— А вон, гляньте! Это не Нагорный?
Все повернули головы в сторону, куда указывал боец, действительно, в кустарнике ощущалось какое-то движение. Наверно, это заметили уже и бойцы Гамзюка, кто-то там, пригнувшись, взял резко в сторону. Минуту спустя несколько бойцов уже повернули обратно на взмежек, одна тесная группка их свернула к траншейке.
— Что такое, Гамзюк? — не стерпев, окликнул бойца Самохин.
— Да вот, ранило.
— Кого ранило?
Они подошли к брустверу и осторожно положили наземь неподвижное тело, кто-то принялся расстегивать на нем шинель, а на бруствер тяжело опустился Нагорный.
— Нагорный? Что у вас случилось? — встревоженно спросил Самохин.
— Счас, счас, товарищ лейтенант…
Только тут все заметили, что Нагорный совершенно выбился из сил, трудно дыша, он распахнул на себе шинель, скинул шапку и долго еще не мог вымолвить слова.
— Счас… Значит, так… Ранили вот его… Дрозда…
— Где ранили? — спросил комбат.
— Там, возле траншеи. Мы доползли… А как побежали… Сперва ползли, а там эта… Спираль…
— Какая спираль? — удивился командир роты.
— Ну эта… Бруно…
— Никакой там спирали не было. Вчера я весь день смотрел…
— Вчера не было. Натянули… Ну мы и вперлись. Ни туда, ни сюда. Я взял, потянул…
— Зачем? Зачем ты тянул, голова и два уха! — взъярился лейтенант.
— Так а Дрозда как же?.. Его ж там ранило, — кивнул он в сторону лежавшего на земле бойца, и комбат, поморщившись в темноте, заметил, что там уже появилась маленькая фигурка Веры. — Туда как ползли, не было. А потом натянули…
— А, они вас там загородили? Вот сволочи! — выругался командир роты.
Комбат не перебивал и не переспрашивал, он ждал, давая Нагорному выговориться о том, что занимало больше всего. Факт появления там спирали Бруно не облегчал положения, скорее наоборот. Но важнее все-таки было узнать о минах.
— Мы, значит, до самой траншеи доползли, слышим, они гергечут… Вдруг и сзади как зашурудят что-то, да так сильно…
— Как то есть зашурудят? — не понял комбат.
— Ну спираль на кольях растягивают. И запутали нас, как карасей в пруду. Ну а тут его и ранило…
— А мины? — нетерпеливо спросил Самохин.
— Что? Так мин нету. Мы не нашли. Да и те, с проволокой, ходили так, смело.
Волошин внутренне вздохнул с облегчением, тревожное напряжение, охватившее его с самого начала этого переполоха, понемногу спало. Самое худшее из его опасений, кажется, не оправдалось, мин не было, и разведчики, хотя и с одним раненым, вернулись в роту. Было бы хуже, если бы они, живые или мертвые, остались за проволокой. Но эта спираль Бруно! Еще ее им не хватало, как бы в ней не застрять поутру.
— Что, сильно ранен? — тихо спросил он бойцов, возившихся с раненым.
— Не поймешь, все в крови, — ответил кто-то из них. Вера молчала.
— Гранатой его, — уже немного отдышавшись, сказал Нагорный. — Этот гад, фриц, услыхал и — гранатой. Как раз возле его разорвалась. Осколками.
— Молодец, не бросил, — сказал капитан и впервые с неприязнью подумал о Кабакове, вместо которого на бруствере лежал этот Дрозд. Получилось куда как негоже — тот своей неприкрытой трусостью выгадал себе жизнь. А этот? Неизвестно еще, выживет ли.
— Такой тарарам устроили, — сказал Самохин о немцах.
— Как ошалели просто. Думал, тоже спекусь, по… Едва вытащил.
— Быстро перевязывайте и в тыл. Старшина Грак!
— Я, товарищ комбат!
— Лично займитесь. Раненого быстро в санроту!
— Есть!
Стрельба все-таки постепенно утихала, постреливали лишь два пулемета с флангов, остальные вроде замолкли. Только ракеты с короткими промежутками все светили над склоном, наверное, немцы опасались новой вылазки разведчиков и старательно освещали склон. Теперь становилось понятно, почему они избегали светить в первой половине ночи — устанавливали препятствие, обносились этой проклятой спиралью Бруно. Да, конечно, если промедлить еще пару дней, то на склонах высоты появится не одна спираль, будет и минное поле, и проволочное заграждение в три кола, а может, и кое-что другое.
Действительно, генерал прав: надо спешить.
Все бы ничего, если бы была своя минрота, а у Иванова было побольше снарядов, и он бы мог как следует поддержать пехоту. Во время атаки да и потом, на высоте. Теперь стало ясно, что немцы устраивались прочно и надолго, что так просто высоту они не отдадут, будут драться за нее упорно. Видно, чем-то она им приглянулась, эта высотка.
В траншейку прибежал младший лейтенант Ярощук, разглядев здесь комбата, боком протиснулся к нему в своем драном, обшарпанном полушубочке.
— Куда это вы запропастились, Ярощук? — с укором сказал комбат. — Все поле облазил, так и не нашел.
— А я тут. Вон, четыреста метров каких. Хотел рубануть давеча… А что? Они вон как лупят, а нам молчать, что ли?
— Не стоит, — сказал комбат. — Поберегите прыть. Понадобится.
— Прыти-то хватит.
— И боеприпасы тоже. Вы вот что, Ярощук: к утру подтащите пулеметы поближе. Начнется атака, будете поддерживать. Огнем через болото. Вот тогда и покажете прыть.
— Есть. Я сейчас. Я уже тут и позицию присмотрел.
— Вот давайте, — закончил с ним разговор комбат, и Ярощук побежал в темноту, к своему взводу ДШК.
— Ах гады, испортили отдых, — поежился на ветру Самохин. В траншею возле блиндажа как-то украдкой от комбата соскочила и исчезла Вера. Раненого уже перевязали, и старшина Грак с двумя бойцами понесли его в тыл.
— Хороший боец был, — с сожалением сказал Самохин и погрозил в темноту.
— Ну а тому хрену я покажу. Покажу, как за чужие спины прятаться. Сачок чертов!
