Хотя бы сейчас, бесконечным этим махринским летом. Да Полина, в общем, и не думала. Рисовала цветочки, сама не зная зачем, и ей было хорошо.
   – Сегодня медитативная дискотека будет, – вспомнила Глюк. Она достала пачку сигарет из чьего-то резинового сапога, стоящего на крыльце, и закурила. – Мальчиши зажигают. Пойдешь?
   – Какая-какая дискотека? – удивилась Полина. – Где будет, в клубе, что ли, в Махре?
   – Ну ты совсем! – хмыкнула подружка. – В клубе! Кому там медитировать, дояркам? Говорю же, наши мальчиши придумали. Совсем ты одичала со своими цветиками. Вчера буддист приехал, психоделическую музыку привез, вот и дискотека. Фу, сигареты ногами как воняют! – поморщилась Глюк. – Кто их в шузы запихнул, не ты?
   Психоделическая, то есть, если не вдаваться в умные объяснения, просто написанная под кайфом музыка Полине нравилась. Не любая, конечно, но попадалась ничего.
   – Не я, – ответила она. – Это Лешкины сапоги, он же вчера домой босиком ушел. Он и запихнул, наверно. А откуда буддист, из Тибета?
   – Прям, из Тибета! – хмыкнула Дашка. – Из Москвы, конечно. Ой, башка как боли-ит… – снова застонала она. – И жрать хочется, как будто не пили вчера, а ширялись. Есть у нас чего пожрать, Полин?
   – Яйца есть, – ответила та. – Свойские, вчера из деревни принесли. Только я их в краски хотела добавить, посмотреть, что получится.
   – С ума сошла! – возмутилась Глюк. – Это на тебя, что ли, фрески в Александрове так отрицательно подействовали? А кавьяр не хочешь в краски добавить? Тоже мне, Андрей Рублев! Принеси воды, а, Полли? – заискивающе попросила она. – А то меня ножки не держат.
   Родник прятался на склоне холма, за крайним, с заколоченными окнами домиком. В воде плавали листья и сухие сосновые иголки. Полина сбегала к роднику, потом поджарила яичницу для Глюка, а сама выпила оставшиеся два яйца сырыми, потом они с Дашкой пили кофе со сладкими махринскими сливками, сидя на теплых ступеньках высокого крыльца…
   «Сидеть бы так и сидеть, – думала Полина с каким-то ленивым счастьем. – И зачем отсюда уезжать, и куда?»
 
   …Медитативная дискотека началась ближе к полуночи. Дни в июле были длинными, и долго пришлось ждать, пока красная крыша соседнего дома трижды изменит свой цвет на закате – сначала на темно-розовый, потом на багрово-сиреневый, потом наконец на густо-фиолетовый. Полина могла целый вечер наблюдать за тем, как меняется цвет этой давно не крашенной, облупившейся крыши.
   Утром долго пела иволга, а вечером так же долго звонил колокол в монастырской церкви за рекой. Полине казалось, что никто по-настоящему не знает, зачем он звонил, так же, как никто не знает, зачем пела иволга. И от этого двойного незнания звон колокола и песня иволги звучали одинаково прекрасно.
   Дом, в котором жили Полина и Глюк, стоял на самой просторной поляне, здесь и устроили дискотеку. На ступеньках крыльца расставили все, какие нашлись, стеклянные банки, в них зажгли тоненькие церковные свечи, привезенные из Александрова. Несколько банок развесили на сосновых сучках, банки покачивались, и огоньки в них дрожали, хотя ветра совсем не было и сосны стояли неподвижно. Наверное, какая-то непрерывная, ни от чего внешнего не зависящая жизнь шла внутри старых сосен, и от дуновения этой жизни колебались огни.
   Музыка уже лилась из колонок вынесенного на крыльцо магнитофона. В ней и правда было что-то необычное, от чего сладко кружилась голова. Шизоватое, как называла это ехидная Полина.
