяла, положив руки под голову, и блеск в его глазах был так ярок, что Алисе казалось, из его глаз тянутся к подоконнику ослепительные лучи. Хотя, наверное, просто уличный свет падал из окна и отражался в его глазах; отсюда, с подоконника, это было хорошо видно.
   – Почему тебе этого жалко? – спросила она.
   – А я б тебя нарисовал. Вот так, голую на подоконнике. Или лучше из металла отлил. Как скульптуру.
   По краткости, почти рублености его фраз Алиса поняла, что он снова хочет ее. Он был неутомим, это она поняла еще раньше. Но сидение на холодном подоконнике отрезвило ее. Ночные страсти – прекрасная вещь, но работу никто не отменял. А если она еще и завтра не выспится, то таких сил, которые необходимы для ее работы, у нее просто не останется.
   – Из металла в самом деле лучше, – сказала она. – Ты знаешь, был такой русский дирижер, которого звали Кусевицкий?
   – Не знаю. – Марат повел узким плечом.
   Это было фантастически красиво.
   – Он эмигрировал в Америку. Давно, еще перед Второй мировой войной. И создал Бостонский симфонический оркестр. А моя бабушка познакомилась с ним в Нью-Йорке. Она тогда только что приехала и спросила его: «Как мне жить в Америке, на что ориентироваться?» А он ответил: «Эстер, чтобы жить в Америке, надо только одно – иметь гвозди в голове». Она тогда на него очень рассердилась.
   – Почему?
   – Потому что тогда такой ответ показался ей неопределенным. Это уже потом она поняла, что больше ничего ответить и невозможно. В общем, – улыбнулась Алиса, – мою фигуру можно отлить из металла. По логике вещей, у меня ведь должны быть гвозди в голове, раз я американка.
   – А у меня сейчас между ног гвоздь встанет, – хрипло произнес Марат. – Без всякой логики. Иди сюда.
   – Я иду, – засмеялась Алиса. – Но я иду к тебе только спать. Завтра я должна быть выспавшаяся и отдохнувшая, потому что должна работать. Вот тебе вместо зубной щетки! – съязвила она.
   Неизвестно, расслышал ли Марат ее язвительность. Во всяком случае, когда она легла рядом с ним и прижалась к его горячему, особенно после холодного подоконника, боку, он не попытался будоражить ее – ни хриплым желанием в голосе, ни страстью во всем теле.
   – Ты, главное, завтра опять сюда приходи, – шепнул он. – И зубную щетку приноси. Чтоб совсем про нее не думать.

Глава 3

   «Какие странные отношения! – думала Алиса, глядя в искрящиеся узоры на замерзшем окне. – Но в чем же странность? Ну, я думала, что влюбилась в него. Теперь думаю – нет, наверное, все-таки не влюбилась. Хотя с чем я сравниваю? Я ведь никогда не была влюблена, и с Майклом у меня все было точно так же, как теперь с Маратом. Мы жили вместе, потому что нам этого хотелось, мы трезво оценивали друг друга и свои отношения. А когда нам перестало хотеться жить вместе, мы расстались. И теперь мы тоже…»
   Но договорить эту фразу до конца, хотя бы и не вслух, она не смогла. При мысли о том, что и теперь будет все то же: пройдет какое-то время, и их с Маратом отношения изживут себя, и они расстанутся, – при этой мысли Алисе становилось не по себе. Но почему ее, не влюбленную, не потерявшую голову, так не радует, почти пугает обычная логика человеческих отношений, – этого она не понимала.
   Она жила с Маратом почти полтора месяца, но так и не могла понять, что же привязывает их друг к другу. Она не могла понять этого ни для себя, ни для него, и от этого двойного непонимания странность их отношений только усиливалась.