Комбат знал, кого он имел в виду, но промолчал. Трудно в таких вещах разобраться, еще труднее предусмотреть все их тонкости. В душе он тоже был зол на Кабакова, но все-таки показывать ему что-либо не стал бы. Еще неизвестно, что в самом скором времени ждет самого Кабакова. Как бы его удел не оказался похуже.
— Ну что ж, — сказал комбат. — Скоро завтрак. Кормите бойцов и… Ваша, Самохин, полоса отсюда и прямо по склону. Восьмая чуть примет вправо. Направляющим пустите взвод Нагорного, ему дорога знакома. Впрочем, приказ еще отдам.
— Ясно, товарищ капитан. Как там, артиллерии не подкинули?
— Нет, не подкинули, Самохин. Снарядов немного дали. По двадцать штук на орудие.
— Только по двадцать? Маловато.
— Что делать. Вся надежда на взвод ДШК. Если Ярощук не подведет.
— Не должен. Он боевой младшой.
— Он-то боевой, да…
Волошин не стал уточнять своих еще во многом ему самому неясных сомнений — перед боем всего не учтешь, что-то все равно вылезет, неожиданное и чаще всего неприятное, вынуждающее быть настороже и решительно ко всему готовым.
Оглядываясь на высоту, он пошел в роту Кизевича. Главная забота ночи наконец свалилась с его плеч, без мин управиться будет легче во всех отношениях. Но по-прежнему неясно было с высотой «Малой» — кто там? Или действительно наши и он напрасно сомневается, гоняет людей и порет горячку?
Как и подобает дисциплинированному ординарцу, Гутман все время держался сзади, но вдруг несколько шагов подбежал и поравнялся с комбатом:
— Теперь Самохин покажет кузькину мать этому Кабакову. Через него ж Дрозд пострадал?
— Через него, да, — подтвердил комбат.
— Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!
— Да? Сам никогда не боялся?
— Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого за мной не было.
— Видишь ли, Гутман, все дело в том, что люди в жизни все разные, разными приходят на фронт. А тут вдруг ко всем одни требования, и, конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а времени-то и нет. Вот и получаются… несоответствия.
— Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.
— Конечно, за других страдать — непорядок. Но приходится. На войне все приходится.
— Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.
— А как же ты хочешь?
— Я? Чтоб с музыкой! Чтоб помнили, гады! У меня больно к ним счет большой. Одной родни было в Киеве человек тридцать. Мне их много надо угробить. Может, отпустите меня в роту, а, товарищ капитан?
Комбат промолчал. Эта просьба прозвучала для него несколько неожиданно, и комбат, хотя и чувствовал ее обоснованность, не хотел сразу решать. Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием; и хотя он вполне бы сгодился теперь на должность взводного в любой роте, но за два часа до предстоящей атаки Волошин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец значит не меньше начальника штаба.
— Об этом потом, — сказал он, подумав. — Вот возьмем высоту, потом.
Гутман легонько вздохнул.
— Еще как возьмем?
— Сомневаешься?
— Да я ничего. Мне что сомневаться?
Они уже подходили к левому флангу девятой роты, как сзади послышался глухой стук ног бегущего, и комбат остановился.
— Товарищ комбат!
— Да. Что такое?
В темноте к ним вплотную подбежал Прыгунов.
— Товарищ комбат! Командир полка срочно к телефону вызывает.
Волошин, делая вид, что прислушивается к почти уже успокоившейся высоте, полминуты выждал, подавляя в себе внезапно вспыхнувшее чувство досады, — этот неурочный вызов командира полка сулил мало хорошего. Но деваться было некуда, от начальства не спрячешься, и он распорядился:
— Гутман, идите к Кизевичу и узнайте, как с разведкой бугра. Я жду точных данных.
Все повернули головы в сторону, куда указывал боец, действительно, в кустарнике ощущалось какое-то движение. Наверно, это заметили уже и бойцы Гамзюка, кто-то там, пригнувшись, взял резко в сторону. Минуту спустя несколько бойцов уже повернули обратно на взмежек, одна тесная группка их свернула к траншейке.
— Что такое, Гамзюк? — не стерпев, окликнул бойца Самохин.
— Да вот, ранило.
— Кого ранило?
Они подошли к брустверу и осторожно положили наземь неподвижное тело, кто-то принялся расстегивать на нем шинель, а на бруствер тяжело опустился Нагорный.
— Нагорный? Что у вас случилось? — встревоженно спросил Самохин.
— Счас, счас, товарищ лейтенант…
Только тут все заметили, что Нагорный совершенно выбился из сил, трудно дыша, он распахнул на себе шинель, скинул шапку и долго еще не мог вымолвить слова.
— Счас… Значит, так… Ранили вот его… Дрозда…
— Где ранили? — спросил комбат.
— Там, возле траншеи. Мы доползли… А как побежали… Сперва ползли, а там эта… Спираль…
— Какая спираль? — удивился командир роты.
— Ну эта… Бруно…
— Никакой там спирали не было. Вчера я весь день смотрел…
— Вчера не было. Натянули… Ну мы и вперлись. Ни туда, ни сюда. Я взял, потянул…
— Зачем? Зачем ты тянул, голова и два уха! — взъярился лейтенант.
— Так а Дрозда как же?.. Его ж там ранило, — кивнул он в сторону лежавшего на земле бойца, и комбат, поморщившись в темноте, заметил, что там уже появилась маленькая фигурка Веры. — Туда как ползли, не было. А потом натянули…
— А, они вас там загородили? Вот сволочи! — выругался командир роты.
Комбат не перебивал и не переспрашивал, он ждал, давая Нагорному выговориться о том, что занимало больше всего. Факт появления там спирали Бруно не облегчал положения, скорее наоборот. Но важнее все-таки было узнать о минах.
— Мы, значит, до самой траншеи доползли, слышим, они гергечут… Вдруг и сзади как зашурудят что-то, да так сильно…
— Как то есть зашурудят? — не понял комбат.
— Ну спираль на кольях растягивают. И запутали нас, как карасей в пруду. Ну а тут его и ранило…
— А мины? — нетерпеливо спросил Самохин.
— Что? Так мин нету. Мы не нашли. Да и те, с проволокой, ходили так, смело.
