Биленкин Дмитрий Александрович. Не будьте мистиком!

Дмитрий Биленкин

Не будьте мистиком!

* * *

   При высокой температуре мысли ползут и вязнут, как ноги в глинистом месиве, только лениво, нехотя, круговоротно. Все вяжется мерным узором, монотонной чредой всеобщих пустяков, успокоительным колыханием тёплой ряби, так, без обрыва, но и без чёткой связи, без единого всплеска, нет ни малейшего раздражения даже на некстати свалившийся грипп. Впрочем, когда грипп бывает кстати? Только когда хочешь увильнуть от более досадной, чем болезнь, заботы. Я же был в отпуске, в крохотном городке Закарпатья, принадлежал сам себе, рассчитывал всласть отдохнуть и всласть поработать, а вместо этого, укрывшись пледом, лежал в старом доме, ещё точнее, в “комнате с привидениями”.
   Кстати, весьма уютной и недорогой, только немного запущенной. Напротив кровати находился камин, сейчас, в свете ночника, отверзлый и чёрный, как зев пещеры. Солидных размеров ковёр на полу напоминал о дряхлости, забвении, пыли и тому подобных серьёзных вещах. Когда-то весёленькие, в пунцовых розах обои изрядно пожухли и смотрели на меня пятнами, которым при желании можно было придать смысл и оттенок выцветшей крови. Такого желания я не испытывал. Наоборот, я им был благодарен, ибо подозрительная теперь тусклость аляповатых роз, их багровая в сумерках мрачность наверняка помогли мне осесть в этом тихом, всего за рубль в сутки пристанище, когда я уже было отчаялся снять где-либо комнату. Сезон, наплыв жаждущих солнца и винограда северян! Долго я тогда вышагивал по раскалённому сухим блеском булыжнику, напрасно стучался в уютные домики, стойко принимал вежливые улыбки отказа и брёл дальше от одного тенистого оазиса к другому. Места не было нигде, и я уже ощущал то, что, верно, чувствует бесприютная дворняга, некую униженность легковесного и, как пыль под ногами, никому не нужного существования, когда одна тонконогая, лет двенадцати фея в шортиках, шмыгнув носом, махнула куда-то в глубь переулка:
   — А вы попробуйте у дяди Мартина. У него, правда, нечисто… Но, может, и сдаст. Прямо и налево, старый дом, во-он черепица в просвете!
   Владелец домика оказался похожим на встревоженного филина. Даже рубашка была на нем какая-то оттопыренная, седые волосы топорщились, как им хотелось, а глаза под круглыми очками то часто мигали, то, наоборот, застывали в неподвижности, такие же серые, как и весь облик хозяина. Мартин не столько говорил, сколько мямлил, и неизвестно, чего в его междометиях было больше — смущения или нежелания объясняться. Сначала он мне отказал, но сделал это так неуверенно, что я продолжал уговоры, и, должно быть, мой вид был красноречивей слов; мой собеседник явно ощутил некое моральное неудобство своей позиции и, мигая чаще обычного, как-то даже заёрзал.
   — Нет-нет, не хочу вас подводить… э… вообще… тут, видите ли… Впрочем, однако… Да, конечно: человек без угла хуже, чем угол без человека, но… Слушайте, как вы относитесь к привидениям?
   — Что?!
   — Понятно… — Он грустно покачал головой. — Видите ли, комната есть, пустая, но в ней… э… поселилось привидение. Не могу вам помочь, — добавил он тоскливо.
   К счастью, я даже не улыбнулся. Долгие мытарства хождений сделали из меня провидца и дипломата. Я тут же без всяких логических обоснований отбросил мысль о лёгком помешательстве собеседника, внутренним зрением приметил под его рубашкой крохотный крестик (впрочем, выпуклость этого амулета могла сама собой обозначиться под тканью) и понял, с кем имею дело.
