Страница:
И он встал, как-то взвалил на себя бесчувственное тело Маслакова. Лишь когда поднимался с колен, не удержал равновесия и опять повалился на бок. Не давая себе передышки, начал подниматься снова и, сильно согнувшись, опираясь о землю рукой, все-таки встал. Разумнее было бы скрыться в лесу, но на опушке в темноте он напоролся на какое-то жесткое колючее сучье и оцарапал лицо. Наверно, тут была непролазная чаща, я он, не решившись лезть в нее, опять пошел краем луга. От слабости его водило, как пьяного, изо всех сил он старался не упасть. Налитый тугой тяжестью Маслаков все время полз книзу, парень едва удерживал его за руки и сильно клонился вперед — так легче было держать его на спине.
Все время мешало оружие, цеплялось за землю и путалось в ногах, но он не мог бросить даже винтовку. Ему она была не нужна, но он помнил на этот счет строгий приказ по бригаде и знал, как там ценилось все, из чего можно было стрелять.
Через какую-нибудь полсотню шагов он зацепился за что-то ногой и упал, больно ударившись плечом, повернулся на бок, застонал от боли, но тут же подавил в себе этот стон: сзади послышались шаги. Степка схватился за автомат, однако скоро понял, что автомат не понадобится, — на фоне светловатого неба появилась знакомая в кожухе фигура Данилы. Остановившись, тот глуховато бросил, наверно Бритвину:
— Вот он.
Степка поднялся и сел рядом с распростертым на земле командиром. Данила подбежал первым, за ним в редком моросящем дождике показался Бритвин. Завидев на земле Маслакова, он негромко воскликнул:
— Ранили, да?
Степка не ответил, лишь потрогал мокрую, без шапки голову раненого. Затем его руки наткнулись на липкую мокроту, пропитавшую телогрейку; он сообразил, что это кровь, и только сейчас почувствовал ее запах — пугающий запах людской беды. Но тут уже за раненого ухватился Данила, и Бритвин, громко дыша, закомандовал:
— Так! Потом… Понесли!..
Вдвоем они взяли из его рук Маслакова. Данила молча присел, напрягся, принял раненого на спину и круто свернул в мокрую чащу.
На дороге тем временем послышалось движение, приглушенные расстоянием голоса; на мосту что-то звякнуло, и по настилу глухо застучали копыта. Степка встал, подобрал с земли автомат, винтовку и едва сдержался, чтобы не заплакать от горя и острого чувства непоправимой беды.
Все время мешало оружие, цеплялось за землю и путалось в ногах, но он не мог бросить даже винтовку. Ему она была не нужна, но он помнил на этот счет строгий приказ по бригаде и знал, как там ценилось все, из чего можно было стрелять.
Через какую-нибудь полсотню шагов он зацепился за что-то ногой и упал, больно ударившись плечом, повернулся на бок, застонал от боли, но тут же подавил в себе этот стон: сзади послышались шаги. Степка схватился за автомат, однако скоро понял, что автомат не понадобится, — на фоне светловатого неба появилась знакомая в кожухе фигура Данилы. Остановившись, тот глуховато бросил, наверно Бритвину:
— Вот он.
Степка поднялся и сел рядом с распростертым на земле командиром. Данила подбежал первым, за ним в редком моросящем дождике показался Бритвин. Завидев на земле Маслакова, он негромко воскликнул:
— Ранили, да?
Степка не ответил, лишь потрогал мокрую, без шапки голову раненого. Затем его руки наткнулись на липкую мокроту, пропитавшую телогрейку; он сообразил, что это кровь, и только сейчас почувствовал ее запах — пугающий запах людской беды. Но тут уже за раненого ухватился Данила, и Бритвин, громко дыша, закомандовал:
— Так! Потом… Понесли!..
Вдвоем они взяли из его рук Маслакова. Данила молча присел, напрягся, принял раненого на спину и круто свернул в мокрую чащу.
На дороге тем временем послышалось движение, приглушенные расстоянием голоса; на мосту что-то звякнуло, и по настилу глухо застучали копыта. Степка встал, подобрал с земли автомат, винтовку и едва сдержался, чтобы не заплакать от горя и острого чувства непоправимой беды.
9
Они бесконечно долго продирались в темноте сквозь мокрый густой кустарник, набрели на тропинку, но скоро потеряли ее в лесу, перешли полосу мрачного, тягуче шумевшего на ветру ельника и очутились в каком-то широком лесном овраге. Данила, все время тащивший на себе Маслакова, поскользнулся на мокрой траве, упал и свалил его наземь.
— Фу, уморился!..
— Ладно, — остановился впереди Бритвин. — Отдохнем.
Он подошел ближе и тоже опустился наземь на неширокой, обросшей кустарником поляне. Где-то поблизости ровно журчал ручей, небо вверху недобро мрачнело, но дождь перестал. В лесной глухомани царила ночная тишь, нарушаемая лишь падением холодных капель в кустах. Усталым от долгой ходьбы людям, однако, было тепло, даже душно.
Пока Данила отсапывался, Степка ощупал все еще не приходящего в сознание Маслакова. Тот был жив, сердце его, было слышно, билось слабыми неровными толчками. В груди, если прислушаться, что-то клокотало-хлюпало, и это особенно пугало Степку — казалось, Маслаков кончается. Сделанная из сорочки перевязка, наспех наложенная ими в пути, перекрутилась, сползла на живот. Вдвоем с Данилой они начали поправлять ее. Поодаль, ссутулясь, уныло сидел Бритвин.
— А канистра где? — вдруг спросил он.
— На дороге, — буркнул Степка.
— Подожгли, называется!..
Двое других молчали, возясь с раненым, и Бритвин неожиданно зло выругался.
— Вроде бы опытный подрывник, а такую тюху-матюху упорол!
Данила развязал концы окровавленного куска сорочки, Степка придержал их и, глотая слезы от жалости к Маслакову, не мог возразить ротному. Как он ни был настроен против Бритвина, но теперь не мог не признать, что тот прав.
Было совершенно очевидно, что Маслаков просчитался и сам же поплатился за это. Недавняя неприязнь Степки к Бритвину сама по себе сходила на нет, впрочем, как и к Даниле, — все его прошлые обиды на них теперь становились ничтожно малыми перед огромностью свалившегося на них несчастья.
— Что тут у него делается! — ворчал Данила, ковыряясь под завернутой мокрой гимнастеркой.
Рана кровоточила, надо было поправить повязку. Ночь выдалась темная, без луны, а в этом овраге и под самым носом ни черта нельзя было разобрать.