Волошин внутренне вздохнул с облегчением, тревожное напряжение, охватившее его с самого начала этого переполоха, понемногу спало. Самое худшее из его опасений, кажется, не оправдалось, мин не было, и разведчики, хотя и с одним раненым, вернулись в роту. Было бы хуже, если бы они, живые или мертвые, остались за проволокой. Но эта спираль Бруно! Еще ее им не хватало, как бы в ней не застрять поутру.
— Что, сильно ранен? — тихо спросил он бойцов, возившихся с раненым.
— Не поймешь, все в крови, — ответил кто-то из них. Вера молчала.
— Гранатой его, — уже немного отдышавшись, сказал Нагорный. — Этот гад, фриц, услыхал и — гранатой. Как раз возле его разорвалась. Осколками.
— Молодец, не бросил, — сказал капитан и впервые с неприязнью подумал о Кабакове, вместо которого на бруствере лежал этот Дрозд. Получилось куда как негоже — тот своей неприкрытой трусостью выгадал себе жизнь. А этот? Неизвестно еще, выживет ли.
— Такой тарарам устроили, — сказал Самохин о немцах.
— Как ошалели просто. Думал, тоже спекусь, по… Едва вытащил.
— Быстро перевязывайте и в тыл. Старшина Грак!
— Я, товарищ комбат!
— Лично займитесь. Раненого быстро в санроту!
— Есть!
Стрельба все-таки постепенно утихала, постреливали лишь два пулемета с флангов, остальные вроде замолкли. Только ракеты с короткими промежутками все светили над склоном, наверное, немцы опасались новой вылазки разведчиков и старательно освещали склон. Теперь становилось понятно, почему они избегали светить в первой половине ночи — устанавливали препятствие, обносились этой проклятой спиралью Бруно. Да, конечно, если промедлить еще пару дней, то на склонах высоты появится не одна спираль, будет и минное поле, и проволочное заграждение в три кола, а может, и кое-что другое.
Действительно, генерал прав: надо спешить.
Все бы ничего, если бы была своя минрота, а у Иванова было побольше снарядов, и он бы мог как следует поддержать пехоту. Во время атаки да и потом, на высоте. Теперь стало ясно, что немцы устраивались прочно и надолго, что так просто высоту они не отдадут, будут драться за нее упорно. Видно, чем-то она им приглянулась, эта высотка.
В траншейку прибежал младший лейтенант Ярощук, разглядев здесь комбата, боком протиснулся к нему в своем драном, обшарпанном полушубочке.
— Куда это вы запропастились, Ярощук? — с укором сказал комбат. — Все поле облазил, так и не нашел.
— А я тут. Вон, четыреста метров каких. Хотел рубануть давеча… А что? Они вон как лупят, а нам молчать, что ли?
— Не стоит, — сказал комбат. — Поберегите прыть. Понадобится.
— Прыти-то хватит.
— И боеприпасы тоже. Вы вот что, Ярощук: к утру подтащите пулеметы поближе. Начнется атака, будете поддерживать. Огнем через болото. Вот тогда и покажете прыть.
— Есть. Я сейчас. Я уже тут и позицию присмотрел.
— Вот давайте, — закончил с ним разговор комбат, и Ярощук побежал в темноту, к своему взводу ДШК.
— Ах гады, испортили отдых, — поежился на ветру Самохин. В траншею возле блиндажа как-то украдкой от комбата соскочила и исчезла Вера. Раненого уже перевязали, и старшина Грак с двумя бойцами понесли его в тыл.
— Хороший боец был, — с сожалением сказал Самохин и погрозил в темноту.
— Ну а тому хрену я покажу. Покажу, как за чужие спины прятаться. Сачок чертов!
Комбат знал, кого он имел в виду, но промолчал. Трудно в таких вещах разобраться, еще труднее предусмотреть все их тонкости. В душе он тоже был зол на Кабакова, но все-таки показывать ему что-либо не стал бы. Еще неизвестно, что в самом скором времени ждет самого Кабакова. Как бы его удел не оказался похуже.
— Ну что ж, — сказал комбат. — Скоро завтрак. Кормите бойцов и… Ваша, Самохин, полоса отсюда и прямо по склону. Восьмая чуть примет вправо. Направляющим пустите взвод Нагорного, ему дорога знакома. Впрочем, приказ еще отдам.
— Ясно, товарищ капитан. Как там, артиллерии не подкинули?
— Нет, не подкинули, Самохин. Снарядов немного дали. По двадцать штук на орудие.
— Только по двадцать? Маловато.
— Что делать. Вся надежда на взвод ДШК. Если Ярощук не подведет.
— Не должен. Он боевой младшой.
— Он-то боевой, да…
Волошин не стал уточнять своих еще во многом ему самому неясных сомнений — перед боем всего не учтешь, что-то все равно вылезет, неожиданное и чаще всего неприятное, вынуждающее быть настороже и решительно ко всему готовым.
Оглядываясь на высоту, он пошел в роту Кизевича. Главная забота ночи наконец свалилась с его плеч, без мин управиться будет легче во всех отношениях. Но по-прежнему неясно было с высотой «Малой» — кто там? Или действительно наши и он напрасно сомневается, гоняет людей и порет горячку?
Как и подобает дисциплинированному ординарцу, Гутман все время держался сзади, но вдруг несколько шагов подбежал и поравнялся с комбатом:
— Теперь Самохин покажет кузькину мать этому Кабакову. Через него ж Дрозд пострадал?
— Через него, да, — подтвердил комбат.
— Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!
— Да? Сам никогда не боялся?
— Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого за мной не было.
— Видишь ли, Гутман, все дело в том, что люди в жизни все разные, разными приходят на фронт. А тут вдруг ко всем одни требования, и, конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а времени-то и нет. Вот и получаются… несоответствия.
— Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.
— Конечно, за других страдать — непорядок. Но приходится. На войне все приходится.
— Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.
— А как же ты хочешь?
— Я? Чтоб с музыкой! Чтоб помнили, гады! У меня больно к ним счет большой. Одной родни было в Киеве человек тридцать. Мне их много надо угробить. Может, отпустите меня в роту, а, товарищ капитан?
Комбат промолчал. Эта просьба прозвучала для него несколько неожиданно, и комбат, хотя и чувствовал ее обоснованность, не хотел сразу решать. Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием; и хотя он вполне бы сгодился теперь на должность взводного в любой роте, но за два часа до предстоящей атаки Волошин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец значит не меньше начальника штаба.
— Об этом потом, — сказал он, подумав. — Вот возьмем высоту, потом.