   Он ни разу не сказал, что любит ее, но в его поцелуях, объятиях, в нервной силе его тела было больше любовного пыла, чем могло быть в любых словах. Словами Алисе можно было солгать, а телом нельзя, потому что она чувствовала в любом теле – неважно, своем или чужом – то главное, что связывало его с душою. Если бы она вдруг вздумала объяснять кому-нибудь, как именно чувствует это, то объяснения наверняка прозвучали бы смешно и, наверное, старомодно. Но она, конечно, ничего такого никому не объясняла, а просто знала: за то, что она стала актрисой, ей следует благодарить только вот это свое природное свойство – отчетливое ощущение связи между телом и душой. Вернее, ей следует благодарить тех, кто ее этим природным свойством наделил. То есть опять-таки, наверное, бабушку Эстер, потому что в маме с ее вопиющей, удручающей погруженностью в обыденное и только в обыденное никакого особого чутья – ни телесного, ни душевного – Алиса не наблюдала. Она знала, что мама просто боится иметь такое чутье – боится жизни. А бабушка жизни не боялась.
   Конечно, все это были очень смутные материи, и, может, в них вообще не следовало вдаваться. Но что тяга к ней Марата есть тяга не только физическая, это Алиса знала точно.
   А странность была во всем. Даже в том, что их роман, который должен был бы привлечь внимание всей труппы – все-таки это был роман примы, а прима в любом театре находится в фокусе всеобщего внимания, – не только не привлек ничьего внимания, но даже не стал предметом зауряднейших сплетен.
   Однажды Алиса осторожно поинтересовалась, не кажется ли это странным Марату. Это было за завтраком в их общий выходной. Собственно, один выходной в неделю был общим не только у них двоих: в этот день мюзикл не шел, и отдыхали все.
   – Не кажется, – выслушав ее не вполне внятно высказанный вопрос, спокойно ответил Марат.
   Не дождавшись объяснения причин, она спросила:
   – Но почему? У тебя репутация донжуана?
   – Никакой у меня нету репутации. Меня в Москве вообще никто не знает. Я полгода назад из Уфы приехал.
   – Но как же не знает? – возразила Алиса. – Если тебя пригласили для участия в проекте, значит, тебя знают и у тебя есть репутация.
   – Цена у меня есть, а не репутация, – усмехнулся он. – Невысокая цена. Сейчас все продюсеры так делают, хоть для мюзиклов, хоть для сериалов. Набирают народ в провинции, хорошая экономия выходит. Осветителей и то выгоднее из какого-нибудь Мухосранска привезти, чем в Москве нанять.
   – Почему именно из Мухосранска? – не поняла Алиса. – Где находится этот город?
   – Ну, из Калуги, из Ярославля, неважно. Из любой дыры. Главное, чтоб там ни работы, ни перспектив не было, тогда как миленькие поедут. За копейки. За центы то есть, – усмехнулся он.
   Глаза его блеснули при этой усмешке совсем иначе, чем обычно, – угрожающе и… потусторонне как-то. Как у волка, или тигра, или еще какого-нибудь опасного зверя, который много лет живет среди людей, но природа его от этого совсем не меняется. И Алиса вдруг подумала, что странность их с Маратом отношений, та странность, которую она так отчетливо чувствует, происходит даже не от самих отношений, а от загадки, которая есть у него внутри.
   Наверное, глаза у нее как-то по-особенному затуманились или, наоборот, засверкали от этой мысли, потому что взгляд Марата стал пристальным.
   – Ты меня не обдумывай, – сказал он; Алиса не поняла, чего в его голосе больше, проницательности или угрозы. – Ни к чему это.
   – Я не обдумываю тебя, – смутилась она. – Я только пытаюсь понять…
   Но ему было неинтересно, что именно она пытается понять. Да и почему, собственно, это должно было его интересовать? Он взял ее за руку, поставил на стол чашку, которую она держала, и притянул Алису к себе. Он притянул ее к себе так, что она встала, обошла стол и села к нему на колени. Но и то сказать: а что, сопротивляться надо было? Ей совсем не хотелось сопротивляться его желанию.
   – Скучаю по тебе, – негромко сказал Марат.
   От уже знакомого придыхания в его голосе у Алисы занялось собственное дыхание.
   – Но мы с тобой вместе живем, – все-таки напомнила она.
   – Ага, как роботы. Как роботы мы с тобой живем. Работа – отдых – работа. Как автоматы.
   – Но как же… – начала было она.
   И не успела договорить: Марат поцеловал ее в губы – Алиса почувствовала, как его губы становятся горячими прямо во время поцелуя, – и расстегнул на ней джинсы.
