Страница:
Дмитрий Биленкин
Знамение
* * *
Апеков уже с неделю работал в этих местах и почти всякий раз, когда направлялся в пещеры, встречал Сашу. Сначала дорогу пересекало лениво жующее стадо, затем появлялся он сам с кнутом через одно плечо, транзистором через другое, баском покрикивающий на своих подданных. Широкополая, небрежно заломленная шляпа, дешёвый джинсовый костюм, высокие, с отворотами сапоги делали его похожим на киноковбоя, но вблизи впечатление рассеивали льняные, на зависть девушкам, кудри до плеч, чистая синева глаз, мягкий, сквозь загар, румянец доверчивого лица, — хоть сейчас пиши с него идиллического пастушонка, нестеровского отрока, кроткого Леля. Правда, для этого его надо было не только переодеть в холстину и лапти, но и снять нашейную, с гаечкой, цепочку. А заодно поубавить мускулов, перекат которых сразу придавал его как будто хрупкой фигуре мужицкую основательность.
Встречи вряд ли были случайными. И то сказать, человек, шарящий по склонам, что-то высматривающий в скалах, лезущий во все грязные норы и щели, не мог не вызвать любопытство. Первые дни Саша лишь здоровался издали, наконец попросил огонька, чтобы прикурить, и, слово за слово, разговор завязался. Сам собой последовал и ожидаемый вопрос. Очарованный кротким сиянием глаз паренька, Апеков было увлёкся, начал целую лекцию о пещерной живописи, о значении для культуры всякой находки, однако вскоре почувствовал, что в сознание собеседника его слова входят, как гвозди в вату. Археолог не сразу уловил перемену, ибо заинтересованное внимание не покинуло Сашу, оно просто обратилось внутрь, словно в незримой двери незаметно повернули ключ — вроде бы ничего не изменилось, но дверь уже заперта и стучать бесполезно. Когда же уязвлённый Апеков в досаде скомкал свои объяснения, Саша только взмахнул пушистыми ресницами и сказал:
— Наука.
Не сказал — подытожил. Дождь. Солнце. Лес. Стадо. Наука. Точка! Предмет выделен, обозначен, значение его очевидно, говорить больше нечего.
Это и вовсе рассердило Апекова. Но, подумав, он решил, что для парня из лесной глухомани наука и все с ней связанное примерно то же, что звезды в небе: не заметить нельзя, но нужды в них никакой. Так и здесь — обычная дань любознательности. Кто этот посторонний и непонятный человек? Учёный? Ага… Теперь понятно, и думать тут больше нечего.
Они попрощались, и Апеков остался в уверенности, что больше преднамеренных встреч не будет. Он ошибся. Стадо все так же продолжало пересекать его путь, хотя трудно было понять, как Саше это удавалось. Пещер здесь было немало, район мог оправдать надежды, но пока не было даже намёка на успех, и Апеков часто менял маршрут. Коровы же не летают. Тем не менее, выбираясь на новую дорогу, Апеков уже знал, что, скорее всего, услышит впереди треск кустарника, сопение, затем в просвете покажется гладкий, в черно-белых разводах, коровий бок, а там и Саша появится, поздоровается, заговорит или пройдёт мимо.
Спустя день или два после первого разговора Саша поинтересовался, сколько ему, Апекову, платят. Апеков ответил. Саша задумчиво перевёл взгляд на коров.
— Понятно…
— Что именно?
— У меня на сотню больше… Но-о, лешая, куда прёшься! Снова констатация факта как некой самоочевидности. Он,
Саша, пасёт стадо, обеспечивает надой и нагул, ему и платят больше, чем учёному, который занимается тем, без чего прожить можно. Все справедливо, иначе и быть не может.
Так это понял Апеков — и расстроился, оскорбился, больше за себя и науку, хотя отчасти и за этого, с васильковой синью в глазах, прагматика, нестеровского, в джинсах, отрока. Но ему тут же пришлось убедиться, что он понял не все, а может быть, вообще ничего не понял.
— Что ж, — спросил он резко, с некоторым раздражением, — так и будешь всю жизнь коров пасти?
Синь Сашиных глаз всколыхнулась недоумением, словно он спрашивал: учёный человек — неужели не понимает?
— Не… — пояснил он, помедлив. — Мне в армию скоро.
— Ну, в армию…
— Буду проситься в лётчики. Меня возьмут, я здоровый. Там прикину, может, в космонавты переберусь.
Если бы за плечами Саши расправились крылья, Апеков, возможно, удивился бы не меньше. Поразили его не сами слова, а их обдуманная уверенность: вот захочу стать космонавтом — и стану, ничего особенного.
Над ухом, оголтело жужжа, вычерчивали свои орбиты мухи, поодаль благонравно паслись коровы. Сто вёрст до ближайшего города! Во все глаза глядя на Сашу, Апеков присел на шершавый, нагретый солнцем валун. Ничего себе пастушок! Аи да дите пейзанское… И ведь прав. Были бы ум, воля, здоровье — и вполне может осуществить свою жизненную программу. Гагарин тоже не с академии начинал…
И все же Апеков не мог подавить в себе ощущение нереальности. Ведь кто перед ним? Пастух. Такие, как он, и, главное, точно так же пасли стада ещё в неолите. Десять тысячелетий назад! Пирамид не было, когда они вот так же пощёлкивали кнутом, кричали: «Но-о, куда прёшь!»
И так же над ними жужжали мухи. Ничего с тех пор не изменилось. Настолько не изменилось, что, не будь эта профессия обыденной и в двадцатом веке, ею наверняка заинтересовались бы исследователи далёкого прошлого. Реликт же, профессия древнего неолита! И — нате вам: от стада — к звёздам, от кнута — к пульту черт знает какой техники; и синеглазый пастушок говорит об этом как о чем-то естественном, и верно говорит. А ты, высокообразованный современник, видя эту фантастику будней, глядишь на паренька, как на чудо какое-то…
— Да-а, — сказал наконец Апеков. — Программа, брат… Учиться нужно.
— Подучусь, конечно. А как же! В армии сейчас знаете какая техника? Не хочешь — заставят.
Тоже верно. Зачем переть в гору, если туда ведёт эскалатор? Только не атрофируются ли мускулы от такого подъёма?
— Расчёт, расчёт… — хмурясь, проговорил Апеков. — Много званых, мало избранных. В космонавты стремятся тысячи, а попадают единицы. Ты это учёл?
— Попадают же… Вы мне другое скажите. Тогда, лет через пятнадцать, не много ли будет космонавтов?