— Спички где-то у него были, — вспомнил Степка. — Посмотри-ка в карманах.
— Держи.
Степка зажал концы повязки, а Данила принялся шарить по мокрым карманам раненого, которые, как и у всех, были набиты различной обиходной мелочью. Вытаскивая оттуда что попало под руки, Данила глухо приговаривал:
— Нож. Тряпка какая-то. Книжка или бумаги… Не разберу…
— Дай сюда, — протянул руку Бритвин.
— Патроны. Моток проволоки… Карандаш… Хотя запал будто? Нате, посмотрите там.
Бритвин без особого любопытства взял у него что-то и, ощупав, скоро определил:
— Бикфордов шнур, а не проволока. И взрыватель вроде. Ну да, взрыватель. Только взрывать нечего.
— Вот спички.
— А зачем спички? — начал раздражаться Бритвин. — Что ты ему, операцию будешь делать? Подводу надо искать!
Данила на минуту смешался от этого почти начальственного окрика, молча уставясь на тусклую во мраке фигуру Бритвина. Как-то так получалось, что тот теперь брал над ними двумя старшинство, хотя прямого разговора о том еще не было.
— Подвода, говорю, нужна. Не торчать же тут, пока полицаи защучат. Деревня далеко?
Данила оглядел в темноте мрачные лесистые склоны, будто там можно было что-либо увидеть.
— Волотовка тут должна быть. И хутора. Хутора, может, ближе.
— Где, в какую сторону?
Не очень уверенно Данила показал рукой вдаль:
— Будто туда, как по оврагу. Может, левее немного.
— Так! — прикинул Бритвин. — Ты, как фамилия?
Степка не сразу понял, что тот обращался к нему, и промолчал, зато Данила подсказал с охотой:
— Толкач.
— Толкач, а ну за подводой! А то поздно будет. Понял?
Степка с готовностью встал, чувствуя, что это правда. То, что его посылали невесть куда в ночь, теперь не обидело парня, хотя он подумал: почему не Данилу, который тут знал все ходы-выходы? Но Данила сколько тащил раненого на себе по лесу. Подобрав автомат, Степка встал и, не мешкая, полез в мокрый кустарник.
Ветки обдавали его дождем, как он ни остерегался задевать их, хотя и без того давно уже промок, особенно рукава и ноги. На склоне в мокрой траве к тому же было скользко. Степка несколько раз упал, поднялся и наконец сошел пониже, к ручью. Но и здесь было не легче, он долго пробирался сквозь густой мокрый ольшаник, обошел поляну, непролазно заваленную сухим хворостом. В промокших его сапогах привычно чавкало, сползшая портянка все терла ногу, жесткие стебли прошлогоднего папоротника стегали по его голым, высунувшимся из сапога пальцам. Не останавливаясь, то и дело натыкаясь на сучья, он торопливо продирался в зарослях, заботясь лишь о том, как бы найти подводу и не опоздать к раненому. Но сначала надо было найти деревню. Не первый раз он ходил вот так, ночью, и, в общем, умел ориентироваться: откладывал в памяти весь путь вниз, вверх и все повороты тоже.
Спустя некоторое время лесной кустарник вокруг осел ниже, вверху шире разлегалось тусклое небо, на котором в двух-трех местах слабо блеснули редкие звезды, — овраг оставался сзади. С ним окончились и заросли ольшаника. Степка очутился в голой ложбине, взяв правее, взобрался по склону на горку. Идти стало легче, мокрые его сапоги ровно стегали в густой рослой озими; впереди высились какие-то беловатые кучки, казалось — люди. Но людей тут не могло быть, это зацвели на обмежках груши-дички. Степка невольно забирал в сторону — инстинктивная осмотрительность вынуждала его к осторожности в ночном поле. Временами он ловил себя на том, что сворачивает то вправо, то влево — самое наихудшее в пути без дороги.
Но вот шорох озими под ногами стих, Степка оказался на чем-то голом и твердом, не сразу поняв, что это дорога. Он взглянул в один ее конец, в другой — в какую сторону лучше было свернуть, он не знал. Он прошел по дороге десяток шагов влево, подумал и повернул назад, все время напряженно вглядываясь в сумеречное пространство ночи, таившей что-то неопределенное, загадочно-пугающее.
Дорогой он шел долго, полагая, что должна же она наконец привести к деревне. Сразу очутиться на деревенской улице не входило в его намерения — лучше будет из огорода пробраться в какой-нибудь двор и потихоньку разузнать обо всем. Но впереди его опять ждал лес — черная зубчатая стена совершенно закрыла собой и без того застланный темнотой горизонт. Степка замедлил шаг, автомат на плече передвинул под мышку, готовый каждую секунду дернуть за коротенькую рукоятку затвора. Но он еще не дошел до этой стены деревьев, как услышал невдалеке вроде бы знакомый, хотя и не сразу понятый им звук, напоминавший глухой стук о землю. Степка остановился, отчетливее расслышав несколько ударов, догадался, что это вбивали кол. Да, именно кол, особенно если камнем — несколько тяжеловесных глухих ударов отдалось в земле.
Он свернул с дороги и тихонько, крадучись пошел на этот стук, который почему-то вдруг прекратился. Тогда он присел, снизу вверх осмотрел светловатый край неба — поблизости как будто ничего подозрительного не было. Мягко, почти неслышно ступая, он прошел еще шагов двести и снова, пригнувшись, огляделся. Опять ничего вокруг не было видно, лишь поодаль чернели кусты лозняка, между которых кое-где высились редкие олешины. Под ногами становилось все мягче, сапоги зачавкали в траве — начиналось болото. Он уже хотел было повернуть в обход, как рядом и так близко, что он содрогнулся, неожиданно увидел коня. Заслышав человека, конь встревоженно взмахнул головой и замер. Степка остановился, присел и, никого не обнаружив поблизости, осторожно, чтобы не испугать животное, начал приближаться к нему.
Конь по-прежнему тихо стоял, настороженно повернув голову в его сторону, и, словно недоумевая, ждал его приближения.
— Кось-кось, — ласковым шепотом позвал Степка, протягивая руку, как будто держа в ней угощение. Затем этой же рукой он нащупал под ногами веревку и конец колка, вбитого в землю, который тут же, поднатужась, вырвал. Оставалось, не вспугнув коня, взобраться на него.
Степка закинул за спину автомат и, перебирая в руках веревку, помалу потянул ею за уздечку. Конь повел мордой, но не пошел. Тогда он сам двинулся к нему, держа веревку, но еще не дошел, как конь, вдруг пугливо всхрапнув, заржал.