   Мартин искренне хотел помочь ближнему, но совесть, но долг никак не позволяли ему сводить человека с нечистью, да ещё брать за это деньги. В той же мере его, однако, угнетала мысль, что вот есть же свободная комната, а вот человек, которому она позарез нужна. Свою роль, конечно, играли и деньги.
   Уже спокойно, с понимающим выражением лица я осведомился, как давно поселилось привидение, что оно себе позволяет, и уверил Мартина, что перспектива встречи с ним меня ничуть не смущает. Я не стал приводить довода, что ни в какие привидения не верю (этот довод его не убедил бы), а просто сказал, что раз для него, Мартина, призрак неопасен, то, значит, и я с ним как-нибудь уживусь.
   Это произвело нужное впечатление.
   — Но я — то не живу в комнате, — заколебался он. — Её и дети избегают. Младший в свой последний приезд попробовал… А!
   — Да ведь я ненадолго. Сами же говорите, что оно не всегда появляется. Попробуем, попытка не пытка…
   — Так-то оно так… — Мартин тихонько вздохнул. — Ладно, я вас предупредил. Только знаете что? Говорите всем, что я с вас взял полную цену, а то соседи… Ну, вы понимаете.
   Так я обрёл пристанище. А заодно воображаемое привидение и вполне реального добродушного хозяина, с которым под материнской опекой хозяйки мы в тот же вечер славно раздавили бутылочку домашнего вина. Уже в постели я лениво подумал, как интересно устроена жизнь и кого только в ней нет. Предполагал ли я утром, что столкнусь с психологией совсем другой эпохи и буду калякать с человеком, для которого божий промысел и нечистая сила такая же реальность, как телевизор и космические полёты? Разумеется, нет. Каждый держится своего круга, живёт его представлениями и порой забывает, что это ещё не весь мир.
   Никакого привидения я, само собой, не увидел ни в ту ночь, ни в последующие. Так, собственно, и должно было быть, но вовсе не потому, что призраков не бывает. Проблема существования чего-либо не так проста, как кажется людям с однозначным складом ума, для которых что-то либо есть, либо его нет вообще. Кроме геосфер, имеется ещё ноосфера, а это отнюдь не пустыня. Усилия психики творили и творят в ней не менее диковинные, чем в биосфере, образования, которые, правда, ещё ждут своего Линнея и Дарвина. Существует ли Гамлет или Дон-Кихот? Их нет, никогда не было в физическом мире, но в духовном они есть, существуют как образ и способны воплотиться на сцене, то есть отчасти перейти в сферу телесной осязаемости. Привидения — образования того же класса, хотя и другого рода. Они порождены не искусством, а религиозной мистикой, это продукт мировоззрения былой эпохи, но для тех, кто в них верует, они существуют и по сей день. Воображение способно их воскресить, здесь актёрствует психика самого зрителя, однако это уже частности. Важно, что мне привидение не могло явиться, ибо я в них не верил. Оно и не являлось, чем повергло Мартина в лёгкое недоумение. Понятно, я ничего не стал объяснять и даже не намекнул, что если бы он не был столь щепетилен и всем предлагал “комнату с привидениями”, то это лишь увеличило бы наплыв желающих. Более того, наверняка бы нашлись любители платить втридорога, лишь бы было потом о чем порассказать. Что делать, вялое существование требует душевной щекотки, и доброе старое привидение годится для этого не хуже, чем вымысел о каком-нибудь “Бермудском треугольнике”. Ничего этого я Мартину не сказал, наоборот, в шутку заметил, что, видимо, пришёлся привидению не по вкусу и оно, чего доброго, навсегда очистит помещение. “Дай-то бог…” — пробормотал Мартин не слишком уверенно, но я не сомневался, что заронил в нем некоторую надежду. На большее я и не рассчитывал. Атеиста трудно заставить поверить в потусторонний мир, но многие из нас почему-то убеждены, что обратная задача куда проще.
   Так или иначе, все обстояло прекрасно, если бы не проклятый грипп. Хотя когда ещё можно вот так ни о чем не беспокоиться, просто лежать, забывая о времени? Хочешь держаться на стремнине — греби изо всех сил, таков удел современного человека, и грипп здесь при всех своих неприятностях ещё и разрядка. За окном давно смеркалось, в доме было тихо, не хотелось даже читать, я лежал, безучастно глядя на тусклые пятна обоев, и вялый ход мыслей так меня убаюкал, что я не расслышал шагов Мартина за дверью.
   — Да-да… — встрепенулся я на стук. — Входите!
   Сначала в проёме двери возник поднос с графином и мелко дребезжащим о стекло стаканом. Как и в прежние свои посещения, Мартин кинул украдкой взгляд, в котором читалась надежда увидеть меня молодцом, а когда эта надежда не оправдалась, его лицо сразу стало сокрушённым. Подозреваю, что добрую душу моего хозяина томило сознание невольной вины, ибо захворал я в его доме, значит, он, хозяин, чего-то не предусмотрел, о чем-то не позаботился, ведь, что ни говори, свалился я один, а вот у соседей все постояльцы здоровы и вообще в городе никто не слышал ни о какой эпидемии. Допускаю даже, что в причинах моей болезни Мартин усматривал козни привидения, которое, почему-то не решаясь действовать в открытую, прибегло к окольному манёвру.
   — Вот, — сказал он, ставя графин с лимонадом. — Как вы себя чувствуете?
   — Нормально…
   Брови Мартина чуть-чуть приподнялись.
   — Нормально, — повторил я. — А что? Вирус — честный противник. Сразу даёт о себе знать, организм тут же на него врукопашную, так и ломаем друг друга.
   — Все смеётесь… Хоть бы аспирин приняли, ещё лучше антибиотик.
   — Дорогой Мартин, вы ужасно нелогичны! По-вашему, все в руке божьей, так какая разница — глотаю я таблетки или нет?
   — Извините, но нелогичны вы. Бог дал человеку разум, разум создал лекарства, значит, ими надо пользоваться. А вы, человек науки, и пренебрегаете…
   Он осудительно покачал головой.
   — Наука, — возразил я со вздохом, — не смирению учит. Но и не гордыне. Пониманию. С лекарствами, знаете ли, как с автомобилем: доставит быстрее, но можно разучиться ходить пешком. Всему своё время, согласны?
   — Ну, как знаете… Может, ещё чего надо?
   — Нет. Спасибо за питьё, больше ничего не надо.
   Повода задерживаться у Мартина больше не было. Однако он остался в кресле. Вид у него был весьма смущённый, чем-то он сейчас напоминал неловкого торговца из-под полы, даже волосы встопорщились больше обычного, а руки растерянно елозили по коленям, округлые глаза смотрели мимо и часто мигали.
   — Не беспокойтесь, все будет хорошо, — сказал я. — Подумаешь, грипп!
   — Нет-нет, я не о том… Сейчас, понимаете ли, полнолуние…
   — Да? Ну и что?
   — Самое беспокойное время… Вы опять будете смеяться, но…
   — А-а! Привидение. Полно, Мартин, ничего со мной не случится.
   — Да, да… Но, знаете, на всякий случай… Вам же все равно? А мне как-то спокойней…
   — Спасибо, Мартин, только зачем мне куда-то переходить? И вас стесню, и мне неудобно. Оставим это.
   — Нет-нет, вы не так меня поняли! Оно, конечно, самое святое дело вам было бы перейти, но, простите, наука, как я погляжу, все-таки учит гордыне… Ах, я не о том! Но… Вы не рассердитесь, если я над вами повешу… Все-таки, может, оно поостережётся.
   С этими словами откуда-то из глубин своих одежд Мартин извлёк изящное костяное распятие.
   Я чуть было не рассмеялся. Мне хотелось сказать, что распятие наверняка уже здесь висело и ничуть не помогло (ещё бы!), но выражение глаз Мартина было таким просительным, его забота обо мне была такой трогательной, что я поспешно кивнул.
   — Вот и хорошо, вот и славно, — обрадовался Мартин. — Так и на душе как-то спокойней. Ваше право все это отрицать, но опыт отцов, уверяю вас, чего-то стоит… А ведь я вам гожусь в отцы!
   — Нельзя отрицать того, чего нельзя отрицать, — ответил я (спорить мне уже не хотелось). — Спокойной ночи.
   — Минутку. — Мартин перегнулся, чтобы повесить распятие, и надо мной заколыхался его животик. — Ну вот… Спокойной ночи, спокойной ночи!
   Высоко приподнимая пятки в заштопанных носках, он мягко, как на лыжах, заскользил шлёпанцами к двери и тщательно прикрыл её за собой.
   Я нехотя встал, повернул ключ, разделся, выключил ночник, натянул на себя одеяло повыше. Тёплая пещерка постели показалась мне самым уютным на земле местом. Туманные обрывки мыслей продолжали своё вялое круговращение, я не сомневался, что засну тотчас. Но это ожидание не сбылось, видимо, я слишком много продремал днём.
   Впрочем, это не имело значения, при высокой температуре мало что имеет значение. Где-то далеко соборные часы пробили полночь. Услышав их, я приоткрыл глаза. Комната мне представилась чужой, ибо в окно успела заглянуть луна. Ровный свет далёкого шара серебрил ковёр, косо перечёркнутый тенью рамы, белизной глазури покрывал в ногах крахмальные простыни, льдистыми сколами преломлялся у изголовья в стекле графина, а за пределами этого минерального сияния и блеска все было провалом мрака, столь глухого и чёрного, словно комната переместилась в инопланетное измерение и воздух в ней утерял свою способность смягчать контраст.
   Таково вообще свойство лунного света, есть в нем что-то нездешнее, недаром он льётся с чёрных космических равнин до безнадёжности мертвенного шара. Поддаваясь его гипнозу, я вяло подумал, что привидению самое время явиться. Полночь в старинном (ну не старинном — старом) доме, страхи хозяина, таинственный блеск луны — что ещё надо? Все было по классике, правда, слегка уценённой, так как полагалось быть замку, а не комнате за рубль в сутки, и не полагалось быть электричеству, чей прозаический свет я мог вызвать движением пальца. Вдобавок призраки — явление скорей западноевропейское, чем русское. У нас все было как-то более по-домашнему, — ну, там лешие, кикиморы, домовые, все без особых страстей-мордастей и прочих романтических переживаний. То ли дело Европа! Там не один век выходили наставления, как надлежит говорить с призраками — вежливо и обязательно по-латыни, что, несомненно, указывало на аристократическую природу как самих привидений, так и тех, кто с ними общался.
   Куда уж мне, плебею… Устроившись поуютней, я продолжал разглядывать наплывы лунного света и тьмы. Все, решительно все способствовало галлюцинациям, и это было даже интересно, потому что галлюцинации со мной никогда не случались. Не то чтобы я их жаждал изведать, но почему бы и нет? Грипп не совсем притушил исследовательское любопытство, обстоятельства благоприятствовали, здравый смысл ослабил свою рутинную хватку — словом, я ждал неизвестно чего в том вялом и отрешённом состоянии нездоровья, когда человек одинаково способен погладить и кошку, и мурлыкающую тигрицу.
   И я дождался. Девушка возникла в косом сиянии, возникла сразу, без всяких там промежуточных стадий материализации. Но если это было привидение, то весьма нестандартное. Никакой мистической полупрозрачности, никаких туманных хламид и горящих глаз; вид у девушки был сосредоточенный, как у гимнастки перед выходом к спортивным снарядам; её стройную, вполне телесную фигуру облегал переливчатый купальник, который наверняка поверг бы в смятение любого сочинителя готических романов.