Гутман легонько вздохнул.
— Еще как возьмем?
— Сомневаешься?
— Да я ничего. Мне что сомневаться?
Они уже подходили к левому флангу девятой роты, как сзади послышался глухой стук ног бегущего, и комбат остановился.
— Товарищ комбат!
— Да. Что такое?
В темноте к ним вплотную подбежал Прыгунов.
— Товарищ комбат! Командир полка срочно к телефону вызывает.
Волошин, делая вид, что прислушивается к почти уже успокоившейся высоте, полминуты выждал, подавляя в себе внезапно вспыхнувшее чувство досады, — этот неурочный вызов командира полка сулил мало хорошего. Но деваться было некуда, от начальства не спрячешься, и он распорядился:
— Гутман, идите к Кизевичу и узнайте, как с разведкой бугра. Я жду точных данных.
12
На КП никто уже не спал, разведчиков ни одного не было, Чернорученко с обиженным видом продувал трубку, проверяя связь, и, как только в землянку влез командир батальона, сообщил встревоженным голосом:
— Командир полка там ругаются…
— Понятно, будет ругаться, — спокойно сказал Волошин и, не поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах портянки: — Как с завтраком? Узнавали?
— Завтрак готов. Прыгунов уже пошел…
— Прыгунов успеет. А роты оповестили?
— Роты уже знают.
— Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в темпе. Без проволочки.
Как всегда, Маркин молча поднялся и вышел, а командир батальона опустился возле телефона.
— Вызывайте десятого.
Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью смотрел на этот аппарат в желтом футляре. Иногда он даже страстно желал, чтобы эта связь с командиром полка прервалась хоть на два часа, он бы вздохнул свободней. Но всегда получалось так, что рвалась она в момент, наименее для того подходящий, когда он действительно в ней нуждался, а в остальное время работала, в общем, исправно, и командир полка в любой угодный для себя момент мог вызвать его для доклада, дачи указаний, а чаще всего для разноса.
— Что там снова у вас? Опять светомаскировка? — недовольно начал Гунько, когда он доложил о себе.
— Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.
— Чьи разведчики?
— Мои, разумеется.
— Ну и что?
— Один ранен.
— Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не оставили? — В голосе командира полка прозвучала тревога.
— Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.
— Так, — майор помолчал. — Когда будете докладывать о готовности?
— Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.
— Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.
— Понятно, что надо выполнить.
— Нет, не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из носу, а высоту взять.
— А как поддержка?
— Будет, будет поддержка. Рота Злобина будет целиком задействована на вас.
— Это хорошо. Как приданная?
— Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ.
Это была минрота второго батальона, у которой тоже, конечно, негусто с минами, и вся она состояла из трех восьмидесятидвухмиллиметровых минометов. Но и то была радость. Наверно, почувствовав удовлетворение комбата, командир полка попытался подкрепить его, сообщив:
— И это — для контроля и помощи тебе поднимаю весь штаб. Скоро к тебе придут командиры…
Волошин, криво улыбнувшись, хмыкнул в телефонную трубку.
— Вот это помощь! Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.
— Будет, будет. Я тут вот увязываю. Все необходимые распоряжения уже отданы.
— Да-а, — опечалясь, вздохнул Волошин. — Распоряжений, конечно, хватит…
— Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у него наскреблось.
— Товарищ десятый, — оживляясь, перебил его командир батальона. — А как все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?
— Нет, будете выполнять, как назначено. Артбатарея открывает огонь ровно в шесть тридцать.
Волошин поморщился. Он так и знал, что это его обращение окончится неудачей, но вот не удержался. И напрасно. Кажется, это был последний спокойный их разговор, последующие в горячке боя уже будут другими — на басах, с нервами и матом. Гунько с началом боя совершенно менялся, и тогда о чем-либо упросить его или переубедить было невозможно. Переубеждало его только начальство, с которым он оставался неизменно покладистым.
Пока командир батальона разговаривал по телефону, принесли завтрак — Волошин услышал, как за его спиной оживился всегда апатичный Чернорученко, с удовольствием принимаясь хлопотать возле котелков и буханок мерзлого хлеба.
Комбат положил на аппарат трубку.
— Вот, товарищ комбат, завтракайте.
Телефонист поставил на уголок ящика плоский алюминиевый котелок, облитый супом, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба. Прыгунов на соломе развязывал вещевой мешок.
— Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут? А, вот сало…
Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в измятую, изодранную газету, положил на ящик.
— Вот, вам и лейтенанту.
Волошин понял: это был доппаек за март — месячная командирская надбавка к солдатской фронтовой норме, всегда неожиданная и даже удивлявшая своей изысканной утонченностью, — в виде рыбных консервов, масла, печенья. Впрочем, масло и консервы теперь были заменены салом, что тоже весьма неплохо. Глядя, как Прыгунов старательно выискивает в вещмешке раскрошившиеся остатки печенья, Волошин взял один кусочек на зуб, попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый отсыревший кулек.
— Угощайтесь, Чернорученко!
— Да ну…
— Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.
— Это вам, — смутился Чернорученко. — Мы вот — пашано.
— Гутман придет, приберет, — сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко за свой котелок с супом. — И лейтенанту тут. Всем вместе.
«Не хотят — пусть прибирает Гутман», — подумал комбат. Он же есть это печенье просто стыдился, глядя, как отстранились от него бойцы. Тем не менее, как и все, он тоже был голоден и, чувствуя, как катастрофически убывали минуты тихого времени, знал: скоро станет не до еды. Он быстро выхлебал свои полкотелка остывшего пшенного супа и засунул в полевую сумку складную алюминиевую ложку.
В этот момент зазуммерил телефон.
— Начинается!
Действительно начиналось. Звонил ПНШ-2, требовал сведения о разведке обеих высот, и Волошин грубо ответил, что сам еще не получил этих сведений. С ПНШ он отвел душу, он выговорил ему без обиняков все, что думал об организации его службы в части. Капитан обиделся, они поспорили, но только он положил трубку, как зазвонил начальник артиллерии. Этому надо было увязать некоторые моменты артподготовки минроты Злобина с действиями его батальона. Начальника артиллерии Волошин, в общем, уважал, это был толковый кадровый капитан, с которым они отлично договаривались на тактических учениях под Свердловском, но теперь Волошин срезал его первым вопросом:
— Сколько?
