— Цыц, зараза! — сказал Антон, подумав, что ворона теперь ни к чему, ворона может их выдать. Подняв из-под стены обломок стропила, он ступил на шаг из ворот и замахнулся. На вязе, оказывается, расположилась целая воронья стая, Антон запустил палкой — вороны одна за другой нехотя снялись и низко полетели куда-то за обору.
   — Зося! — сказал Антон, возвращаясь в обору. Зоська все еще с бледным лицом внимательно посмотрела на него, и в этом ее взгляде была бездна безысходной печали. — Зося! Ты понимаешь наше положение? — сказал он, тоже заглядывая ей в глаза.
   — Ну, понимаю, — тихо ответила она.
   — Нет, ты не понимаешь, — сказал он. — Если действительно Сталинград взят, то… войне конец. Или они замирятся, или… Ведь России ничего не остается. Сибирь? Но что в той Сибири? Ведь они зашли вон куда, за Москву. Ты понимаешь?
   — Я понимаю, — но-прежнему тихо ответила Зоська.
   — Поэтому чего же мы дождемся в этой Липичанской пуще? Они же нас собаками перетравят. Если мы раньше с голоду не дойдем.
   Зоська слегка отвернулась от него и с прежней горькой тоской в глазах глядела из ворот в пасмурную даль поля, на котором поблизости решительно ничего не было, лишь вдали по горизонту тянулась сизая полоса леса.
   — Может, и так, — горестно сказала она.
   — Так вот, малышка! У тебя в Скиделе мать, у меня там, я говорил тебе, начальником полиции Копыцкий, мой землячок из Борисова. Он должен помочь. Давай останемся у тебя. Будем жить, как люди, как муж и жена. Я же полюбил тебя, Зоська.
   Кажется, он сказал все и, осторожно обняв ее за плечи, привлек к себе, не почувствовав, однако, ответного ее движения. Зоська ничем не выказала ни радости, ни несогласия. Она будто одеревенела в его руках, и он тихо воскликнул, вложив в свое восклицание всю ласку, на которую был способен:
   — Зоська!
   — Да, — вздохнув, сказала она. — Ты это пошутил? Ведь пошутил, правда?
   — И отстранилась, деликатно, но настойчиво высвобождаясь из его рук.
   — Нисколько! Я вполне серьезно.
   Она сделала три вялых шага и остановилась у притолоки, все наблюдая за полем. Антон снова порывисто обнял ее сзади и легонько поцеловал в щеку.
   — Не надо, Антон.
   — Ну как же… Ведь я люблю тебя.
   — За это спасибо. Но… То, что ты предлагаешь, в другое время было бы… было бы счастьем. А теперь…
   — Ну а теперь что?
   — А теперь подло. И даже больше, чем подло.
   — Чудачка! — сказал он, почувствовав, что начинает нервничать. — Вот ты наслушалась пропаганды… А ты не подумала, кроме всего, о своей матери? Что с ней будет?
   — Не знаю, что будет, Антон, — каким-то чужим, изменившимся голосом сказала Зоська. — Но в такое время бежать из отряда… Знаешь, так даже шутить нельзя. Это чересчур страшно.
   — А я тебе говорю, самое время. В отряде оставаться больше нельзя.
   — Время действительно трудное. И потому бежать — это предательство. Это ты сказал не подумав.
   — Нет, я все хорошо обдумал. Я хочу сохранить тебя, и твою маму, и себя, конечно. Иначе, ведь ты понимаешь, мы все обречены на гибель. Как те вон, — кивнул он в дальний конец оборы.
   — Что ж, возможно, — согласилась Зоська, во второй раз ставя его в тупик. Он больше всего боялся, что она не поймет его доводов, а она, оказывается, доводы хватала на лету, но никак не могла принять следовавшие за ними выводы.
   — Возможно, возможно! — начал терять рассудительное спокойствие Антон.
   — Так что же ты хочешь? Погибнуть? Может, тебе жить надоело?