   Лёгкое нетерпеливое движение ног ещё резче обозначило гибкий перелив мускулов моей гостьи. Никогда не думал, что галлюцинация может явить столь прелестный образ! Нисколько не сомневаясь в его природе, я все же для чистоты опыта надавил на веки. Но, увы, гриппозная лихорадка начисто вышибла из памяти, что именно должно было раздвоиться — видение или реальные предметы. Вдобавок, что совсем непростительно, я перестарался в усилии и на мгновение просто ослеп. А когда зрение восстановилось, то уже никакого раздвоения не было ни в чем. Белесый глаз луны по-прежнему заглядывал в окно, ничто не изменилось в комнате, кроме позы самой девушки. Пригнувшись, как перед броском, отведя назад тонкие локти, она медленно двигалась на меня. Ход её ног был беззвучен и мягок, глаза смотрели куда-то поверх кровати, я отчётливо видел каждую западинку облитого лунным сиянием тела девушки, в ней не было ничего от нежити, кроме…
   Её движущаяся тень падала не в ту сторону! И глаза взблескивали не тогда, когда на них падал свет… На меня летел призрак!
   Сердце бухнуло, как набатный колокол. Не стало голоса, я хотел и не мог вскрикнуть, а только что есть силы зажмурился, ожидая, что меня вот-вот заденет, пронижет притворившийся человеком дух.
   Ничего не произошло, даже воздух не шевельнулся. Когда же я обморочно раскрыл глаза, то никакой девушки не было. Было другое: прямо перед постелью, спиной ко мне возвышалась тёмная мужская фигура, чьи напряжённо движущиеся плечи выдавали какую-то сосредоточенную работу рук.
   Тень от фигуры падала в полном согласии с законами оптики.
   Такая смена видений логична для сна, не для яви, ибо только во сне возможно превращение чего угодно во что угодно. Однако врут те романы, в которых утверждается, будто человек не способен отличить кошмар от бодрствования. Мы прекрасно различаем эти состояния, но тут в моем разгорячённом уме все смешалось, я не знал, чему верить, ибо при гриппе вполне возможен и бред. Как ни странно, эта мысль меня успокоила, и деловитая поза очередного призрака тут же подсказала единственно верное сейчас движение. Я метнул руку к выключателю, но промахнулся, и об пол со звоном грохнулся стакан.
   Эффект это дало потрясающий. Фигура в чёрном подпрыгнула, как вспугнутый выстрелом олень, живо обернула ко мне бледное пятно лица и с чувством выругалась:
   — Нейтрид оверсан! Это ещё что такое?!
   Столь откровенный испуг придал мне решимости.
   — Брысь… — сказал я тихо, но тут же поправился: — Изыди!
   — Слушайте, не будьте мистиком! — последовал раздражённый ответ. — Вы что, грабителей не видали?
   — Бросьте, — сказал я твёрдо. — Сядьте, господин призрак, поговорим.
   — Позвольте, я…
   — Не врите. Оверсан, нейтрид… Грабители так не изъясняются.
   — Верно. — Незнакомец как будто усмехнулся. — Допущен прокол, так это, кажется, называется? Придётся кое-что объяснить…
   Он сел.
   — Зажгите свет.
   Я поспешно нажал выключатель.
   М-да… Передо мной, спокойно сложив руки, сидел молодой человек в довольно своеобразном чёрном комбинезоне, широкий пояс которого спереди был усеян кнопками, разноцветными сегментами переключателей и другими совсем уж непонятными атрибутами переносного пульта. Ещё примечательней было лицо незнакомца. Ничего вроде особенного, человек как человек, но его умные, прелестные своей открытостью глаза словно светились изнутри. При этом трудно было сказать, кто кого разглядывает с большим интересом: я его или он меня.
   — Понял, — сказал он вдруг. — Вы не заснули, потому что больны.
   Его голос теперь звучал мягко, в нем исчезли нарочитые грубоватые ноты, зато стал уловимей акцент, хотя я был готов поклясться, и некоторые обороты речи подтверждали мою уверенность, что передо мной соотечественник.
   Или подделка под него.
   Впечатление раздваивалось. Озарённое изнутри духовным светом лицо незнакомца, чудесные умные глаза, которые не лгали, не умели лгать, — все вызывало доверие. Но остальное! Поддельный голос. Дурацкая роль, которую незнакомец пытался сыграть… Меня, самого обычного человека, он разглядывает, будто люди ему в новинку, — это как понимать?!
   Но хуже всего комбинезон. Такой не мог быть изделием человеческих рук, ибо ткань… Она поглощала свет! Ни мерцания, ни отлива, ни одна складка не западала тенью, тем не менее этот саван тьмы каким-то непонятным образом не только рельефно очерчивал тело, но и выделял каждое движение крепких мускулов, хотя полное отсутствие теней и бликов, казалось, делало это невозможным. Настолько невозможным, что прозаический свет настольной лампочки далеко не сразу выдал мне эту противоестественную особенность одежды.
   Но когда я её наконец заметил, точнее сказать, когда сознание её восприняло и оценило, то под моим черепом будто прошлась когтистая мохнатая лапа.
   — Кто вы такой?! — выкрикнул я.
   — Человек. — Казалось, моя нервозность искренне удивила, даже огорчила незнакомца. — Правда, не совсем такой, как вы.
   — Не совсем… Вроде той девушки?!
   — Ничего общего! То был обыкновенный фантом. Не понимаю вашей реакции.
   — Ах вот как… — Помимо воли во мне вдруг проснулась ирония. — Ничего, значит, особенного, обыкновенный, стало быть, призрак…
   — Не призрак. — Пришелец досадливо поморщился. — Фантом. Это разные вещи, ибо фантомы в отличие от призраков существуют физически.
   — Рад это слышать. Очень, очень любопытно, особенно когда они на тебя наскакивают…
   — Это досадное, по нашей вине, стечение -обстоятельств, пожалуйста, извините.
   — Чего уж! Одним… э… фантомом больше, одним меньше, пустяки!
   Я махнул рукой, что вызвало на лице моего гостя улыбку.
   — Странно, — сказал он. — Я полагал, что юмор и мистика несовместимы. Вообще мистика я представлял немного иным.
   — Мистика? — Я задохнулся от возмущения. — Это кто же мистик?!
   — Вы. -Я?!
   — Разве нет?
   Он показал на распятие.
   — Не моё, — отрезал я, ибо рассердился не на шутку и более уже не чувствовал никакого страха. Кем бы ни был этот ночной гость, он вторгся в мой мир, в мою действительность, которую я вовсе не собирался уступать никаким пришельцам, будь они трижды фантомы или какие-нибудь там из другого измерения, биороботы. Сердце билось ровно, я был спокоен, как арктический айсберг.
   — Не моё, — повторил я. — К тому же мистик и верующий — не одно и то же. Но это вас не касается.
   — Прекрасно! — воскликнул нездешний гость. — Но раз вы ни во что такое не верите, откуда сомнения, человек ли я?
   Он ещё спрашивает!
   — Есть факты и логика, — буркнул я.
   — Разве они опровергают мои слова?
   — Ещё бы! Призрачная девушка. Ваша хламида…
   — Хламида? — Он недоуменно покосился на своё одеяние. — Не понимаю…
   — Свет, — пояснил я. — Нет теней.
   — А-а! Ну и что?
   — Не бывает такой материи.
   — Но это и подтверждает мои слова! Именно человек создаёт то, чего не бывает…
   — Или внеземной разум…
   — Который в миг испуга (а вы, признаться, меня тогда напугали) вскрикивает по-русски? Где же ваша логика? Разве не ясно, что я обычный человек, только иного века?
   На секунду я онемел. Такое надо было переварить. Иного, стало быть, будущего века… М-да…
   — Допустим, — сказал я наконец. — А девушка?
   — Что — девушка? Отход нашей деятельности, обыкновенный фантом, я уже объяснил. Вам же знакома голография!
   — Но её изображения не разгуливают по ночам! Не прыгают на людей! Тем более не перемещаются во времени. Это невозможно, это фантастика!
   — Наоборот, раз фантастика, значит, возможно.
   — Как-как? Если фантастика, то… Это же дичь!
   — А что такое для прошлого ваше телевидение, космические полёты, оживление после смерти, как не фантастика? И для вас будущее неизбежно окажется тем же самым. Отсюда простейший логический вывод: фантастика — первый признак грядущей реальности.
   — Но разве что-то может противоречить законам природы?!
   — Чем же наше появление здесь им противоречит?
   — Будущее — следствие прошлого! А ваше в него вторжение… Следствие не может опережать причину!
   — А вам известны все закономерности причинно-следственных связей? Наш век не столь самоуверен.
   — Наш тоже…
   — Незаметно. По-моему, вам легче признать меня призраком, чем пересмотреть свои представления о природе времени.
   Я прикусил язык. Крыть было нечем. Что я мог противопоставить его доводам, когда на моей памяти низринулся непустячный закон сохранения чётности? Упирать на то, что будущее ещё ни разу не объявлялось в прошлом? Это не аргумент: мои современники, например, уверенно конструируют атомы, каких прежде не было на Земле, а возможно, и во всей Вселенной. Что нам, в сущности, известно о времени, его свойствах и состоянии? Вряд ли тут наши знания полнее представлений Демокрита о структуре вещества. Правильно сказал мой гость: первый признак свершений далёкого будущего — их кажущаяся по нынешним меркам невероятность.
   — Но, — спохватился я, — как тогда понять ваши поступки? Сначала возник фантом…
   — Он-то всему и причина! Фантоматика у нас примерно то же самое, что у вас телевидение. К сожалению, не сразу выявилось одно побочное и крайне неприятное следствие: фантомы иногда срываются в прошлое.
   — Ну, знаете!
   — Мы были поражены не менее! Изредка фантомы вдруг исчезали как… как призраки. Проваливались неизвестно куда. Никто ничего не мог понять, пока не обратили внимание, что в литературе прошлого проскальзывают описания, подозрительно похожие на свидетельства встреч людей с нашими фантомами.
   — Как?! Выходит, все эти призраки, привидения — продукт вашей деятельности, точнее, беспечности?
   — Вовсе нет! Чаще всего они то, чем и должны быть: психогенные продукты веры, ошибок зрения и галлюцинаций. Лишь некоторая, ничтожная их часть… Мы в это с трудом поверили, уж слишком фантастично.
   — А-а, и вы тоже…
   — Почему “тоже”? Люди мы или не люди? Фантастическое и нам нелегко даётся. Мы сто раз все перепроверили. Увы! Собственно, с этого и началось развитие хронодинамики. Прошлое надо было срочно очистить от наших “гостей”, тем более что наша деятельность плодила новые и новые толпы фантомов. За какое-нибудь Средневековье мы не очень-то опасались, там людям и так кругом мерещились призраки, чуть больше, чуть меньше — не имело особого значения, да и фантомы, как правило, ускользали не столь далеко. Зато в двадцатом или двадцать первом веке их нашествие могло вызвать незакономерную вспышку мистики, что ударило бы по истории, следовательно, и по нас. Парадокс! Все поколения наивно думали, что только настоящее в ответе за будущее, а оказывается, и будущее должно заботиться о минувшем. Не странно ли?
   — Да… — помедлил я. — Все это трудно укладывается в сознании. Хотя… как вы сказали? И будущее должно заботиться о прошлом? Слушайте, а в этом нет ничего странного, тем более нового.
   — Как нет? — наконец-то, наконец пришлось изумиться и моему гостю! У него даже брови подпрыгнули. — Это же недавний вывод нашего времени!