   Лешка Оганезов, главный организатор дискотеки, в любимой своей, вытянутой в длину и в ширину майке с надписью «Делай дело» сидел на крыльце двумя ступеньками ниже Дашки – так, что его плечи были втиснуты как раз между ее коленями, а голова лежала у нее на животе. Дело он при этом делал весьма приятное: отрешенно прикрыв глаза, обеими руками гладил Дашкины голые ноги.
   – А дискотека-то когда начнется? – поинтересовалась Полина, тряхнув головой.
   Ее слегка заворожила и музыка, и мерцание свечных огней, и невидимый ветер в соснах.
   Лешка приоткрыл один глаз и лениво объяснил:
   – А она уже началась, не догоняешь, что ли? Сексуальную энергию надо преобразовать в медитативную, вот я Глюкову энергию и преобразую. Хочешь, твою преобразую?
   – Спасибо, обойдусь, – засмеялась Полина. – То есть ты обойдешься.
   – Ну, покружись тогда, – разрешил Лешка. – Энергию вращения тоже можно преобразовывать. Тем более у тебя юбка подходящая. Я в Марокко в прошлом году был, на мировом сакральном фестивале, так там, прикинь, одна девчонка два часа вращалась.
   – И что? – заинтересовалась Полина.
   – Упала и достигла просветления, – объяснил Лешка. – Ладно, Полинка, кружись давай сама, не мешай людям медитировать.
   Кружиться Полина не собиралась, хотя ее юбка, которую папа называл цыганской, – широкая, сшитая из двух разноцветных платков и стянутая на талии лохматой красной веревкой, – вполне располагала к каким-нибудь необычным движениям. Полина вообще не носила обычной, как у всех людей, одежды, которую называла тухлой. Эту цыганскую юбку она привезла из прошлогодней поездки на мыс Казантип, где они странствовали целой компанией, к которой то и дело присоединялись новые люди: художники с этюдниками и без, музыканты с дудочками, кришнаиты с барабанами и просто наркоманы. Тогда у нее еще была вплетена в волосы фенечка с глиняным колокольчиком, но колокольчик мешал спать, и фенечку Полина вскоре отрезала. Она не любила бессмысленные неудобства почти так же, как тухлую одежду.
   И именно поэтому не собиралась кружиться для достижения просветления. Поэтому, да еще по причине природного чувства юмора.
   Она спустилась с крыльца и уселась на траву под сосной. Теперь та ни на минуту не прекращающаяся жизнь, которая гудела в древесном стволе, гудела и у нее в спине, и Полина поеживалась, как от щекотки.
   – Чему ты смеешься? – вдруг услышала она и удивленно оглянулась: ей-то казалось, никто не замечает в темноте ее улыбку.
   – А ты что, спиной видишь? – спросила Полина, глядя вот именно в спину незнакомого собеседника.
   Он сидел с обратной стороны дерева, видны были только его узкие, чуть шире соснового ствола, плечи.
   – А ты думаешь, видят только глазами?
   Полина почувствовала, как он улыбнулся. Именно почувствовала, потому что лица его по-прежнему не видела. И то, что она почувствовала его улыбку точно так же, как чувствовала невидимую жизнь дерева, к которому прижималась спиной, показалось ей таким странным и вместе с тем таким прекрасным, что она заглянула за сосновый ствол.
   И сразу уткнулась лбом в затылок своего собеседника. Он по-прежнему не смотрел на нее, но вместе с тем слушал ее, вот прямо выбритым своим затылком слушал ее и чувствовал. Она поняла это так отчетливо, как если бы он сказал об этом вслух.
   – Ну, это кто чем привык, – хмыкнула Полина. – Некоторые, например, задницей видят. И думают тоже.
   «Интересно, обидится или нет?» – подумала она.
   Собеседник не обиделся. И не обернулся.