   Зоська со вздохом повернулась к нему лицом и взяла его за большую пуговицу на кожушке.
   — Антон, ты понимаешь… Кому жить не хочется! Я совсем и не жила еще. Но что же ты предлагаешь? Идти к фашистам? Что же это такое? Это же хуже смерти. Тут надо потерять всякую совесть. Они же чума двадцатого века. Против них поднялся весь мир. С ними жить невозможно, они же звери.
   — Ну, это смотря для кого звери. Если с ними по-хорошему…
   — Ты смеешься: по-хорошему? Они вон перебили столько и тех, кто к ним по-плохому, и тех, кто по-хорошему, и тех, кто никак. Люди для них — скот на убой, а не люди.
   — Ну ладно! — сказал он нетерпеливо. — Я разве говорю, что они золото? Но у нас нет выбора. Что же нам делать? Они — сволочи, но они побеждают. И мы вынуждены с этим считаться.
   — Во-первых, еще не победили. И победят ли, это еще неизвестно. Даже если взяли Сталинград и если возьмут Москву. Есть еще Урал. Сибирь…
   — Что в той Сибири?..
   — Мы — люди. И мы никогда их не примем, даже если они и победят. Ты говоришь: нет выбора. Выбор есть: или мы, или они. Вот в чем наш выбор.
   — Да-а, — сказал он, помолчав. — Здорово, однако, тебя напропагандировали.
   — Пропаганда тут ни при чем. Я сама это знаю. Потому что глаза имею и уши. Поэтому давай не будем. Давай забудем этот дикий наш разговор.
   — Разговор можно забыть, — упавшим голосом сказал Антон. — Да от этого легче не будет. Надо делать что-то.
   Он был разочарован и опасался, что все испортил, пойдя вот так, напрямик. Кажется, надо было иначе, тоньше и с подходом. А он в лоб ляпнул свое предложение. Теперь вот получай. Теперь он и не знал, с какой стороны к ней подступиться. Кажется, все свои козыри он уже выложил в этой игре и ни на шаг не продвинулся к цели.
   Антону надоело топтаться на мокром снегу у ворот, и он, отойдя подальше, нашел подходящий камень, подкатил его ближе к выходу и сел, прислонившись к стене. В трех шагах от него с подавленным видом стояла Зоська. Было очевидно, что отношения между ними обретали новый характер и следовало немедленно что-то предпринять, чтобы еще спасти их и заодно себя тоже. Но Антон, кажется, зашел в тупик и просто не знал, что можно было предпринять, чем подействовать на эту строптивую упрямицу.
   — Зось! — сказал он после длительной паузы. — Я думал, что ты меня действительно любишь.
   — В том-то все и дело, — быстро обернулась она. — Иначе был бы другой разговор.
   — Это какой же?
   — Простой. Разве бы я смогла с тобой так разговаривать?
   — Как?
   — Так терпеливо. Переубеждать тебя.
   — Меня, знаешь, переубеждать не надо.
   — Нет, надо, Антон, — сказала она, опускаясь перед ним на корточки. — Это у тебя блажь. Минутная слабость. Это убитые на тебя так подействовали. На меня, знаешь, тоже… подействовали. Может, правда, в обратном смысле.
   — В каком же?
   — А, знаешь, самой жить расхотелось.
   — Вот это и видно!
   — Нет, ничего тебе не видно, Антон. Знаешь, иди-ка ты назад в отряд. В случае чего, я подтвержу, что ты был со мной. Скажу, что я попросила тебя проводить…
   — Чудачка! — невесело усмехнулся Антон. — Ты сначала вернись после всех твоих заданий.
   — Постараюсь, — сказала она.
   — Постараешься! Этого мало. Суметь надо. А ты такая умелая…
   — Да, я не очень умелая, сознаюсь. Но…
   — Вот. И не агитируй меня. Я в отряд не вернусь, — жестко сказал Антон.
   — С меня хватит. Я воевал честно все восемь месяцев. Но — буде! И тебя не пущу.