— Много? Понятия не имею… Тебе-то что?
— А то. Неинтересно. Здесь я один пастух, другого попробуй найди. Меня ценят, А когда много — фыо!
— Так в этом ли дело?!
— В этом тоже.
Апеков запоздало смахнул со щеки слепня, ожесточённо потёр укус. Ну и времечко, ну и мальчик!.. Обычный феноменальный мальчик, который ещё взвешивает, подаваться ли в космонавты или не стоит. А что? Хороший заработок для него не проблема. Профессию выбрать — кругом дорога. Образование, в случае чего, не то что дадут — навяжут. Звёздочка героя? Она и девчонке-доярке светит. Значит, что?..
Ничего. Горит в глухомани голубой огонёк телеэкрана и зовёт, завораживает, манит… И вот, уважаемые, перед вами племя младое, незнакомое — теледети. Извольте им дать обещанное.
— Ещё надо дело найти по душе, — осторожно сказал Апеков.
— Это как?
— А так! Мне вот и платят негусто, и работа выпадает тяжёлая, и славы никакой, а я своё дело ни на какой космос не променяю. По душе оно мне.
— Так и мне моё по душе.
— Коровы?
— Они. Характеры. Машка, вон та, комолая, мне грибы ищет. Как мукнет в подлеске, значит, белый или подосиновик. Научил.
— И как же?
— По Павлову, а дальше сам соображал: у животных не одни рефлексы.
— Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
— По душе-то оно по душе…
— Тогда чего же?
— А так.
Саша скусил травинку — и словно опять повернулся незримый ключ. Он был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом, но был далеко, в себе. И есть будто человек — и нет его: одна видимость. «Чего ему от меня надо? — с лёгким раздражением подумал Апеков. — А ведь надо…»
В теплыни неба плыли пухлые облачка, запах нагретой травы размаривал, во всем был покой, вокруг паслись дородные коровы, с барственной ленью отмахивая хвостами кусающую нечисть. Лезть под землю, вообще делать что-либо не хотелось.
— Возьмите меня завтра с собой, — внезапно сказал Саша.
Апеков поморщился:
— Именно завтра?
В его вопросе прозвучала ирония, призванная осадить настойчивого юнца, и намёк, что научная работа — не предмет праздного любопытства. Но весь этот подтекст совершенно не дошёл до Саши.
— Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, — объяснил он бесхитростно.
Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение — долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше, но посторонний совсем ни к чему, когда ты занят делом, особенно в пещерах, где всякое может случиться.
Вот это сомнение Саша уловил молниеносно. Его глаза осветила смущённая улыбка.
— Там в одном месте, куда я ещё мальцом лазил, рисуночки какие-то. Я и хотел показать.
— Что ж ты сразу не сказал?!
— Я сказал.
— Когда?!
— Да с вами попросившись.
У Апекова был такой вид, что Саша поспешил добавить:
— Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом это все. Кого ни спросите — меня уж знают.
— Ага… ага… — только и смог выговорить Апеков.
Ну, конечно! В деревне все друг друга знают настолько, что желают здравствовать, прежде чем ты успел чихнуть, а если проистекающая отсюда манера разговаривать постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простёрлась до того, что он пояснил и другое:
— И мне на вашу науку охота глянуть, а то по телику её мало показывают.
Лаконичней мог высказаться лишь математик, у которого фраза «очевидно, что…» исключает страницу-другую рассуждений.
Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь, так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от некоего дуновения, словно ему кто-то шепнул: «Ты предупреждён!»
Предупреждён? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, не знания он ищет — ему самому не ясное и то ли существующее, то ли нет.
«Абсурд», — осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что, если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме, человека, а нечто иное, чему и названия нет, но ради чего парень пытливо осматривает все духовные горизонты мира, благо теперь они видны из любой глухомани? В самом деле! Среди миллионов пастухов древности наверняка были свои Лобачевские и Эйнштейны, только науки тогда не было и осуществиться их судьбы никак не могли. А если призванием был космос, то кем такой человек мог стать ещё в прошлом веке? Что, если и теперь среди нас живут те, чьё предназначение — дело совсем не нашего века? Что, если зов этого дела бродит у них в крови, они это чувствуют, хотя не понимают причину, только пытаются вот так, как Саша, рационально (время такое) разобраться в себе и в предстоящих дорогах?
Апеков тряхнул головой, взглянул на Сашу, который небрежно поигрывал кнутом, и наваждение сгинуло. Все было явно проще: прежде крестьянский сын обстоятельно, чтобы не прогадать, высматривал на ярмарке конягу. Теперь «коняга» — это будущая профессия, а ярмарка — весь свет. Вот и все. Ничего в принципе нового.
— Хорошо, приходи.
Апеков уже слабо верил в «рисуночки». Он пригасил надежду: привык скептицизмом защищаться от разочарований, а вдобавок знал, сколь легко ошибается глаз профана (природа тоже «рисует» — да как!). Но проверить было необходимо, да и Саша заинтересовал, хотя было в этом парне что-то неприятное, Апекова раздражавшее.
Саша появился чуть свет; Апеков ещё не выбрался из палатки, когда послышалось знакомое шарканье ботфортов.
— Сапоги — это ты зря, — наскоро собираясь, сказал Апеков. — Под землёй кеды нужны, вот примерь мои запасные.
— Для ча? — В обкатанную школой, радио и телевидением Сашину речь прорвалось инородное слово, точно он, наконец, почувствовал себя не на людях, а дома. — Босиком полезу.
— Ноги поранишь.
Саша только пожал плечами, как бы давая понять, что предстоящее и его дело тоже. Вообще в его движениях, голосе проступило что-то хозяйственное, мужицкое; снаряжение Апекова он осмотрел так, словно брал его на свою ответственность. Археолог снисходительно подумал, что и он, Апеков, верно, прошёл ту же проверку. Ладно, пусть тешится…
От ручья, где стояла палатка, Саша сразу свернул к болотцу. Минут пять они хлюпали по кочкам, затем продирались сквозь кустарник, такой густой, что идти можно было лишь пригнувшись к сырой и тёмной, как в погребе, земле. Понемногу наметился каменистый подъем. Похожий на лисью нору лаз открылся взгляду, лишь когда до него осталось шага два. «Вот так-то, — не без досады отметил Апеков. — Под боком, а год тут ищи — не найдёшь».
Саша скинул сапоги и ящеркой скользнул в лаз. Апекову, чтобы не отстать, потребовался весь его опыт.