   – Знаешь, – сказал он, – есть специальные тренировки, после которых являются такие феерии, которые можно описать только приблизительно. С ними ни одна театральная постановка не сравнится. Они имеют очарование даже для тех, кто уверен в их иллюзорности. Вот их видят не глазами.
   Он опять улыбнулся, и Полина опять увидела его улыбку, хотя перед глазами у нее по-прежнему был только затылок.
   – А ты их видел, эти феерии? – спросила она.
   Она спросила об этом без обычного своего ехидства. Почему-то сразу почувствовала, что этот странный человек говорит обо всем этом совсем иначе, чем, например, Лешка Оганезов говорит о преобразовании сексуальной энергии в медитативную. Было что-то в его голосе… Что-то светлое, внятное и серьезное.
   – Нет, – ответил он, по-прежнему не оборачиваясь. – Это довольно трудные упражнения, но ведь они и должны быть трудными. Потому что в результате человек осознает: все воспринимаемые им явления так называемой реальности – только миражи, которые создаются его воображением. Сознание их порождает, оно же их и убивает.
   – Кого, миражи? – спросила Полина. – Или явления реальности?
   – И то, и другое, – ответил он. – Собственно, в этом и заключаются основы учения.
   – Какого учения? – переспросила упрямая Полина.
   – Учения мистиков Тибета, – спокойно ответил он.
   – А, так это ты буддист, который музыку привез! – наконец догадалась она. – Ну, тогда чего же, тогда, конечно, все мираж, ясное дело.
   Ее растерянность, даже оторопь, тут же прошла, и в голосе появились обычные интонации. За свои двадцать лет Полина перевидала множество адептов всевозможных учений – от сторонницы ортодоксального мусульманства скульпторши Гули, которая ходила на занятия в Строгановское в парандже, до «голубых» телевизионщиков Гани и Гени, отправлявших культ вуду непосредственно в коммуналке на Сиреневом бульваре, где они жили в одной комнате с Гениной сестрой-лесбиянкой. Мелькнул однажды даже кальвинист, трудившийся помощником Жириновского. Поэтому удивить ее разговорами о тибетских мистиках было невозможно, и не это заставляло Полину вглядываться в бритый затылок очередного буддиста, встретившегося на ее насмешливом жизненном пути.
   Но что-то заставляло же! Она даже прикоснулась ладонью к стволу у него за спиной, словно пыталась почувствовать это будоражащее «что-то».
   И тут он наконец обернулся, и его лицо оказалось прямо напротив Полининого. Свечные огни дрожали в стеклах его очков, в этих неярких отблесках свечей и света, падающего из окон, особенно отчетливо видна была тонкость и выразительность всех черт его лица. И то светлое спокойствие, которое Полина сразу почувствовала в его голосе, было так же ощутимо во внешности.
   Ее вдруг снова взяла оторопь и даже растерянность, которую она почувствовала, как только услышала его голос, и которая вообще-то совсем не была ей присуща. Полина почти рассердилась на этого чертова буддиста – с какой радости она должна перед ним теряться? – но тут он сказал:
   – Если хочешь, мы можем посмотреть мои танки.
   Он предложил это так спокойно и доброжелательно, словно ничего более правильного сделать сейчас было невозможно. Самое удивительное, что и Полина подумала в эту минуту то же самое: что нет ничего правильнее, чем смотреть эти неведомые танки, которые этот неведомый человек называет своими.
   – Это что такое танки, стихи? – спросила она. – А как же их смотреть?
   – Танки – это наши иконы, – ответил он, поднимаясь с земли. – Тибетские иконы на льне и шелке. Пойдем?
   – Ну, пойдем, – кивнула, тоже вставая, Полина.
   Она вдруг поняла, что, если бы он предложил ей не посмотреть танки, а, например, сию секунду отправиться в темный лес за грибами, она точно так же ответила бы «пойдем», хотя и при свете дня не различала, где восток, а где запад, и могла заблудиться в трех соснах, притом буквально в трех. Если бы когда-нибудь – да что там когда-нибудь, пять минут назад! – кто-то сказал ей, что с ней произойдет подобное, Полина подняла бы его на смех.