Степка во второй раз вздрогнул и выругался, в сердцах сильно дернув за уздечку. Он уже был рядом и ухватился рукой за жесткую гриву, но конь, не даваясь, решительно метнулся от него задом.
— Ах ты падла! — вырвалось у Степки. Не выпуская веревки, он сделал и вторую попытку ухватиться за его мокрый загривок, но конь опять испуганно шарахнулся в сторону.
И в тот момент сзади послышались чьи-то глуховатые шаги.
— Кто это? — раздалось в ночи испуганно и угрожающе одновременно. — Что ты делаешь?
Степка отпрянул от коня и, не выпуская веревки, правой рукой рванул из-за спины автомат. Тут же, однако, понял, что испугался напрасно, — к нему бежал кто-то один, низенький, в распахнутой одежде и босой, как это он сразу определил по его тонким, в засученных штанах ногам. Замерев, Степка ждал, пока тот, замедляя шаг, нерешительно подходил ближе.
— Куда вы? Это мой конь!
Негромкий голос его окончательно убедил Степку, что это подросток, и парень снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Он уже знал, что вблизи вид его и особенно оружие дадут этому мальчишке понять все без расспросов.
— А ты кто? А ну, поди ближе!
Парнишка не очень решительно подошел и остановился в пяти шагах. Конь с высоко вскинутой головой внимательно глядел на хозяина, будто стараясь понять, что здесь происходит.
— Это мой конь! Не берите, дядька, моего коня!
Степка потянул за веревку, конь нехотя переступил, и он подошел ближе к мальчишке.
— Где повозка?
— Повозка? Дома.
— А дом где?
— Дом? Вон за оселицей.
— А кто дома есть?
— Дома мама и бабка.
— А полицаи у вас есть?
— Ну есть.
Наверно, он что-то уже понял и тихо стоял в намокшем, с чужого плеча пиджачке, покорно ожидая новых вопросов. Степка подумал, что от телеги, пожалуй, надо отказаться. Присмотревшись, куда показывал подросток, Степка догадался, что черная гряда вдалеке, которую он принял за лес, была деревней: хаты, сараи, сады; на краю близко отсюда угадывалось светловатое пятно — наверно, новая крыша какой-то постройки.
— Коня отдадим, — сказал он. — Через пару дней только.
Парень, видно, тоже осмелел и, ступив на шаг ближе, сказал:
— Нельзя мне без коня. Я молоко вожу.
— Ну, знаешь! Ты молоко возишь, а нам человека спасать надо! — повысил голос Степка. — А ну, подержи своего огольца.
— Не берите, дядька! Ей-богу, не вру: нельзя мне без коня, — залепетал подросток, однако взял коня за уздечку и придержал.
Степка грудью вскочил на лошадиный загривок, перекинул сапог и с приятностью обхватил ногами теплые конские бока.
— Дядька, партизаны не делают так!
Степка тузанул было за веревчатый повод, конь послушно повернул в сторону, да вдруг прорвавшийся в последней фразе парня упрек что-то тронул в душе у Степки.
— Вот что! — сказал он. — Айда с нами. Отвезем куда надо и отдадим твою клячу. Завтра дома будешь.
— Фу, уморился!..
— Ладно, — остановился впереди Бритвин. — Отдохнем.
Он подошел ближе и тоже опустился наземь на неширокой, обросшей кустарником поляне. Где-то поблизости ровно журчал ручей, небо вверху недобро мрачнело, но дождь перестал. В лесной глухомани царила ночная тишь, нарушаемая лишь падением холодных капель в кустах. Усталым от долгой ходьбы людям, однако, было тепло, даже душно.
Пока Данила отсапывался, Степка ощупал все еще не приходящего в сознание Маслакова. Тот был жив, сердце его, было слышно, билось слабыми неровными толчками. В груди, если прислушаться, что-то клокотало-хлюпало, и это особенно пугало Степку — казалось, Маслаков кончается. Сделанная из сорочки перевязка, наспех наложенная ими в пути, перекрутилась, сползла на живот. Вдвоем с Данилой они начали поправлять ее. Поодаль, ссутулясь, уныло сидел Бритвин.
— А канистра где? — вдруг спросил он.
— На дороге, — буркнул Степка.
— Подожгли, называется!..
Двое других молчали, возясь с раненым, и Бритвин неожиданно зло выругался.
— Вроде бы опытный подрывник, а такую тюху-матюху упорол!
Данила развязал концы окровавленного куска сорочки, Степка придержал их и, глотая слезы от жалости к Маслакову, не мог возразить ротному. Как он ни был настроен против Бритвина, но теперь не мог не признать, что тот прав.
Было совершенно очевидно, что Маслаков просчитался и сам же поплатился за это. Недавняя неприязнь Степки к Бритвину сама по себе сходила на нет, впрочем, как и к Даниле, — все его прошлые обиды на них теперь становились ничтожно малыми перед огромностью свалившегося на них несчастья.
— Что тут у него делается! — ворчал Данила, ковыряясь под завернутой мокрой гимнастеркой.
Рана кровоточила, надо было поправить повязку. Ночь выдалась темная, без луны, а в этом овраге и под самым носом ни черта нельзя было разобрать.
— Спички где-то у него были, — вспомнил Степка. — Посмотри-ка в карманах.
— Держи.
Степка зажал концы повязки, а Данила принялся шарить по мокрым карманам раненого, которые, как и у всех, были набиты различной обиходной мелочью. Вытаскивая оттуда что попало под руки, Данила глухо приговаривал:
— Нож. Тряпка какая-то. Книжка или бумаги… Не разберу…
— Дай сюда, — протянул руку Бритвин.
— Патроны. Моток проволоки… Карандаш… Хотя запал будто? Нате, посмотрите там.
Бритвин без особого любопытства взял у него что-то и, ощупав, скоро определил:
— Бикфордов шнур, а не проволока. И взрыватель вроде. Ну да, взрыватель. Только взрывать нечего.
— Вот спички.
— А зачем спички? — начал раздражаться Бритвин. — Что ты ему, операцию будешь делать? Подводу надо искать!
Данила на минуту смешался от этого почти начальственного окрика, молча уставясь на тусклую во мраке фигуру Бритвина. Как-то так получалось, что тот теперь брал над ними двумя старшинство, хотя прямого разговора о том еще не было.
— Подвода, говорю, нужна. Не торчать же тут, пока полицаи защучат. Деревня далеко?
Данила оглядел в темноте мрачные лесистые склоны, будто там можно было что-либо увидеть.
— Волотовка тут должна быть. И хутора. Хутора, может, ближе.
— Где, в какую сторону?
Не очень уверенно Данила показал рукой вдаль:
— Будто туда, как по оврагу. Может, левее немного.
— Так! — прикинул Бритвин. — Ты, как фамилия?
Степка не сразу понял, что тот обращался к нему, и промолчал, зато Данила подсказал с охотой:
— Толкач.
— Толкач, а ну за подводой! А то поздно будет. Понял?
Степка с готовностью встал, чувствуя, что это правда. То, что его посылали невесть куда в ночь, теперь не обидело парня, хотя он подумал: почему не Данилу, который тут знал все ходы-выходы? Но Данила сколько тащил раненого на себе по лесу. Подобрав автомат, Степка встал и, не мешкая, полез в мокрый кустарник.
Ветки обдавали его дождем, как он ни остерегался задевать их, хотя и без того давно уже промок, особенно рукава и ноги. На склоне в мокрой траве к тому же было скользко. Степка несколько раз упал, поднялся и наконец сошел пониже, к ручью. Но и здесь было не легче, он долго пробирался сквозь густой мокрый ольшаник, обошел поляну, непролазно заваленную сухим хворостом. В промокших его сапогах привычно чавкало, сползшая портянка все терла ногу, жесткие стебли прошлогоднего папоротника стегали по его голым, высунувшимся из сапога пальцам. Не останавливаясь, то и дело натыкаясь на сучья, он торопливо продирался в зарослях, заботясь лишь о том, как бы найти подводу и не опоздать к раненому. Но сначала надо было найти деревню. Не первый раз он ходил вот так, ночью, и, в общем, умел ориентироваться: откладывал в памяти весь путь вниз, вверх и все повороты тоже.
Спустя некоторое время лесной кустарник вокруг осел ниже, вверху шире разлегалось тусклое небо, на котором в двух-трех местах слабо блеснули редкие звезды, — овраг оставался сзади. С ним окончились и заросли ольшаника. Степка очутился в голой ложбине, взяв правее, взобрался по склону на горку. Идти стало легче, мокрые его сапоги ровно стегали в густой рослой озими; впереди высились какие-то беловатые кучки, казалось — люди. Но людей тут не могло быть, это зацвели на обмежках груши-дички. Степка невольно забирал в сторону — инстинктивная осмотрительность вынуждала его к осторожности в ночном поле. Временами он ловил себя на том, что сворачивает то вправо, то влево — самое наихудшее в пути без дороги.
Но вот шорох озими под ногами стих, Степка оказался на чем-то голом и твердом, не сразу поняв, что это дорога. Он взглянул в один ее конец, в другой — в какую сторону лучше было свернуть, он не знал. Он прошел по дороге десяток шагов влево, подумал и повернул назад, все время напряженно вглядываясь в сумеречное пространство ночи, таившей что-то неопределенное, загадочно-пугающее.
Дорогой он шел долго, полагая, что должна же она наконец привести к деревне. Сразу очутиться на деревенской улице не входило в его намерения — лучше будет из огорода пробраться в какой-нибудь двор и потихоньку разузнать обо всем. Но впереди его опять ждал лес — черная зубчатая стена совершенно закрыла собой и без того застланный темнотой горизонт. Степка замедлил шаг, автомат на плече передвинул под мышку, готовый каждую секунду дернуть за коротенькую рукоятку затвора. Но он еще не дошел до этой стены деревьев, как услышал невдалеке вроде бы знакомый, хотя и не сразу понятый им звук, напоминавший глухой стук о землю. Степка остановился, отчетливее расслышав несколько ударов, догадался, что это вбивали кол. Да, именно кол, особенно если камнем — несколько тяжеловесных глухих ударов отдалось в земле.
Он свернул с дороги и тихонько, крадучись пошел на этот стук, который почему-то вдруг прекратился. Тогда он присел, снизу вверх осмотрел светловатый край неба — поблизости как будто ничего подозрительного не было. Мягко, почти неслышно ступая, он прошел еще шагов двести и снова, пригнувшись, огляделся. Опять ничего вокруг не было видно, лишь поодаль чернели кусты лозняка, между которых кое-где высились редкие олешины. Под ногами становилось все мягче, сапоги зачавкали в траве — начиналось болото. Он уже хотел было повернуть в обход, как рядом и так близко, что он содрогнулся, неожиданно увидел коня. Заслышав человека, конь встревоженно взмахнул головой и замер. Степка остановился, присел и, никого не обнаружив поблизости, осторожно, чтобы не испугать животное, начал приближаться к нему.
Конь по-прежнему тихо стоял, настороженно повернув голову в его сторону, и, словно недоумевая, ждал его приближения.
— Кось-кось, — ласковым шепотом позвал Степка, протягивая руку, как будто держа в ней угощение. Затем этой же рукой он нащупал под ногами веревку и конец колка, вбитого в землю, который тут же, поднатужась, вырвал. Оставалось, не вспугнув коня, взобраться на него.
Степка закинул за спину автомат и, перебирая в руках веревку, помалу потянул ею за уздечку. Конь повел мордой, но не пошел. Тогда он сам двинулся к нему, держа веревку, но еще не дошел, как конь, вдруг пугливо всхрапнув, заржал.
Степка во второй раз вздрогнул и выругался, в сердцах сильно дернув за уздечку. Он уже был рядом и ухватился рукой за жесткую гриву, но конь, не даваясь, решительно метнулся от него задом.
— Ах ты падла! — вырвалось у Степки. Не выпуская веревки, он сделал и вторую попытку ухватиться за его мокрый загривок, но конь опять испуганно шарахнулся в сторону.
И в тот момент сзади послышались чьи-то глуховатые шаги.
— Кто это? — раздалось в ночи испуганно и угрожающе одновременно. — Что ты делаешь?
Степка отпрянул от коня и, не выпуская веревки, правой рукой рванул из-за спины автомат. Тут же, однако, понял, что испугался напрасно, — к нему бежал кто-то один, низенький, в распахнутой одежде и босой, как это он сразу определил по его тонким, в засученных штанах ногам. Замерев, Степка ждал, пока тот, замедляя шаг, нерешительно подходил ближе.
— Куда вы? Это мой конь!
Негромкий голос его окончательно убедил Степку, что это подросток, и парень снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Он уже знал, что вблизи вид его и особенно оружие дадут этому мальчишке понять все без расспросов.
— А ты кто? А ну, поди ближе!
Парнишка не очень решительно подошел и остановился в пяти шагах. Конь с высоко вскинутой головой внимательно глядел на хозяина, будто стараясь понять, что здесь происходит.
— Это мой конь! Не берите, дядька, моего коня!
Степка потянул за веревку, конь нехотя переступил, и он подошел ближе к мальчишке.
— Где повозка?
— Повозка? Дома.
— А дом где?
— Дом? Вон за оселицей.
— А кто дома есть?
— Дома мама и бабка.
— А полицаи у вас есть?
— Ну есть.
Наверно, он что-то уже понял и тихо стоял в намокшем, с чужого плеча пиджачке, покорно ожидая новых вопросов. Степка подумал, что от телеги, пожалуй, надо отказаться. Присмотревшись, куда показывал подросток, Степка догадался, что черная гряда вдалеке, которую он принял за лес, была деревней: хаты, сараи, сады; на краю близко отсюда угадывалось светловатое пятно — наверно, новая крыша какой-то постройки.
— Коня отдадим, — сказал он. — Через пару дней только.
Парень, видно, тоже осмелел и, ступив на шаг ближе, сказал:
— Нельзя мне без коня. Я молоко вожу.
— Ну, знаешь! Ты молоко возишь, а нам человека спасать надо! — повысил голос Степка. — А ну, подержи своего огольца.
— Не берите, дядька! Ей-богу, не вру: нельзя мне без коня, — залепетал подросток, однако взял коня за уздечку и придержал.
Степка грудью вскочил на лошадиный загривок, перекинул сапог и с приятностью обхватил ногами теплые конские бока.
— Дядька, партизаны не делают так!
Степка тузанул было за веревчатый повод, конь послушно повернул в сторону, да вдруг прорвавшийся в последней фразе парня упрек что-то тронул в душе у Степки.
— Вот что! — сказал он. — Айда с нами. Отвезем куда надо и отдадим твою клячу. Завтра дома будешь.
10
По лесу они пробирались пешком, ведя на поводу коня. Здешние места подростку были знакомы, он сразу нашел тропинку на краю оврага и, раздвигая руками мокрые ветви, уверенно вел Степку.
По-видимому, было за полночь. Ночь стала еще глуше, лес замер, насторожился, даже перестал слышаться стук капель в листве, лишь ровно топали сзади лошадиные копыта да в чаще, захлопав крыльями, кидалась прочь какая-нибудь вспугнутая ими птица. Вокруг по-прежнему было мокро, неуютно и тревожно; знобящая сырость невидимым промозглым туманом ползла между кустов.
Степка настойчиво тянул за повод, конь, однако, не очень охотно шел за чужим. Конечно, коня лучше бы передать подростку, но кто знал, что у того на уме. К тому же Степка учуял в кустарнике запах дыма, и это обеспокоило его. Хорошо, если жгли Бритвин с Данилой, а если кто-либо чужой? Он тревожно вглядывался в сумрак оврага, чтобы не прозевать огонь, и скоро увидел его — сквозь заросли коротенько блеснуло красноватым отсветом. На секунду остановившись, Степка подумал, что, кажется, это свои.
Вскоре они подошли ближе и увидели, что на краю поляны возле ручья поблескивал небольшой костерок, у которого пошевеливалась сутуловатая фигура в накинутом на плечи ватнике. Заслышав их наверху, человек круто обернулся и на минуту замер, вглядываясь в темень. Но они уже лезли по склону в овраг. Степка негромко понукал коня, который боязливо полз на согнутых задних ногах, бороздя копытами землю. Оба они с подростком придерживали его под узду, пока тот не сбежал вниз, едва не угодив в костер.
Бритвин поправил на плечах телогрейку и отступил в сторону, поводя по кустам шаткою черной тенью.
— Вот конь, — сказал Степка. — Повозки нет.
Он ждал, что Бритвин или выскажет удовлетворение оттого, что удалось найти коня, или будет ругать, почему без повозки. Однако бывший ротный бегло взглянул на подростка, скромно стоявшего возле коня, и с полным безразличием ко всему опустился у огня. Рядом, распятая на палках, сушилась его шинель.
— Напрасно старался.
Степка, не поняв, вопросительно поглядел на Бритвина, который, протянув руки к огню, не проронил больше ни слова. Костер медленно разгорался, дым серыми клубами валил вверх и ел глаза. И тогда Степка, почувствовав недоброе, услышал непонятную возню в другой стороне поляны. Туда же косил настороженным взглядом конь. В неясном мелькании теней под кустами можно было различить согнутую спину Данилы, который, стоя на коленях, с усилием ковырял в земле. Степка подался к нему, но тут же остановился, наткнувшись на что-то прикрытое на земле кожухом. Из-под овчинной полы высовывались две босые, неестественно белые во мраке стопы…
Все было ясно.
Степка опустился возле этих босых, близко сведенных ступней, по которым гуляли слабые отблески костра, и понял, что самое страшное, чего он боялся, случилось. И не с ним, слабаком и неудачником, не с недотепой Данилой и даже не с Бритвиным, а с самым лучшим, самым для него дорогим человеком в отряде — Маслаковым.
Вконец обессилев, Степка оцепенело застыл возле этих мертвенно-белых ступней, и перед его глазами постепенно выплывал из тумана тот увиденный им в сосняке серый, поклеванный вороньем труп. Но там был неизвестный, совершенно безразличный ему человек, а это нее ведь Маслаков. И все же какой-то общий итог уже соединил обоих, он пугал, отталкивал и своей нелепой несправедливостью совершенно сокрушал Степку.
Он сидел так долго, раздавленный обидой за командира, а может, и за себя тоже — на жизнь, на войну, а больше на коварство слепого случая, который чаще, чем что другое, властвовал над их судьбами.
— Не подвода — лопата нужна. Лопаты нет? — спросил Бритвин.
Степка не отозвался, и подросток, наверно, дал знать, что лопаты у них нет, потому что Бритвин больше не спрашивал. Конь постоял, вглядываясь в Данилу, и, успокоясь, принялся щипать траву. Степка же все сидел, ни о чем не думая, безразличный ко всему и прежде всего к самому себе. Он здорово озяб от ночной свежести, тело его все чаще вздрагивало под волглым сукном мундира. Бритвин, заметив это, сказал:
— Хватит мандражить. Ступай подмени Бороду.
Степке было безразлично, что делать, главное для него уже миновало, а все остальное не имело смысла. Он покорно встал и побрел через поляну.
— Что тут подменять! Было бы чем, — проворчал Данила, но вылез из неглубокой, по колено, ямки и протянул парню отполированный землей тесак.
Степка уныло стоял на темной накопанной земле. Не поднимая взгляда, взял у Данилы тесак и, когда тот уже шагнул от него, услышал или, может, почувствовал, что шаг его вроде изменился. И тогда он заметил, что Данила уже в сапогах. На Бритвине справная телогрейка, у этого сапоги — все уже поделено. Ну что ж! Это было слишком обычно в их жизни: вещи, как всегда на войне, переживали людей, потому как, наверно, обретали большую, чем люди, ценность.
Он спрыгнул в могилу и начал драть и рубить тесаком тугие и крепкие, как ремни, лесные корни, которыми тут была густо переплетена насквозь вся земля. Нарубив, руками выгребал мягкую сырую труху и брался за тесак снова. Однако все это он делал словно во сне. Мысли его беспорядочно сновали в голове, иногда задерживаясь на чем-то далеком, второстепенном и необязательном для такого момента, то и дело обрываясь и перескакивая на другое. Иногда они исчезали вовсе, и тогда становился слышным близкий разговор там, у костра. С нарочитой строгостью в голосе, как малому, Бритвин говорил подростку:
— От так! Побудешь, пока захороним. А потом шагом марш на все четыре стороны. Ясно?
— Ясно, — тихо отвечает парень.
— Ежели ясно, то и весь разговор, — заключил Бритвин, но, помолчав, вдруг мягче спросил: — Тебе сколько лет?
— Пятнадцать.
— Батька есть?
— Есть, но…
— На войне, наверно?
— Не, — сказал парень, вздохнув. Голос его стал какой-то неуверенный, едва слышный.
— Что, в полиции? — догадался Бритвин.
— В полиции, — тихо подтвердил подросток.
Степка несколько даже удивился, заинтересованный и неприятно задетый одновременно. Называется, нашел помощника. Пожалуй, про батьку надо было спросить раньше, а то еще надумал вести с собой в Гриневичский лес — вот был бы скандал. С неприятным чувством виноватости Степка подумал, что Бритвин, наверно, сейчас задаст ему перцу, чего он теперь, по-видимому, заслуживал.
— Ну а ты что же, значит, батьке помогаешь? — спрашивал бывший ротный.
— Я не помогаю, — сказал парень. — Я в партизаны пойду.
— Ого!
Слышно было, Бритвин с хрустом разломал хворостину и сунул ее в огонь — мигающие отблески на кустах ненадолго сгасли, потом, понемногу оживая, запрыгали снова. Подросток, отчужденно насупясь, молчал.
— Ничего не выйдет! — сказал Бритвин. — Таких в партизаны не берут. Чтоб в партизаны пойти, заслужить надо.
— А я заслужу.
— Это как же?
Паренек не ответил, по-видимому, тая в мыслях что-то слишком серьезное, чтобы так запросто доверить его этому лесному незнакомцу. Степке это понравилось. Он выглянул из ямы — маленькая тщедушная фигурка в обвислом поношенном пиджаке стояла у костра. Рядом на коленях возился Данила, подкладывавший в огонь валежник.
— От так! — сказал Бритвин. — Мы пойдем, а ты посидишь. Как рассветет, поедешь. Понял? Не раньше. А что не спал, так завтра выспишься.
— Мне утром молоко на сепаратор везти.
— Успеется твое молоко. — Бритвин ткнул палкой в огонь: в дымной круговерти взметнулся рой искр.
Пламя весело разгоралось, на поляне стало светлее, дым в тишине столбом валил вверх и багровым облаком исчезал в ночном небе. Бритвин отодвинулся от жары подальше. Вдруг, будто вспомнив что-то, он спохватился:
— Да, а куда ты молоко возишь?
— В местечко, куда же, — с явным недовольством сказал парень, и Степка подумал, что полицаев сынок, кажется, попался с характером.
— В Кругляны?
— Ну.
Бритвин с каким-то новым смыслом поглядел на парня, потом на Данилу. Тот, откинувшись на бок, неподвижно смотрел в огонь.
— Через мост ездишь?
— Через мост, а где же.
— Ага! И вчера ездил?
— Ездил. Только приехал поздно. Партизаны постового убили, так не пускали долго.
— Так-так, — удовлетворенно сказал Бритвин, усаживаясь поудобнее и рукой придерживая на плечах телогрейку. — Значит, у них охрана?
— Днем не было, а на ночь ставить начали. Два полицая из Круглян.
— Гляди-ка, все знаешь! Молодец! А ну, поди ближе. Садись вот, грейся.
Парень степенно обошел костер и опустился на корточки. Данила, видно, заинтересовавшись новым обстоятельством, приподнялся и сел прямо, заслонив огонь; на поляне пролегла его длинная тень. В могиле сделалось темно, и Степка стал на колени, чтобы удобнее было копать. Больше он туда уже не глядел, только слушал.
— Вот так. Сушись. Тоже ведь мокрый. Как тебя звать?
— Митька.
— Дмитрий, значит. Хорошее имя. У меня был друг Дмитрий, геройский парень, — оживленно говорил Бритвин. — Так, говоришь, партизаны полицая ухлопали?
— Ну. Вечером подкрались и застрелили. Ревба его фамилия. До войны в маслопроме работал.
Выдирая из земли спутанные корни, Степка тихо порадовался: это уж его работа. Удивительно только, как удалось попасть не целясь. Становилось понятно, почему их не догоняли — наверно, вытаскивали убитого и упустили его с Маслаковым.
— Так-так, — что-то живо прикинул про себя Бритвин. — Вижу, ты парень хороший. Пожалуй, мы тебя примем. Только… — Не договорив, он повернулся в сторону: — Данила, а ну по секрету.
Оба поднялись от костра и отошли на несколько шагов в сторону. Степка выпрямился, переводя дыхание и вслушиваясь. Бритвин тронул за рукав Данилу:
— Ты говорил про тол. Где это?
Данила тягуче вздохнул, неопределенно поглядел в кустарник:
— Был. А теперь есть или нет, кто знает.
— Это где? В Фроловщине?
— Ну.
— Слушай, надо подскочить.
Не отвечая, Данила громко высморкался в траву, пятерней отер нос и бороду.
— Так темно. А там болото, лихо на него… И неизвестно, швагер дома или нет, — начал он невеселым, совершенно глухим голосом, который всегда выдавал его неохоту.
— Ничего. Садись на коня и скачи.
Они повернулись к костру, в котором теперь задумчиво ковырялся Митя. Данила на ходу громче сказал:
— Так что, если у меня обрез этот…
— Бери винтарь!
— Что винтарь! Если б автомат.
Бритвин остановился.
— Бери автомат. Толкач, дай автомат!
— Ну да! Пусть с винтовкой едет, — недовольно отозвался Степка. Бритвин строго прикрикнул:
— Говорю, дай автомат!
Степка с силой вогнал в землю тесак и тихо, про себя, выругался. Больше всего на свете он не хотел теперь отдавать автомат. Но приказ Бритвина прозвучал так категорично, что спорить было бесполезно, и он поднял с земли свой ППШ. Бритвин нетерпеливо обернулся к Даниле:
— И давай скачи! Два часа тебе сроку. Фроловщина недалеко, знаю.
Данила еще недолго помешкал, явно не спеша исполнять задание, к которому у него не лежала душа.
— Кожух мокрый. Если б вы ватовку дали.
— На! На и ватовку! — решительно рванул с плеч телогрейку Бритвин. — И не тяни резину!
С молчаливой неторопливостью Данила оделся, подпоясался, взял на краю поляны коня и полез из оврага.
По-видимому, было за полночь. Ночь стала еще глуше, лес замер, насторожился, даже перестал слышаться стук капель в листве, лишь ровно топали сзади лошадиные копыта да в чаще, захлопав крыльями, кидалась прочь какая-нибудь вспугнутая ими птица. Вокруг по-прежнему было мокро, неуютно и тревожно; знобящая сырость невидимым промозглым туманом ползла между кустов.
Степка настойчиво тянул за повод, конь, однако, не очень охотно шел за чужим. Конечно, коня лучше бы передать подростку, но кто знал, что у того на уме. К тому же Степка учуял в кустарнике запах дыма, и это обеспокоило его. Хорошо, если жгли Бритвин с Данилой, а если кто-либо чужой? Он тревожно вглядывался в сумрак оврага, чтобы не прозевать огонь, и скоро увидел его — сквозь заросли коротенько блеснуло красноватым отсветом. На секунду остановившись, Степка подумал, что, кажется, это свои.
Вскоре они подошли ближе и увидели, что на краю поляны возле ручья поблескивал небольшой костерок, у которого пошевеливалась сутуловатая фигура в накинутом на плечи ватнике. Заслышав их наверху, человек круто обернулся и на минуту замер, вглядываясь в темень. Но они уже лезли по склону в овраг. Степка негромко понукал коня, который боязливо полз на согнутых задних ногах, бороздя копытами землю. Оба они с подростком придерживали его под узду, пока тот не сбежал вниз, едва не угодив в костер.
Бритвин поправил на плечах телогрейку и отступил в сторону, поводя по кустам шаткою черной тенью.
— Вот конь, — сказал Степка. — Повозки нет.
Он ждал, что Бритвин или выскажет удовлетворение оттого, что удалось найти коня, или будет ругать, почему без повозки. Однако бывший ротный бегло взглянул на подростка, скромно стоявшего возле коня, и с полным безразличием ко всему опустился у огня. Рядом, распятая на палках, сушилась его шинель.
— Напрасно старался.
Степка, не поняв, вопросительно поглядел на Бритвина, который, протянув руки к огню, не проронил больше ни слова. Костер медленно разгорался, дым серыми клубами валил вверх и ел глаза. И тогда Степка, почувствовав недоброе, услышал непонятную возню в другой стороне поляны. Туда же косил настороженным взглядом конь. В неясном мелькании теней под кустами можно было различить согнутую спину Данилы, который, стоя на коленях, с усилием ковырял в земле. Степка подался к нему, но тут же остановился, наткнувшись на что-то прикрытое на земле кожухом. Из-под овчинной полы высовывались две босые, неестественно белые во мраке стопы…
Все было ясно.
Степка опустился возле этих босых, близко сведенных ступней, по которым гуляли слабые отблески костра, и понял, что самое страшное, чего он боялся, случилось. И не с ним, слабаком и неудачником, не с недотепой Данилой и даже не с Бритвиным, а с самым лучшим, самым для него дорогим человеком в отряде — Маслаковым.
Вконец обессилев, Степка оцепенело застыл возле этих мертвенно-белых ступней, и перед его глазами постепенно выплывал из тумана тот увиденный им в сосняке серый, поклеванный вороньем труп. Но там был неизвестный, совершенно безразличный ему человек, а это нее ведь Маслаков. И все же какой-то общий итог уже соединил обоих, он пугал, отталкивал и своей нелепой несправедливостью совершенно сокрушал Степку.
Он сидел так долго, раздавленный обидой за командира, а может, и за себя тоже — на жизнь, на войну, а больше на коварство слепого случая, который чаще, чем что другое, властвовал над их судьбами.
— Не подвода — лопата нужна. Лопаты нет? — спросил Бритвин.
Степка не отозвался, и подросток, наверно, дал знать, что лопаты у них нет, потому что Бритвин больше не спрашивал. Конь постоял, вглядываясь в Данилу, и, успокоясь, принялся щипать траву. Степка же все сидел, ни о чем не думая, безразличный ко всему и прежде всего к самому себе. Он здорово озяб от ночной свежести, тело его все чаще вздрагивало под волглым сукном мундира. Бритвин, заметив это, сказал:
— Хватит мандражить. Ступай подмени Бороду.
Степке было безразлично, что делать, главное для него уже миновало, а все остальное не имело смысла. Он покорно встал и побрел через поляну.
— Что тут подменять! Было бы чем, — проворчал Данила, но вылез из неглубокой, по колено, ямки и протянул парню отполированный землей тесак.
Степка уныло стоял на темной накопанной земле. Не поднимая взгляда, взял у Данилы тесак и, когда тот уже шагнул от него, услышал или, может, почувствовал, что шаг его вроде изменился. И тогда он заметил, что Данила уже в сапогах. На Бритвине справная телогрейка, у этого сапоги — все уже поделено. Ну что ж! Это было слишком обычно в их жизни: вещи, как всегда на войне, переживали людей, потому как, наверно, обретали большую, чем люди, ценность.
Он спрыгнул в могилу и начал драть и рубить тесаком тугие и крепкие, как ремни, лесные корни, которыми тут была густо переплетена насквозь вся земля. Нарубив, руками выгребал мягкую сырую труху и брался за тесак снова. Однако все это он делал словно во сне. Мысли его беспорядочно сновали в голове, иногда задерживаясь на чем-то далеком, второстепенном и необязательном для такого момента, то и дело обрываясь и перескакивая на другое. Иногда они исчезали вовсе, и тогда становился слышным близкий разговор там, у костра. С нарочитой строгостью в голосе, как малому, Бритвин говорил подростку:
— От так! Побудешь, пока захороним. А потом шагом марш на все четыре стороны. Ясно?