Объятие сырых стен, холодящий ток воздуха, луч фонаря, который как бы с усилием проталкивал мрак, — все было привычным. Кое-где ход превращался в подлинный шкуродёр, что окончательно утвердило Апекова в скептицизме: хотя древние люди для своих занятий живописью предпочитали дальние укромные уголки, удобством подхода они не пренебрегали. Оставалось надеяться, что сюда некогда вёл иной путь. Апеков удивился, обнаружив в себе эту надежду.
Ход внезапно расширился и теперь вилял, пересекаясь с другими столь же удобными для движения галереями. Саша уверенно пренебрегал одними ответвлениями и столь же уверенно нырял в другие, по виду иногда тупиковые.
— Ты так все пещеры вокруг деревни облазил?
— Не-е. Только эти.
— Почему именно эти?
— Интересно было.
— В других нет?
— Так те на виду, известные.
— Будто! По некоторым, как я заметил, никто не ходил, следов никаких.
— Кто же без дела ходит…
— Ты, например.
— Я себя проверял.
— Хм… И как же? Почему именно здесь?
— В других, если заблудишься, найдут, а в этой без поддавков. Интересно.
— Ничего себе проверочка! Ты себя только так испытывал?
— Не… Вот скажите: машину по-всякому проверяют, а человека нет. Это разве правильно? Он, бывает, и гонит не по своим ухабам.
— Ну, брат… Во-первых, человека толком не умеют проверять, во-вторых, он тебе не машина. На стенд испытательный нас, что ли?
Сказав это, Апеков тут же с досадой сообразил, сколь неудачен его ответ, ибо круг профессий, пригодность к которым проверяется загодя, ширится так стремительно, что какие-нибудь там физиограммы и психограммы, «карты задатков» или «прогнозы способностей» со временем вполне могут стать обыденными, как ныне массовая флюорография. Но Саша промолчал — то ли не заметил неточности, то ли не захотел спорить.
Свет фонарей с усилием разгонял мрак. Унылый извилистый ход был так однообразен, что Апеков мысленно ахнул, когда очередной поворот вывел их в крохотную пещеру, чей свод, казалось, усеивали бабочки. Они точно присели отдохнуть. Малейшее движение света будило трепет полупрозрачных крыльев, как если бы они разом готовились вспорхнуть, наполняя все переливчатым блеском беззвучного полёта. Не верилось и не хотелось верить, что это лишь мёртвое мерцание света в воздушных плоскостях тончайшего кальцита — таким живым было это трепетание.
— И ты молчал! — вырвалось у Апекова.
— А чего говорить? — негромко ответил Саша. — Вас другое интересовало.
— Тьфу ты, черт… — Апеков не нашёл слов. — Слушай, неужели тебя это никак не поразило? Не взволновало? Вот это? — Лёгким движением света он снова пробудил мерцающее порхание. — Красиво?
— Красиво, — согласился Саша. — А волноваться чего? Все путём. По телику и не то показывают, тоже из пещер, и все объясняют.
— Да не в этом же дело!
— А в чем?
— Телевизор — это не своё, а чужое, заёмное, так сказать, зрение, разве можно сравнить! И вообще… Закат сотни раз видишь — и всякий раз он другой. Такой иногда бывает, что всех зовёшь поглядеть.
— Так то закат. Хоть всех зови, его не убудет!
— То есть?
— Хрупкие они, — Саша кивнул в сторону «бабочек». — Язык распустишь, так ещё обломают, дурни.
«Вот тебе, — подумал Апеков. — Вот и раскуси это дите века, вот и будь для него наставником… Все-то он по телевизору видел и слышал, столько информации через себя пропустил, сколько Аристотелю с Декартом не снилось. И ведь рее, похоже, привёл в какой-то свой порядок, оценил, взвесил, даже о моем занятии представление составил, оттого, верно, при первом знакомстве и отключился, — зачем слушать слышанное? Рационалист… Или просто для него мир оскучнел? Стал похож на дойное вымя? И что из этого выйдет? Загадка, уважаемые, что там ваши пульсары-квазары…»
— Ну, двинулись.
Пещера всплеснула им вслед тысячами мёртвых крыл, которые сотни, а может, тысячи лет, оставаясь на месте, летели сквозь время; ими, чего доброго, уже пещерный человек любовался!
Казалось бы, все более несомненная надёжность Сашиной памяти должна была сильно поколебать неверие Апекова в рисунки. На деле произошло обратное. Не отдавая себе в том отчёта, Апеков желал Сашиной ошибки, ибо своим поведением он не только отвергал всякое покровительство, но и возбуждал в старшем смутное недовольство собой. Да и мимоходом сделанное каким-то юнцом открытие, к которому годами, часто безуспешно стремится специалист, невольно ущемляло самолюбие, возбуждало зависть, которой Апеков искренне не подозревал в себе.
— Здесь, — сказал Саша, останавливаясь.
Апеков огляделся. Все было так, как он и ожидал. Луч фонаря смахивал темноту с покатого, в иззубринах, свода, скользил по давним натёкам глины, терялся в дальних углах небольшой пещеры, не находя ничего, что говорило бы о присутствии здесь человека, кроме нескольких следов босых ног на сырых неровностях пола.
— Твои, конечно?
— Мои. Ишь ты! Совсем, как на Луне, свеженькие, не стёрлись…
— А где же «рисуночки»?
— Да вот же…
Сначала Апеков ничего не увидел, кроме глинистых потёков и сети мелких трещин на гладкой, как доска, поверхности. Но вот его намётанный глаз уловил слабый контур.
С этого мгновения для Апекова все перестало существовать. Вылетело из мыслей. Он шагнул, как мог, ближе, впился взглядом, и тогда в порыжелости камня, точно в мутном проявителе, штрих за штрихом проступил абрис бегущей антилопы.
Саша, придвинувшись, молча смотрел на потрясённое лицо археолога. Тот, не отводя взгляда, на ощупь достал губку, смочил её водой из фляги и бережным касанием отёр поверхность камня.
Все будто ожило. Ярче проступил цвет охры; штрихи, нанесённые словно детской рукой, очертили не только излом бегущего тела, но и летящую вдогонку стрелу. Расширяя обзор, Апеков все тем же точным и нежным движением смывал вековую грязь. Обозначился ещё один силуэт… Далее все заволакивал наплыв глины, под ним исчезала голова крайней антилопы.
Саша только успевал подавать фляжку. Вокруг стыла каменная тишина, за их спинами колыхался мрак, такой же, как и тысячелетия назад, когда здесь стоял неведомый художник. В размыве тысячелетнего натёка постепенно обозначилось багровое, пока неузнаваемое пятно. Новые усилия прояснили муть: уже высвободилась голова антилопы, чётче обозначилось то странное, багровое — нет, кровавое! — что преградило ей бег. Ещё два-три взмаха губки — и не осталось сомнения: отпечаток руки с обрубленным указательным пальцем! Он выглядел так, словно был сделан сочащейся кровью ещё вчера, минуту назад, только что, будто дыхание человека, который это сделал, ещё не рассеялось в воздухе.
Теперь остолбенел Саша. Широко раскрытыми глазами он смотрел на кровавый отпечаток, в котором, казалось, были различимы даже папиллярные линии уцелевших пальцев.
— Это…
Апеков настолько забыл о спутнике, что вздрогнул от звука голоса.
— Ах, это! Ну, это нередкий мотив…
— Чего-чего?
— Мотив. Знак. Как бы тебе это объяснить…
— Они, это… кровью?!
— Да нет же! Обычная киноварь. А вот зачем эти отпечатки, почему так часто встречаются отпечатки обрубленных пальцев?.. Какой-то, должно быть, обряд, ритуал. Видишь, остановил бег антилопы? Вот и гадай: случайность или за всем этим кроется смысл? А в общем, находка войдёт в анналы… Ну и молодец, быть твоему имени в монографиях!
Радость — она только сейчас нахлынула на Апекова, нахлынула так бурно, неудержимо, что он был готов закружиться, запеть, расцеловать этого стоящего рядом парня.
— Не то, — вдруг сказал Саша.
— Что «не то»? — опешил Апеков.
— Да отпечаток… Случайно и корова не замычит. Раз искалеченную свою руку к зверью припечатал, то смысл в этом. Чего он так? А вот: рука правая — и без пальца. Трудно лук натянуть, плохой, выходит, добытчик, кому такой нужен? Все равно что охромевший пастух… А этот справился, доказал, что и без пальца — охотник не хуже других. Потому и поставил знак: покалечен, мол, а на охоте кому хочешь очко вперёд дам…
Апеков крякнул:
— Ну, брат, фантазия у тебя! Нормальные отпечатки тоже нередки.
— У тех, может, нога повреждена или глаз…
— Может быть, может быть, — хмыкнул Апеков. — Гипотеза твоя не хуже иных, только из «может быть» истины не добудешь. Давай-ка смоем этот натёк совсем.
Это оказалось не таким простым делом, так как в самой толстой своей части глина, пропитанная кальцитом, затвердела не хуже цементной корки. Удвоив усилия, Апеков утроил осторожность: минеральные краски практически несмываемы, но если под губкой перекатываются песчинки, то стереть можно все, что угодно.
Ювелирная операция поглотила все внимание Апекова, он даже не замечал, что за штрихи и линии проступают в размыве, в какое они складываются изображение, — важно было очистить, не стерев, вот это пятнышко, вот эту чёрточку, этот изгиб. И, лишь окончательно смыв глину, Апеков откинулся, чтобы оглядеть все целиком,
Поначалу он ничего не понял. Но когда до его сознания дошёл смысл увиденного, то, хотя смысл этот был ясен, как молния ночью, он ещё секунду тупо смотрел на стену и сердце его билось спокойно.
Оглушительным ударом оно ахнуло мгновение спустя.
И было отчего! Апеков даже зажмурился. Снова раскрыл глаза. Нет, все то же, не исчезло, не померещилось: правее отпечатка ладони той же кровавой киноварью было начертано:
И все.
Из палеолита глянувшая формула Эйнштейна! И даже не Эйнштейна вовсе…
Защитить смятенное сознание могло лишь немедленное доказательство, что все это галлюцинация. Апеков потрясённо обернулся к Саше, но вылезшие из орбит глаза парня убедили, что ошибки нет. Чужое смятение как-то сразу успокоило Апекова. На лице холодел пот, ноги не держали, он сел бок о бок с Сашей.
Оба молчали.
Хотя это был полный абсурд, ибо натёк существовал века, Апеков на мгновение заподозрил, что формулу уже в наши дни начертал какой-то проказник. В нем даже занялся гнев на этого шкодника. Логика восторжествовала не сразу, но и одержав победу, разум отказывался верить. Быть такого не может, здесь что-то не так!
Формула была начертана привычной к математическим записям рукой. Но торопливо, будто пишущий спешил, оглядывался через плечо, боялся…
Чего?
Неважно. Важно лишь то, что здесь, в святилище пещерных людей, его, Апекова, современник сколько-то тысячелетий назад начертал формулу соотношения масс-энергий.
Да никакой это не современник, с чего он взял?! Его, Апекова, современник ни за что не поставил бы под формулой Эйнштейна ещё какой-то математический знак, это же заведомая бессмыслица!
Но коли написано, значит, не бессмыслица. Значит, очень даже смыслица… Черт, слова такого нет! А математик в палеолите есть? А немыслимая формула — существует?! А человек из…
В том-то и дело…
Не нашего века эта формула! Может быть, двадцать первого, а может быть, сто двадцать первого. И человек оттуда… сразу в верхний палеолит? Запросто. Может быть, как раз благодаря этой формуле соотношения… Чего? Масс-энергии-времени?
Вот так взял да и переместился из своего столетия в палеолит, будто махнул из Европы в Австралию. Маленький вояж во времени, ничего особенного. И все затем, чтобы похихикать над беднягой какого-нибудь двадцатого века, который сейчас, вылупив глаза, таращится на его проказливый автограф?!
Ну, нет. А что же? Мальчишка, аспирантик какой-нибудь прокатился в палеолит для сбора диссертационного материала и нашкодил? Нет. Нет.
И не его ли это рука оттиснута рядом? Ах, да не в этом дело…
— Чего молчишь? — Апеков и не узнал своего голоса.
— А что? — хрипловато отозвался Саша. — Молодчага парень, не растерялся… Дал своим знать.
— Своим?
— Кому же ещё он писал? Не нам же. Как аварию потерпел, так сразу весть подал. Вот куда меня занесло, выручайте! Сообразил, что все места с древними рисунками на учёт возьмут, и вмахнул формулу, себя обозначил.
— Но это невозможно! Тысячелетия прошли с тех пор, как он…
Апеков умолк, поражённый. «Было», «есть» и «будет» перепутались в его уме, едва он над ними задумался. Вот эта, перед глазами, формула — в каком она времени? В прошлом, потому что её написали в палеолите. В настоящем, потому что он видит её сейчас. В будущем, потому что до неё додумались только тогда. Так где же она? И где он сам? Он, Апеков, жив, существует теперь. Те, рисовавшие антилоп, для него мертвы. Но тогда, рисуя, они существовали точно так же, как он сейчас. Он же, Апеков, был для них даже менее реален, чем они для него, ведь прошлое хоть чем-то заполнено, а будущее — ничем. Его нет вовсе! Вообще! И все же оно есть, поскольку вот он, нереальный для прошлого Апеков, жив! Выходит, прошлое — это небытие смерти, а будущее — небытие жизни?! Но то и другое состоит из мигов бытия…
Встречи вряд ли были случайными. И то сказать, человек, шарящий по склонам, что-то высматривающий в скалах, лезущий во все грязные норы и щели, не мог не вызвать любопытство. Первые дни Саша лишь здоровался издали, наконец попросил огонька, чтобы прикурить, и, слово за слово, разговор завязался. Сам собой последовал и ожидаемый вопрос. Очарованный кротким сиянием глаз паренька, Апеков было увлёкся, начал целую лекцию о пещерной живописи, о значении для культуры всякой находки, однако вскоре почувствовал, что в сознание собеседника его слова входят, как гвозди в вату. Археолог не сразу уловил перемену, ибо заинтересованное внимание не покинуло Сашу, оно просто обратилось внутрь, словно в незримой двери незаметно повернули ключ — вроде бы ничего не изменилось, но дверь уже заперта и стучать бесполезно. Когда же уязвлённый Апеков в досаде скомкал свои объяснения, Саша только взмахнул пушистыми ресницами и сказал:
— Наука.
Не сказал — подытожил. Дождь. Солнце. Лес. Стадо. Наука. Точка! Предмет выделен, обозначен, значение его очевидно, говорить больше нечего.
Это и вовсе рассердило Апекова. Но, подумав, он решил, что для парня из лесной глухомани наука и все с ней связанное примерно то же, что звезды в небе: не заметить нельзя, но нужды в них никакой. Так и здесь — обычная дань любознательности. Кто этот посторонний и непонятный человек? Учёный? Ага… Теперь понятно, и думать тут больше нечего.
Они попрощались, и Апеков остался в уверенности, что больше преднамеренных встреч не будет. Он ошибся. Стадо все так же продолжало пересекать его путь, хотя трудно было понять, как Саше это удавалось. Пещер здесь было немало, район мог оправдать надежды, но пока не было даже намёка на успех, и Апеков часто менял маршрут. Коровы же не летают. Тем не менее, выбираясь на новую дорогу, Апеков уже знал, что, скорее всего, услышит впереди треск кустарника, сопение, затем в просвете покажется гладкий, в черно-белых разводах, коровий бок, а там и Саша появится, поздоровается, заговорит или пройдёт мимо.
Спустя день или два после первого разговора Саша поинтересовался, сколько ему, Апекову, платят. Апеков ответил. Саша задумчиво перевёл взгляд на коров.
— Понятно…
— Что именно?
— У меня на сотню больше… Но-о, лешая, куда прёшься! Снова констатация факта как некой самоочевидности. Он,
Саша, пасёт стадо, обеспечивает надой и нагул, ему и платят больше, чем учёному, который занимается тем, без чего прожить можно. Все справедливо, иначе и быть не может.
Так это понял Апеков — и расстроился, оскорбился, больше за себя и науку, хотя отчасти и за этого, с васильковой синью в глазах, прагматика, нестеровского, в джинсах, отрока. Но ему тут же пришлось убедиться, что он понял не все, а может быть, вообще ничего не понял.
— Что ж, — спросил он резко, с некоторым раздражением, — так и будешь всю жизнь коров пасти?
Синь Сашиных глаз всколыхнулась недоумением, словно он спрашивал: учёный человек — неужели не понимает?
— Не… — пояснил он, помедлив. — Мне в армию скоро.
— Ну, в армию…
— Буду проситься в лётчики. Меня возьмут, я здоровый. Там прикину, может, в космонавты переберусь.
Если бы за плечами Саши расправились крылья, Апеков, возможно, удивился бы не меньше. Поразили его не сами слова, а их обдуманная уверенность: вот захочу стать космонавтом — и стану, ничего особенного.
Над ухом, оголтело жужжа, вычерчивали свои орбиты мухи, поодаль благонравно паслись коровы. Сто вёрст до ближайшего города! Во все глаза глядя на Сашу, Апеков присел на шершавый, нагретый солнцем валун. Ничего себе пастушок! Аи да дите пейзанское… И ведь прав. Были бы ум, воля, здоровье — и вполне может осуществить свою жизненную программу. Гагарин тоже не с академии начинал…
И все же Апеков не мог подавить в себе ощущение нереальности. Ведь кто перед ним? Пастух. Такие, как он, и, главное, точно так же пасли стада ещё в неолите. Десять тысячелетий назад! Пирамид не было, когда они вот так же пощёлкивали кнутом, кричали: «Но-о, куда прёшь!»
И так же над ними жужжали мухи. Ничего с тех пор не изменилось. Настолько не изменилось, что, не будь эта профессия обыденной и в двадцатом веке, ею наверняка заинтересовались бы исследователи далёкого прошлого. Реликт же, профессия древнего неолита! И — нате вам: от стада — к звёздам, от кнута — к пульту черт знает какой техники; и синеглазый пастушок говорит об этом как о чем-то естественном, и верно говорит. А ты, высокообразованный современник, видя эту фантастику будней, глядишь на паренька, как на чудо какое-то…
— Да-а, — сказал наконец Апеков. — Программа, брат… Учиться нужно.
— Подучусь, конечно. А как же! В армии сейчас знаете какая техника? Не хочешь — заставят.
Тоже верно. Зачем переть в гору, если туда ведёт эскалатор? Только не атрофируются ли мускулы от такого подъёма?
— Расчёт, расчёт… — хмурясь, проговорил Апеков. — Много званых, мало избранных. В космонавты стремятся тысячи, а попадают единицы. Ты это учёл?
— Попадают же… Вы мне другое скажите. Тогда, лет через пятнадцать, не много ли будет космонавтов?
— Много? Понятия не имею… Тебе-то что?
— А то. Неинтересно. Здесь я один пастух, другого попробуй найди. Меня ценят, А когда много — фыо!
— Так в этом ли дело?!
— В этом тоже.
Апеков запоздало смахнул со щеки слепня, ожесточённо потёр укус. Ну и времечко, ну и мальчик!.. Обычный феноменальный мальчик, который ещё взвешивает, подаваться ли в космонавты или не стоит. А что? Хороший заработок для него не проблема. Профессию выбрать — кругом дорога. Образование, в случае чего, не то что дадут — навяжут. Звёздочка героя? Она и девчонке-доярке светит. Значит, что?..
Ничего. Горит в глухомани голубой огонёк телеэкрана и зовёт, завораживает, манит… И вот, уважаемые, перед вами племя младое, незнакомое — теледети. Извольте им дать обещанное.
— Ещё надо дело найти по душе, — осторожно сказал Апеков.
— Это как?
— А так! Мне вот и платят негусто, и работа выпадает тяжёлая, и славы никакой, а я своё дело ни на какой космос не променяю. По душе оно мне.
— Так и мне моё по душе.
— Коровы?
— Они. Характеры. Машка, вон та, комолая, мне грибы ищет. Как мукнет в подлеске, значит, белый или подосиновик. Научил.
— И как же?
— По Павлову, а дальше сам соображал: у животных не одни рефлексы.
— Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
— По душе-то оно по душе…
— Тогда чего же?
— А так.
Саша скусил травинку — и словно опять повернулся незримый ключ. Он был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом, но был далеко, в себе. И есть будто человек — и нет его: одна видимость. «Чего ему от меня надо? — с лёгким раздражением подумал Апеков. — А ведь надо…»
В теплыни неба плыли пухлые облачка, запах нагретой травы размаривал, во всем был покой, вокруг паслись дородные коровы, с барственной ленью отмахивая хвостами кусающую нечисть. Лезть под землю, вообще делать что-либо не хотелось.
— Возьмите меня завтра с собой, — внезапно сказал Саша.
Апеков поморщился:
— Именно завтра?
В его вопросе прозвучала ирония, призванная осадить настойчивого юнца, и намёк, что научная работа — не предмет праздного любопытства. Но весь этот подтекст совершенно не дошёл до Саши.
— Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, — объяснил он бесхитростно.
Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение — долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше, но посторонний совсем ни к чему, когда ты занят делом, особенно в пещерах, где всякое может случиться.
Вот это сомнение Саша уловил молниеносно. Его глаза осветила смущённая улыбка.
— Там в одном месте, куда я ещё мальцом лазил, рисуночки какие-то. Я и хотел показать.
— Что ж ты сразу не сказал?!
— Я сказал.
— Когда?!
— Да с вами попросившись.
У Апекова был такой вид, что Саша поспешил добавить:
— Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом это все. Кого ни спросите — меня уж знают.
— Ага… ага… — только и смог выговорить Апеков.
Ну, конечно! В деревне все друг друга знают настолько, что желают здравствовать, прежде чем ты успел чихнуть, а если проистекающая отсюда манера разговаривать постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простёрлась до того, что он пояснил и другое:
— И мне на вашу науку охота глянуть, а то по телику её мало показывают.
Лаконичней мог высказаться лишь математик, у которого фраза «очевидно, что…» исключает страницу-другую рассуждений.
Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь, так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от некоего дуновения, словно ему кто-то шепнул: «Ты предупреждён!»
Предупреждён? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, не знания он ищет — ему самому не ясное и то ли существующее, то ли нет.
«Абсурд», — осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что, если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме, человека, а нечто иное, чему и названия нет, но ради чего парень пытливо осматривает все духовные горизонты мира, благо теперь они видны из любой глухомани? В самом деле! Среди миллионов пастухов древности наверняка были свои Лобачевские и Эйнштейны, только науки тогда не было и осуществиться их судьбы никак не могли. А если призванием был космос, то кем такой человек мог стать ещё в прошлом веке? Что, если и теперь среди нас живут те, чьё предназначение — дело совсем не нашего века? Что, если зов этого дела бродит у них в крови, они это чувствуют, хотя не понимают причину, только пытаются вот так, как Саша, рационально (время такое) разобраться в себе и в предстоящих дорогах?
Апеков тряхнул головой, взглянул на Сашу, который небрежно поигрывал кнутом, и наваждение сгинуло. Все было явно проще: прежде крестьянский сын обстоятельно, чтобы не прогадать, высматривал на ярмарке конягу. Теперь «коняга» — это будущая профессия, а ярмарка — весь свет. Вот и все. Ничего в принципе нового.
— Хорошо, приходи.
Апеков уже слабо верил в «рисуночки». Он пригасил надежду: привык скептицизмом защищаться от разочарований, а вдобавок знал, сколь легко ошибается глаз профана (природа тоже «рисует» — да как!). Но проверить было необходимо, да и Саша заинтересовал, хотя было в этом парне что-то неприятное, Апекова раздражавшее.
Саша появился чуть свет; Апеков ещё не выбрался из палатки, когда послышалось знакомое шарканье ботфортов.
— Сапоги — это ты зря, — наскоро собираясь, сказал Апеков. — Под землёй кеды нужны, вот примерь мои запасные.
— Для ча? — В обкатанную школой, радио и телевидением Сашину речь прорвалось инородное слово, точно он, наконец, почувствовал себя не на людях, а дома. — Босиком полезу.
— Ноги поранишь.
Саша только пожал плечами, как бы давая понять, что предстоящее и его дело тоже. Вообще в его движениях, голосе проступило что-то хозяйственное, мужицкое; снаряжение Апекова он осмотрел так, словно брал его на свою ответственность. Археолог снисходительно подумал, что и он, Апеков, верно, прошёл ту же проверку. Ладно, пусть тешится…
От ручья, где стояла палатка, Саша сразу свернул к болотцу. Минут пять они хлюпали по кочкам, затем продирались сквозь кустарник, такой густой, что идти можно было лишь пригнувшись к сырой и тёмной, как в погребе, земле. Понемногу наметился каменистый подъем. Похожий на лисью нору лаз открылся взгляду, лишь когда до него осталось шага два. «Вот так-то, — не без досады отметил Апеков. — Под боком, а год тут ищи — не найдёшь».
Саша скинул сапоги и ящеркой скользнул в лаз. Апекову, чтобы не отстать, потребовался весь его опыт.
Объятие сырых стен, холодящий ток воздуха, луч фонаря, который как бы с усилием проталкивал мрак, — все было привычным. Кое-где ход превращался в подлинный шкуродёр, что окончательно утвердило Апекова в скептицизме: хотя древние люди для своих занятий живописью предпочитали дальние укромные уголки, удобством подхода они не пренебрегали. Оставалось надеяться, что сюда некогда вёл иной путь. Апеков удивился, обнаружив в себе эту надежду.
Ход внезапно расширился и теперь вилял, пересекаясь с другими столь же удобными для движения галереями. Саша уверенно пренебрегал одними ответвлениями и столь же уверенно нырял в другие, по виду иногда тупиковые.