   «Ну, посмотрю эти его танки, что такого, – подумала она все же с некоторым смущением. – Интересно же…»
   Буддист остановился в самом развалюшном, крайнем у забора домике, где жил Лешка Оганезов. Здесь было сравнительно светло из-за горевших на шоссе фонарей, и только поэтому Полина не сломала ноги, поднимаясь вслед за своим спутником на полусгнившее крылечко.
   Комната, в которую они вошли, смотрела окнами на противоположную от шоссе сторону, поэтому в ней не было видно ни зги.
   – У Лешки лампа керосиновая есть, – вспомнила Полина. – Подожди, я сейчас принесу.
   В комнате не было даже стола, только железная кровать без матраса, и она поставила зажженную лампу на пол. По бревенчатым стенам заплясали легкие тени – от Полининых растрепавшихся волос, от бритой головы буддиста, от его тонких пальцев, которыми он осторожно развязывал веревочку на прислоненных к стене картинах…
   – Вот это – Зеленая Тара, – сказал он, устанавливая картины на узком подоконнике. – А это – Белая.
   Танки были совершенно необычные, это Полина поняла с первого взгляда, несмотря на полумрак. Ткань была натянута на подрамники и загрунтована, это она определила легко, но вот состав грунтовки определить ей не удалось. Так же, как и состав красок. Сама Зеленая Тара – пышногрудая женщина с благостной улыбкой на лице – не вызвала у Полины молитвенного благоговения, но она, эта Тара, была такого чистого малахитового цвета, что к нему невольно притягивался взгляд. Танка была обрамлена узорчатой парчой.
   – А что за краски? – с интересом спросила Полина, еле удерживаясь от желания потереть пальцем священную женщину.
   – Из непрозрачных минералов и сока растений, – ответил буддист. – Я краски сам делаю, и грунтую тоже сам. Для грунтовки смешиваю животный клей с мелом, а краски – вот это, видишь, малахит. Лазурит еще беру, ляпис-лазурь. А для Цеу Марбо брал киноварь. Он же красный, огненный, Цеу Марбо, – добавил он, улыбнувшись.
   Улыбка у него была такая, что не ответил бы на нее разве что столб. Казалось, все вокруг должно перевернуться от такой улыбки.
   Но ничего не перевернулось в пустой комнате, только тени замерли на стенах. Полина улыбнулась в ответ.
   – Ты их всех, что ли, сюда привез? – спросила она. – Покажи Цеу Марбо!
   – Цеу Марбо не привез, – прямо и ясно глядя на нее, ответил он. – Я только эти две привез, потому что хочу еще одну Тару здесь начать, Белозонтичную.
   – Это цветочную, да? – неизвестно чему обрадовалась Полина. – Здесь такие зонтики растут! Цветы – не цветы, трава – не трава, такие огромные, блеклые, то ли белые, то ли зеленые… Очень живые. И грибы есть, тоже зонтики. Я таких грибов никогда раньше не видела. Думала, это поганки, а оказались вкусные, и жарятся за три минуты.
   – Вообще-то не цветочную, – ответил буддист. – Просто у нее белый зонтик в руках, вот и Белозонтичная. Этот зонтик – одно из семи сокровищ и один из восьми благоприятных символов, – объяснил он. – Означает, что добродетель Будды равно нисходит на все живые существа. А вообще-то Белозонтичная Тара помогает домохозяйкам.
   – Ну, тогда это не ко мне, – махнула рукой Полина. – Из меня домохозяйка никакая. Но краски такие делать – это я попробовала бы. Мы тут пару дней назад в Александров ездили, фрески смотрели. Это же Александровская слобода была, там очень старые есть фрески в церквях, и иконы тоже. И, знаешь, мне даже страшно как-то стало… – Она на секунду замолчала, словно ожидая, чтобы он спросил, почему ей стало страшно. Но он не спросил, и она продолжала, как будто отвечая на его непрозвучавший вопрос: – А потому что я поняла, что иконы писать… Это, знаешь, обо всем забыть надо, ну совершенно ни о чем не думать, вот что мне показалось. Непонятно? – спросила она, хотя буддист по-прежнему молчал, только смотрел прямо в ее глаза, и она все время чувствовала, как от него исходит этот ясный свет. – У икон вся тайна – только в технике! – торжествующе заявила она. – Если ты технику освоишь, то все у тебя и получится, а болтовня всякая про духовность или про что там еще – вообще ни при чем. Только как ее освоить, такую технику, это и есть вопрос.
   Тут Полина замолчала, словно захлебнулась. Она вдруг поняла, что говорит совершенно незнакомому человеку то, что и себе самой до сих пор не умела высказать ясными словами. И это при том, что человека она увидела ровно десять минут назад и что он ни о чем ее, в общем-то, не спрашивает.
   – Что реальность – это мираж, а мираж – это реальность, я и сама могу на уши навешать, дело нехитрое, – сказала она. – А вот как сделать, чтобы вообще ничего говорить не надо было, – в этом весь и фокус.
   «Теперь точно обидится», – весело подумала она.
   И тут же с удивлением поняла, что ей совсем не хочется обижать этого ясного человека. И даже более того – что ей жалко его обижать.
   – Знаешь, я ведь живу… как-то за пределами даже надежды и страха, – сказал он, снова улыбаясь этой своей необыкновенной, беспомощной и спокойной улыбкой. – Меня невозможно обидеть.
   – За пределами надежды и страха? – хмыкнула Полина. – Ну-ну… И видишь ты не глазами, и слышишь не ушами. Имя у тебя хоть есть? Или ты безымянная сущность?
   После пяти минут общения с ним Полина была готова к тому, что его зовут как-нибудь… Калу Ринпоче, например, что-то такое она слышала от одного буддиста, забредшего пару месяцев назад на Глюков чердак в Монетчиковском переулке. Вообще, буддистов среди художников, поэтов и прочих представителей творческих профессий, в хороводе которых Полина вертелась лет с пятнадцати, было довольно много. Но этот чем-то отличался от всех, а чем – она не понимала.
   – Имя есть, – кивнул он. – Игорь.
   – Вот просто так – Игорь? – восхитилась она. – А меня Полиной зовут.
   – Красивое имя.
   – Обыкновенное. – Она пожала плечами. – Родители думали, оно оригинальное, потому что среди их ровесников ни одной Полины не было. А в детском саду, кроме меня, три Полины было, и в классе две. Оказывается, все оригинальное приходит во все головы одновременно. Но вообще-то меня в честь маминой мамы назвали, так что на оригинальность наплевать, – добавила она.
   – Тебе со мной, наверное, скучно, – сказал Игорь. – У тебя очень живой характер.
   – Что есть, то есть, – усмехнулась Полина.
   «Разговариваем, как Маленький Принц с летчиком, – подумала она. – Я о своем, он о своем».
   – Хочешь, я тебе анекдот расскажу? – вдруг предложил Игорь.
   – Что-о расскажешь?! – засмеялась Полина. – Анекдот? И какой же, интересно? Про Петьку с Василь Иванычем или, может, про поручика Ржевского?
   – Почему? – С ума можно было сойти от его улыбки! – Просто один буддистский анекдот, хочешь?
   – Излагай, – разрешила Полина. – А я и не знала, что у буддистов анекдоты бывают, думала, только эти, как их… мантры!
   Она забралась с ногами на жалобно скрипнувшую кровать и, положив руки на согнутые колени, подперла кулаками подбородок, приготовившись слушать.
   – Был прекрасный день, на берегу было тихо, солнечно и тепло, – начал Игорь.
   Полина не удержалась и хихикнула.
   – На либретто похоже, – объяснила она. – Меня в пять лет в Большой театр на «Лебединое озеро» повели, я потом либретто наизусть выучила – потряслось, видимо, детское воображение. Вот там что-то вроде этого и было. Папа говорил, когда я гостям декламировала: «Зигфрид, мечтательный, романтичный юноша…» – все ухохатывались. Ну ладно, извини, не буду. Так чего там в солнечный день стряслось?
   Игорь спокойно переждал ее тираду и продолжил:
   – Папа римский, Саи-Баба и Кармапа решили покататься на лодке, чтобы отвлечься от своих обязанностей. Через пару часов Саи-Баба разглядел на берегу «Макдоналдс». «Эй, я жутко проголодался. Схожу за биг-маком». Он спрыгнул с лодки и быстро зашагал по воде. Кармапа сказал: «Здорово, я тоже иду». Спрыгнул за борт и пробежал по воде до берега, где Саи-Баба уже заказывал еду. Папа римский замялся, он никогда не ходил по воде. «Но если те двое нехристей смогли это сделать, то мне-то уж точно удастся». Он спрыгнул, бултыхнулся и исчез. Саи-Баба и Кармапа, почавкивая гамбургерами, увидели эту сцену. Кармапа сказал: «Это выглядело нехорошо». Саи-Баба сказал: «Да уж, нам следовало сказать ему про эти столбики под водой». Кармапа спросил: «Про какие столбики?»
   – Все? – спросила Полина. – Уже смеяться? А кто такой, кстати, Саи-Баба? Ну, вообще-то понятно: получше папы римского, но уж точно похуже, чем Кармапа. Весело с вами, с буддистами!
   – Ты любишь, чтобы было весело, – то ли спросил, то ли просто так произнес Игорь. – А ведь любовь другая…
   – Ты, может, даже знаешь, какая? – усмехнулась она. – Ладно, можешь не объяснять, я и так догадываюсь, что ты скажешь. Что-нибудь про белый зонтик, из-под которого в три ручья добродетель хлещет.
   Но Игорь ничего не сказал. Он подошел к кровати и медленно опустился на колени перед сидящей на панцирной сетке Полиной. Она почувствовала, как ее снова охватывает то же самое ощущение, что и в первые минуты разговора с ним – когда он предложил посмотреть совершенно ей ненужные буддистские иконы и она поняла, что отправится за ним хоть в темный лес. Черт его знает, как у него получалось такое с ней вытворять! Полина ни разу в жизни не делала того, что решал за нее кто-то, а не она сама.
   «Может, и правда мистика? – подумала она почти с испугом. – Тибет этот… Кто его знает?»
   Игорь осторожно положил руки на ее торчащие вверх острые коленки. Полина через юбку почувствовала, какие мягкие у него ладони.
   – У тебя энергетика очень сильная, – сказал он. – Наверное, потому что ты рыжая. Яркая, как твои волосы.
   Слова про энергетику Полина пропустила мимо ушей точно так же, как если бы он опять сказал что-нибудь про Кармапу. Но то, что просто физически исходило от его рук, от его спокойного голоса и ясного взгляда сквозь стекла очков, – это было сильнее слов и нужнее слов.
   Игорь наклонил голову и поцеловал Полинину коленку сквозь юбку. Потом обнял ее за плечи, и коленки тут же уперлись ему в грудь.
   – Ты боишься? – спросил он.
   – Тебя? – спросила она. – Нет.
   – Я сразу почувствовал в тебе такое близкое… Какой-то очень важный проблеск на моем пути.
   – Да? – Даже в эту минуту она не могла удержаться от насмешки, хотя у нее почему-то перехватывало горло. – А вот я читала, когда люди целуются, то у них в губах рецепторы сразу производят анализ слюны и определяют, подходят они друг другу или нет.
   – Но мы же с тобой еще не целовались. – Наконец-то он отреагировал на ее слова, а не произнес что-нибудь совсем отдельное. – Как же я определил?
   – Ну так давай поцелуемся, – улыбнулась Полина. – Доверимся рецепторам, авось не обманут.
   Улыбнулась она уже прямо в его губы – Игорь поцеловал ее раньше, чем отзвучало последнее слово.
 
   Совершенно ни к чему все это вспомнилось сейчас. Все это было год назад, и все это было кончено.
   Игорь доел капусту и посмотрел на Полину.
   – Дом без тебя пустой, – сказал он.
   – Кошку заведи, – посоветовала она.
   – Пустое пространство можно использовать для самопосвящения, – как всегда, не в ответ на ее слова, а сам по себе произнес он. – Существует медитация ходьбы по кругу, я три раза ходил, по часу примерно. Руки за спину заложил и ходил вдоль стен. Не в мансарде, а в мастерской, чтобы совсем пусто. Важно не отвлекаться и только следить, как ставится стопа – движение за движением. Ты знаешь, – он посмотрел ей в глаза, – это, может быть, главный в моей жизни опыт, какая-то очень активная в памяти точка. Благодаря этому я что-то понял…
   – Игорь, ты свихнешься, – сказала Полина. – И никакая Зеленая Тара тебе не поможет. Ты это хоть понимаешь?
   Она вдруг представила, как он ходил совсем один по огромной, в два света, стылой отцовской мастерской, где стоят по углам гигантские скульптуры, и ей стало страшно.
   – Оставайся, а? – сказал он.
   – Я уже оставалась. Год тут прожила, обратил внимание? И зачем я тебе нужна, объясни, пожалуйста! Гуськом по стеночке ходить?
   – Если ты о деньгах беспокоишься… – начал он.
   – Я о деньгах не беспокоюсь, – раздельно и резко сказала Полина. – И ты это прекрасно знаешь.
   – …то у меня заказ есть, – продолжил он. – От частного шахматного клуба. И на веб-сайт, и на оформление помещения. И я уже знаю, как сделать. Так что деньги будут.
   – Рада за тебя, – кивнула она. – Хоть от медитации отвлечешься, а то…
   – Если бы ты только знала, как ты мне нужна!
   Игорь произнес это так, что Полина взглянула на него удивленно. Эмоции в его голосе – это было из области фантастики.
   – Ты вот смеешься, – сказал он, – а я и правда иногда чувствую: как-то смещается все в голове. Без тебя.
   Полина поморщилась. Игорь никогда не давил на жалость – кажется, он даже не знал, что это за чувство такое, – и никогда не обманывал. То, что он сказал, было правдой, это она понимала.
   – За домом забор упал, – задумчиво протянула она. – Просили же тебя родители хоть рабицу натянуть. Хочешь, чтобы козы в саду паслись?
   – Да, Мария Дмитриевна держит коз, – кивнул Игорь. – Она мне вчера молоко приносила. Жаль, я не знал, что ты придешь, оставил бы. Ты же любишь молоко. Помнишь, в Махре?
   – Я коровье люблю, – вздохнула Полина, – а козье вонючее. Зря ты подлизываешься.
   Она совершенно не хотела ему улыбаться, и острая иголочка жалости, как-то незаметно воткнувшаяся в сердце, тоже была совсем некстати. Но улыбнулась все-таки, и Игорь тут же улыбнулся в ответ этой своей невыносимой улыбкой.
   – А я мамины мозаики обнаружил, – сказал он. – Знаешь в саду сарай, как раз где забор упал? Посмотри, если хочешь.
   – Который сарай, деревянный или каменный? – заинтересовалась Полина. – И разве твоя мама мозаикой занималась?
   – Она всем занималась понемножку, – пожал плечами Игорь. – Офортами тоже – видела станок в мастерской? В Америке, говорит, витражами увлеклась. Она же вообще увлекающаяся. Вроде тебя.
   – Да уж ты, видно, не в нее удался, – хмыкнула Полина. – Ладно, давай ключи от сарая, посмотрю мозаики.