   — Ты шутишь? — сказала она странно похолодевшим голосом.
   — Нисколько!
   Антон вскочил с камня, выглянул из ворот. Его охватила решимость. Только она могла помочь ему сладить со своей судьбой и с этой упрямой девчонкой. Пусть вопреки ее воле. Но он знал, что с девчонками всегда обращаются вопреки их воле, и те потом не обижаются. Некоторые даже благодарны всю жизнь. Надо лишь действовать решительнее, меньше слушая их неразумный лепет и причитания.


11


   Остаток этого ветреного зимнего дня они проторчали на стуже за притолокой широких ворот, не сводя глаз с поля и дороги. Но в поле везде было пусто, а на дороге лишь один раз проехали сани с двумя мужиками, и больше никто не показывался. Зоська, немного всплакнув, чувствовала себя совершенно убитой, соседство мертвых подрывников, которых они не могли даже захоронить, подействовало на нее удручающе. Но больше всего ее заставил страдать Антон. В том, что он задумал злую нелепость, у нее не было никакого сомнения, но она не находила способа, как отвратить его от этой нелепости. Все ее доводы он тут же отвергал с легкостью, руководствуясь собственной, в общем, неплохо отработанной логикой, за которой было естественное для человека желание выжить. Но каким образом?
   Зоська тоже очень хотела выжить, но тот способ спасения, который усиленно навязывал ей Антон, она принять не могла. Он же упрямо не соглашался ни на какие ее уговоры и не внимал никаким ее увещеваниям.
   И стало так, что за время, когда они, то и дело опасливо возвышая голоса, спорили и когда подолгу угрюмо молчали за своей притолокой, Зоська почувствовала, как в ее глазах начала убывать человеческая ценность Антона. Порой он вызывал в ней жалость обидным неразумением простых, как снег, истин, а порой и презрение своим явно сквозившим расчетом. Боясь окончательно поддаться этому недоброму к нему чувству, Зоська сдерживала себя, ей начинало казаться, что в основе конфликта между ними лежит не его намерение, а какое-то недоразумение, что стоит ему что-то объяснить, как он станет прежним. И она, все пытаясь растолковать ему его заблуждения и не в состоянии сладить с его упорством, думала: какой же он в самом деле? Такой, каким ей показался вначале — сильный, участливый, все умеющий партизанский парень или напуганный за свою жизнь шкурник, который вознамерился и ее склонить к шкурничеству? Правда, пока он не сделал ей ничего плохого и вел себя, как обычно, только говорил не совсем обычные для нее слова. Но от этих слов ей становилось страшно.
   Так что же ей делать, что делать?..
   Было, однако, очевидно, что, кроме как сидеть тут в ожидании ночи, пока ничего сделать нельзя, и они то молчали, то вполголоса спорили, то зябко топтались за притолокой, стуча зубами на промозглом сквозном ветру. Но вот день подошел к вечеру, в поле стало заметно темнеть, дорога, ведущая на далекий большак, лежала пустая, и Антон глубже надвинул на голову шапку.
   — Так, ладно, — сказал он в ответ на какие-то свои мысли. — Пошли!
   Зоська сильно озябла и едва сдерживала дрожь в настылом теле, все в ней рвалось из этой проклятой оборы, но из ворот она вышла не сразу, ноги вдруг потеряли легкость, и она робко ступила на мокрый осевший снег. Ее прежнее расположение к Антону убывало по мере того, как убывал этот день, и к вечеру его осталось немного. Ей уже не хотелось идти за ним, в мыслях царило смятение, впору было поворачивать назад, за Неман, в отряд.
   Она попыталась отогнать плохие предчувствия, сказав себе, что рано еще отступаться от этого человека, оставляя его в нелепейшем заблуждении; надо еще попытаться переубедить его, не дать сделать последний опрометчивый шаг, за которым — гибель. Все-таки он был неплохой партизан и симпатичный парень, этот Антон Голубин, решившийся на такое отчасти и из-за нее тоже. И она схватилась за последнее, еще доступное ей средство.
   — Антон! Постой…
   Он быстро шагал по насыщенному влагой снегу, направляясь вдоль кустарника поодаль от дороги, и нехотя остановился возле кольев ограды. Весь его угрюмый взъерошенный вид говорил: ну, что тебе еще надо? Зоська подбежала ближе, чтобы в сгустившихся сумерках лучше видеть его лицо, и не узнала его: таким оно стало чужим и недобрым.
   — Антон, ты подумай… Я, знаешь, даю слово… Я никому не скажу. А ты иди назад. Хочешь, я напишу Шевчуку… Карандашик у тебя найдется?
   — Что ты напишешь? — холодно спросил он, стоя к ней боком.
   — Ну, что я тебя уговорила проводить меня. Чтобы тебя там за самоволку…
   — Тоже мне скажешь!.. — пренебрежительно буркнул он и, как всегда, споро зашагал вдоль кустарника.
   «Что же делать? Что делать? — едва не со слезами в который раз спрашивала себя Зоська. — Неужели он уйдет? И куда? Ведь его же немцы повесят. Как он не понимает этого?»
   Еще подсознательно, но все определеннее она чувствовала, что идти с ним дальше нельзя, что так она просто завалит задание, подведет под петлю людей, себя и, вполне вероятно, — маму. Что Антон в таком его состоянии — словно бы пьяный или хуже пьяного, что он может натворить такого, чего сам не ожидает. Но он, как и вчера, казалось, нимало не беспокоясь, уверенно шагал по снежной целине к недалекому уже Скиделю. Заволоченное облаками небо быстро темнело, снег внизу лежал белой нетронутой целиной, дул свежий западный ветер, принесший промозглую ростепель и за день превративший свежевыпавший снег в хлюпкую кашу, в которой быстро промокли Зоськины сапоги. Идти было трудно, ноги проваливались до самой земли, но она немного согрелась и пошла медленнее. Антон ушел далеко, однако она видела на снегу глубокие его следы и не боялась отстать, а догонять его ей не хотелось. Она даже подумала, что, может, он так и уйдет один, оставив ее в ночи, и не испугалась этой своей мысли. Чем-то она даже понравилась ей, эта мысль.
   Но он не ушел один. Шагая впереди, он все-таки находил время оглянуться и, наверное, заметив, как далеко она отстала, приостановился возле опушки. Впереди был молодой хвойный лесок, справа лежало голое равнинное ноле. Зоська не помнила этих мест, но чувствовала, что Скидель совсем где-то рядом. Идти оставалось час или два, и за это время ей предстояло что-то решить. Она уже знала, что идти с ним в Скидель просто не имела права.
   — Ну, что ты отстаешь? — спросил он с упреком, когда она подошла ближе.
   — Или устала?
   — Ногу натерла, — неохотно ответила Зоська. Действительно, в левом ее сапоге толстым узлом сбилась портянка, которая больно натирала стопу на подъеме.
   — Так переобуйся.
   Еще не зная, что предпринять, Зоська быстро огляделась окрест — далеко впереди на лесной опушке, ей показалось, блеснул огонек.
   — Там что — деревня?
   — Там? — Антон вгляделся в плотно осевшие на снег зимние сумерки. — Деревни тут не должно быть. Хутор, наверно.
   — Зайдем на хутор, — сказала она.
   — Зачем? До Скиделя вон пять километров.
   — Ну зайдем. Мне надо.
   — Вот еще! Зачем тебе хутор? Придем на место, там можно посушиться и вообще…
   Но она быстро пошла вперед вдоль опушки на робко мерцавший вдали красноватый огонек. Она не знала, зачем ей был нужен этот одинокий хутор, но чувствовала, что нельзя ей теперь идти в Скидель и надо протянуть время.
   Они долго шли по раскисшему снегу вдоль леса на то исчезавший, то снова появлявшийся далекий огонек в чьем-то окне. Зоська уже не старалась заговорить с Антоном, она тихонько плакала, украдкой смахивая пальцами слезы. Это же надо так все испохабить в ее и без того непростой дороге, думала она про Антона, чувствуя себя глубоко уязвленной и обманутой. Оказывается, она нужна была ему для шкурнического его намерения, а вовсе не потому, что он полюбил ее. Хотя… Все-таки он не отказывался от нее — наоборот, он готов был разделить свою судьбу с ней, и она была не против, она даже была бы рада. Если бы только он оставался прежним партизанским парнем Антоном Голубиным. Но ведь он вознамерился перемениться — как с этим могла согласиться Зоська?
   И помимо всего прочего, он порол явную глупость со Скиделем, потому что немцы никогда ему не простят его партизанства и рано или поздно повесят с биркой на шее. Напрасно он надеется на какого-то своего земляка. В таком деле никакой земляк не поможет.
   Надо было задержать Антона. Как это сделать, Зоська еще не знала. В то же время она чувствовала, что сама уже сильно опоздала, что так могут пройти все сроки ее задания. Но теперь ей было не до сроков. Под угрозой находились она и ее задание.
   Огонек вдали исчез, они долго ничего не видели в темени, кроме неясного серевшего в ночи снежного поля и шумящей на ветру хвойной опушки рядом. Но опушка тянулась и тянулась куда-то в снежные сумерки, пока за очередным поворотом перед ними опять не появился крохотный красноватый огонек в окошке. Под самым лесом ютилось несколько хуторских построек, чернел на снегу пунктир изгороди, и в темном небе на сучьях старых деревьев тускло белел снег. Антон остановился, Зоська тоже придержала шаг — с хутора донесся скрип колодезного журавля и неясно послышался шум переливаемой из ведра воды.
   Антон, ничего не сказав, направился вдоль ограды к постройкам, и Зоська, немного отстав, пошла следом. По-видимому, они зашли с тыльной стороны усадьбы, от леса; хату и окошко с огоньком скоро прикрыли снежные крыши сараев, появилась банька на отшибе. Под низкой стеной у избы лежала покрытая снегом куча бревен, видно, заготовленных на дрова или на какую-нибудь постройку. Антон только обошел эти бревна и почти столкнулся с человеком в кожухе, несшем в обеих руках два деревянных ведра воды.
   — О, полные, удача будет! — вместо приветствия шутливо воскликнул Антон. Человек остановился, молча поставил ведра на снег, рассматривая в полумраке ночного пришельца. — В хате чужих нет? — тихо спросил Антон.
   — Не, нема, — глухим голосом ответил человек.
   — Хозяин? — кивнул Антон.
   — Так, так.
   — Ну, приглашай в хату. Погреться надо.
   — Проше, проше пана, — не очень, однако, обрадованно проговорил хозяин. Оставив на снегу ведра, он поспешил к дощатому очищенному от снега крыльцу, открыл низкую дверь. — Проше пана.
   Переступив вслед за Антоном порог, Зоська очутилась в просторном тристене, хозяин закрыл за ней дверь, и она огляделась. Напротив входа топилась печь с большими закопченными чугунами у огня — наверно, на корм скоту, подумала Зоська. Возле печи с ухватом в руках стояла не старая еще, белолицая женщина, спокойно и молча оглядевшая Антона, потом скользнувшая взглядом по Зоське. Из-за стола удивленно глядел на них сидевший над раскрытой книгой мальчуган-подросток, перед ним хлипко мигал огонек коптюшки, той самой, наверно, которая и привела их сюда.
   В избе царил полумрак, тянуло стужей от двери, дрова в печи, наверно, только еще разгорались.
   — Вот передохнуть, — сказал Антон, стоя под несмутившимся взглядом женщины.
   — Проше, проше, — тихо сказала хозяйка и поставила в угол ухват.
   Зоська попыталась понять, куда они попали, что за люди на этом хуторе, но сразу понять что-либо было трудно. Кажется, хозяин и хозяйка разговаривали по-польски, значит, были, видимо, из местной шляхты, как понимала Зоська, всегда имевшей свое особенное отношение к миру. Светловолосый мальчишка выскочил из-за стола и услужливо придвинул поближе к гостям стоявшую у стенки скамью.
   — Проше пани и пана сядать, — с ласковой напевностью в голосе сказала хозяйка.
   — Сядем, — сказал Антон. — Садись, Зоська, переобувайся. Погреемся немного.
   Зоська с удовольствием опустилась на гладкую дубовую скамейку, стянула раскисший сапог. Мальчик опять сел на свое место у коптюшки.
   — Что читаешь? — спросила Зоська, заглядывая в книгу.
   — Я? — преодолевая смущение, переспросил мальчик. — «Таямничий острав»,
   — ответил он по-белорусски.
   — Знаю. Хорошая книга.
   — Ага. Только конца нет. Конец тут выдранный, — сказал, смущаясь, мальчишка.
   — Конец, проше пана, выдранный, так он ее четыре раза прочел. Уже почти наизусть знае, — сказала от печи хозяйка.
   В ее тоне Зоське послышалось чуть-чуть прикрытое удовлетворение необычным пристрастием сына-читателя.
   — Так если бы конец был, — грустно протянул мальчишка, играя с потрепанной книгой. Зоська поправила портянку и с усилием натянула мокрый сапог.
   — Так ты и не знаешь, чем кончилось? Я тебе сейчас расскажу. Тебя как звать?
   — Вацек.
   — А ну дай книгу, Вацек.
   Она придвинулась ближе к коптилке, взяла у мальчика книгу. Хозяйка подошла к столу и с явным интересом наблюдала за гостьей и сыном. Глянул в книгу и Антон. За их спинами в полумраке таилось заросшее щетиной лицо хозяина.
   — Так. На чем тут обрывается? Ага, взрыв острова. Ну вот. А дальше люди бросились в море. Корабль ведь они достроить не успели и спасались на рифах. Гибель, казалось, была неотвратимой. Но в самый последний момент на горизонте появился корабль капитана Гранта. Грант плыл за Айртоном…
   — А, чтобы снять его с острова? — догадался Вацек.
   — Вот-вот. И капитан Грант спас всех.
   С редким для подростка вниманием в серых, широко раскрытых глазах Вацек следил за каждым движением ее лица, ловя каждое ее слово, и этот его взгляд и его внимание живо напомнили Зоське довоенных ребят в Скиделе, которым, случалось, она тоже читала интересные книжки. Всего полтора года прошло с той мирной и полной надежд поры, а как все круто изменилось в мире. И, наверное, изменилась она сама. Куда только девались ее молодой задор, постоянная легкость в жизни. Все придавила, оплевала, растоптала война.
   — Любишь книжки читать? — спросила Зоська.
   Вацек протяжно, по-взрослому вздохнул и закрыл книгу.
   — Люблю, но негда взять книжек. У Стасика Кемпеля было три, так я их уже прочитал…
   — Проше, пани, пробачить, — мягко вмешалась в разговор хозяйка. — Вацек был отличник в школе, грамоту имеет. Стэфан! — в несколько другом тоне обратилась она к мужу. — Покаж пани грамоту.
   — Так, кохана…
   Стэфан послушно исчез где-то во второй половине избы, и хозяйка спросила у Зоськи:
   — Далеко пани идет?
   — Нет, не далеко, — ответила Зоська. — Тут рядом. Да вот ногу натерла.
   — Ой, ой, как не добже в дороге. Надо ехать, пани.
   — Ну зачем? Мы пешком…
   — Наверно, пани с паном ядать хотят? — с ласковой певучестью в голосе спрашивала хозяйка.
   — Спасибо. Мы, знаете…
   — А что? Мы не против, — подхватил Антон. — Грех от еды отказываться.
   Из другой половины избы вышел хозяин с завернутой в старую газетку школьной грамотой сына, но не успел он развернуть газетку, как хозяйка распорядилась:
   — Стэфан, несь млеко, сало…
   — Так, кохана, — заученно ответил Стэфан, почти выбегая из тристена.
   Зоська не очень внимательно пробежала несколько строчек грамоты отличника пятого класса и передала грамоту Антону. Кажется, они сделали правильно, зайдя на этот хутор. Судя по первому отношению, хозяева были приветливые и добрые люди, а главное, ни о чем не спрашивали и, наверно, мало интересовались, кто их ночные гости. Только хозяйка спросила, куда идут, но это слишком обычный вопрос в таких случаях, за которым, пожалуй, не было ничего, кроме простого любопытства.
   Хозяйка тем временем стала быстро накрывать на стол, разостлала коротенькую льняную скатерку, достала из шкафчика несколько чистых глиняных мисок, деревянные ложки. Потом взяла краюху ржаного хлеба и стала ее кроить, приставив к груди, — в точности, как это делала Зоськина мама. Платок она сдвинула с головы на плечи, и ее белое, моложавое лицо с тонкими морщинками у губ светилось спокойной сдержанной добротой. Такие женские лица всегда нравились Зоське, хотя и встречались они в это суровое время нечасто.
   — Проше сядать, пани. И пана, — приветливо пригласила хозяйка Антона.
   Зоська подвинулась дальше за стол, из-за которого сразу, как только стали его накрывать, скромно удалился Вацек, рядом уселся Антон. Трудно дыша от спешки, в хату ввалился хозяин с крынкой молока и большим куском сала в заскорузлых пальцах. Хозяйка, как показалось Зоське, со стыдливой поспешностью выхватила у него этот кусок и не спеша отрезала от него на столе несколько крупных ломтей.
   — Проше ядать, проше. Мы люди небогатые, но гостям радые.
   Зоська про себя усмехнулась наивной, хотя и чистосердечной претензии на шляхетско-польское обращение их хозяйки, польский язык которой, изрядно пересыпанный местными белорусскими речениями, выдавал в ней здешнюю уроженку, разве что католичку. По тому, как покорно и молчаливо стоял в стороне хозяин, словно ожидая ее распоряжений, Зоська поняла, кто здесь главнее. Впрочем, главенство хозяйки не казалось грубым или оскорбительным, она исполняла его с вполне подобающим в таких случаях тактом. Хозяин к тому же, видно, привык к своей участи подчиненного и не очень страдал от того.
   Они быстро съели по миске гречневой с молоком каши, выпили горячего, заваренного сушеной малиной чая. Вацек деликатно стоял в сторонке, и Зоська пригласила его к столу, где он за компанию с гостями тоже принялся пить чай. Все тут было легко и, в общем, приятно у этой опрятной гостеприимной хозяйки, которая угощала их душевно и просто, словно давно и хорошо знакомых людей. Зоська старалась не разговаривать с Антоном, который тоже молчал и с озабоченным видом ел все, что было на столе. Зоська напряженно думала, что делать, когда ужин будет окончен? Здесь, при свидетелях, они не могли больше объясняться, хотя все объяснения, кажется, были окончены. Важно было определить также, за кого их принимает хозяйка: за партизан или каких-нибудь полицейских агентов. А может, ни за тех и ни за других, а просто за двух мирных людей, направлявшихся по каким-то своим делам и застрявших в дороге. Это было бы самое лучшее. А если не так? Все-таки хутор у самого леса и поблизости от местечка, наверно, они тут не первые гости.
   Душевная тревога сильно омрачала эту неожиданную теплоту гостеприимства, которое все же кончалось. Зоська, однако, хотела как можно дольше протянуть время на этом хуторе, может, даже заночевать тут. Но Антон, по-видимому, был настроен иначе и, съев вдобавок ко всему кусок хлеба с салом, принялся благодарить хозяйку.
   — Ну, пани, спасибо! Так накормили, дай вам бог здоровья.