Страница:
– Да ведь это просто, Лер, – сказал Митя, кладя руку на ее колено. – Почему у него денег нет – это же сразу ясно. Деньги все-таки вещь мистическая – как земля, как власть. Они найдут хозяина, а кому их не иметь – тот и не удержит.
– Ты думаешь, это происходит так справедливо? – удивилась Лера.
– При чем здесь справедливость? – возразил Митя. – Я же не говорю, что они оказываются у самых достойных. Даже чаще всего совсем наоборот. Но все равно – только у тех, кто в силах удержать эту тяжесть. Мне вот иногда кажется, что я знаю, как удержать скрипку. Она от меня каждый день пытается уйти, а я иногда чувствую, как ее удержать, – и она остается со мной. А ты знаешь, как удержать жизнь, как не дать ей расплыться, развеяться. И денег у нас столько, сколько нам для этого надо.
Он заметил легкое недоумение в ее глазах и рассмеялся – как всегда, по-детски наморщив нос.
– Непонятно говорю, подружка? Ладно, это неважно! Какое нам с тобой дело до его денег?
– Нет, почему, я поняла, – немного обиделась Лера. – Это ведь и правда так, Митя! И разве только деньги? Кто не смог, тот ничего не удержал – все выдуло из рук… Помнишь Сашку Глазьева? Ну, со Сретенки, напротив моей школы жил, помнишь? У которого двадцать восемь аквариумов было дома? Он еще нефтяную биржу открыл, «Золотая рыбка» называлась, и клуб молодых миллионеров организовал. Да ты точно помнишь! – воскликнула Лера, заметив, как Митя усмехнулся и пожал плечами. – По всем программам его рекламу крутили: рыбки плещутся в аквариуме. Он мне, помню, говорил: «Мне эти рыбки удачу принесли, я им памятник поставлю у Петровских ворот – такой аквариум из пуленепробиваемого стекла, а в нем рыбки из чистого золота!» А теперь он менеджером в фирме, которая антиалкогольные таблетки продает. Без ведома больного…
Митя снова рассмеялся, услышав про таблетки.
– Ну, еще бы! – сказал он. – Если человек не понимает, что у Петровских ворот не может быть памятника его рыбкам… Таблетки без ведома – как раз по нему занятие!
– Мить, а откуда ты это знаешь? – вдруг спросила Лера. – Про деньги, про власть… Ты думал об этом?
– Да нет. – Митя пожал плечами и сел рядом с Лерой, убрав с живота пепельницу. – Об этом не думал. Но, наверное, думал о чем-то другом, во что и это уместилось. Да и не я все это выдумал, это в Библии еще написано и потом сто раз повторено.
– Про это – в Библии? – недоверчиво улыбнулась Лера. – А про нас с тобой?
– И про нас тоже. «Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно…» И вообще – иди-ка ты ко мне! Я по тебе скучал так, что скулы сводило, а ты о рыбках безмозглых размышляешь!..
Он обнял Леру за плечи и снова откинулся назад, увлекая ее за собою. Она почувствовала, как наливается страстью все его тело, когда он рукой проводит по ее спине, прижимает к себе ее бедра. И она прильнула к нему, губами ловя его горячие губы…
– Митенька, я тебя люблю, – прошептала она. – Как я жила без тебя?..
Глава 3
Глава 4
– Ты думаешь, это происходит так справедливо? – удивилась Лера.
– При чем здесь справедливость? – возразил Митя. – Я же не говорю, что они оказываются у самых достойных. Даже чаще всего совсем наоборот. Но все равно – только у тех, кто в силах удержать эту тяжесть. Мне вот иногда кажется, что я знаю, как удержать скрипку. Она от меня каждый день пытается уйти, а я иногда чувствую, как ее удержать, – и она остается со мной. А ты знаешь, как удержать жизнь, как не дать ей расплыться, развеяться. И денег у нас столько, сколько нам для этого надо.
Он заметил легкое недоумение в ее глазах и рассмеялся – как всегда, по-детски наморщив нос.
– Непонятно говорю, подружка? Ладно, это неважно! Какое нам с тобой дело до его денег?
– Нет, почему, я поняла, – немного обиделась Лера. – Это ведь и правда так, Митя! И разве только деньги? Кто не смог, тот ничего не удержал – все выдуло из рук… Помнишь Сашку Глазьева? Ну, со Сретенки, напротив моей школы жил, помнишь? У которого двадцать восемь аквариумов было дома? Он еще нефтяную биржу открыл, «Золотая рыбка» называлась, и клуб молодых миллионеров организовал. Да ты точно помнишь! – воскликнула Лера, заметив, как Митя усмехнулся и пожал плечами. – По всем программам его рекламу крутили: рыбки плещутся в аквариуме. Он мне, помню, говорил: «Мне эти рыбки удачу принесли, я им памятник поставлю у Петровских ворот – такой аквариум из пуленепробиваемого стекла, а в нем рыбки из чистого золота!» А теперь он менеджером в фирме, которая антиалкогольные таблетки продает. Без ведома больного…
Митя снова рассмеялся, услышав про таблетки.
– Ну, еще бы! – сказал он. – Если человек не понимает, что у Петровских ворот не может быть памятника его рыбкам… Таблетки без ведома – как раз по нему занятие!
– Мить, а откуда ты это знаешь? – вдруг спросила Лера. – Про деньги, про власть… Ты думал об этом?
– Да нет. – Митя пожал плечами и сел рядом с Лерой, убрав с живота пепельницу. – Об этом не думал. Но, наверное, думал о чем-то другом, во что и это уместилось. Да и не я все это выдумал, это в Библии еще написано и потом сто раз повторено.
– Про это – в Библии? – недоверчиво улыбнулась Лера. – А про нас с тобой?
– И про нас тоже. «Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно…» И вообще – иди-ка ты ко мне! Я по тебе скучал так, что скулы сводило, а ты о рыбках безмозглых размышляешь!..
Он обнял Леру за плечи и снова откинулся назад, увлекая ее за собою. Она почувствовала, как наливается страстью все его тело, когда он рукой проводит по ее спине, прижимает к себе ее бедра. И она прильнула к нему, губами ловя его горячие губы…
– Митенька, я тебя люблю, – прошептала она. – Как я жила без тебя?..
Глава 3
Лера проснулась поздно, но не заметила этого.
Шторы были задернуты. Когда Лера вынырнула на мгновение из сна, ей показалось, что еще ночь, и она снова уснула с блаженным чувством длящегося покоя. Даже боя часов в гостиной она не слышала – ни в девять, ни в десять.
А когда проснулась окончательно, часы били какую-то четверть, и Лера с удовольствием вытянулась в постели, сладко обманывая себя незнанием времени.
И Митина скрипка звучала почти неслышно – наверное, он закрыл все двери между спальней и кабинетом, чтобы ее не разбудить. Но Лера все-таки услышала, как пробивается сквозь стены мелодия, прихотливая и стремительная. Мелодию эту Лера не узнала. Да она и вообще не любила, когда Митя играл что-нибудь быстрое. Ей казалось, что это он просто тренируется: невозможно было сравнить виртуозные пассажи с тем, как звучала скрипка в его руках, когда вся душа его медленно переливалась в мелодию…
Лера набросила длинный шелковый халат в японских цветах и пошла в ванную. Ей хотелось увидеть Митю, но она никогда не входила к нему, когда он играл, – если сам не звал.
«Двенадцатый час! – ахнула про себя Лера, взглянув на часы. – Давно он играет, интересно? Вчера так поздно уснули – вернее, сегодня…»
Она решила пойти к Аленке, пока Митя занят, а завтраком заняться потом. Лера даже устыдила себя в душе: ведь, считай, еще не видела дочку, а вспомнила о ней только сейчас. Ей и правда было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Вчера ей так хотелось быть с Митей, она даже обрадовалась, что Аленка спит.
Но сегодня… Лера быстро переоделась и уже вышла в коридор, как вдруг услышала Аленкин голос. Она подошла к двери кабинета – и дверь тут же распахнулась перед ней.
– Мама! – воскликнула Аленка. – Петушок пропел давно! А что ты мне привезла?
– А ты разве еще не залезла ко мне в чемодан? – рассмеялась Лера, подхватывая дочку на руки. – Скажи лучше, как ты себя вела без меня?
– Как всегда, – уклончиво ответила та. – Спроси бабушку!
– Бабушка тебя не выдаст, я знаю.
– И Митя не выдаст, – с удовольствием заметила Аленка. – Я ему не мешала! – тут же добавила она.
– Я вижу, – улыбнулась Лера. – А почему ты тогда болтаешься в кабинете, когда он занимается?
– Это я ее привел, – вступился за Аленку Митя. – И всего полчаса назад, так что она мне в самом деле не мешала.
– Митя сейчас мне играл, – заявила Аленка. – Про царя Салтана – как шмель летит. Правда, похоже?
– Правда. А теперь мы с тобой пойдем готовить завтрак, а Митя еще поиграет и придет к нам, – сказала Лера, опуская дочку на пол.
Внешность у пятилетней Аленки была в точности Костина. Лера даже удивлялась: бывает же такое сходство! И большие голубые глаза с загнутыми ресницами, и светлые локоны, обрамляющие нежное лицо, и кожа – такая тонкая, что даже легкое волнение тут же расцвечивает щеки.
Но характер у дочки был совершенно ее, Лерин, – стремительный. Это она по-настоящему поняла, когда Аленке было три года – когда завершился тот ужас с ее похищением и Лера уехала с ней на сахалинскую речку Подкаменку, чтобы немного прийти в себя после пережитого.
«Это все прошло! – тут же сказала себе Лера; она всегда говорила себе так, если вдруг всплывали эти жуткие воспоминания. – Это прошло, никогда не повторится. Митя так сказал!»
Это действительно прошло, и только две тонкие полоски шрамов на Лериных запястьях напоминали о тех днях.
Мама передала Мите и завтрак, когда он заходил за Аленкой: на столе в кухне стояло круглое блюдо с пирожками. Сердце у Леры сжалось. Эти любимые пирожки с грибами, приготовленные ко дню ее рождения, напоминали все о том же – о хрупкости маминого здоровья и о том, что детство ушло безвозвратно…
– Бабушка сказала, чтоб ты мне не давала конфет, потому что она тебе на день рожденья обед приготовила вкусный, – сказала Аленка и тут же поняла, что проговорилась. – Но ты все-таки дай одну, я буду потом есть, правда! – торопливо добавила она.
Не обращая внимания на умильное выражение Аленкиного личика, Лера дала ей пирожок и достала из холодильника помидоры для салата.
Она вернулась домой, она готовила завтрак, дочка ее болтала ногами, сидя на высоком стуле, звучала Митина скрипка, начинался воскресный день – и ничего не было счастливее этих простых событий, и ничего не было дороже.
Лера только недавно научилась коротким расставаниям с Митей. Именно научилась, потому что отрываться от него даже ненадолго было для нее мученьем, ей сознательно приходилось заставлять себя это делать.
А первое их расставание, год назад, повергло ее в такое смятение, какого она сама от себя не ожидала.
Первые дни, которые они провели вместе, Лера помнила как в тумане. Вернее, это вокруг все было покрыто туманом. Она видела только Митино лицо, чувствовала его руки, его дыхание, слышала его слова – они перемежались с музыкой и сами были музыкой.
Она не знала, сколько это длилось.
Известие о том, что Митя должен уехать, прозвучало для нее как гром с ясного неба. Хотя – что в этом было удивительного? Лера привыкла к тому, что он все время в разъездах. То «Дон Жуана» репетирует в Венской опере, то играет с оркестром Аббадо в Берлине, то дирижирует в «Гранд-Опера»…
Она совсем не разбиралась в иерархии музыкального мира, но понимала, что Митя занимает в ней значительное место. Да и самой ей то и дело приходилось куда-нибудь ездить по делам «Московского гостя», и ее график был очень напряженным.
Но все это было в другой, прежней жизни – когда она была без Мити. После нескольких дней, проведенных с ним неотрывно, Лера представить не могла, что это вообще было с нею.
– Ты уезжаешь? – растерянно спросила она, глядя на Митю и едва не плача. – Зачем?
Это было вечером, они стояли в гостиной под висящим на стене эскизом Коровина. Все мелочи окружающего вдруг прояснились для Леры, словно выхваченные закатными лучами. Митя смотрел на нее, но она не понимала, что таится в его глазах.
– Уезжаю – и вернусь, – сказал он. – Ну что ты, родная моя? Скоро вернусь, ты же знаешь. Это ведь даже не гастроли – всего три концерта в Вене, они уже год как назначены. Я же тебе говорил: надолго теперь уезжать не буду, только Москва, мой оркестр, может быть, опера… Я тебя обманывал когда-нибудь?
– Никогда, – покачала головой Лера.
Ей стало стыдно, что он объясняет ей такие вещи, словно маленькой, и она постаралась, чтобы голос звучал спокойно.
– Извини, Мить, – сказала она. – Ну конечно, ты же скоро приедешь, что это я!
Самолет у него был рано утром в понедельник. Лера отвезла его в Шереметьево, поцеловала у самого барьера и смотрела, как он идет, не оглядываясь, уже отделенный от нее толпой у таможенных калиток, и почти неразличимый дым от сигареты вьется за ним.
Да, это было ровно год назад, тоже в марте. Только тогда холодно было, снег лежал на полях вдоль шоссе и лепился к стеклу ее серебристой «Ауди», почти так же мешая видеть дорогу, как мешали слезы.
Мама была с Аленкой в подмосковном санатории – она всегда туда ездила весной, принимала процедуры от гипертонии, – и Лера не стала заходить домой. Зоське она позвонила из машины и сказала, что хочет взять отпуск – на неделю, не больше.
– Поедешь куда-нибудь? – пробормотала разбуженная Зоська. – Смотри, второго апреля Альбертини приезжает, ты же знаешь, что…
– Никуда не поеду, – сказала Лера. – Здесь буду, но работать не могу… Митя уехал, Зось.
– Совсем? – Зоськин голос в трубке стал испуганным.
– Нет, до конца недели…
– Так что ж ты меня пугаешь! – возмутилась Зоська. – Я думала, вы поссорились.
К счастью, Зоське, соседке и подружке, ничего не нужно было объяснять: она знала Митю столько же, сколько и Лера, даже влюблена в него была когда-то. Лере, по правде говоря, всегда казалось, что Зоськина любовь к Мите, трогательная и безответная с самого детства, – это и есть то, что не проходит никогда. Но – прошла, иссякла как-то, и Зоська сама ей сказала однажды:
– Я и сама, Лер, не знаю, почему… Наверное, мне этого вообще не дано – бывает же такое, правда? Я, знаешь, однажды подумала: а вот что бы было, если б я с ним жила? Ну, каждый день – просыпалась с ним, завтракала, ужином его кормила? И так мне тоскливо стало, Лер, передать тебе не могу! Не хочу я этого, понимаешь? Даже с Митей, хотя его ни с кем сравнить нельзя… Но моя жизнь – это моя жизнь, мне нелегко далось ее устроить, почему я ее должна с кем-то делить? Все равно быт все съест – какая разница, через месяц или через год? Нет, ты себе думай как угодно, а по мне: мужчина должен приходить и уходить, иначе его выдержать невозможно, будь он хоть ангел небесный!
Она решительно шмыгнула острым носиком, и Лера улыбнулась, глядя на нее. Ей прекрасно были известны Зоськины феминистские взгляды, и она никогда с ней не спорила. Быт так быт, пусть думает как хочет.
Этот разговор происходил еще до Мити, но Лера и тогда была уверена в том, что никакой быт в этих делах ни при чем. Да она его и вообще не замечала, быта, все делала играючи еще тогда, когда не было возможности пригласить домработницу, а за стиральным порошком приходилось часами стоять в очереди. И разве из-за быта они расстались с Костей?
А о том, что происходило между нею и Митей, вообще невозможно было рассуждать в этих обыденных словах…
– Я дома буду, Зося, – повторила Лера. – Но вы мне не звоните, хорошо?
В конце концов, турагентство «Московский гость» работало как часы, и не в последнюю очередь ее стараниями. Могла себе позволить неделю отдыха его неутомимая президентша?
Лера открыла дверь Митиной квартиры и остановилась на пороге, словно не решаясь войти. С тех пор как умерла Елена Васильевна, а Сергей Павлович уехал в Штаты, Митя жил здесь один, да и то бывал наездами. И квартира казалась Лере безмолвной, как музей.
Она столько раз бывала здесь, она знала каждую картину, висящую в гостиной, – эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны, и портрет Митиного прадеда, профессора Московской консерватории Гладышева, написанный Серовым, и гравюры, привезенные из Германии…
Она не могла оставаться здесь без Мити, но и уйти отсюда не могла. Странное, необъяснимое оцепенение охватило ее, словно льдом сковало.
Лера медленно прошла в гостиную, села в кресло у стены и вздрогнула: гитара стояла в углу, прислоненная к обитому синим гобеленом дивану, и Лере показалось, что струны тихо звенят, как будто к ним прикасаются Митины пальцы.
Весь он был здесь, здесь была его душа, и Лера даже разрыдаться в голос не могла, хотя слезы комом стояли в горле, – так вслушивалась она в его душу, в ее удивительную музыку.
Она могла только ждать его – все остальное было неважно и невозможно.
Дни и ночи слились для нее в одну бесконечную пустоту; Лера не замечала, как они сменяют друг друга. На улицу она не выходила. Наверное, она спала, даже пыталась что-то читать, но не помнила что. А больше всего – просто сидела у окна и смотрела на знакомое до последней черточки пространство двора, на бурый мартовский снег. И ей казалось, что Митя сейчас появится в арке, пойдет к подъезду, руки держа в карманах плаща и думая о чем-то неведомом…
Он звонил вечерами, и звонки его были единственными мгновениями, когда Лера чувствовала, как проясняется и светлеет окружающая жизнь. Она расспрашивала его о репетициях, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и даже весело. Она помнила, как легко Митя всегда распознавал ее тревогу, и ей не хотелось отрывать его от музыки, для которой он уехал от нее в Вену.
– Что ты играешь, Мить? – спросила она.
– Я в этот раз не играю, подружка, только дирижирую. – Лера почувствовала, что он улыбнулся там, в Вене, вдалеке от нее. – Чайковский, Шестая симфония. Ты помнишь? Это же самое известное… То есть сегодня другое, а завтра будет Шестая, один раз.
– Помню, – подтвердила Лера, хотя в этот момент не вспомнила бы не то что Шестую симфонию, но даже «Чижика-пыжика».
Митя должен был вернуться в воскресенье, а к вечеру пятницы настроение у Леры было такое, что, если бы он позвонил, у нее уже недостало бы сил притворяться… Ее охватила такая апатия, что она вообще не могла ни двигаться, ни говорить. К тому же она давно уже ничего не ела – не было аппетита – и в голове у нее стоял безвоздушный звон.
Что он делает там, в своем мире, в котором она ничего не понимает и в котором поэтому ему не нужна? Лера пыталась представить, как выходит он на сцену во время репетиции, как поднимает руки – рукава светлой рубашки закатаны, и поэтому кисти кажутся еще больше; как смотрит на оркестр – прищурившись и словно к чему-то прислушиваясь… Она видела это так ясно, как видела все, связанное с Митей.
Но сейчас эти видения были невыносимы.
Лера не заметила, как уснула, сидя у окна в библиотеке и уронив голову на широкий подоконник. Это был странный сон! Скорее не сон, а забытье. Она слышала все звуки и шорохи, даже, кажется, видела погруженную в темноту комнату с мерцающими стеклами книжных шкафов, – и не могла пошевелиться.