— Ясно, — тихо отвечает парень.
— Ежели ясно, то и весь разговор, — заключил Бритвин, но, помолчав, вдруг мягче спросил: — Тебе сколько лет?
— Пятнадцать.
— Батька есть?
— Есть, но…
— На войне, наверно?
— Не, — сказал парень, вздохнув. Голос его стал какой-то неуверенный, едва слышный.
— Что, в полиции? — догадался Бритвин.
— В полиции, — тихо подтвердил подросток.
Степка несколько даже удивился, заинтересованный и неприятно задетый одновременно. Называется, нашел помощника. Пожалуй, про батьку надо было спросить раньше, а то еще надумал вести с собой в Гриневичский лес — вот был бы скандал. С неприятным чувством виноватости Степка подумал, что Бритвин, наверно, сейчас задаст ему перцу, чего он теперь, по-видимому, заслуживал.
— Ну а ты что же, значит, батьке помогаешь? — спрашивал бывший ротный.
— Я не помогаю, — сказал парень. — Я в партизаны пойду.
— Ого!
Слышно было, Бритвин с хрустом разломал хворостину и сунул ее в огонь — мигающие отблески на кустах ненадолго сгасли, потом, понемногу оживая, запрыгали снова. Подросток, отчужденно насупясь, молчал.
— Ничего не выйдет! — сказал Бритвин. — Таких в партизаны не берут. Чтоб в партизаны пойти, заслужить надо.
— А я заслужу.
— Это как же?
Паренек не ответил, по-видимому, тая в мыслях что-то слишком серьезное, чтобы так запросто доверить его этому лесному незнакомцу. Степке это понравилось. Он выглянул из ямы — маленькая тщедушная фигурка в обвислом поношенном пиджаке стояла у костра. Рядом на коленях возился Данила, подкладывавший в огонь валежник.
— От так! — сказал Бритвин. — Мы пойдем, а ты посидишь. Как рассветет, поедешь. Понял? Не раньше. А что не спал, так завтра выспишься.
— Мне утром молоко на сепаратор везти.
— Успеется твое молоко. — Бритвин ткнул палкой в огонь: в дымной круговерти взметнулся рой искр.
Пламя весело разгоралось, на поляне стало светлее, дым в тишине столбом валил вверх и багровым облаком исчезал в ночном небе. Бритвин отодвинулся от жары подальше. Вдруг, будто вспомнив что-то, он спохватился:
— Да, а куда ты молоко возишь?
— В местечко, куда же, — с явным недовольством сказал парень, и Степка подумал, что полицаев сынок, кажется, попался с характером.
— В Кругляны?
— Ну.
Бритвин с каким-то новым смыслом поглядел на парня, потом на Данилу. Тот, откинувшись на бок, неподвижно смотрел в огонь.
— Через мост ездишь?
— Через мост, а где же.
— Ага! И вчера ездил?
— Ездил. Только приехал поздно. Партизаны постового убили, так не пускали долго.
— Так-так, — удовлетворенно сказал Бритвин, усаживаясь поудобнее и рукой придерживая на плечах телогрейку. — Значит, у них охрана?
— Днем не было, а на ночь ставить начали. Два полицая из Круглян.
— Гляди-ка, все знаешь! Молодец! А ну, поди ближе. Садись вот, грейся.
Парень степенно обошел костер и опустился на корточки. Данила, видно, заинтересовавшись новым обстоятельством, приподнялся и сел прямо, заслонив огонь; на поляне пролегла его длинная тень. В могиле сделалось темно, и Степка стал на колени, чтобы удобнее было копать. Больше он туда уже не глядел, только слушал.
— Вот так. Сушись. Тоже ведь мокрый. Как тебя звать?
— Митька.
— Дмитрий, значит. Хорошее имя. У меня был друг Дмитрий, геройский парень, — оживленно говорил Бритвин. — Так, говоришь, партизаны полицая ухлопали?
— Ну. Вечером подкрались и застрелили. Ревба его фамилия. До войны в маслопроме работал.
Выдирая из земли спутанные корни, Степка тихо порадовался: это уж его работа. Удивительно только, как удалось попасть не целясь. Становилось понятно, почему их не догоняли — наверно, вытаскивали убитого и упустили его с Маслаковым.
— Так-так, — что-то живо прикинул про себя Бритвин. — Вижу, ты парень хороший. Пожалуй, мы тебя примем. Только… — Не договорив, он повернулся в сторону: — Данила, а ну по секрету.
Оба поднялись от костра и отошли на несколько шагов в сторону. Степка выпрямился, переводя дыхание и вслушиваясь. Бритвин тронул за рукав Данилу:
— Ты говорил про тол. Где это?
Данила тягуче вздохнул, неопределенно поглядел в кустарник:
— Был. А теперь есть или нет, кто знает.
— Это где? В Фроловщине?
— Ну.
— Слушай, надо подскочить.
Не отвечая, Данила громко высморкался в траву, пятерней отер нос и бороду.
— Так темно. А там болото, лихо на него… И неизвестно, швагер дома или нет, — начал он невеселым, совершенно глухим голосом, который всегда выдавал его неохоту.
— Ничего. Садись на коня и скачи.
Они повернулись к костру, в котором теперь задумчиво ковырялся Митя. Данила на ходу громче сказал:
— Так что, если у меня обрез этот…
— Бери винтарь!
— Что винтарь! Если б автомат.
Бритвин остановился.
— Бери автомат. Толкач, дай автомат!
— Ну да! Пусть с винтовкой едет, — недовольно отозвался Степка. Бритвин строго прикрикнул:
— Говорю, дай автомат!
Степка с силой вогнал в землю тесак и тихо, про себя, выругался. Больше всего на свете он не хотел теперь отдавать автомат. Но приказ Бритвина прозвучал так категорично, что спорить было бесполезно, и он поднял с земли свой ППШ. Бритвин нетерпеливо обернулся к Даниле:
— И давай скачи! Два часа тебе сроку. Фроловщина недалеко, знаю.
Данила еще недолго помешкал, явно не спеша исполнять задание, к которому у него не лежала душа.
— Кожух мокрый. Если б вы ватовку дали.
— На! На и ватовку! — решительно рванул с плеч телогрейку Бритвин. — И не тяни резину!
С молчаливой неторопливостью Данила оделся, подпоясался, взял на краю поляны коня и полез из оврага.
11
Бритвин больше не садился к костру — там теперь хозяйничал Митя, — постоял на полянке и, как только топот коня затих наверху, подошел к Степке: