Страница:
— Тем более! — Все моё естество отшатнулось от этих слов, как от края головокружительной пропасти. — Смысл? Какой во всем этом смысл?!
— И этого нам знать не дано. Я выгляжу в ваших глазах безумцем?
— Я просто не понимаю…
— Поймёте. Со временем кто-нибудь из вас это обязательно поймёт. И наверное, поступит так же. Не верите? Тогда вы плохо знаете самих себя. Пространство, которое вы осваиваете, пока что соизмеримо с вашими желаниями и сроками жизни. Но так будет не всегда. Сегодня кто-то из вас жаждет ступить, допустим, на Марс, знает, что это ему не суждено, и страдает от этого. Но так же точно он знает, что Марс достижим и кто-нибудь помоложе ступит на его поверхность. С этим утешительным чувством ваша цивилизация жила и живёт. Пройдёт срок, и вы окажетесь в ином положении. Все доступное — достигнуто, дальнейший шаг невозможен, новых горизонтов нет и не будет. Что тогда? О, это положение устроит многих! Но не всех. Вы сказали, что смысл жизни, во-первых, в самой жизни. Верно. А что во-вторых, в-третьих? Устремление к новым далям в крови любой прогрессирующей цивилизации. Жажда неизведанного — страсть не менее сильная, чем любовь, хотя и более редкая. Как у вас, так и у нас обусловленная природой и развитая цивилизацией. Что делать одержимым? Безумие поступать так, как мы поступали, но смириться — значит отказаться от самих себя. Самозаточение невыносимо для таких, как я, и, быть может, гибельно для самой цивилизации, из двух невозможностей надо было выбрать одну — вот и весь смысл. Мы выбрали. Лишь бы вырваться! — приемлемой казалась любая цена. Теперь вам ясно, почему нам предоставили звездолёт? Мы освободились. Да, за это мы платили и платим. Счастлив лист, который вы растерзали: он не чувствует и не мыслит… Зато мы здесь. Мы были во многих мирах и ещё будем во многих, наша жизнь длится дольше вашей. Хотя в каком-то смысле мы уже не живём. Так будет ещё долго… Что ж, всякая жизнь проходит, важно её наполнение, мы свою наполнили до краёв. Мы видели то, чего никто никогда не увидит. Чужие среди чужих миров — пусть так! Нет, этого вам не понять. Все это ваше вокруг… То ли оно нереальное, то ли нереален я сам. Стоит мне провести год в полёте, как здесь промчатся века, и только я буду помнить, как тут было. До чего же все мимолётно! До призрачности мимолётно…
Странное ощущение охватило меня после его слов. Близости? Или, наоборот, бесконечной далекости? Не стало пугавшей меня человекоподобной безликости, но и неведомый, грозно-могучий пришелец тоже исчез. То, что приоткрылось в его словах, пронзило меня смятением, величием, ужасом. Что мы все перед временем? И каково же вдобавок лишиться смысла и цели? Изнывать в полёте, в миллиардолетней тьме пространства, снова и снова устремляться к огонькам звёзд, видеть все новые и новые миры, быть может, прекрасные, но такие чужие. Познавать, думать, чувствовать, зная, что это никому не нужно, для всех бесполезно, словно ты уже умер. Какой же, наверное, холод он нёс в своей душе! Что перед этим все муки богов и титанов… Какая страшная, какая дерзновенная участь! Отречение от себя, вызов целой Вселенной, которая твердит разуму: “Нет, дальнейший шаг невозможен!”, и вот уже все опрокинуто тем победным безумием, которое знакомо и человеку… Победа — и с ней мука бессмыслия, тоска, которую едва ли можно постичь.
Моя рука дрогнула в безотчётном порыве сочувствия, словно её прикосновение могло передать каплю земного тепла тому, кто в нем так нуждался. Но рассудок мгновенно пресёк неуместный порыв, вместо этого я лишь спросил:
— Значит, с надеждой на сверхсветовые перемещения надо расстаться?
— Да.
— Значит, для вас нет, а для нас не будет другого выхода?
— Да.
— И ваши глаза ещё не устали видеть?
— Нет.
— А ваша душа…
— Возможно, это случится скоро.
— Сознание бесцельности…
— И это тоже.
— Одиночества, постылой отверженности…
— Вы жалеете меня?
— Я вас понимаю. Надеюсь, что это так.
Он медленно отвёл взгляд. Мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Но этого, конечно, не было, маски не плачут. Мы сидели среди уличного гомона, под светлым осенним небом, близкие друг другу и безмерно чужие, как это часто бывает в психической вселенной, которая столь же огромна, неодолима, как и физическая.
— Я бы так не смог, — тихо и неожиданно для себя сказал я.
— Кто знает…
Он повернул голову, взглянул на меня так, будто впервые увидел, и, к моему изумлению, засмеялся негромким, совсем человеческим смехом. Тем безотчётным, ни с того ни с сего, каким иногда смеётся старик или ребёнок.
— Кто знает, — повторил он уже серьёзно. — Из нашей безвыходности, оказывается, тоже есть выход.
— Какой?
— Наипростейший. Когда наши глаза устанут видеть или когда приблизится наш последний час, то мы… Мы устремимся к той ближней цивилизации, которой можно и должно будет передать все нами накопленное.
— Слушайте, но это же все меняет! — воскликнул я, точно и с моей души спала невыносимая тяжесть. — В самом деле, как просто, как замечательно просто… Так вот что поддерживало вас, теперь понимаю, почему вы до сих пор не сломились!
Он с улыбкой покачал головой:
— Все не так, как вы думаете. То, что я сказал… Самое непонятное, почему столь очевидная мысль не пришла мне в голову раньше? Страсть эгоистична, безумная вдвойне, должно быть, поэтому. Видите ли, желание отдать возникло у меня только сейчас.
— Сейчас? Каким образом?
— Самым обычным. Да, мы видели много миров, да, мы изучили не одну цивилизацию. И всюду, неузнанные, мы оставались чужими, и все оставалось чужим для нас. А надо было всего лишь вот так посидеть и поговорить… Замыкаясь на себе самом, самого себя не познать, это так же верно для цивилизации, как и для личности. Под всеми солнцами верно. Спасибо за все — и прощайте!
— Постойте, куда вы, минуточку…
Я вскочил, но было поздно. Он уже растворился в толпе, которая поглотила его, как она поглощает всякого, — молодого и старого, мудреца и безумца, человека и нечеловека. Она всеобщность и этим напоминает Вселенную, где все возможно и все может сбыться.
— И этого нам знать не дано. Я выгляжу в ваших глазах безумцем?
— Я просто не понимаю…
— Поймёте. Со временем кто-нибудь из вас это обязательно поймёт. И наверное, поступит так же. Не верите? Тогда вы плохо знаете самих себя. Пространство, которое вы осваиваете, пока что соизмеримо с вашими желаниями и сроками жизни. Но так будет не всегда. Сегодня кто-то из вас жаждет ступить, допустим, на Марс, знает, что это ему не суждено, и страдает от этого. Но так же точно он знает, что Марс достижим и кто-нибудь помоложе ступит на его поверхность. С этим утешительным чувством ваша цивилизация жила и живёт. Пройдёт срок, и вы окажетесь в ином положении. Все доступное — достигнуто, дальнейший шаг невозможен, новых горизонтов нет и не будет. Что тогда? О, это положение устроит многих! Но не всех. Вы сказали, что смысл жизни, во-первых, в самой жизни. Верно. А что во-вторых, в-третьих? Устремление к новым далям в крови любой прогрессирующей цивилизации. Жажда неизведанного — страсть не менее сильная, чем любовь, хотя и более редкая. Как у вас, так и у нас обусловленная природой и развитая цивилизацией. Что делать одержимым? Безумие поступать так, как мы поступали, но смириться — значит отказаться от самих себя. Самозаточение невыносимо для таких, как я, и, быть может, гибельно для самой цивилизации, из двух невозможностей надо было выбрать одну — вот и весь смысл. Мы выбрали. Лишь бы вырваться! — приемлемой казалась любая цена. Теперь вам ясно, почему нам предоставили звездолёт? Мы освободились. Да, за это мы платили и платим. Счастлив лист, который вы растерзали: он не чувствует и не мыслит… Зато мы здесь. Мы были во многих мирах и ещё будем во многих, наша жизнь длится дольше вашей. Хотя в каком-то смысле мы уже не живём. Так будет ещё долго… Что ж, всякая жизнь проходит, важно её наполнение, мы свою наполнили до краёв. Мы видели то, чего никто никогда не увидит. Чужие среди чужих миров — пусть так! Нет, этого вам не понять. Все это ваше вокруг… То ли оно нереальное, то ли нереален я сам. Стоит мне провести год в полёте, как здесь промчатся века, и только я буду помнить, как тут было. До чего же все мимолётно! До призрачности мимолётно…
Странное ощущение охватило меня после его слов. Близости? Или, наоборот, бесконечной далекости? Не стало пугавшей меня человекоподобной безликости, но и неведомый, грозно-могучий пришелец тоже исчез. То, что приоткрылось в его словах, пронзило меня смятением, величием, ужасом. Что мы все перед временем? И каково же вдобавок лишиться смысла и цели? Изнывать в полёте, в миллиардолетней тьме пространства, снова и снова устремляться к огонькам звёзд, видеть все новые и новые миры, быть может, прекрасные, но такие чужие. Познавать, думать, чувствовать, зная, что это никому не нужно, для всех бесполезно, словно ты уже умер. Какой же, наверное, холод он нёс в своей душе! Что перед этим все муки богов и титанов… Какая страшная, какая дерзновенная участь! Отречение от себя, вызов целой Вселенной, которая твердит разуму: “Нет, дальнейший шаг невозможен!”, и вот уже все опрокинуто тем победным безумием, которое знакомо и человеку… Победа — и с ней мука бессмыслия, тоска, которую едва ли можно постичь.
Моя рука дрогнула в безотчётном порыве сочувствия, словно её прикосновение могло передать каплю земного тепла тому, кто в нем так нуждался. Но рассудок мгновенно пресёк неуместный порыв, вместо этого я лишь спросил:
— Значит, с надеждой на сверхсветовые перемещения надо расстаться?
— Да.
— Значит, для вас нет, а для нас не будет другого выхода?
— Да.
— И ваши глаза ещё не устали видеть?
— Нет.
— А ваша душа…
— Возможно, это случится скоро.
— Сознание бесцельности…
— И это тоже.
— Одиночества, постылой отверженности…
— Вы жалеете меня?
— Я вас понимаю. Надеюсь, что это так.
Он медленно отвёл взгляд. Мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Но этого, конечно, не было, маски не плачут. Мы сидели среди уличного гомона, под светлым осенним небом, близкие друг другу и безмерно чужие, как это часто бывает в психической вселенной, которая столь же огромна, неодолима, как и физическая.
— Я бы так не смог, — тихо и неожиданно для себя сказал я.
— Кто знает…
Он повернул голову, взглянул на меня так, будто впервые увидел, и, к моему изумлению, засмеялся негромким, совсем человеческим смехом. Тем безотчётным, ни с того ни с сего, каким иногда смеётся старик или ребёнок.
— Кто знает, — повторил он уже серьёзно. — Из нашей безвыходности, оказывается, тоже есть выход.
— Какой?
— Наипростейший. Когда наши глаза устанут видеть или когда приблизится наш последний час, то мы… Мы устремимся к той ближней цивилизации, которой можно и должно будет передать все нами накопленное.
— Слушайте, но это же все меняет! — воскликнул я, точно и с моей души спала невыносимая тяжесть. — В самом деле, как просто, как замечательно просто… Так вот что поддерживало вас, теперь понимаю, почему вы до сих пор не сломились!
Он с улыбкой покачал головой:
— Все не так, как вы думаете. То, что я сказал… Самое непонятное, почему столь очевидная мысль не пришла мне в голову раньше? Страсть эгоистична, безумная вдвойне, должно быть, поэтому. Видите ли, желание отдать возникло у меня только сейчас.
— Сейчас? Каким образом?
— Самым обычным. Да, мы видели много миров, да, мы изучили не одну цивилизацию. И всюду, неузнанные, мы оставались чужими, и все оставалось чужим для нас. А надо было всего лишь вот так посидеть и поговорить… Замыкаясь на себе самом, самого себя не познать, это так же верно для цивилизации, как и для личности. Под всеми солнцами верно. Спасибо за все — и прощайте!
— Постойте, куда вы, минуточку…
Я вскочил, но было поздно. Он уже растворился в толпе, которая поглотила его, как она поглощает всякого, — молодого и старого, мудреца и безумца, человека и нечеловека. Она всеобщность и этим напоминает Вселенную, где все возможно и все может сбыться.