Я стоял посреди комнаты в трусах и майке и со сна не мог сообразить, что мне надевать в первую очередь.
   — Ничего, я понимаю… — пробормотал я, берясь то за рубашку, то за брюки, то за пиджак.
   — Так вы ко мне сейчас зайдёте?
   — Да-да, конечно.
   …Несмоуря на ранний час, в конторе было много народу, хлопали двери, стучала пишущая машинка, кто-то громко требовал по телефону ветеринарную лечебницу, В кабинете Мурзина прохладно и чисто. Погода осенняя, но все окна настежь. На столе — алый вымпел «За первое место в соревнованиях по футболу Североозерского района Алтайского края».
   — Устроились ничего? — спросил он, когда я сел.
   — Нормальнр.
   — Правда, у нас не такой комфорт, как в городе… Но думаю, наверстаем. Ванную соорудим, телевизор поставим. Хорошо, правда?
   — Правда, — кивнул я.
   — Значит, с жильём в порядке?
   — Да, конечно.
   — Ну, тогда приступим к делу.
   — Я слушаю.
   — Вы скажите, что вас интересует. Постараюсь ответить.
   — Прежде всего: у вас должны быть основания, если вы написали письмо в прокуратуру… Какие?
   Он хмыкнул, провёл пятернёй по гладкой голове-от затылка ко лбу и обратно.
   — Трудный вопрос вы задали. Так сразу и не ответишь.
   — Вас не удовлетворили результаты проведённого следствия?
   Мурзин покачал головой:
   — С одной стороны, сомневаться в вашей работе я как бы не имею права. Вы своё, я своё. Но если подумать, конь о четырех ногах и то спотыкается. Верно я говорю?
   — Все мы люди, — развёл я руками.
   — Вот именно. Я тоже человек. Но и руководитель. Депутат к тому же. Ходят слухи в совхозе, что нечисто тут дело. Болтают даже, будто следователя подкупили… Который месяц пошёл со дня смерти Залесской, а все успокоиться не могут. Судачить людям я запретить не могу, верно я говорю? — Я кивнул. — Ну, я скажу, что это все сплошная чепуха, выдумка, парторг скажет, Иванов, Петров, Сидоров. Так ведь не поверят. Надо им убедительно доказать, на фактах: воспитательница действительно покончила с собой или нет. И если да, то почему. Мало ли бывает ошибок. Одна комиссия приедет — вроде гладко, другая приедет — все наоборот, сплошные непорядки. Верно я говорю? — Я опять кивнул. — И ещё. Руководитель совхоза кто?
   Я. А может быть, что-то проглядел, упустил? Может быть, человеку худо было, а мы прошли мимо, вовремя не поддержали. Видите, сколько аспектов в этом вопросе?
   — Ну что ж, я вас понимаю…
   — Погодите. Ну, несознательный элемент — это одно.
   Им, может, объясняешь, объясняешь, и все попусту. Вбили в голову. Но когда к вам приходят сознательные люди, коммунисты, комсомольцы, и говорят: не верим, что Залесская могла пойти на самоубийство. Я им должен ответить что-то конкретное. Верно я говорю?
   — Вы можете сказать, кто именно приходил?
   — Конечно. Заведующая детским садом, кандидат в члены КПСС, раз. — Он загнул палец. — Воспитательница того же детсада Завражная, два. Комсомолка. Между прочим, ближайшая подруга Залесской. Мамаши приходят, чьи дети воспитывались у Залесской. Да-да, приходят. Среди них хорошие, честные работницы. Это не какие-нибудь бабки с завалинок. Я одной говорю, что органы следствия свою работу знают, не доверять им мы не имеем права.
   Другой…
   В дверь заглянула секретарша. Ей-богу, прямо девчонка из седьмого-восьмого класса. Вот ради кого Женя Линёв осел в совхозе. Да и сам участковый выглядел очень молодо.
   — Емельян Захарыч, район, — виновато произнесла она.
   Мурзин сказал мне «извините» и схватил трубку одного из трех телефонов.