— Что — сколько?
— Сколько дынь на меня отпущено? Бэка? Два?
— Ого, захотел! — развеселился капитан. — Бэка! По двадцать дынек на ствол. Уразумел?
— Уразумел. Что и увязывать? Какое тут может быть взаимодействие!
— Тем более надо взаимодействовать, — сказал начарт. — Когда дынек навалом, тогда действительно… Тогда ешь от пуза, и еще останется. А тут каждая дынька на учете.
— Вот что, капитан, — сказал Волошин. — Я попрошу об одном. Чтоб не все сразу. Чтоб — на потом. Сначала уж я сам как-нибудь. Понял ты меня?
— Я-то понял, — вздохнул начарт в трубку. — Да надо мной поймут ли?..
«Над тобой вряд ли поймут», — подумал Волошин, заслышав, как в траншее застучали шаги и кто-то, тихо разговаривая, затормошил палатку. По беззаботному смеху и долетевшим обрывкам разговора комбат понял, что это шли работники штаба, отряженные ему для контроля и помощи. И действительно, в тесную землянку втиснулись три плотные командирские фигуры в полушубках, с раскрасневшимися от морозного ветра лицами, озабоченные и в то же время затаившие важность возложенных на них обязанностей.
— Привет, комбат, — фамильярно подал ему руку первый вошедший, капитан Хилько, начхимслужбы полка, с виду человек крайне простецкий в отношениях с командирами и подчиненными.
— Мы думали, комбат еще спит, — сказал другой, тонкий, с чернявым нервным лицом полковой инженер, фамилии которого Волошин не помнил, в полк тот прибыл недавно. — Это нас подняли ни свет ни заря.
— Да, вас подняли зря, — сказал комбат, невольно сопротивляясь этой навязываемой ему фамильярности. Вообще-то он был не против фамильярности как таковой, но теперь чувствовал, что за ней таилось желание этих людей поглубже влезть в суть его и без того мало веселых дел, и он не мог не воспротивиться этому.
— Как то есть зря? — удивился третий с новенькими погонами майора, плотный, с брюшком, человек в годах, которого Волошин видел впервые и теперь не без некоторой опаски присматривался к нему. — Как это зря? Разве атака отменяется?
— Атака не отменяется, — сказал Волошин. — Атака в шесть тридцать.
— Вот-вот! Полковник именно так и ориентировал. Командир дивизии, — уточнил майор, кого он имел в виду, и комбат понял, что майор, по всей видимости, из штаба дивизии. — Значит, значит… — говорил он, пытаясь озябшими руками достать из брючного кармашка часы. Волошин опередил его, вынул свои и сказал:
— Значит, осталось полтора часа.
— Правильно. Поэтому не будем терять времени. Меня интересует наличие конского состава.
— Восемь лошадей, — не сразу, с некоторым удивлением ответил комбат.
— Так, так, — заторопился майор. — Ветеринарная обеспеченность? — задал он следующий вопрос.
— Очевидно, вы что-то спутали, — с желчным спокойствием сказал комбат, начавший догадываться, что перед ним ветврач штаба дивизии. — У меня атака, а не выводка конского состава.
— То есть как? — округлил глаза майор.
— Очень просто. Нашли время чем интересоваться! У меня к атаке половина готовности.
— Половина готовности? — в совершенном изумлении переспросил ветврач. — Так ведь через полтора часа…
— Уже через час двадцать.
— Ну и ну, — пробормотал майор, склонившись к фонарю и пытаясь записать что-то.
— Да, время идет, — подтвердил инженер. — Я только хотел бы посмотреть схему инженерных заграждений батальона. Атака атакой, но и по части обороны не грех позаботиться.
— Это у начальника штаба, — сухо сказал комбат.
— А где начштаба?
— В ротах.
— Хорошо, я подожду.
— Да, вы подождите, — вдруг спохватился комбат, поняв, что появилась возможность отделаться от этих проверяющих. Но отделаться от них можно было, лишь удалившись в боевые порядки рот, — туда уж они вряд ли сунутся.
— Чернорученко!
— Я! — поднял голову телефонист.
— Берите катушку, аппарат и за мной шагом марш.
— То есть как? — удивился инженер.
— Я ухожу в роты.
— Но ведь здесь ваш КП.
— Здесь КП. Здесь будет начштаба батальона. Вот с ним и займитесь. Он в курсе всего.
Чернорученко, предупредив телефониста на другом конце провода, торопливо выдергивал колышки, которыми крепился кабель. Прыгунов сгреб вещмешки, взвалил на плечо запасную катушку, и комбат, не дожидаясь их, рванул палатку над входом.
Он уже был спокоен. Его минутная вспышка быстро улеглась, это было не самое худшее — «контроль и помощь» тоже имели свои уязвимые места, и с ними можно было бороться. В роты вряд ли они сунутся, останутся в землянке, тем более что на съедение им он отдавал Маркина. Маркину, конечно, достанется. Но комбат не чувствовал угрызений совести — он в самом деле не имел уже ни минуты времени на эти бесплодные разговоры — отныне все его существо, каждый нерв и каждая мысль были заняты боем.
Он выбежал из траншеи и пошел по бурьяну вниз. Слева, в стороне совхозного поселка, видно, тоже поднялся переполох — светили ракеты, и трассирующие очереди красными роями мелькали над темной землей по краю звездного неба. Наверно, обнаружили себя разведчики — сегодня второй батальон чуть позже третьего тоже возобновлял свое наступление, не принесшее успеха вчера. Конечно, взяв эту проклятую высоту, Волошин очень помог бы второму, впрочем, так же, как и второй помог бы ему, взяв совхоз. Но с их ослабленными силами что-нибудь взять было непросто, думал комбат, видать, крови сегодня прольется вдоволь. Останется ли что от батальона?
А что, если предпринять маневр, не предусмотренный ни командиром полка, ни уставом, и еще до начала артподготовки и до рассвета послать за болото роту — в момент атаки она бы прикрыла продвижение остальных, взяв огонь на себя. Да и сама помогла бы огнем. В самом деле. Ночью в темноте выдвинуться, наверно, удастся, кустарники на болоте маскировали от ракет и хотя не укрывали от огня с высоты, все-таки стрелкам в них было надежнее. Но чтобы послать роту, надо опять связываться с командиром полка, сделать это без его ведома комбат не имел права. Разве что взвод? Скажем, того же Нагорного…
Волошин быстро шагал вниз, к болоту, под затаившейся в ночи высотой. Ветер не утихал, было дьявольски холодно, мороз жал, наверное, градусов на семнадцать. Близился рассвет, стало совсем темно, только звезды в разрывах облаков сверкали беспокойно и остро. Но знал он, скоро их блеск начнет слабеть, небо станет наливаться синькой, из ночных потемок выступит серый, неуютный полевой простор, и для батальона пробьет его час — шесть тридцать.
Волошин на ходу оглянулся — Чернорученко с Прыгуновым отставали, возясь со своей катушкой, которая временами потрескивала, заедая кабель, наверно, задевала зубчатка. Он хотел как можно быстрее обосноваться в роте, но без связи теперь не мог обойтись ни минуты и остановился, поджидая бойцов. Он чувствовал минутное облегчение оттого, что удалось обхитрить проверяющих, которые, по существу, ничем ему помочь не могли, а помешать могли сколько угодно. Каждый из них считал себя вполне сведущим в его действиях, а главное — был вправе указать, не одобрить и даже потребовать. Как же — они посланы в батальон сверху, из полка и дивизии и, значит, полагали себя умнее и дальновиднее. Даже и этот дивизионный ветеринар, которого так озадачила неготовность к атаке.
«Пусть себе сидят на КП, ждут Маркина, — подумал Волошин. — Втроем скучно не будет».
Он, однако, ошибся.
Только он пришел в роту Самохина и приказал Чернорученко поставить графин в траншейке, а Прыгунова послал разыскать по цепи Самохина, как сзади, в некотором отдалении от роты, услышал приглушенный голос. Сначала ему показалось, что это кто-то из бойцов, но затем он услышал характерные интонации Гутмана и обрадовался тому, что Гутман наконец принесет весть о разведке бугра за болотом.
Действительно, это был Гутман, который быстро шел вниз к блиндажу, но за ним, отставая, ворошилась еще одна фигура в полушубке, присмотревшись к которой комбат узнал недавнего своего знакомца из штадива.
— Товарищ комбат, вот представителя дивизии привел, — бодро сказал Гутман, словно ожидая поощрения за свой поступок. Комбат в душе чертыхнулся, глядя, как настырный майор, пыхтя и отсапываясь, лезет в узковатую для него траншею.
— Быстро, однако, вы ходите, комбат. Хорошо, вот ваш ординарец попался… — говорил он как ни в чем не бывало.
— Командир полка там ругаются…
— Понятно, будет ругаться, — спокойно сказал Волошин и, не поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах портянки: — Как с завтраком? Узнавали?
— Завтрак готов. Прыгунов уже пошел…
— Прыгунов успеет. А роты оповестили?
— Роты уже знают.
— Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в темпе. Без проволочки.
Как всегда, Маркин молча поднялся и вышел, а командир батальона опустился возле телефона.
— Вызывайте десятого.
Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью смотрел на этот аппарат в желтом футляре. Иногда он даже страстно желал, чтобы эта связь с командиром полка прервалась хоть на два часа, он бы вздохнул свободней. Но всегда получалось так, что рвалась она в момент, наименее для того подходящий, когда он действительно в ней нуждался, а в остальное время работала, в общем, исправно, и командир полка в любой угодный для себя момент мог вызвать его для доклада, дачи указаний, а чаще всего для разноса.
— Что там снова у вас? Опять светомаскировка? — недовольно начал Гунько, когда он доложил о себе.
— Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.
— Чьи разведчики?
— Мои, разумеется.
— Ну и что?
— Один ранен.
— Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не оставили? — В голосе командира полка прозвучала тревога.
— Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.
— Так, — майор помолчал. — Когда будете докладывать о готовности?
— Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.
— Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.
— Понятно, что надо выполнить.
— Нет, не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из носу, а высоту взять.
— А как поддержка?
— Будет, будет поддержка. Рота Злобина будет целиком задействована на вас.
— Это хорошо. Как приданная?
— Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ.
Это была минрота второго батальона, у которой тоже, конечно, негусто с минами, и вся она состояла из трех восьмидесятидвухмиллиметровых минометов. Но и то была радость. Наверно, почувствовав удовлетворение комбата, командир полка попытался подкрепить его, сообщив:
— И это — для контроля и помощи тебе поднимаю весь штаб. Скоро к тебе придут командиры…
Волошин, криво улыбнувшись, хмыкнул в телефонную трубку.
— Вот это помощь! Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.
— Будет, будет. Я тут вот увязываю. Все необходимые распоряжения уже отданы.
— Да-а, — опечалясь, вздохнул Волошин. — Распоряжений, конечно, хватит…
— Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у него наскреблось.
— Товарищ десятый, — оживляясь, перебил его командир батальона. — А как все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?
— Нет, будете выполнять, как назначено. Артбатарея открывает огонь ровно в шесть тридцать.
Волошин поморщился. Он так и знал, что это его обращение окончится неудачей, но вот не удержался. И напрасно. Кажется, это был последний спокойный их разговор, последующие в горячке боя уже будут другими — на басах, с нервами и матом. Гунько с началом боя совершенно менялся, и тогда о чем-либо упросить его или переубедить было невозможно. Переубеждало его только начальство, с которым он оставался неизменно покладистым.
Пока командир батальона разговаривал по телефону, принесли завтрак — Волошин услышал, как за его спиной оживился всегда апатичный Чернорученко, с удовольствием принимаясь хлопотать возле котелков и буханок мерзлого хлеба.
Комбат положил на аппарат трубку.
— Вот, товарищ комбат, завтракайте.
Телефонист поставил на уголок ящика плоский алюминиевый котелок, облитый супом, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба. Прыгунов на соломе развязывал вещевой мешок.
— Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут? А, вот сало…
Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в измятую, изодранную газету, положил на ящик.
— Вот, вам и лейтенанту.
Волошин понял: это был доппаек за март — месячная командирская надбавка к солдатской фронтовой норме, всегда неожиданная и даже удивлявшая своей изысканной утонченностью, — в виде рыбных консервов, масла, печенья. Впрочем, масло и консервы теперь были заменены салом, что тоже весьма неплохо. Глядя, как Прыгунов старательно выискивает в вещмешке раскрошившиеся остатки печенья, Волошин взял один кусочек на зуб, попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый отсыревший кулек.
— Угощайтесь, Чернорученко!
— Да ну…
— Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.
— Это вам, — смутился Чернорученко. — Мы вот — пашано.
— Гутман придет, приберет, — сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко за свой котелок с супом. — И лейтенанту тут. Всем вместе.
«Не хотят — пусть прибирает Гутман», — подумал комбат. Он же есть это печенье просто стыдился, глядя, как отстранились от него бойцы. Тем не менее, как и все, он тоже был голоден и, чувствуя, как катастрофически убывали минуты тихого времени, знал: скоро станет не до еды. Он быстро выхлебал свои полкотелка остывшего пшенного супа и засунул в полевую сумку складную алюминиевую ложку.
В этот момент зазуммерил телефон.
— Начинается!
Действительно начиналось. Звонил ПНШ-2, требовал сведения о разведке обеих высот, и Волошин грубо ответил, что сам еще не получил этих сведений. С ПНШ он отвел душу, он выговорил ему без обиняков все, что думал об организации его службы в части. Капитан обиделся, они поспорили, но только он положил трубку, как зазвонил начальник артиллерии. Этому надо было увязать некоторые моменты артподготовки минроты Злобина с действиями его батальона. Начальника артиллерии Волошин, в общем, уважал, это был толковый кадровый капитан, с которым они отлично договаривались на тактических учениях под Свердловском, но теперь Волошин срезал его первым вопросом:
— Сколько?
— Что — сколько?
— Сколько дынь на меня отпущено? Бэка? Два?
— Ого, захотел! — развеселился капитан. — Бэка! По двадцать дынек на ствол. Уразумел?
— Уразумел. Что и увязывать? Какое тут может быть взаимодействие!
— Тем более надо взаимодействовать, — сказал начарт. — Когда дынек навалом, тогда действительно… Тогда ешь от пуза, и еще останется. А тут каждая дынька на учете.
— Вот что, капитан, — сказал Волошин. — Я попрошу об одном. Чтоб не все сразу. Чтоб — на потом. Сначала уж я сам как-нибудь. Понял ты меня?
— Я-то понял, — вздохнул начарт в трубку. — Да надо мной поймут ли?..
«Над тобой вряд ли поймут», — подумал Волошин, заслышав, как в траншее застучали шаги и кто-то, тихо разговаривая, затормошил палатку. По беззаботному смеху и долетевшим обрывкам разговора комбат понял, что это шли работники штаба, отряженные ему для контроля и помощи. И действительно, в тесную землянку втиснулись три плотные командирские фигуры в полушубках, с раскрасневшимися от морозного ветра лицами, озабоченные и в то же время затаившие важность возложенных на них обязанностей.
— Привет, комбат, — фамильярно подал ему руку первый вошедший, капитан Хилько, начхимслужбы полка, с виду человек крайне простецкий в отношениях с командирами и подчиненными.
— Мы думали, комбат еще спит, — сказал другой, тонкий, с чернявым нервным лицом полковой инженер, фамилии которого Волошин не помнил, в полк тот прибыл недавно. — Это нас подняли ни свет ни заря.
— Да, вас подняли зря, — сказал комбат, невольно сопротивляясь этой навязываемой ему фамильярности. Вообще-то он был не против фамильярности как таковой, но теперь чувствовал, что за ней таилось желание этих людей поглубже влезть в суть его и без того мало веселых дел, и он не мог не воспротивиться этому.
— Как то есть зря? — удивился третий с новенькими погонами майора, плотный, с брюшком, человек в годах, которого Волошин видел впервые и теперь не без некоторой опаски присматривался к нему. — Как это зря? Разве атака отменяется?
— Атака не отменяется, — сказал Волошин. — Атака в шесть тридцать.
— Вот-вот! Полковник именно так и ориентировал. Командир дивизии, — уточнил майор, кого он имел в виду, и комбат понял, что майор, по всей видимости, из штаба дивизии. — Значит, значит… — говорил он, пытаясь озябшими руками достать из брючного кармашка часы. Волошин опередил его, вынул свои и сказал:
— Значит, осталось полтора часа.
— Правильно. Поэтому не будем терять времени. Меня интересует наличие конского состава.
— Восемь лошадей, — не сразу, с некоторым удивлением ответил комбат.
— Так, так, — заторопился майор. — Ветеринарная обеспеченность? — задал он следующий вопрос.
— Очевидно, вы что-то спутали, — с желчным спокойствием сказал комбат, начавший догадываться, что перед ним ветврач штаба дивизии. — У меня атака, а не выводка конского состава.
— То есть как? — округлил глаза майор.
— Очень просто. Нашли время чем интересоваться! У меня к атаке половина готовности.
— Половина готовности? — в совершенном изумлении переспросил ветврач. — Так ведь через полтора часа…
— Уже через час двадцать.
— Ну и ну, — пробормотал майор, склонившись к фонарю и пытаясь записать что-то.
— Да, время идет, — подтвердил инженер. — Я только хотел бы посмотреть схему инженерных заграждений батальона. Атака атакой, но и по части обороны не грех позаботиться.
— Это у начальника штаба, — сухо сказал комбат.
— А где начштаба?
— В ротах.
— Хорошо, я подожду.
— Да, вы подождите, — вдруг спохватился комбат, поняв, что появилась возможность отделаться от этих проверяющих. Но отделаться от них можно было, лишь удалившись в боевые порядки рот, — туда уж они вряд ли сунутся.
— Чернорученко!
— Я! — поднял голову телефонист.
— Берите катушку, аппарат и за мной шагом марш.
— То есть как? — удивился инженер.
— Я ухожу в роты.
— Но ведь здесь ваш КП.
— Здесь КП. Здесь будет начштаба батальона. Вот с ним и займитесь. Он в курсе всего.
Чернорученко, предупредив телефониста на другом конце провода, торопливо выдергивал колышки, которыми крепился кабель. Прыгунов сгреб вещмешки, взвалил на плечо запасную катушку, и комбат, не дожидаясь их, рванул палатку над входом.
Он уже был спокоен. Его минутная вспышка быстро улеглась, это было не самое худшее — «контроль и помощь» тоже имели свои уязвимые места, и с ними можно было бороться. В роты вряд ли они сунутся, останутся в землянке, тем более что на съедение им он отдавал Маркина. Маркину, конечно, достанется. Но комбат не чувствовал угрызений совести — он в самом деле не имел уже ни минуты времени на эти бесплодные разговоры — отныне все его существо, каждый нерв и каждая мысль были заняты боем.
Он выбежал из траншеи и пошел по бурьяну вниз. Слева, в стороне совхозного поселка, видно, тоже поднялся переполох — светили ракеты, и трассирующие очереди красными роями мелькали над темной землей по краю звездного неба. Наверно, обнаружили себя разведчики — сегодня второй батальон чуть позже третьего тоже возобновлял свое наступление, не принесшее успеха вчера. Конечно, взяв эту проклятую высоту, Волошин очень помог бы второму, впрочем, так же, как и второй помог бы ему, взяв совхоз. Но с их ослабленными силами что-нибудь взять было непросто, думал комбат, видать, крови сегодня прольется вдоволь. Останется ли что от батальона?
А что, если предпринять маневр, не предусмотренный ни командиром полка, ни уставом, и еще до начала артподготовки и до рассвета послать за болото роту — в момент атаки она бы прикрыла продвижение остальных, взяв огонь на себя. Да и сама помогла бы огнем. В самом деле. Ночью в темноте выдвинуться, наверно, удастся, кустарники на болоте маскировали от ракет и хотя не укрывали от огня с высоты, все-таки стрелкам в них было надежнее. Но чтобы послать роту, надо опять связываться с командиром полка, сделать это без его ведома комбат не имел права. Разве что взвод? Скажем, того же Нагорного…
Волошин быстро шагал вниз, к болоту, под затаившейся в ночи высотой. Ветер не утихал, было дьявольски холодно, мороз жал, наверное, градусов на семнадцать. Близился рассвет, стало совсем темно, только звезды в разрывах облаков сверкали беспокойно и остро. Но знал он, скоро их блеск начнет слабеть, небо станет наливаться синькой, из ночных потемок выступит серый, неуютный полевой простор, и для батальона пробьет его час — шесть тридцать.
Волошин на ходу оглянулся — Чернорученко с Прыгуновым отставали, возясь со своей катушкой, которая временами потрескивала, заедая кабель, наверно, задевала зубчатка. Он хотел как можно быстрее обосноваться в роте, но без связи теперь не мог обойтись ни минуты и остановился, поджидая бойцов. Он чувствовал минутное облегчение оттого, что удалось обхитрить проверяющих, которые, по существу, ничем ему помочь не могли, а помешать могли сколько угодно. Каждый из них считал себя вполне сведущим в его действиях, а главное — был вправе указать, не одобрить и даже потребовать. Как же — они посланы в батальон сверху, из полка и дивизии и, значит, полагали себя умнее и дальновиднее. Даже и этот дивизионный ветеринар, которого так озадачила неготовность к атаке.
«Пусть себе сидят на КП, ждут Маркина, — подумал Волошин. — Втроем скучно не будет».
Он, однако, ошибся.
Только он пришел в роту Самохина и приказал Чернорученко поставить графин в траншейке, а Прыгунова послал разыскать по цепи Самохина, как сзади, в некотором отдалении от роты, услышал приглушенный голос. Сначала ему показалось, что это кто-то из бойцов, но затем он услышал характерные интонации Гутмана и обрадовался тому, что Гутман наконец принесет весть о разведке бугра за болотом.
Действительно, это был Гутман, который быстро шел вниз к блиндажу, но за ним, отставая, ворошилась еще одна фигура в полушубке, присмотревшись к которой комбат узнал недавнего своего знакомца из штадива.
— Товарищ комбат, вот представителя дивизии привел, — бодро сказал Гутман, словно ожидая поощрения за свой поступок. Комбат в душе чертыхнулся, глядя, как настырный майор, пыхтя и отсапываясь, лезет в узковатую для него траншею.
— Быстро, однако, вы ходите, комбат. Хорошо, вот ваш ординарец попался… — говорил он как ни в чем не бывало.
13
По мере того как приближался назначенный для атаки час, все быстрее бежало время, и Волошин боялся, что не успеет, запарится со столь кратковременной подготовкой, запарятся командиры рот, не успеют бойцы. Но роты вовремя получили завтрак, бойцы разобрали подвезенные им боеприпасы и теперь с тревожной напряженностью коротали остаток этого трудного перед атакой часа. Нагорный тоже, кажется, успел. Прошло минут двадцать, как его взвод (впрочем, скорее отделение — четырнадцать человек), тихо соскользнув с обмежка, исчез в предутренней темноте кустарника, и пока там, за болотом, все было тихо. Но что бы ни делал комбат, чем бы ни занимался в своей приблиндажной траншейке, всем своим обостренным вниманием он был там, за болотом. Он очень боялся, что немцы до времени обнаружат бойцов Нагорного и сорвут весь его замысел, который он до поры скрыл от командира полка и старался скрыть от этого дотошного представителя штаба дивизии, все лезшего к нему с расспросами, зачем и куда он посылает бойцов. Но шло время, а сторожкая предутренняя тишина над болотом ничем не нарушалась, вселяя в комбата слабенькую надежду.
Между тем разведчики Кизевича все не возвращались, и это тяжелым камнем лежало на душе комбата. До последней минуты надеясь на их появление, он тянул время в траншейке и не отдавал приказа. Рядом ждали вызванные для того командиры подразделений, с ракетницей наготове лежал на тыльном бруствере Гутман, а он все тянул, вслушивался и все нетерпеливее поглядывал в сторону девятой — не идет ли Кизевич. Но Кизевич, по-видимому, тоже ждал до последней минуты, и комсорг Круглов, полулежавший сзади на бруствере, поняв беспокойство комбата, сказал вполголоса:
Между тем разведчики Кизевича все не возвращались, и это тяжелым камнем лежало на душе комбата. До последней минуты надеясь на их появление, он тянул время в траншейке и не отдавал приказа. Рядом ждали вызванные для того командиры подразделений, с ракетницей наготове лежал на тыльном бруствере Гутман, а он все тянул, вслушивался и все нетерпеливее поглядывал в сторону девятой — не идет ли Кизевич. Но Кизевич, по-видимому, тоже ждал до последней минуты, и комсорг Круглов, полулежавший сзади на бруствере, поняв беспокойство комбата, сказал вполголоса: