Бейтс Герберт Эрнест. Как горестна тщеславия цена

   – Так вы за мной заедете? Когда?
   Ой, извините. Заеду. Конечно заеду. Когда вы будете готовы? В семь?
   – Да, в семь хорошо.
   – Я там никогда не бывал, но думаю, что должно быть вкусно. Отцу можно верить. Он знаток каких мало.
   Она неторопливо допила свой сок, оставив на дне самую малость, и впервые прямо посмотрела на него – запросто и ничуть не смущаясь.
   – Я уверена, – проговорила она, – что будет чудесно.
 
   Они ехали вдоль моря, мимо широких полос соли, рассыпанной для просушки и сверкающей, как нетронутый снег, в последних солнечных лучах. В заливе покачивались рыбачьи лодки, голубые и изумрудные, с ярко-оранжевыми парусами: на ослепительной серо-зеленой глади каждый парус горел как язычок пламени, отражаясь в бело-серебристой воде.
   Ресторан «L'Ocean» тоже был белый: невысокая крепость безупречной белизны на черных скалах, нависающих над морем, увенчанная зеленым флагом с гербом в виде красного омара.
   – Посидим вначале на террасе, выпьем чего-нибудь. Отец говорит, надо обязательно посмотреть аквариумы. Здесь каждый сам себе выбирает омара, пока он еще живой.
   Они расположились на террасе с бокалами «дюбоннэ» и смотрели, как припозднившиеся лодки сгорают в багряном пламени заката; Фрэнклина заворожило, поглотило бескрайнее океанское пространство. Какой далекой сейчас казалась миссис Пелгрейв – а может, ее и не было вовсе?
   Хайди впервые была в платье – темно-синем с белым кантом на рукавах и вороте. По контрасту с темной материей ее волосы казались еще светлее, едва не белыми. Ее загорелые, довольно худые руки – гладкие, без единого волоска – лежали на столе, тонкие пальцы без колец легко обхватили бокал.
   – Где вы жили в Германии?
   В Баварии, ответила она. Неподалеку от Цугшпице, это такая гора. Зимой там масса снега, она часто каталась на лыжах. Летом очень красиво, можно просто гулять.
   – Вы туда вернетесь? То есть хотели бы вернуться?
   Самое интересное, сказала она, что возвращаться не хочется. Там изумительно красиво, но что-то… в общем, нет, ей больше нравится Англия. В Англии она себя чувствует очень хорошо.
   Оттого, что разговор был такой обыкновенный, он почему-то сам себя почувствовал удивительно хорошо. Появилось ощущение счастливого покоя, как после долгого и напряженного плавания, когда можно наконец отдохнуть. Лихорадочные, почти безумные дни, проведенные с миссис Пелгрейв, теперь не просто казались нереальными: в воспоминании о них была неприятная сухость, бесцветный осадок от напрочь испарившейся страсти.
   А вот девушка, которая сидела теперь перед ним, казалась еще нераскрывшимся бутоном. От ее физического очарования не закипает кровь. Довольно и того, что можно смотреть на нее, на ее удивительно чистые черты, обрамленные морем и закатом.
   – Не забудьте дать мне ваш адрес в Лондоне, – сказал он. – Мы живем в Беркшире, это недалеко. Может, увидимся как-нибудь.
   – Да-да, конечно. Хотя я почти никуда не хожу. Из-за миссис Пелгрейв. Я вам говорила, как она к этому относится.
   Он резко сменил тему разговора. Как, проголодались? Что будем есть? Отец говорит, омары здесь сногсшибательные. Еще он хвалил «sole Normande» ^[2], и потом, они с матерью всегда съедают горы лангустов.
   – По мне, так с ними слишком много возни. Пока их разденешь, с ума сойдешь.
   – Я для вас их раздену – если хотите.
   – Правда? Вот здорово. И возьмем бутылку «монтраше». Отец говорит, пить надо только «монтраше».
   Они вошли в ресторан. В длинных аквариумах с зеленоватой подсветкой, в изумрудных зарослях ползали, медленно шевеля усами, темные омары.
   – Это не для меня, – сказала Хайди. – Они все равно что в тюрьме. Бедняжки.
   Вскоре на столе перед ними выросли пирамиды моллюсков, потом принесли большой стеклянный сосуд с лангустами: они распустили на льду бело-розовые лепестки, словно соцветия морских анемонов. «Монтраше» было холодное, с искоркой – словом, как и обещал отец, превосходное. Да и лангусты очень даже неплохи, особенно – он это сказал несколько раз – когда их за вас раздевают. Так она его окончательно избалует!
   – Разве это плохо?
   – Нет, конечно. Это прекрасно.
   За распахнутыми окнами сгустились сумерки. Там, куда не доходил электрический свет, небо стало сочным и синим, как ее платье; время от времени его желтой стрелой пронзал луч маяка, расположенного неподалеку.
   Когда они разделались с последними лангустами и она задумчиво мыла пальцы в полоскательнице, он налил ей еще вина и в первый раз спросил, нравится ли ей здесь. Прежде чем ответить, она посмотрела на свои мокрые руки, а потом сказала удивительную вещь:
   – Нравится? Это не то слово. Я впервые, как мы сюда приехали, чувствую, что стала самой собой.
   Как это? В каком смысле?
   – Я не могу быть собой, когда рядом миссис Пелгрейв. От страха я замыкаюсь.
   Так вот, подумал он, откуда и холодность, и надменность. Страх? Но почему страх?
   – Сама не знаю. Я ее боюсь, вот и все. – Внезапно она улыбнулась и подняла бокал. – Будьте здоровы. Ваш отец абсолютно прав. Вино прекрасное.
   – Да, уж отец-то в этих делах понимает. Я вас с ним познакомлю. Вы ему понравитесь. У него отличный вкус.
   – Ну-ну, это уже откровенная лесть.
   – Я думаю вот что. Мы все вместе здесь пообедаем. Попробую договориться на воскресенье. А если к тому времени вернется миссис Пелгрейв – пусть посидит с детьми. Для разнообразия. Ей это не повредит, верно?
   Она снова затихла. В ответ на свой вопрос он не услышал ни единого звука, но по пути домой остановил машину на берегу залива. Луч маяка по-прежнему через равные промежутки проносился по небу и воде; в мгновение тьмы Фрэнклин коснулся губами ее губ. В сравнении со страстным укусом миссис Пелгрейв этот поцелуй был как прикосновение к нежному лепестку.
   – Ты ведь на самом деле ее не боишься?
   Наверное, вопрос был глупый – впрочем, он тоже остался без ответа. Она замерла, откинувшись на спинку сиденья. Когда вернулся сноп света, глаза ее ярко сверкнули, и луч прожектора резанул по ним, как нож.
   Прошло два дня, и он пошел бродить по пляжу в надежде найти Хайди, но не видно было ни ее, ни детей, ни бело-желтого полосатого мяча. Зато в глаза бросились знакомые золотистые ноги и волосы, пламенеющие как костер на серебристом песке.
   – О, привет. Вернулись?
   Миссис Пелгрейв была занята полировкой ногтей – настолько занята, что даже толком не взглянула на него.
   – Ты когда приехала?
   – Вчера утром.
   – Странно, что я тебя не видел.
   – Странно? У меня было много дел. В том числе и неприятных.
   Теперь она говорила надменным, ледяным тоном. Он собирался было присесть рядом с ней на песок, но тут же передумал. Так и остался стоять в неловкой застывшей позе.
   – Что-то ни Хайди, ни детей не видно.
   – Я понимаю, что ты ужасно разочарован.
   Он ощутил в себе змейку раздражения: она метнулась из горла и укусила его в язык. Миссис Пелгрейв долго, внимательно осматривала свои ногти, потом так же долго искала сумочку и наконец достала зеркальце.
   – Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.
   – Объяснить? Зачем?
   С полминуты она разглядывала себя в зеркальце, не говоря ни слова.
   – И все-таки я не понимаю, куда пропала Хайди. Мы договаривались вчера с ней пойти выпить кофе.
   – Не могла же она пить с тобой кофе, если ее тут не было.
   – Что-то непонятно.
   – Я ее отправила домой.
   Змея снова ужалила в горло, наполнив рот тошнотворным привкусом.
   – Как – домой? В Германию?
   – Куда же еще.
   – Но она не поедет. Она ни за что не хочет туда возвращаться.
   – Уже вернулась. Вчера вечером.
   Он стоял, оцепенев от бессилия и гнева. Она, будто позабыв о нем, продолжала изучать себя в зеркальце. Наконец он взорвался.
   – Но это же… это же черт знает что! Вот так взять и… это черт знает что!
   – Не кричи. Речь идет о няне моих детей. Что же мне спокойно смотреть, как она вешается на каждого встречного-поперечного?
   – Вешается? Господи Иисусе! Да мы с ней тихо, невинно поужинали.
   Теперь она посмотрела на него, вытянув губы в тонкую насмешливую улыбку.
   – Невинно? Мне это нравится. Твои забавы на прошлой неделе вряд ли можно назвать невинными.
   – Ничего подобного между нами не было!
   – То-то ты разочарован.
   – Я не разочарован! Да ради бога!…
   До этого она разговаривала с ним на равных, как с мужчиной, теперь же вдруг сказала:
   – Ладно, не будь глупым мальчиком. Уходи. Злиться бессмысленно.
   – Злиться? Это ты на меня злишься.
   Тут она даже рассмеялась.
   – Я злюсь? На тебя? Ну это, знаешь, совсем смешно. Я тебе, наоборот, признательна.
   – За что же, если не секрет?
   – Я давно уже хотела от нее избавиться, но все не было подходящего повода. А вот благодаря тебе и повод нашелся.
   Он весь дрожал от бессильного гнева и унижения. А она опять уткнулась в зеркальце – так, будто его вовсе не существует, а потом, разом подхватив свою пляжную корзину и сумку, поднялась с застывшим выражением каре-зеленых глаз.
   – Раз ты не уходишь, придется мне уйти.
   – Ты даже не понимаешь, как по-ханжески…
   – Это ты ничего не понимаешь. Я тебе уже говорила, что эти девицы – колоссальная ответственность. Закрывать глаза на их гнусные интрижки было бы просто непростительно.
   Источая леденящее презрение, она резко повернулась и ушла. А он как стоял, раздираемый изнутри яростью и отчаянием, так и остался стоять, не в силах ни заговорить, ни сдвинуться с места.
 
   На следующий день, после обеда, он еще раз увидел знакомую огненно-рыжую голову: она приближалась ему навстречу по эспланаде.
   Он сразу же отметил, что в платье – из легкой желтой материи с изумрудным пояском – она выглядит куда более благопристойной и респектабельной, чем в привычных ему мини-купальниках.
   Рядом с ней шел мужчина лет шестидесяти, в кремовых брюках и синем пиджаке, в курортной морской кепке. Он держал в руках трость с золотым набалдашником и время от времени указывал ею на какие-то предметы на море. Вид у него также был очень благопристойный, пожалуй даже чопорный.
   Когда мистер и миссис Пелгрейв поравнялись с Фрэнклином, он напрягся, собираясь поздороваться, но в эту самую минуту она – с таким же напряжением в лице – отвернулась в сторону моря.
   Еще несколько минут – и вот уже Фрэнклин быстро шагает по пляжу, то ныряя из жары в тень сосен, то снова выскакивая под палящее солнце.
   – Хайди, Хайди, – без конца повторяет он. Перед ним расстилается белый песок – плоский и безжизненный, как белая соль, которую он видел в косых закатных лучах. – Хайди, Хайди… Боже мой, Хайди, где мне тебя искать?