— Ты так все пещеры вокруг деревни облазил?
— Не-е. Только эти.
— Почему именно эти?
— Интересно было.
— В других нет?
— Так те на виду, известные.
— Будто! По некоторым, как я заметил, никто не ходил, следов никаких.
— Кто же без дела ходит…
— Ты, например.
— Я себя проверял.
— Хм… И как же? Почему именно здесь?
— В других, если заблудишься, найдут, а в этой без поддавков. Интересно.
— Ничего себе проверочка! Ты себя только так испытывал?
— Не… Вот скажите: машину по-всякому проверяют, а человека нет. Это разве правильно? Он, бывает, и гонит не по своим ухабам.
— Ну, брат… Во-первых, человека толком не умеют проверять, во-вторых, он тебе не машина. На стенд испытательный нас, что ли?
Сказав это, Апеков тут же с досадой сообразил, сколь неудачен его ответ, ибо круг профессий, пригодность к которым проверяется загодя, ширится так стремительно, что какие-нибудь там физиограммы и психограммы, «карты задатков» или «прогнозы способностей» со временем вполне могут стать обыденными, как ныне массовая флюорография. Но Саша промолчал — то ли не заметил неточности, то ли не захотел спорить.
Свет фонарей с усилием разгонял мрак. Унылый извилистый ход был так однообразен, что Апеков мысленно ахнул, когда очередной поворот вывел их в крохотную пещеру, чей свод, казалось, усеивали бабочки. Они точно присели отдохнуть. Малейшее движение света будило трепет полупрозрачных крыльев, как если бы они разом готовились вспорхнуть, наполняя все переливчатым блеском беззвучного полёта. Не верилось и не хотелось верить, что это лишь мёртвое мерцание света в воздушных плоскостях тончайшего кальцита — таким живым было это трепетание.
— И ты молчал! — вырвалось у Апекова.
— А чего говорить? — негромко ответил Саша. — Вас другое интересовало.
— Тьфу ты, черт… — Апеков не нашёл слов. — Слушай, неужели тебя это никак не поразило? Не взволновало? Вот это? — Лёгким движением света он снова пробудил мерцающее порхание. — Красиво?
— Красиво, — согласился Саша. — А волноваться чего? Все путём. По телику и не то показывают, тоже из пещер, и все объясняют.
— Да не в этом же дело!
— А в чем?
— Телевизор — это не своё, а чужое, заёмное, так сказать, зрение, разве можно сравнить! И вообще… Закат сотни раз видишь — и всякий раз он другой. Такой иногда бывает, что всех зовёшь поглядеть.
— Так то закат. Хоть всех зови, его не убудет!
— То есть?
— Хрупкие они, — Саша кивнул в сторону «бабочек». — Язык распустишь, так ещё обломают, дурни.
«Вот тебе, — подумал Апеков. — Вот и раскуси это дите века, вот и будь для него наставником… Все-то он по телевизору видел и слышал, столько информации через себя пропустил, сколько Аристотелю с Декартом не снилось. И ведь рее, похоже, привёл в какой-то свой порядок, оценил, взвесил, даже о моем занятии представление составил, оттого, верно, при первом знакомстве и отключился, — зачем слушать слышанное? Рационалист… Или просто для него мир оскучнел? Стал похож на дойное вымя? И что из этого выйдет? Загадка, уважаемые, что там ваши пульсары-квазары…»
— Ну, двинулись.
Пещера всплеснула им вслед тысячами мёртвых крыл, которые сотни, а может, тысячи лет, оставаясь на месте, летели сквозь время; ими, чего доброго, уже пещерный человек любовался!
Казалось бы, все более несомненная надёжность Сашиной памяти должна была сильно поколебать неверие Апекова в рисунки. На деле произошло обратное. Не отдавая себе в том отчёта, Апеков желал Сашиной ошибки, ибо своим поведением он не только отвергал всякое покровительство, но и возбуждал в старшем смутное недовольство собой. Да и мимоходом сделанное каким-то юнцом открытие, к которому годами, часто безуспешно стремится специалист, невольно ущемляло самолюбие, возбуждало зависть, которой Апеков искренне не подозревал в себе.
— Здесь, — сказал Саша, останавливаясь.
Апеков огляделся. Все было так, как он и ожидал. Луч фонаря смахивал темноту с покатого, в иззубринах, свода, скользил по давним натёкам глины, терялся в дальних углах небольшой пещеры, не находя ничего, что говорило бы о присутствии здесь человека, кроме нескольких следов босых ног на сырых неровностях пола.
— Твои, конечно?
— Мои. Ишь ты! Совсем, как на Луне, свеженькие, не стёрлись…
— А где же «рисуночки»?
— Да вот же…
Сначала Апеков ничего не увидел, кроме глинистых потёков и сети мелких трещин на гладкой, как доска, поверхности. Но вот его намётанный глаз уловил слабый контур.
С этого мгновения для Апекова все перестало существовать. Вылетело из мыслей. Он шагнул, как мог, ближе, впился взглядом, и тогда в порыжелости камня, точно в мутном проявителе, штрих за штрихом проступил абрис бегущей антилопы.
Саша, придвинувшись, молча смотрел на потрясённое лицо археолога. Тот, не отводя взгляда, на ощупь достал губку, смочил её водой из фляги и бережным касанием отёр поверхность камня.
Все будто ожило. Ярче проступил цвет охры; штрихи, нанесённые словно детской рукой, очертили не только излом бегущего тела, но и летящую вдогонку стрелу. Расширяя обзор, Апеков все тем же точным и нежным движением смывал вековую грязь. Обозначился ещё один силуэт… Далее все заволакивал наплыв глины, под ним исчезала голова крайней антилопы.
Саша только успевал подавать фляжку. Вокруг стыла каменная тишина, за их спинами колыхался мрак, такой же, как и тысячелетия назад, когда здесь стоял неведомый художник. В размыве тысячелетнего натёка постепенно обозначилось багровое, пока неузнаваемое пятно. Новые усилия прояснили муть: уже высвободилась голова антилопы, чётче обозначилось то странное, багровое — нет, кровавое! — что преградило ей бег. Ещё два-три взмаха губки — и не осталось сомнения: отпечаток руки с обрубленным указательным пальцем! Он выглядел так, словно был сделан сочащейся кровью ещё вчера, минуту назад, только что, будто дыхание человека, который это сделал, ещё не рассеялось в воздухе.
Теперь остолбенел Саша. Широко раскрытыми глазами он смотрел на кровавый отпечаток, в котором, казалось, были различимы даже папиллярные линии уцелевших пальцев.
— Это…
Апеков настолько забыл о спутнике, что вздрогнул от звука голоса.
— Ах, это! Ну, это нередкий мотив…
— Чего-чего?
— Мотив. Знак. Как бы тебе это объяснить…
— Они, это… кровью?!
— Да нет же! Обычная киноварь. А вот зачем эти отпечатки, почему так часто встречаются отпечатки обрубленных пальцев?.. Какой-то, должно быть, обряд, ритуал. Видишь, остановил бег антилопы? Вот и гадай: случайность или за всем этим кроется смысл? А в общем, находка войдёт в анналы… Ну и молодец, быть твоему имени в монографиях!
Радость — она только сейчас нахлынула на Апекова, нахлынула так бурно, неудержимо, что он был готов закружиться, запеть, расцеловать этого стоящего рядом парня.
— Не то, — вдруг сказал Саша.
— Что «не то»? — опешил Апеков.
— Да отпечаток… Случайно и корова не замычит. Раз искалеченную свою руку к зверью припечатал, то смысл в этом. Чего он так? А вот: рука правая — и без пальца. Трудно лук натянуть, плохой, выходит, добытчик, кому такой нужен? Все равно что охромевший пастух… А этот справился, доказал, что и без пальца — охотник не хуже других. Потому и поставил знак: покалечен, мол, а на охоте кому хочешь очко вперёд дам…
Апеков крякнул:
— Ну, брат, фантазия у тебя! Нормальные отпечатки тоже нередки.
— У тех, может, нога повреждена или глаз…
— Может быть, может быть, — хмыкнул Апеков. — Гипотеза твоя не хуже иных, только из «может быть» истины не добудешь. Давай-ка смоем этот натёк совсем.
Это оказалось не таким простым делом, так как в самой толстой своей части глина, пропитанная кальцитом, затвердела не хуже цементной корки. Удвоив усилия, Апеков утроил осторожность: минеральные краски практически несмываемы, но если под губкой перекатываются песчинки, то стереть можно все, что угодно.
Ювелирная операция поглотила все внимание Апекова, он даже не замечал, что за штрихи и линии проступают в размыве, в какое они складываются изображение, — важно было очистить, не стерев, вот это пятнышко, вот эту чёрточку, этот изгиб. И, лишь окончательно смыв глину, Апеков откинулся, чтобы оглядеть все целиком,
Поначалу он ничего не понял. Но когда до его сознания дошёл смысл увиденного, то, хотя смысл этот был ясен, как молния ночью, он ещё секунду тупо смотрел на стену и сердце его билось спокойно.
Оглушительным ударом оно ахнуло мгновение спустя.
И было отчего! Апеков даже зажмурился. Снова раскрыл глаза. Нет, все то же, не исчезло, не померещилось: правее отпечатка ладони той же кровавой киноварью было начертано:
И все.
Из палеолита глянувшая формула Эйнштейна! И даже не Эйнштейна вовсе…
Защитить смятенное сознание могло лишь немедленное доказательство, что все это галлюцинация. Апеков потрясённо обернулся к Саше, но вылезшие из орбит глаза парня убедили, что ошибки нет. Чужое смятение как-то сразу успокоило Апекова. На лице холодел пот, ноги не держали, он сел бок о бок с Сашей.
Оба молчали.
Хотя это был полный абсурд, ибо натёк существовал века, Апеков на мгновение заподозрил, что формулу уже в наши дни начертал какой-то проказник. В нем даже занялся гнев на этого шкодника. Логика восторжествовала не сразу, но и одержав победу, разум отказывался верить. Быть такого не может, здесь что-то не так!
Формула была начертана привычной к математическим записям рукой. Но торопливо, будто пишущий спешил, оглядывался через плечо, боялся…
Чего?
Неважно. Важно лишь то, что здесь, в святилище пещерных людей, его, Апекова, современник сколько-то тысячелетий назад начертал формулу соотношения масс-энергий.
Да никакой это не современник, с чего он взял?! Его, Апекова, современник ни за что не поставил бы под формулой Эйнштейна ещё какой-то математический знак, это же заведомая бессмыслица!
Но коли написано, значит, не бессмыслица. Значит, очень даже смыслица… Черт, слова такого нет! А математик в палеолите есть? А немыслимая формула — существует?! А человек из…
В том-то и дело…
Не нашего века эта формула! Может быть, двадцать первого, а может быть, сто двадцать первого. И человек оттуда… сразу в верхний палеолит? Запросто. Может быть, как раз благодаря этой формуле соотношения… Чего? Масс-энергии-времени?
Вот так взял да и переместился из своего столетия в палеолит, будто махнул из Европы в Австралию. Маленький вояж во времени, ничего особенного. И все затем, чтобы похихикать над беднягой какого-нибудь двадцатого века, который сейчас, вылупив глаза, таращится на его проказливый автограф?!
Ну, нет. А что же? Мальчишка, аспирантик какой-нибудь прокатился в палеолит для сбора диссертационного материала и нашкодил? Нет. Нет.
И не его ли это рука оттиснута рядом? Ах, да не в этом дело…
— Чего молчишь? — Апеков и не узнал своего голоса.
— А что? — хрипловато отозвался Саша. — Молодчага парень, не растерялся… Дал своим знать.
— Своим?
— Кому же ещё он писал? Не нам же. Как аварию потерпел, так сразу весть подал. Вот куда меня занесло, выручайте! Сообразил, что все места с древними рисунками на учёт возьмут, и вмахнул формулу, себя обозначил.
— Но это невозможно! Тысячелетия прошли с тех пор, как он…
Апеков умолк, поражённый. «Было», «есть» и «будет» перепутались в его уме, едва он над ними задумался. Вот эта, перед глазами, формула — в каком она времени? В прошлом, потому что её написали в палеолите. В настоящем, потому что он видит её сейчас. В будущем, потому что до неё додумались только тогда. Так где же она? И где он сам? Он, Апеков, жив, существует теперь. Те, рисовавшие антилоп, для него мертвы. Но тогда, рисуя, они существовали точно так же, как он сейчас. Он же, Апеков, был для них даже менее реален, чем они для него, ведь прошлое хоть чем-то заполнено, а будущее — ничем. Его нет вовсе! Вообще! И все же оно есть, поскольку вот он, нереальный для прошлого Апеков, жив! Выходит, прошлое — это небытие смерти, а будущее — небытие жизни?! Но то и другое состоит из мигов бытия…