   – Сними, – попросил он, распахивая полы своего халата, под которым он был совсем голый. – Что ж ты оделась-то чуть свет?
   Алиса всегда одевалась сразу, как только просыпалась. Да и как иначе она пошла бы умываться в общую ванную, в ночной рубашке, что ли? Жильцы коммуналки были немногочислены и их с Маратом жизнью не интересовались, но все-таки они были, и они были посторонними людьми. Такое тесное житье с посторонними людьми казалось Алисе диким, и она собиралась предложить Марату снять вдвоем квартиру, вот как раз сегодня хотела ему это предложить… Но сейчас все мысли и планы вылетели у нее из головы.
   Он никогда не предлагал ей во время близости необычных, требующих особого умения и напряжения поз, якобы взятых из каких-нибудь древних книг и обещающих волшебное наслаждение; говорил, что акробатики ей и на сцене хватает, и это было правдой. Но в самых обычных позах – вот как сейчас, когда она сидела у него на коленях, сжимая своими коленями его бедра, – он доставлял ей столько удовольствия, сколько она не испытывала никогда, ни с одним из своих прежних мужчин. Да в такие минуты, как сейчас, ей даже и не верилось, что у нее прежде были какие-то мужчины…
   – Ты сладостный, – шепнула Алиса, когда эти минуты кончились его бурными судорогами и одновременно пульсирующим пожаром в ее теле. – Я смешно сказала? – догадалась она.
   – Ну да, немного, – улыбнулся Марат. – Как в книжке. Типа как у Пушкина. Но все равно приятно. Приятно, что тебе приятное сделал, – пояснил он. – Ты ж приятно кончила, а?
   – Да, – кивнула Алиса.
   Как ни хорошо она говорила по-русски, но правильно обозначать свои чувства словами у нее получалось не всегда.
   – Ты вроде пойти куда-то хотела? Начала говорить, а я перебил, – напомнил Марат.
   Перед тем как она стала расспрашивать его о странности их отношений, Алиса говорила, что хотела бы сегодня поискать тот дом, в котором ее бабушка жила в Москве. Вообще-то странно было, что она собралась это сделать только сейчас: адрес был ей точно известен еще в Америке, и, скорее всего, дом этот стоял на своем месте до сих пор.
   – Петровка и Столешников переулок – это далеко? – спросила Алиса.
   – Да вроде бы нет. А что, тряпки хочешь посмотреть? – удивился Марат. – Там магазинов много, но ты же вроде не по этой части.
   Алиса в самом деле была равнодушна к тому, что он называл тряпками, то есть к одежде. Когда-то бабушка даже ругала ее за это – говорила, что без интереса ко внешнему устройству мира нельзя стать настоящей женщиной. Но ничего не поделаешь, та часть внешнего мира, которую составляли вещи, не интересовала Алису ни в детстве, ни сейчас.
   – Почему обязательно тряпки? – сказала она. – Разве там нет ничего другого? Я просто хочу погулять по этим улицам.
   – Ну, пошли, – пожал плечами Марат. – А долго ты там гулять собираешься?
   – Вряд ли долго, – успокоила его Алиса. – Я хочу посмотреть только один дом, это быстро.
   – Тогда потом пообедать можно сходить, – предложил Марат. – С этой нашей работой потовыжимальной я тебя и в ресторан еще ни разу не приглашал.
   – У нас обыкновенная работа, – пожала плечами Алиса. – В театре вся работа такая, не понимаю, чему вы так удивляетесь.
   – Ну не любим мы работать, – усмехнулся Марат. – Мы зато жить любим. А тебе же это в нас и нравится.
   В отличие от Алисы, он обозначал свои чувства и мысли с абсолютной словесной четкостью. Вот как сейчас – Алиса даже засмеялась исчерпывающей ясности его определения работы и жизни.
   Она составила чашки на край стола – не хотелось идти на кухню, из которой доносились голоса соседей, – и открыла шкаф.
   – Теплее одевайся, – предупредил Марат. – Хотя не холодно вообще-то. Тухлая в этом году зима.