   — Да, слушаю. Какое утро? Я уже скоро обедать собираюсь. Это вы там только что встали… Идёт нормально.
   Надо справиться у Ильина. Он даст самый точный процент, — до сотых включительно. — Мурзин некоторое время поддакивал в трубку, изредка поглаживая бритую макушку. Про себя я уже назвал его Котовским. — А нельзя без меня? Если вам все равно, пошлю Ильина. Будь здоров.
   Он с треском опустил трубку и стал вертеть диск другого аппарата.
   — Объясняю… Кто это? — спросил он по телефону. — Николай Гордеевич у вас не объявлялся? Куда уехал? — Директор нажал на рычаг и снова стал набирать номер. — Выходит, надо заново все поднять. Чтобы люди наконец успокоились. Верно я говорю? — Он махнул рукой: сейчас, мол, продолжим…
   — Николай Гордеевич, насилу тебя разыскал. Ты уж не в службу, а в дружбу, надо быть в районе к часу у второго секретаря. Я бы мог, да ты им выложишь все как на тарелочке. Не забудь про транспорт.
   Рогожин, анафема, опять будет клясться, что выслал двенадцать, а прибыли восемь. Сам проверял сегодня. И один шофёр пьян в стельку. Кто его знает, со вчерашнего или уже с утра успел приложиться? Это подчеркни особо. Уже третий случай. Шенкелей этому Рогожину, шенкелей. Я заеду, не беспокойся. — Он закончил телефонный разговор. — Вы спросите почему? Много я видел. И войну прошёл. Как бы худо ни было, а человек стремится прежде всего жить.
   Невмоготу, кажется, уж лучше сдохнуть, чем такая жизнь, а все-таки помирать не хочется. А тут… Или я чего-то не понимаю, или ненормальность какая-то. Да ведь с виду нормальная, жизнерадостная. Погубил себя выходит, человек, похоронили, а виновных нет, верно я говорю?
   — Что я могу вам сказать, Емельян Захарович?.. — Пока директор совхоза разыскивал этого неуловимого Ильина, у меня потерялась нить беседы. — В настоящее время я знаю не больше», чем следователь, который вёл расследование до меня. От вас слышу только общие рассуждения, хотя они мне понятны. По-человечески, по-граждански…
   — А что? Вы хотите, чтобы я указал виновного? Я его не знаю. Может, я виноват. Обидел чем-то её. Не создал условии. Может, Иванов, Петров, Сидоров…
   — Залесская обращалась к вам с какой-нибудь просьбой?
   — С просьбой — нет. А когда её выбрали в группу народного контроля, пришла. Говорит, не справится, мол. Я ей говорю: справишься, актив поможет. А кто её знает, может, она кого обидела или её… Верно я говорю?
   — Постойте, она раскрыла какое-нибудь крупное хищение или злоупотребление?
   — Что значит крупное? За это тянут к вам. Так, мелкие недостатки.
   — И все-таки подробнее, пожалуйста.
   — Я уж и не припомню всего.
   — Выходит, у неё были враги?
   — Не знаю. В этом как раз и следует разобраться…
   В дверях появился заспанный, растрёпанный человек.
   — Звали, Емельян Захарыч?
   — Звал, Еремеев, звал. — Мурзин поморщился. — Причесался бы для порядку. Стыдно…
   — Ладно уж, мои вороные-пристяжные не обидются…
   — Перед людьми стыдно. Вот что, если опять из Песковского пруда будешь воду возить, поставлю навоз чистить!
   — Так эвон какого кругаля давать…
   — Надо будет, так и за двадцать вёрст ездить будешь!
   Это тебе не свиньи, а люди! Верно я говорю?
   Мужчина провёл рукой по взлохмаченной голове и медленно вышел из кабинета.
   — Вот так работаем, — покачал головой директор совхоза. — Пока сам носом не ткнёшь, не слушаются… Ну, какие ещё у вас вопросы? Давайте уж вс„ выяснять.
   Я улыбнулся:
   — Ну, сразу так, наверное, не получится.
   — Ясное дело.
   — Залесская упоминала в предсмертном письме о своей связи с кем-то. Может быть, это был кто-то из работников совхоза. У вас нет никаких предположений?
   Мурзин посуровел:
   — Хотел я и об этом. Прокурору не писал. Не по назначению, если так можно выразиться. Но вам сказать считаю нужным… Не везёт нам с главными агрономами. Один не поладил с районным начальством. Уехал. Другой, Пащенко, покрутился немного, посчитал, условия для него не те. Перспективы, мол, нет. И был таков. О нем я не жалею, рад, что избавился. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Наконец, приехал Ильин. Николай Гордеевич. Не жалуюсь, работник хороший. Боюсь, и его выживут. Плюнет на все, уедет, тогда что?
   — Почему?
   — Болтают, что Залесская имела в виду именно его.
   — Предположим, вдруг действительно он?
   Мурзин ответил резко и категорически:
   — Не верю!
   — Тогда что ему бояться?
   — Сплетни могут кого угодно довести. Верно я говорю?
   Зачем человеку ронять авторитет?
   — Возможно. Я Ильина не знаю… А он давно у вас работает?
   — Сейчас скажу. С марта. С ним посевную провели. Не знаю, что там другие, а я ему верю.
   — Если не Ильин, как вы говорите, то значит — другой. У вас подозрений нет?
   — Не-не-не. Тут помимо наших приезжие бывают, не уследишь. Летом студенты помогали строить. Из Томска.
   Коровник поставили. Не видели? Покажу. Чудо будет. Студенты — народ молодой, горячий. Ещё — механизаторы из других мест. Рабочих рук не хватает…
   — Значит, местных, своих вы исключаете?
   — Об этом я не говорю. Но если бы наш, пошли бы разговоры. Все знают друг друга…
   — Вы же не доверяете сплетням…
   Емельян Захарович усмехнулся:
   — И то верно. Действительно. На чужой роток не накинешь платок. Короче, не знаю. Напраслину возводить не буду.
   В конце нашей беседы Емельян Захарович поинтересовался:
   — Вы где думаете свою резиденцию организовать? Понадобится небось помещение, чтоб с людьми говорить?
   — Скорее всего, в комнате милиции… — неопределённо сказал я.
   — Зачем вам там тесниться? Могу предложить рядом, через две двери, кабинет главного зоотехника. Пустует.
   — Так сказать, зоотехник устроился поближе к производству…
   — Кадры — больной вопрос. — Он вдруг улыбнулся: — Как следователь, помогите подыскать специалиста.
   — Кого я обычно ищу, вам не подойдёт…
   — Да, работа у вас не из весёлых…
   Мурзин стал поглядывать на часы.
   — За один раз нельзя объять необъятное, — поднялся я. — Надеюсь, у нас ещё будет время встретиться.
   — У вас-то да. У меня оно на вес золота. Для меня самые подходящие часы или утром, часиков в пять, или вечером, где-то около двенадцати.
   — Ночью?
   — Мне ночью удобнее. Сами видели, все время отрывают. А нужна тихая, спокойная обстановка. Верно я говорю?
   — Ладно, значит, ещё встретимся, — сказал я. — Кстати, оформим нашу беседу.
   — Как вам нужно. Я от своих слов не отказываюсь…
   Только, ради Христа, не сейчас. Спешу.
   Емельян Захарович распорядился, чтобы мне открыли кабинет главного зоотехника. Секретарша директора вытерла пыль. Принесла горшок с цветами.
   — Вечером, после работы, придёт уборщица и вымоет все основательно.
   На небольшом письменном столе под стеклом — прошлогодний календарь. Со стены улыбается румяная девушка в белом халате и косынке. Из-под её полной руки сердито смотрит бурая корова. «Соблюдай чистоту на рабочем месте!» — призывает плакат.
   Но рассиживаться я не намеревался. Такое уж у меня правило: поначалу исходить все своими ногами, пощупать своими руками, увидеть своими глазами.
   И, прихватив в качестве понятого Савелия Фомича, который с охотой взялся за это, отправился осмотреть место происшествия, С закрытыми ставнями, с потёками по углам, дом производил впечатление заброшенности и беспризорности.
   — Пустует? — спросил я у Савелия Фомича.
   — Не идут. Суеверный народ, — покачал он головой.
   — Богато живёте…
   — И домишко жидковат. Сборнощелевой… Так прозвали их. Щитовой, значит. Поставили с десяток, когда совхоз создавали. Конечно, сразу с жильём туго было. Тут уж не глядели. Теперь обстраиваемся солидно.
   — Нам —бы ещё одного понятого. Такой порядок.
   Я огляделся. Улица была пуста. Только по разбитой дороге ехал грузовик. Я уже хотел остановить, чтобы попросить шофёра быть понятым. Но вспомнил: уборка. И опустил руку. Савелий Фомич заметил мой жест. И сказал:
   — Пенсионерка напротив проживает. Наверняка дома…
   Пенсионерка, оказывается, уже с большим вниманием наблюдала за нами из своего окна. Быть понятой согласилась не сразу. Савелию Фомичу пришлось пустить в ход все своё красноречие. Особенно он напирал на то, что я — «следователь московский».
   — А в Москву меня не потащут? — с опаской спросила старушка. — Вон мою сноху в Барнаул вызывали.
   — Нет, бабушка, не вызовем, — успокоил я её. — И вообще никуда ехать не придётся.
   — Ну, тогда ещё можно. Поездов я боюсь, — призналась она. — Да и внучат не на кого оставить.
   Я обошёл дом. Понятые двигались сзади, соблюдая дистанцию в два-три шага.
   Участок зарос репейником, дикими цветами. Они издавали острый, пряный аромат.
   Ж„лтые зонтики напомнили мне мой дом. Мать приносила целые охапки цветов, которые якобы отпугивали тараканов, мух и прочих насекомых. Разложенные под шкафом, кроватями, по углам комнаты, зонтики сохли, рассыпались в порошок. Их выметали, заменяли свежими. Потом я где-то вычитал, что растение это называется ещё пижмой.
   Прусаки не хотели признавать её зловредного запаха и невозмутимо бегали по полу, не боясь ни. света, ни людей. Повод для отца лишний раз подтрунить над матерью…
   Когда мы подошли к крыльцу, мой взгляд выхватил среди травы, прокравшейся к самому фундаменту, несколько ярко-красных цветов. Нагнувшись, я разглядел кустик гвоздики, отчаянно боровшейся с повиликой. Если цветок не выручить, на следующий год его обязательно забьёт сорняк.
   — Покойница посадила, — вздохнула старушка. И я понял, что речь идёт об Ане Залесской.
   — Теперь внутри? — нетерпеливо спросил сторож.
   — Нешто в доме темно… — неуверенно сказала старушка.
   Я отворил ставни, едва державшиеся на петлях. В дом вошёл последним.
   Маленькая прихожая заканчивалась кухонькой. Две комнаты. Первая-побольше. Совершенно пустая.
   Залесскую нашли во второй, служившей, видимо, спальней. Я её знал по фотографиям в деле.
   Здесь стояла одна только голая кровать. Допотопное сооружение со спинками, выкрашенными под дуб, со звонкой панцирной сеткой.
   Рядом со спинкой, у стены, находилась тумбочка. На ней обычно лежала бритва, которой Залесский, по его показаниям, поправлял виски.
   Окно из спальни выходило на задний двор.
   Везде — тонкий слой пыли.
   Я осмотрел то место возле кровати, где была обнаружена Залесская.
   Понятая негромко кашлянула:
   — Крови не найдёте, товарищ следователь. Я сама мыла на другой день, как Анну увезли…
   — Да? — машинально сказал я, подымаясь.
   — Все сама. Валерий Георгиевич попросил по-свойски, по-соседски. Я и простынку стирала, и наволочку…
   — Ещё что? —..Я осёкся: сейчас она только понятая.
   — Пододеяльник…
   — Хорошо, — остановил я её.
   Окна изнутри запирались не на шпингалеты, а на крючки. Широкие форточки.
   В деле, которое я знаю почти наизусть, моим предшественником записано, что окна были закрыты, форточки — открыты. Лето…
   В кухонном закутке имелся небольшой встроенный шкафчик без полок. В нем
   — запылённые бутылки. Иностранные, в магазине не принимают. Старая соломенная шляпа.
   — Валерий иногда надевал, когда возился на участке, — прокомментировала старушка.
   Ещё имелось несколько истрёпанных газет и журналов.
   «Сельская молодёжь» полугодовой давности, «Иностранная литература», «Новый мир».
   Я перелистал их. Из «Нового мира» выпала школьная тетрадка. Вернее, то, что от неё осталось — обложка и двойной листок.
   Не та ли, из которой Залесская вырвала бумагу для последнего письма? А может быть, и другая.
   Да, разжиться следователю, прямо скажем, нечем.
   Тетрадку я на всякий случай забрал.
   Замок входной двери — обычный, врезной. Он закрывался с трудом. Савелию Фомичу пришлось попыхтеть над ним.
   — Что значит заброшенная» вещь, — вздохнул он. — Без руки хозяйской и железо чахнет.
   Было непонятно, к чему это относилось: к безалаберности бывшего владельца, Залесского, или к заброшенности дома.
   И все-таки в протокол осмотра места происшествия эту деталь я вставил. Теперь надо фиксировать каждую мелочь. Пригодится она или нет, никогда не угадаешь.
   Покинув пустой, прямо скажем, мрачноватый домик, я отправился в детский сад.
   Директор совхоза назвал имя Марии Завражной. Ближайшей подруги Залесской.
   Её показаний в деле не было. Все-таки странно вёл дело следователь. Как можно было обойти такого человека? Наверняка ведь он знал об их отношениях с умершей…
   Я зашёл к заведующей детсадом, представился. И пока она ходила звать Завражную и улаживала вопрос, с кем на некоторое время оставить её малышей, я быстренько прикидывал в голове план предстоящего разговора. Для меня знание собеседника, пусть даже мало-мальски пригодного для выяснения фактов и обстоятельств, — дело первостепенной важности.
   Нет двух людей, которые бы совершенно идентично зафиксировали все детали одного и того же происшествия.
   Если даже они были непосредственными очевидцами события. Все зависит от психологии, человеческой фантазии и личной установки.
   Мать моя любила приговаривать: всякая побаска хороша с прикраской. И вот эта самая прикраска присутствует везде непременно, хотим мы этого или нет. Это и настроение, и отношение к тому, о чем говоришь, и какие-то ассоциации, воспоминания, а то и просто-неправда.
   Самое удивительное, что искренние, правдивые люди бывают иной раз для меня труднее и мучительнее тех, кто врёт и путает заведомо. Раз показавшееся может представиться им истиной. Они на ней настаивают. И как прорваться, как отшелушить дорогую «прибаску», если она — как бы образ события?
   У того, кто хочет скрыть истину, все придумано. И эта ложь в ходе и соприкосновении с фактами и уликами обязательно терпит поражение.
   Но ложность показаний, как бы они ни были продуманы и пригнаны преступником, входит в противоречие с реальными фактами, которые произошли в жизни…
   Мария Завражная вошла несмело. Пристроилась на краешке стула. Молодая. Не больше двадцати. Красива подеревенски. Крупные и в то же время мягкие черты лица.
   Чёлочка закрывала левый глаз, и девушка непрестанно её поправляла. Почти все время её рука, широкая, с нежными пальцами, была у лица.
   — Машенька, — я невольно употребил ласкательное имя, — вы не волнуйтесь.. Посидим, поговорим спокойно…
   — Да, да, поговорим. А я не беспокоюсь.
   — Вот и отлично. Как там без вас, детишки не набедокурят?
   — Нет, они славные. Заведующая пока с ними.
   — Трудно с малышами?
   — Мне с ними хорошо… — Она почему-то все время старалась смотреть не на меня, а прямо перед собой.
   — Что у вас, призвание к этой работе?
   — Не знаю. Никто из родителей не жалуется как будто,
   — А дети? — пошутил я.
   — Они славные, — повторила Завражная.
   — Вы специально учились?
   — Сразу после школы пошла сюда.
   — Понятно. И уже кое-какой навык, конечно, появился, профессионализм?
   Завражная промолчала, пожав плечами.
   — А как подруга ваша, Аня Залесская, быстро освоилась? — осторожно спросил я.
   — Быстро. — Эавражная вздохнула. — Дело несложное.
   Главное, хорошо относиться к людям. — Маша сделала на слове «людям» ударение.
   Упоминание о Залесской не внесло в настроение девушки сколько-нибудь заметного изменения. Напряжение осталось. Но почему?
   — Вы с Аней подружились быстро?
   — Она славная была…
   — Понимаете, Маша, меня интересуют малейшие детали её поведения, настроения. Постарайтесь припомнить то, о чем я буду спрашивать.
   — Понимаю. — Завражная нервно поправила чёлку. — Спрашивайте.
   — Как вы с ней сошлись? Легко, хорошо?
   — Она славная…
   Вот упрямая девка! Заладила одно и то же.
   — У вас были общие интересы, разговоры? — спросил я, быстро подавив раздражение.
   — Вот, детишками занимались… Ну, и о жизни, само собой, говорили…
   — И как же ей жизнь была, в тягость или в радость? — решил я попробовать напрямую.
   — Всякое случалось. Как у всех.
   — Были огорчения?
   — Без этого не бывает.
   — По какому случаю, не помните?
   — Помню. Серёжку своего как вспомнит, ну и… Сколько с чужими не возись, к своему ещё сильнее тянет.
   — Значит, по сыну тосковала?
   — Очень.
   — А почему его отправили к родителям мужа, не говорила?
   — Почему же, говорила. Они, значит, когда с Валерием Георгиевичем сюда собрались, отправили сынишку на время туда, в Одессу. Не знали, какие условия, как обживутся…
   — Ей нравилось здесь, в Крылатом?
   — Говорила, что неплохо.
   — А сына хотела забрать?
   — Хотела. Все мечтала, как родит второго, так и Серёжку заберёт. Вместе, говорит, веселее.
   — У неё был диплом агронома. Чем она объясняла, что пошла работать в садик, а не по специальности?
   — Валерий Георгиевич присоветовал. — Имя Залесского Маша произносила с уважением.
   — Слушалась она его, выходит.
   — Выходит.
   — Вы не знаете, у них были ссоры?
   — Может, и были.
   — Она не говорила?
   — В семье всякое бывает…
   — А вы не заметили в ней ничего, перед гсм как она…
   Завражная грустно покачала головой:
   — Обычная была.
   — Припомните, пожалуйста, последний день, когда вы с ней виделись?
   — В тот самый и виделись. Весь день. Вместе ушли с работы.
   — Может, она вела себя необычно?
   Девушка задумалась.
   — Нет. Ничего такого не припомню. — Поправила чёлку и повторила: — Не помню.
   — Как у неё сложились отношения с людьми, коллективом?
   — Ладила. Не ругались.
   — Ас директором совхоза?
   — Наверное, тоже.
   — Маша, что вас толкнуло пойти к Захару Емельяновичу? — Девушка встрепенулась. — Ну, когда вы сказали ему, что не верите в самоубийство Залесской?
   — Пошла… Пошла, конечно… Непонятно все это. Получается, что ни с того ни с сего… — Завражная говорила сбивчиво. — И Серёжку жалко… Валерий Георгиевич очень тосковал. Оградку поставил и уехал… За один день все прахом… Вот и пошла…
   — Может быть, у вас все-таки есть какие-то соображения, подозрения?
   — Ни с того ни с сего получается… — повторила Завражная.
   Да-а, вот и поговорил с ближайшей подругой Залесской. В голове мало что прояснилось, а в душе — осадок.
   Ключа к девушке не подобрал. И удастся ли подобрать? Даже не знаешь, кого винить — себя или её. А может быть, никого? Есть люди, показания которых стоят очень мало.
   Их внимание слабо фиксирует события, происходящие вокруг.
   …Около двенадцати ночи ко мне зашёл Мурзин. Он тяжело сел на стул и некоторое время растирал колено обеими пятернями.
   — С утра ничего. А к вечеру прямо огнеу жжёт, — сказал он, как бы извиняясь. — Ну, давайте, что там надо подписывать.
   Я дал ему протокол допроса. Емельян Захарович достал очки и стал читать медленно и внимательно запись беседы. Внизу каждой страницы ставил подпись-полностью фамилию. На лице — никаких эмоций. Словно газету просматривал. Кончив читать, ни слова не говоря, написал на последнем листке: «Протокол мною прочитан. Показания с моих слов записаны правильно. Право делать замечант, подлежащие занесению в протокол, мне разъяснено. Е. Мурзин».
   Я был озадачен его осведомлённостью в нашей казуистике.
   Директор совхоза снял очки, положил в футляр.
   — Вот вы спрашивали, почему я написал письмо прокурору республики. Иной раз погубить человека — проще простого. Грубо обойтись. Забыть на какое-то мгновение, что перед тобой живая душа. Что, например, с одним моим другом произошло? Много мы вместе вынесли, хлебнули горя — на сотню бы хватило. И в войну тоже. Я получил пулю в правое лёгкое. Его засыпало. Контуженный, две недели лежал. Потом опять встретились в одной роте. До Праги дошли вместе… Мне что, я лихой кавалерист. А он на нервах держался. Голова — не чета многим теперешним профессорам. Но ничто не проходит даром. Сам иной раз удивляюсь, как это я после всего кручусь, дела какие-то делаю, радуюсь, кого-то ругаю, снимаю стружку, детей нарожал, внуков нянчу… А у него отложилось, — Емельян Захарович покрутил пальцами возле виска. — Душевное смятение. Тоска. Мне. жена его писала. Тоже скажу вам, выстрадать столько и держаться настоящим героем… Короче, заболел человек. Она его с трудом уговорила пойти к врачу. Что в таких случаях делать надо? Поднять настроение, создать обстановку, послать на курорт, в санаторий, я не знаю, куда ещё там. Посоветовать чем-то заняться. Лыжи, рыбалка, может быть-цветочки разводить. Ведь отвлечься можно чем угодно. Врач вместо всего этого говорит: «Мы вас можем поставить на учёт, сообщим на работу, а они там уж пусть сами делают выводы». А он к тому времени опять был в зените славы. Нет, вы можете себе представить, как это подействовало на него? Выходит, врач не оставил ему надежды… Удивительно, где были люди, что трудились рядом? Я бы во все колокола звонил. Окружил бы его соответствующей обстановкой… Потом, когда его не стало — он наложил на себя руки, — возносили до небес. Кого, мол, потеряли, невозместимая утрата… Жаль, я обо всем узнал слишком поздно. Человека уже не было. Но все равно так дела не оставил. Написал в Минздрав… О враче…
   — Ну и как отреагировали на ваше письмо?
   — Врача от работы отстранили. Такого психиатра не только к больным, к нормальным людям нельзя на пушечный выстрел допускать. Видите, невнимание иной раз оборачивается трагедией… Нельзя быть равнодушным. Вот только получается у меня не очень весело: второй разпишу, когда человека уже нет.
   — Он поднялся: — Я вам больше не нужен сегодня?
   — Спасибо, что зашли. Не забыли…
   — Таких вещей я не забываю.
   Мы простились. Мурзин вышел, припадая на ногу сильнее обычного.
   Признаться, судьба этого человека меня заинтересовала не на шутку. Хорошо бы разузнать о его жизни подробнее…
   В женскую консультацию в Североозерске, где Залесская состояла на учёте, я поехал рано утром. Перед отъездом я попросил участкового инспектора Линёва разыскать Коломойцева, совхозного шофёра, который был у Залесских дома за несколько часов до происшествия, чтобы назавтра с ним побеседовать. Круглые сутки шёл хлеб. У всех сейчас горячая пора. Что говорить о шофёрах…