Это забытье длилось, пока Лера не почувствовала прикосновение Митиных рук к своим плечам, – и тогда она открыла глаза.
Митя не снял плащ и не включил свет и дышал часто, как будто бежал по лестнице. Он наклонился над Лерой и целовал ее плечи, взлетающие от его дыхания волосы на ее висках.
– Милая моя, любимая, как же я мог… – слышала она его голос и все еще не могла поверить…
И вдруг – поверила! Поняла, что это не сон, что он вернулся, что он целует ее и его дыхание касается ее воспаленных щек.
А поверив, заплакала так безудержно, с такими горькими всхлипами, как будто разлука еще только предстояла.
– Милая, прости меня, – повторял Митя, ладонями вытирая ей слезы. – Это только оттого, что я так долго был без тебя, я же еще привыкнуть не успел, что ты со мной… Я не должен был сейчас без тебя уезжать, как же я мог ничего не чувствовать!..
Он присел перед нею на корточки, как делал это, когда она была маленькая, а он взрослый, на пять лет старше, – и держал ее за руку, заглядывая в заплаканные глаза.
– Мить, это ничего, ничего, – всхлипывала Лера. – Не обращай внимания. Мне же тридцать лет, я же уже взрослая, самостоятельная, меня не надо за руку водить…
– Взрослая, взрослая. – Он улыбнулся. – Но я не должен был тебя оставлять, я это так ясно почувствовал, если бы ты знала! Это каждый день нарастало, во всем, и в музыке больше всего… В Шестой симфонии. Она вообще страшная, у меня это с детства осталось, когда впервые ее на пластинке услышал, года в два. Мама рассказывала – плакал, говорил: выключи страшную музыку!
Митя снял наконец плащ и сел в кресло, посадив Леру себе на колени.
– Но ты мне говори, хорошо? – сказал он. – Ты не обижайся, но я же в самом деле не привык, что не один. И я, когда работаю, ведь мало что замечаю. Ты мне просто говори: хочу то, не знаю что, – и я сделаю. А я так хотел, чтобы ты приехала…
– А мне почему не сказал, Митя? – укоризненно спросила Лера. – Разве я не приехала бы, если бы знала?
Он улыбнулся.
– Видишь, какие мы оба оказались стеснительные. Я думал: невозможно требовать, чтобы ты все бросила и приехала по моему капризу. А ты…
– А я думала, что тебе не нужна, – тихо сказала Лера, прикладывая его руку к своей щеке с горячими дорожками высохших слез.
Они сидели в молчании снежной мартовской ночи, прислушиваясь к дыханию друг друга, и каждый сдерживал собственное дыхание, чтобы оно не мешало слушать.
– Мам, я тебе мимозу в подарок нарисовала! – услышала Лера.
Оказывается, воспоминания промелькнули в ней так мгновенно, что, несмотря на их отчетливость, все они уместились в промежуток между двумя Аленкиными фразами.
– Спасибо, – улыбнулась Лера. – Ты помнила, что у меня день рожденья?
– Нет, – честно призналась Аленка. – Я забыла, но мне бабушка сказала, и Митя – и я вчера нарисовала. Домой придем, я тебе подарю.
Музыка в кабинете затихла, и Митя вышел на кухню.
– Ты закончил? – взрослым голосом поинтересовалась Аленка. – К бабушке пойдем?
– Вы пока вдвоем с мамой пойдете, хорошо? – ответил Митя, садясь за стол. – А я потом приду, к обеду. Мне еще позаниматься надо.
– У тебя не получается? – сочувственно заметила Аленка.
– Получается, но не совсем так, как мне хотелось бы. – Митя улыбнулся ее серьезному тону. – И еще мне надо кое-что послушать.
– Ты позанимаешься, послушаешь музыку, потом мы пообедаем, а потом? – не отставала девочка: она явно хотела выудить из Мити какое-нибудь интересное обещание.
– А потом я пойду в Музыкальный театр и буду прослушивать одного хорошего певца, которого хочу нагло переманить к себе, – спокойно объяснил Митя. – А вечером мы с мамой пойдем в ресторан, если она не против, – добавил он, глядя на Леру.
– И со мной! – воскликнула Аленка.
– Нет. Мы пойдем с мамой вдвоем: у нее ведь день рожденья.
Аленка тут же покраснела, шмыгнула носом. По лицу ее было видно, что она собирается не просто заплакать, а в голос разреветься. Лера прекрасно знала, что дочка ее большой сдержанностью не отличается, и уже собиралась вмешаться, когда Митя сказал:
– А вот когда у тебя будет такой день рожденья, что ты уже будешь взрослая, – тогда я тебя повезу в любую страну и в любой город, куда ты захочешь, и поведу в самый красивый ресторан, какой ты сама выберешь. Хорошо?
В Аленкиных глазах мелькнул интерес.
– А сколько мне будет? – тут же спросила она; девочка любила точность. – Взрослая – это когда сколько?
– Шестнадцать, – уверенно ответил Митя.
– Ну-у, – протянула Аленка. – Это когда еще будет… Я тогда уже в школу буду ходить! – Но интерес к будущему событию оказался сильнее предстоящего ожидания, и она с любопытством спросила: – А что ты мне тогда подаришь?
– Тогда ты сама выберешь. И я тебе подарю все, что ты захочешь.
Митя говорил совершенно серьезно, хотя глаза его смеялись, и Лера улыбнулась его уверенности и дочкиному живому доверию.
– А маму? – вспомнила Аленка. – Маму ты в какой город сегодня повезешь?
– Мама выбирает Москву, – наконец вмешалась Лера. – Поэтому мы сегодня никуда не уезжаем. А вот я тебе сейчас покажу, какие два платья мне сшила Ната Ярусова, и ты мне подскажешь, которое надеть вечером!
Они шли с Аленкой через двор, и Лера вдруг вспомнила, как стояла здесь, посреди двора, октябрьской ночью, выстрелы были слышны совсем близко, Аленке был месяц, и она спала дома, а Митя держал Леру за плечи, молчал, и она чувствовала, как мир нисходит в ее душу посреди суровой, отчаянной и прекрасной жизни.
Шторы были задернуты. Когда Лера вынырнула на мгновение из сна, ей показалось, что еще ночь, и она снова уснула с блаженным чувством длящегося покоя. Даже боя часов в гостиной она не слышала – ни в девять, ни в десять.
А когда проснулась окончательно, часы били какую-то четверть, и Лера с удовольствием вытянулась в постели, сладко обманывая себя незнанием времени.
И Митина скрипка звучала почти неслышно – наверное, он закрыл все двери между спальней и кабинетом, чтобы ее не разбудить. Но Лера все-таки услышала, как пробивается сквозь стены мелодия, прихотливая и стремительная. Мелодию эту Лера не узнала. Да она и вообще не любила, когда Митя играл что-нибудь быстрое. Ей казалось, что это он просто тренируется: невозможно было сравнить виртуозные пассажи с тем, как звучала скрипка в его руках, когда вся душа его медленно переливалась в мелодию…
Лера набросила длинный шелковый халат в японских цветах и пошла в ванную. Ей хотелось увидеть Митю, но она никогда не входила к нему, когда он играл, – если сам не звал.
«Двенадцатый час! – ахнула про себя Лера, взглянув на часы. – Давно он играет, интересно? Вчера так поздно уснули – вернее, сегодня…»
Она решила пойти к Аленке, пока Митя занят, а завтраком заняться потом. Лера даже устыдила себя в душе: ведь, считай, еще не видела дочку, а вспомнила о ней только сейчас. Ей и правда было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Вчера ей так хотелось быть с Митей, она даже обрадовалась, что Аленка спит.
Но сегодня… Лера быстро переоделась и уже вышла в коридор, как вдруг услышала Аленкин голос. Она подошла к двери кабинета – и дверь тут же распахнулась перед ней.
– Мама! – воскликнула Аленка. – Петушок пропел давно! А что ты мне привезла?
– А ты разве еще не залезла ко мне в чемодан? – рассмеялась Лера, подхватывая дочку на руки. – Скажи лучше, как ты себя вела без меня?
– Как всегда, – уклончиво ответила та. – Спроси бабушку!
– Бабушка тебя не выдаст, я знаю.
– И Митя не выдаст, – с удовольствием заметила Аленка. – Я ему не мешала! – тут же добавила она.
– Я вижу, – улыбнулась Лера. – А почему ты тогда болтаешься в кабинете, когда он занимается?
– Это я ее привел, – вступился за Аленку Митя. – И всего полчаса назад, так что она мне в самом деле не мешала.
– Митя сейчас мне играл, – заявила Аленка. – Про царя Салтана – как шмель летит. Правда, похоже?
– Правда. А теперь мы с тобой пойдем готовить завтрак, а Митя еще поиграет и придет к нам, – сказала Лера, опуская дочку на пол.
Внешность у пятилетней Аленки была в точности Костина. Лера даже удивлялась: бывает же такое сходство! И большие голубые глаза с загнутыми ресницами, и светлые локоны, обрамляющие нежное лицо, и кожа – такая тонкая, что даже легкое волнение тут же расцвечивает щеки.
Но характер у дочки был совершенно ее, Лерин, – стремительный. Это она по-настоящему поняла, когда Аленке было три года – когда завершился тот ужас с ее похищением и Лера уехала с ней на сахалинскую речку Подкаменку, чтобы немного прийти в себя после пережитого.
«Это все прошло! – тут же сказала себе Лера; она всегда говорила себе так, если вдруг всплывали эти жуткие воспоминания. – Это прошло, никогда не повторится. Митя так сказал!»
Это действительно прошло, и только две тонкие полоски шрамов на Лериных запястьях напоминали о тех днях.
Мама передала Мите и завтрак, когда он заходил за Аленкой: на столе в кухне стояло круглое блюдо с пирожками. Сердце у Леры сжалось. Эти любимые пирожки с грибами, приготовленные ко дню ее рождения, напоминали все о том же – о хрупкости маминого здоровья и о том, что детство ушло безвозвратно…
– Бабушка сказала, чтоб ты мне не давала конфет, потому что она тебе на день рожденья обед приготовила вкусный, – сказала Аленка и тут же поняла, что проговорилась. – Но ты все-таки дай одну, я буду потом есть, правда! – торопливо добавила она.
Не обращая внимания на умильное выражение Аленкиного личика, Лера дала ей пирожок и достала из холодильника помидоры для салата.
Она вернулась домой, она готовила завтрак, дочка ее болтала ногами, сидя на высоком стуле, звучала Митина скрипка, начинался воскресный день – и ничего не было счастливее этих простых событий, и ничего не было дороже.
Лера только недавно научилась коротким расставаниям с Митей. Именно научилась, потому что отрываться от него даже ненадолго было для нее мученьем, ей сознательно приходилось заставлять себя это делать.
А первое их расставание, год назад, повергло ее в такое смятение, какого она сама от себя не ожидала.
Первые дни, которые они провели вместе, Лера помнила как в тумане. Вернее, это вокруг все было покрыто туманом. Она видела только Митино лицо, чувствовала его руки, его дыхание, слышала его слова – они перемежались с музыкой и сами были музыкой.
Она не знала, сколько это длилось.
Известие о том, что Митя должен уехать, прозвучало для нее как гром с ясного неба. Хотя – что в этом было удивительного? Лера привыкла к тому, что он все время в разъездах. То «Дон Жуана» репетирует в Венской опере, то играет с оркестром Аббадо в Берлине, то дирижирует в «Гранд-Опера»…
Она совсем не разбиралась в иерархии музыкального мира, но понимала, что Митя занимает в ней значительное место. Да и самой ей то и дело приходилось куда-нибудь ездить по делам «Московского гостя», и ее график был очень напряженным.
Но все это было в другой, прежней жизни – когда она была без Мити. После нескольких дней, проведенных с ним неотрывно, Лера представить не могла, что это вообще было с нею.
– Ты уезжаешь? – растерянно спросила она, глядя на Митю и едва не плача. – Зачем?
Это было вечером, они стояли в гостиной под висящим на стене эскизом Коровина. Все мелочи окружающего вдруг прояснились для Леры, словно выхваченные закатными лучами. Митя смотрел на нее, но она не понимала, что таится в его глазах.
– Уезжаю – и вернусь, – сказал он. – Ну что ты, родная моя? Скоро вернусь, ты же знаешь. Это ведь даже не гастроли – всего три концерта в Вене, они уже год как назначены. Я же тебе говорил: надолго теперь уезжать не буду, только Москва, мой оркестр, может быть, опера… Я тебя обманывал когда-нибудь?
– Никогда, – покачала головой Лера.
Ей стало стыдно, что он объясняет ей такие вещи, словно маленькой, и она постаралась, чтобы голос звучал спокойно.
– Извини, Мить, – сказала она. – Ну конечно, ты же скоро приедешь, что это я!
Самолет у него был рано утром в понедельник. Лера отвезла его в Шереметьево, поцеловала у самого барьера и смотрела, как он идет, не оглядываясь, уже отделенный от нее толпой у таможенных калиток, и почти неразличимый дым от сигареты вьется за ним.
Да, это было ровно год назад, тоже в марте. Только тогда холодно было, снег лежал на полях вдоль шоссе и лепился к стеклу ее серебристой «Ауди», почти так же мешая видеть дорогу, как мешали слезы.
Мама была с Аленкой в подмосковном санатории – она всегда туда ездила весной, принимала процедуры от гипертонии, – и Лера не стала заходить домой. Зоське она позвонила из машины и сказала, что хочет взять отпуск – на неделю, не больше.
– Поедешь куда-нибудь? – пробормотала разбуженная Зоська. – Смотри, второго апреля Альбертини приезжает, ты же знаешь, что…
– Никуда не поеду, – сказала Лера. – Здесь буду, но работать не могу… Митя уехал, Зось.
– Совсем? – Зоськин голос в трубке стал испуганным.
– Нет, до конца недели…
– Так что ж ты меня пугаешь! – возмутилась Зоська. – Я думала, вы поссорились.
К счастью, Зоське, соседке и подружке, ничего не нужно было объяснять: она знала Митю столько же, сколько и Лера, даже влюблена в него была когда-то. Лере, по правде говоря, всегда казалось, что Зоськина любовь к Мите, трогательная и безответная с самого детства, – это и есть то, что не проходит никогда. Но – прошла, иссякла как-то, и Зоська сама ей сказала однажды:
– Я и сама, Лер, не знаю, почему… Наверное, мне этого вообще не дано – бывает же такое, правда? Я, знаешь, однажды подумала: а вот что бы было, если б я с ним жила? Ну, каждый день – просыпалась с ним, завтракала, ужином его кормила? И так мне тоскливо стало, Лер, передать тебе не могу! Не хочу я этого, понимаешь? Даже с Митей, хотя его ни с кем сравнить нельзя… Но моя жизнь – это моя жизнь, мне нелегко далось ее устроить, почему я ее должна с кем-то делить? Все равно быт все съест – какая разница, через месяц или через год? Нет, ты себе думай как угодно, а по мне: мужчина должен приходить и уходить, иначе его выдержать невозможно, будь он хоть ангел небесный!
Она решительно шмыгнула острым носиком, и Лера улыбнулась, глядя на нее. Ей прекрасно были известны Зоськины феминистские взгляды, и она никогда с ней не спорила. Быт так быт, пусть думает как хочет.
Этот разговор происходил еще до Мити, но Лера и тогда была уверена в том, что никакой быт в этих делах ни при чем. Да она его и вообще не замечала, быта, все делала играючи еще тогда, когда не было возможности пригласить домработницу, а за стиральным порошком приходилось часами стоять в очереди. И разве из-за быта они расстались с Костей?
А о том, что происходило между нею и Митей, вообще невозможно было рассуждать в этих обыденных словах…
– Я дома буду, Зося, – повторила Лера. – Но вы мне не звоните, хорошо?
В конце концов, турагентство «Московский гость» работало как часы, и не в последнюю очередь ее стараниями. Могла себе позволить неделю отдыха его неутомимая президентша?
Лера открыла дверь Митиной квартиры и остановилась на пороге, словно не решаясь войти. С тех пор как умерла Елена Васильевна, а Сергей Павлович уехал в Штаты, Митя жил здесь один, да и то бывал наездами. И квартира казалась Лере безмолвной, как музей.
Она столько раз бывала здесь, она знала каждую картину, висящую в гостиной, – эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны, и портрет Митиного прадеда, профессора Московской консерватории Гладышева, написанный Серовым, и гравюры, привезенные из Германии…
Она не могла оставаться здесь без Мити, но и уйти отсюда не могла. Странное, необъяснимое оцепенение охватило ее, словно льдом сковало.
Лера медленно прошла в гостиную, села в кресло у стены и вздрогнула: гитара стояла в углу, прислоненная к обитому синим гобеленом дивану, и Лере показалось, что струны тихо звенят, как будто к ним прикасаются Митины пальцы.
Весь он был здесь, здесь была его душа, и Лера даже разрыдаться в голос не могла, хотя слезы комом стояли в горле, – так вслушивалась она в его душу, в ее удивительную музыку.
Она могла только ждать его – все остальное было неважно и невозможно.
Дни и ночи слились для нее в одну бесконечную пустоту; Лера не замечала, как они сменяют друг друга. На улицу она не выходила. Наверное, она спала, даже пыталась что-то читать, но не помнила что. А больше всего – просто сидела у окна и смотрела на знакомое до последней черточки пространство двора, на бурый мартовский снег. И ей казалось, что Митя сейчас появится в арке, пойдет к подъезду, руки держа в карманах плаща и думая о чем-то неведомом…
Он звонил вечерами, и звонки его были единственными мгновениями, когда Лера чувствовала, как проясняется и светлеет окружающая жизнь. Она расспрашивала его о репетициях, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и даже весело. Она помнила, как легко Митя всегда распознавал ее тревогу, и ей не хотелось отрывать его от музыки, для которой он уехал от нее в Вену.
– Что ты играешь, Мить? – спросила она.
– Я в этот раз не играю, подружка, только дирижирую. – Лера почувствовала, что он улыбнулся там, в Вене, вдалеке от нее. – Чайковский, Шестая симфония. Ты помнишь? Это же самое известное… То есть сегодня другое, а завтра будет Шестая, один раз.
– Помню, – подтвердила Лера, хотя в этот момент не вспомнила бы не то что Шестую симфонию, но даже «Чижика-пыжика».
Митя должен был вернуться в воскресенье, а к вечеру пятницы настроение у Леры было такое, что, если бы он позвонил, у нее уже недостало бы сил притворяться… Ее охватила такая апатия, что она вообще не могла ни двигаться, ни говорить. К тому же она давно уже ничего не ела – не было аппетита – и в голове у нее стоял безвоздушный звон.
Что он делает там, в своем мире, в котором она ничего не понимает и в котором поэтому ему не нужна? Лера пыталась представить, как выходит он на сцену во время репетиции, как поднимает руки – рукава светлой рубашки закатаны, и поэтому кисти кажутся еще больше; как смотрит на оркестр – прищурившись и словно к чему-то прислушиваясь… Она видела это так ясно, как видела все, связанное с Митей.
Но сейчас эти видения были невыносимы.
Лера не заметила, как уснула, сидя у окна в библиотеке и уронив голову на широкий подоконник. Это был странный сон! Скорее не сон, а забытье. Она слышала все звуки и шорохи, даже, кажется, видела погруженную в темноту комнату с мерцающими стеклами книжных шкафов, – и не могла пошевелиться.
Это забытье длилось, пока Лера не почувствовала прикосновение Митиных рук к своим плечам, – и тогда она открыла глаза.
Митя не снял плащ и не включил свет и дышал часто, как будто бежал по лестнице. Он наклонился над Лерой и целовал ее плечи, взлетающие от его дыхания волосы на ее висках.
– Милая моя, любимая, как же я мог… – слышала она его голос и все еще не могла поверить…
И вдруг – поверила! Поняла, что это не сон, что он вернулся, что он целует ее и его дыхание касается ее воспаленных щек.
А поверив, заплакала так безудержно, с такими горькими всхлипами, как будто разлука еще только предстояла.
– Милая, прости меня, – повторял Митя, ладонями вытирая ей слезы. – Это только оттого, что я так долго был без тебя, я же еще привыкнуть не успел, что ты со мной… Я не должен был сейчас без тебя уезжать, как же я мог ничего не чувствовать!..
Он присел перед нею на корточки, как делал это, когда она была маленькая, а он взрослый, на пять лет старше, – и держал ее за руку, заглядывая в заплаканные глаза.
– Мить, это ничего, ничего, – всхлипывала Лера. – Не обращай внимания. Мне же тридцать лет, я же уже взрослая, самостоятельная, меня не надо за руку водить…
– Взрослая, взрослая. – Он улыбнулся. – Но я не должен был тебя оставлять, я это так ясно почувствовал, если бы ты знала! Это каждый день нарастало, во всем, и в музыке больше всего… В Шестой симфонии. Она вообще страшная, у меня это с детства осталось, когда впервые ее на пластинке услышал, года в два. Мама рассказывала – плакал, говорил: выключи страшную музыку!
Митя снял наконец плащ и сел в кресло, посадив Леру себе на колени.
– Но ты мне говори, хорошо? – сказал он. – Ты не обижайся, но я же в самом деле не привык, что не один. И я, когда работаю, ведь мало что замечаю. Ты мне просто говори: хочу то, не знаю что, – и я сделаю. А я так хотел, чтобы ты приехала…
– А мне почему не сказал, Митя? – укоризненно спросила Лера. – Разве я не приехала бы, если бы знала?
Он улыбнулся.
– Видишь, какие мы оба оказались стеснительные. Я думал: невозможно требовать, чтобы ты все бросила и приехала по моему капризу. А ты…
– А я думала, что тебе не нужна, – тихо сказала Лера, прикладывая его руку к своей щеке с горячими дорожками высохших слез.
Они сидели в молчании снежной мартовской ночи, прислушиваясь к дыханию друг друга, и каждый сдерживал собственное дыхание, чтобы оно не мешало слушать.
– Мам, я тебе мимозу в подарок нарисовала! – услышала Лера.
Оказывается, воспоминания промелькнули в ней так мгновенно, что, несмотря на их отчетливость, все они уместились в промежуток между двумя Аленкиными фразами.
– Спасибо, – улыбнулась Лера. – Ты помнила, что у меня день рожденья?
– Нет, – честно призналась Аленка. – Я забыла, но мне бабушка сказала, и Митя – и я вчера нарисовала. Домой придем, я тебе подарю.
Музыка в кабинете затихла, и Митя вышел на кухню.
– Ты закончил? – взрослым голосом поинтересовалась Аленка. – К бабушке пойдем?
– Вы пока вдвоем с мамой пойдете, хорошо? – ответил Митя, садясь за стол. – А я потом приду, к обеду. Мне еще позаниматься надо.
– У тебя не получается? – сочувственно заметила Аленка.
– Получается, но не совсем так, как мне хотелось бы. – Митя улыбнулся ее серьезному тону. – И еще мне надо кое-что послушать.
– Ты позанимаешься, послушаешь музыку, потом мы пообедаем, а потом? – не отставала девочка: она явно хотела выудить из Мити какое-нибудь интересное обещание.
– А потом я пойду в Музыкальный театр и буду прослушивать одного хорошего певца, которого хочу нагло переманить к себе, – спокойно объяснил Митя. – А вечером мы с мамой пойдем в ресторан, если она не против, – добавил он, глядя на Леру.
– И со мной! – воскликнула Аленка.
– Нет. Мы пойдем с мамой вдвоем: у нее ведь день рожденья.
Аленка тут же покраснела, шмыгнула носом. По лицу ее было видно, что она собирается не просто заплакать, а в голос разреветься. Лера прекрасно знала, что дочка ее большой сдержанностью не отличается, и уже собиралась вмешаться, когда Митя сказал:
– А вот когда у тебя будет такой день рожденья, что ты уже будешь взрослая, – тогда я тебя повезу в любую страну и в любой город, куда ты захочешь, и поведу в самый красивый ресторан, какой ты сама выберешь. Хорошо?
В Аленкиных глазах мелькнул интерес.
– А сколько мне будет? – тут же спросила она; девочка любила точность. – Взрослая – это когда сколько?
– Шестнадцать, – уверенно ответил Митя.
– Ну-у, – протянула Аленка. – Это когда еще будет… Я тогда уже в школу буду ходить! – Но интерес к будущему событию оказался сильнее предстоящего ожидания, и она с любопытством спросила: – А что ты мне тогда подаришь?
– Тогда ты сама выберешь. И я тебе подарю все, что ты захочешь.
Митя говорил совершенно серьезно, хотя глаза его смеялись, и Лера улыбнулась его уверенности и дочкиному живому доверию.
– А маму? – вспомнила Аленка. – Маму ты в какой город сегодня повезешь?
– Мама выбирает Москву, – наконец вмешалась Лера. – Поэтому мы сегодня никуда не уезжаем. А вот я тебе сейчас покажу, какие два платья мне сшила Ната Ярусова, и ты мне подскажешь, которое надеть вечером!
Они шли с Аленкой через двор, и Лера вдруг вспомнила, как стояла здесь, посреди двора, октябрьской ночью, выстрелы были слышны совсем близко, Аленке был месяц, и она спала дома, а Митя держал Леру за плечи, молчал, и она чувствовала, как мир нисходит в ее душу посреди суровой, отчаянной и прекрасной жизни.
Глава 4
Лерин «Московский гость» давно уже работал так слаженно и без сбоев, что она даже старалась об этом не думать: чтоб не сглазить. Конечно, этому следовало только радоваться, и Лера радовалась, но в глубине души она понимала, что турагентство для нее – пройденный этап.
Не то чтобы ей хотелось больше денег: она была уверена, что их у нее теперь более чем достаточно. Но исчерпанность возможностей, которую Лера ясно ощущала, была для нее скучна.
Она даже заговорила об этом однажды с Женькой Стрепетом, президентом холдинга «Горизонт», частью которого было ее агентство.
Лера входила в Женькин кабинет в здании на Малой Бронной, наверное, сотни раз. И каждый раз улыбалась про себя. Женька был консервативен до невозможности, в его роскошном кабинете не изменилось за пять лет абсолютно ничего. Даже вазочка для карандашей была та же: старомодная, в виде елового пенька – талисман. И жил он по-прежнему в их доме, с родителями, после первой неудачной попытки отказавшись от мыслей о женитьбе и вполне довольствуясь нетребовательной и миловидной любовницей, которую время от времени приводил на приемы.
Женька во всем был такой – щепетильный, иногда до невозможности скучный и всегда как скала надежный в делах. Лера не раз благодарила судьбу за то, что работает именно с ним. При всем своем консерватизме Женька никогда не был ни вялым, ни равнодушным в работе. Лере лично доводилось убеждаться, как жестко и решительно он может действовать, когда того требуют обстоятельства. Одна история со Стасом Потемкиным чего стоила…
То, что их связывало не по работе, а, как принято было теперь говорить, «по жизни», Лера определяла для себя как давнее приятельство. Они настолько привыкли именно к таким – ненавязчивым, не слишком близким, но доверительным и прочным отношениям, что давно уже понимали друг друга с полуслова.
К тому же их связывало общее детство. Как ни смешно это могло показаться, для Леры много значило все то, что она знала о Женьке, – его маленькие, детские еще тайны, которые не были нужны ни для чего; они просто были.
Что он когда-то увлекался шахматами и у него была настоящая индийская доска с необыкновенными фигурами. Что любит экзотические безделушки, которые папа-дипломат всегда привозил ему из поездок. Что начал курить в первом классе, тайком от мамы, и с тех пор периодически пытается бросить, и мама по-прежнему об этом не знает…
Женька сразу понял, о чем она говорит.
– Что ж, Лера, это ведь нормально, – сказал он. – Ты давно в бизнесе – конечно, ты себя переросла. Так за чем же дело стало? Ты все наши дела знаешь неплохо, я рад буду, если ты включишься в любое.
Через «Московского гостя» действительно велись почти все международные дела холдинга – встречи, приемы, деловые поездки и конференции, поэтому Лера прекрасно представляла себе все, чем занимается «Горизонт».
– Да я знаю, Жень, – сказала она. – Но как-то не сказала бы, что меня это очень привлекает…
– Ну, как хочешь, – слегка обиделся Стрепет. – А по-моему, у нас деятельность достаточно разнообразная!
– Да ведь я ничего и не говорю, – извиняющимся тоном возразила Лера. – Я просто, наверное, сама еще не понимаю, чего хочу. А раз не понимаю – зачем же браться?
– Ну, смотри, – пожал плечами Женя. – Ищи, раз так. Осторожно только, я тебя прошу! Сто раз отмерь, не то что семь. А еще лучше – со мной посоветуйся.
Лера понимала, что он говорит так не из-за самоуверенности. Стрепет был опытен, осторожен, и служба безопасности «Горизонта» считалась одной из лучших в Москве. Лера отлично помнила, как много глупостей наделала два года назад, когда пыталась сама разобраться с Аленкиным похищением…
Не то чтобы ей хотелось больше денег: она была уверена, что их у нее теперь более чем достаточно. Но исчерпанность возможностей, которую Лера ясно ощущала, была для нее скучна.
Она даже заговорила об этом однажды с Женькой Стрепетом, президентом холдинга «Горизонт», частью которого было ее агентство.
Лера входила в Женькин кабинет в здании на Малой Бронной, наверное, сотни раз. И каждый раз улыбалась про себя. Женька был консервативен до невозможности, в его роскошном кабинете не изменилось за пять лет абсолютно ничего. Даже вазочка для карандашей была та же: старомодная, в виде елового пенька – талисман. И жил он по-прежнему в их доме, с родителями, после первой неудачной попытки отказавшись от мыслей о женитьбе и вполне довольствуясь нетребовательной и миловидной любовницей, которую время от времени приводил на приемы.
Женька во всем был такой – щепетильный, иногда до невозможности скучный и всегда как скала надежный в делах. Лера не раз благодарила судьбу за то, что работает именно с ним. При всем своем консерватизме Женька никогда не был ни вялым, ни равнодушным в работе. Лере лично доводилось убеждаться, как жестко и решительно он может действовать, когда того требуют обстоятельства. Одна история со Стасом Потемкиным чего стоила…
То, что их связывало не по работе, а, как принято было теперь говорить, «по жизни», Лера определяла для себя как давнее приятельство. Они настолько привыкли именно к таким – ненавязчивым, не слишком близким, но доверительным и прочным отношениям, что давно уже понимали друг друга с полуслова.
К тому же их связывало общее детство. Как ни смешно это могло показаться, для Леры много значило все то, что она знала о Женьке, – его маленькие, детские еще тайны, которые не были нужны ни для чего; они просто были.
Что он когда-то увлекался шахматами и у него была настоящая индийская доска с необыкновенными фигурами. Что любит экзотические безделушки, которые папа-дипломат всегда привозил ему из поездок. Что начал курить в первом классе, тайком от мамы, и с тех пор периодически пытается бросить, и мама по-прежнему об этом не знает…
Женька сразу понял, о чем она говорит.
– Что ж, Лера, это ведь нормально, – сказал он. – Ты давно в бизнесе – конечно, ты себя переросла. Так за чем же дело стало? Ты все наши дела знаешь неплохо, я рад буду, если ты включишься в любое.
Через «Московского гостя» действительно велись почти все международные дела холдинга – встречи, приемы, деловые поездки и конференции, поэтому Лера прекрасно представляла себе все, чем занимается «Горизонт».
– Да я знаю, Жень, – сказала она. – Но как-то не сказала бы, что меня это очень привлекает…
– Ну, как хочешь, – слегка обиделся Стрепет. – А по-моему, у нас деятельность достаточно разнообразная!
– Да ведь я ничего и не говорю, – извиняющимся тоном возразила Лера. – Я просто, наверное, сама еще не понимаю, чего хочу. А раз не понимаю – зачем же браться?
– Ну, смотри, – пожал плечами Женя. – Ищи, раз так. Осторожно только, я тебя прошу! Сто раз отмерь, не то что семь. А еще лучше – со мной посоветуйся.
Лера понимала, что он говорит так не из-за самоуверенности. Стрепет был опытен, осторожен, и служба безопасности «Горизонта» считалась одной из лучших в Москве. Лера отлично помнила, как много глупостей наделала два года назад, когда пыталась сама разобраться с Аленкиным похищением…