   Верхнюю одежду тоже приходилось держать в комнате: Алисе неприятно было думать, что кто-нибудь может потрогать и даже примерить ее куртку или шарф. Сейчас она достала из шкафа и куртку, и шарф, и круглую лисью шапку с висящим сбоку рыжим хвостом. Шапку подарил Марат – сказал, что это башкирский национальный головной убор; у него тоже была такая шапка. Когда Алиса увидела ее впервые, то категорически заявила, что носить этот ужас не будет.
   – Убить живую лису ради какой-то одежды! – воскликнула она.
   – Брось ты, – поморщился Марат. – Лиса все равно через год-другой сдохла бы, такой ее лисий век. А шапка теплая нужна. Видишь, зима у нас какая.
   Рыжий мех Алисе нравился, болтающийся на спине пушистый хвост придавал задора всем ее движениям. А зима в Москве действительно была холодная, хоть Марат и назвал ее тухлой.
   «Если бы в Нью-Йорке была такая зима, все бы лисьи шапки носили», – подумала Алиса, надевая эту неприличную шапку в первый раз.
   А потом она и вовсе перестала думать об отвлеченных вещах – просто смотрела на градусник, висящий за окном, и одевалась по погоде.
   До Петровки они дошли пешком. Алиса предварительно сверилась с планом Москвы, который купила еще в Нью-Йорке. Марат совсем не знал города, но спрашивать дорогу у прохожих не хотел. У него просто лицо окаменело, когда однажды пришлось это сделать, и на его окаменевшем лице ясно читалось, что он предпочел бы наброситься на этого прохожего с ножом, чем выказать перед ним свою провинциальную неосведомленность, расспрашивая, как пройти на Мясницкую. С тех пор Алиса никогда не просила его найти какую бы то ни было улицу. Да ведь и она тоже не приставала к незнакомым людям с вопросами, которые можно выяснить самостоятельно, и ориентировалась в Москве по плану города. Но она поступала так не потому, что боялась показаться провинциалкой, а просто потому, что даже детям известно: нельзя врываться со своими проблемами в жизнь посторонних людей.
   А тот прохожий, к которому Марату пришлось тогда обратиться, вообще не знал, что в Москве есть улица Мясницкая, – сказал, что впервые про такую слышит.
   Петровка оказалась совсем близко от Кривоколенного; они добрались туда за полчаса. И вот теперь шли по этой улице, поглядывая на таблички выходящих на нее переулков, чтобы не пропустить Столешников.
   – Я думала, все будет иначе, – разочарованно сказала Алиса, когда они этот Столешников переулок наконец отыскали и даже прошли его насквозь, до самой Тверской, и вернулись обратно к Петровке.
   – Почему? – не понял Марат.
   – Мне казалось, это будут совсем особенные улицы, – объяснила она. – Какие-то очень живые, так мне казалось.
   – А они мертвые, что ли? – усмехнулся он.
   – Они слишком… лощеные, вот какие. И эти магазины… – Алиса кивнула на сияющую витрину бутика, в котором были выставлены вечерние платья. – То же самое есть в Нью-Йорке, в Париже, где угодно. Это просто мировые бренды, они одинаковые везде. А эти улицы всегда были такие, как нигде.
   – Ты-то откуда знаешь? – пожал плечами Марат. И сразу догадался: – Тоже, что ли, бабушка рассказывала?
   Алиса уже заметила, что упоминание о ее бабушке Марату почему-то неприятно. Причин такой его неприязни она не понимала, но и не особенно стремилась понять. Она просто перестала упоминать при нем бабушку. В конце концов, он вовсе не обязан выслушивать истории из жизни ее родственников, это ее личные истории, а он… Алиса с уверенностью назвала бы его посторонним человеком, но тяга, которую она чувствовала в нем и ответ на которую чувствовала в себе… Это не могло происходить между посторонними людьми.
   – Я точно это знаю, – уклонившись от прямого ответа, сказала она, – что когда-то это были совсем необычные улицы. И это был самый необычный дом в Москве.
   Они стояли напротив высокого серого дома на углу Петровки и Столешникова переулка.

Глава 4

   – Солнышко сияет, музыка играет… – напевала Эстер, от нетерпения не попадая ключом в замок. – Отчего ж так сердце замирает?
   Кажется, такой песенки не существовало в природе, даже наверняка не существовало, она придумала ее только что, когда зеркальный лифт поднимал ее на последний этаж, или, может, когда уже шла по коридору к своей двери, последней в череде множества одинаковых дверей. Но ей казалось, что она не придумала эту песенку, а подслушала неизвестно где – выудила прямо из воздуха и попыталась напеть.
   Никакой музыки в обозримом пространстве слышно не было. Но солнышко сияло со всем своим апрельским счастьем, и как только Эстер наконец справилась с замком и распахнула дверь в комнату, ей пришлось зажмуриться, так сильно и беззаботно оно ударило ей в глаза. Она захлебнулась солнечным светом, как рекою, и, не выдержав этого света, этого счастья, этого своего юного восторга, во весь голос закричала:
   – Ур-ра! Весна! Я одна! Буду делать что захочу-у!!!
   Эстер грохнула о пыльный пол черный гранитолевый чемодан, на чемодан бросила тяжелое, на вате, пальто и, не заперев за собою дверь, снова выбежала в коридор. Невозможно было оставаться наедине со своим счастьем, им следовало немедленно поделиться с Ксенькой. Тем более что за месяц, который Эстер провела с родителями в Сибири, у нее накопилось множество новостей, и каждая из них будоражила сознание не меньше, чем вот эта сиюминутная новость – яркое солнце и полная свобода.
   Комната, в которой жила Ксенька, находилась на противоположной стороне коридора, почти в самом его начале. Эстер пулей пролетела мимо кухни, едва не сбив с ног мадам Францеву, которая некстати вышла оттуда с кастрюлькой, и уже через мгновение забарабанила в Ксенькину дверь. Правда, она тут же сообразила, что Ксеньки может не оказаться дома – это в том случае, если ей повезло и она устроилась на службу. Ну да бабушка ее точно дома, она-то вряд ли куда-нибудь устроилась.
   Но вместо шаркающих шагов Евдокии Кирилловны за дверью послышались совсем другие шаги. Прежде чем Эстер успела сообразить, кому бы они могли принадлежать, дверь открылась.
   – Ух ты! – невоспитанно воскликнула она. – А вы откуда здесь взялись?
   – Здравствуйте. – Мужчина, открывший дверь, смотрел спокойным, без тени смущения или любопытства взглядом. Глаза у него были поставлены так широко, что в лице из-за этого не было ничего округлого; все оно состояло из твердых линий. – Вам кого?
   – Ксению Леонидовну хотелось бы увидать, – заявила Эстер. – Позволите?
   Мужчина сделал полшага в сторону, и Эстер наконец разглядела Евдокию Кирилловну, которая, выйдя из-за ширм, уже спешила ей навстречу.
   – Эстерочка, милая, приехала! – радостно воскликнула старушка. – Как Ксюшенька рада будет! Проходи, проходи, что же ты на пороге-то?
   – Да страж не сразу ведь и пустит.
   Эстер насмешливо взглянула на «стража». Тот, впрочем, ни на ее взгляд, ни на прозвище, которым она его наделила, никак не отозвался.
   – Бог с тобой, детка, какой еще страж? – махнула рукой старушка. – Это мальчик приехал, Матрешин сын. Помнишь нашу Матрешу? Вот, ее старший.
   Никакой Матреши Эстер, конечно, не помнила. Или нет, что-то как будто бы припоминала – какую-то плечистую бабу, которая пару лет назад жила в этой комнате вместе с Евдокией Кирилловной и Ксенькой. Ну да, ее еще представляли соседям как родственницу, но Ксенька однажды шепнула Эстер, что Матреша не родственница, а просто приехала откуда-то с Севера в Москву на заработки и живет у них на птичьих правах, потому что ее жалко. Теперь, надо полагать, жалко было уже Матрешиного сына – вот этого, с лицом то ли крестьянина, то ли римского легионера.
   Но вообще-то Эстер не было никакого дела ни до Матреши, ни до ее детей.
   – А Ксенька где, Евдокия Кирилловна? – нетерпеливо спросила она.
   Этот простой вопрос почему-то смутил Ксенькину бабушку.
   – Ты посиди, чайку попей, – каким-то торопливым тоном произнесла она. – Ксюшенька сейчас придет.
   – Она на службу устроилась, да? – снова спросила Эстер.
   – Да… почти… – еще торопливее пробормотала Евдокия Кирилловна. – Она на Главпочтамте. Сейчас придет.
   Эстер не поняла, почему Ксенькино отсутствие окутано такой таинственностью. Она даже почти встревожилась из-за этого. Но по-настоящему встревожиться не успела: дверь открылась, и в комнату вошла Ксения. И Эстер так обрадовалась, что все неясные чувства вроде мелькнувшего было недоумения улетучились мгновенно.
   – Ксенька! – завопила она. – Фея Сирени! Как же я о тебе соскучилась!
   Это была всем правдам правда. Не было на свете человека, с которым Эстер чувствовала бы такую душевную близость, как с Ксенией Иорданской. За месяц, проведенный без закадычной подружки, она убедилась в этом окончательно и бесповоротно.
   – Звездочка! – обрадовалась и Ксения. – Звездочка приехала!
   – Похорошела как твоя Эстерочка, верно? – сказала Евдокия Кирилловна. – Хотя уж, казалось, и хорошеть-то было некуда. Ан посвежела на сибирском воздухе, еще ярче засияла.
   Эстер и сама знала, что за последний месяц очень похорошела, уж неизвестно, от свежего воздуха или просто так, от самой своей природы. В Иркутске ей почему-то было почти все равно, как она выглядит, но, едва оказавшись в Москве, она сразу же с удовольствием заметила, что глаза у нее сияют в самом деле как звезды и даже, кажется, стали еще больше, чем были, что волосы, которые прежде крутились мелкими детскими барашками, теперь распрямились и лежат волнами, и льются по щекам каштановыми локонами, да, вот именно льются, так это называлось в прочитанном недавно старомодном романтическом стихотворении, которое ей понравилось, но автора которого она по обычному своему легкомыслию позабыла.
   Все это она разглядела прямо в зеркале лифта, когда, нетерпеливо притопывая, поднималась в нем на последний этаж. И, наверное, это сразу бросалось в глаза даже посторонним людям, а уж тем более людям таким непосторонним, какими были для Эстер Ксенька и ее бабушка.
   – Сейчас, сейчас чай будем пить, – приговаривала Евдокия Кирилловна. – Я как знала, что ты приедешь, коржиков вчера напекла. Да нет, что это я? Ты же с дороги, голодная. Сперва пообедаем, потом чай.
   – Ой, нет! – воскликнула Эстер. – Что вы, какой обед, какой чай! Мы гулять пойдем, да, Ксень? Я так по Москве соскучилась, по Петровке нашей так соскучилась в этой берлоге сибирской, просто сил нет терпеть!
   – Я думала, ты сперва расскажешь, как съездила, – улыбнулась Ксения.
   Улыбка у нее была мимолетная – словно ветер касался поверхности озера, но не мог встревожить его глубину.
   – Да ну, что там рассказывать? – махнула рукой Эстер. – Дыра и дыра, вспомнить нечего.
   – А родители как же там будут? – встревожилась Евдокия Кирилловна.
   – А что им? Они же у меня идейные, – засмеялась Эстер. – Будут по заданию партии почтово-телеграфное сообщение налаживать в Иркутской губернии, чем горды и счастливы. А я здесь буду одна! – И, не выдержав восторга, который снова заполнил ее от пяток до самого носа, как только она вспомнила о своей безбрежной свободе, Эстер закружилась по комнате. Но, тут же остановившись, сказала: – Пойдем, Ксень, гулять.
   – Пойдем, пойдем, – кивнула Ксения. – Нынче выходной ведь.
   – Только я еще и рук не вымыла с дороги, – вспомнила Эстер. – Я побегу, а через секунду тебя внизу буду ждать. Ты поскорее собирайся.
   – Да что мне собираться? – пожала плечами Ксения. – Сейчас же и спущусь.
   Ванная на все комнаты была общая, но, по счастью, она оказалась свободна. Эстер торопливо умылась холодной водой, мельком подумала, что, может, надо было воду все-таки согреть, а то от холодной щеки заалели просто неприличным здоровьем, – выбежала на лестницу, три секунды подождала лифт, поняла, что придет он не скоро, потому что разъезжает между этажами, и, не в силах ждать, запрыгала по ступенькам вниз.