Страница:
Здесь не можем не рассказать о странном событии, случившемся с герцогом в ту же ночь с 4 на 5 мая 1629 года.
Он спал в своей палатке и часу в первом ночи был разбужен своим дядей, который гнусным голосом говорил ему: «Прости». Быстро открыв глаза, Монморанси не увидал никого около постели и в полной уверенности, что ему пригрезилось, заснул опять. Голос маркиза де Порта раздался вторично, и на этот раз, открыв глаза, герцог увидел его перед собою бледного, со слезами на глазах и с головою, повязанною окровавленным платком.
– Господи помилуй! – прошептал герцог, более удивленный, нежели испуганный.
– Надеюсь на милосердие Господне, – прошептал призрак, – но ты, ты, мой бедный друг...
– Именем Бога, дядюшка, – воскликнул Монморанси, – как понять ваши слова и что значит ваше появление?!
– Я пришел напомнить тебе о разговоре, который когда-то был у нас с тобой, о жизни за гробом и о клятве, которую мы дали друг другу, чтобы тот из нас, кто умрет прежде, уведомил пережившего. Я сдержал слово: дух мой, одетый теперь в призрачную оболочку, мое неотъемлемое «я» говорит с тобою... До свидания! Через тысячу двести семьдесят два дня, вечность...
Призрак не договорил и исчез. Испуганный сновидением, [2]герцог послал слугу в лагерь к маркизу де Порту, и посланный возвратился и доложил герцогу Монморанси, что дядя его около восьми часов вечера был ранен в голову выстрелом из мушкета и без четверти двенадцать часов ночи скончался.
Город Прива был взят штурмом 11 мая, весь гарнизон был перерезан, жители ограблены, разорены; женщины и девицы подверглись неизбежной участи – поруганию и осквернению. Подвиги распутной солдатчины в Прива вне описания, и неистовства воинов Людовика XIII кладут неизгладимое пятно на память – не короля-автомата, но его министра-кардинала, генералиссимуса Ришелье... Впрочем, война и человеколюбие несовместны. По крайнему нашему разумению: убить человека за то только, что он сражается под голубым знаменем с вензелем икса, а его противник под белым с вензелем игрека, право, точно такой же подвиг, как и изнасилование беззащитной женщины!
Вслед за взятием Прива были завоеваны многие города в Севенах, нижнем Лангдоке; герцог де Роган сложил оружие, и Ришелье приступил к осаде Монтобана вместе с маршалом Бассомпьером. Последний служил кардиналу той кошкой, лапами которой обезьяна выгребала из печки горячие каштаны. Представляя маршалу труды и победы, Ришелье оставлял себе одному награды и похвалы. Король оставил армию и возвратился в Фонтенбло. Заболев в Морене опасной лихорадкой, он остановился в Лионе, куда вскоре прибыли его супруга и Мария Медичи. Больной, под наитием мнительности воображения, что пришел его последний час, покаялся жене и матери в своих против них прегрешениях, умоляя простить его великодушно. Кардинала он назвал своим демоном и клятвенно обещал дать ему отставку, лишь только будет подписан мир с Испанией. Анна Австрийская через свою фрейлину, госпожу Фаржи, уведомила Гастона Орлеанского о близком его восшествии на престол, который он наследует после смерти короля вместе с рукой королевы... Крамольники, позабыв о казни Шалэ, опять гордо подняли головы. Генрих Монморанси, Гиз, Бассомпьер вместе с Марией Медичи уже совещались о важном вопросе: что сделать с кардиналом-министром?
– Сослать его в Рим! – предложил Гюиз.
– Нет, – сказал Бассомпьер, – заточить его в Бастилию, чтобы в ней и издох.
– Вздор! – крикнул Монморанси. – Ришелье убил Шалэ, Орнано, приора Вандомского, Бутвиля, и щадить его нечего: кровь за кровь, и кардиналу-министру следует снести голову с плеч.
Совещание было прервано д'Аманкуром, лионским губернатором, объявившим, что королю стало заметно лучше. С этим известием отправлен был в Дофинэ к Ришелье преданный ему дю Трамбле. Само собой разумеется, что он от слова до слова передал кардиналу совещание вельмож. Ришелье, выслушав доносчика, спокойно вынул из кармана красную книжечку и вписал в нее несколько имен. Эта книжечка – синодик кардинала – была предназначена для списка всех лиц, чем-нибудь ему не угодивших и заслуживающих наказание, судя по провинности: плахи или изгнания.
– Ты говоришь, – переспросил кардинал своего клеврета, – что Гиз предлагает ссылку, Бассомпьер – Бастилию, а Генрих Монморанси – эшафот? Какой мерой меряют, такой же мерой и воздается им!
Мщение до времени было отложено, но, подобно вину, мщение Ришелье крепчало тем более, чем продолжительнее была его отсрочка. Король, благодаря Бога, выздоравливал; мирные переговоры с Савойей, открытые в Кацзале, предвещали близкое окончание войны. Они происходили с соучастием молодого итальянского дипломата Джулио Мазарини, которому через десять лет суждено было явиться копией (довольно бледной) кардинала Ришелье. Партия Марии Медичи почти торжествовала. Королева-родительница неоднократно напоминала сыну его обещание уволить Ришелье, но Людовик XIII, видимо, колебался, медлил и проговорился даже, что обещание больного, у которого расстроены мысли и чувства, не следует считать обязательством непреложным... Он боялся Ришелье; он сознавал, при всей своей ограниченности, что без кардинала-министра могущество Франции немыслимо. Желая угодить матери и вместе с тем не обидеть кардинала, Людовик XIII предложил им помириться и действовать единодушно. Ришелье со своей стороны убедил короля, что он к Марии Медичи не питает иных чувств, кроме глубочайшего уважения и неограниченной преданности. Приверженцы Гастона не дремали, и подземная их интрига против министра шла успешно. Им удалось привлечь на свою сторону фрейлину Анны Австрийской – мадемуазель д'Отфор (d' Hautefort), пользовавшуюся расположением Людовика XIII. Она наушничала королю на кардинала и всячески старалась вооружить его против Ришелье... И без ее наветов король ненавидел своего патрона, но свергнуть с себя его иго не смел и думать. Впрочем, осторожный министр сумел поссорить короля с его фавориткой, и Маргарита д'Отфор была удалена от двора. За ходом заговора вельмож против него кардинал следил неусыпно.
В ноябре 1630 года Мария Медичи уже не просила, но требовала от сына, чтобы он уволил Ришелье от должности первого министра, указывая вместо него на старого Марильяка, человека (по ее мнению) способного и бескорыстного, преданного интересам Франции. Затрагивая самолюбие короля, она утверждала, что Людовик XIII, вышедший из-под опеки кардинала, будет славою своего королевства и предметом удивления всей Европы. Король колебался, просил дать ему время на раздумье, но Мария Медичи была неумолима.
– Кардинал, – говорила она, – попирает ногами права дворянства, возводит знатнейших вельмож на эшафот, и если вы не примете меры, обезлюдит ваш двор. Он поставил вас во враждебные отношения ко всему семейству, вооружил вас против меня и против брата жены вашей. Вы – король по имени, а он – король на деле. Он стращает вас заговорами и злодейскими умышлениями аристократии на вашу жизнь... Но эти заговоры и умышления – только им же самим вылепленные пугала. Неужели я буду умышлять на вашу жизнь, или Гастон, или супруга ваша?
– Дайте мне обдумать...
– Нет, государь, – перебила Мария Медичи, – раздумье тут неуместно: теперь или никогда!
И она подала сыну на подпись указ об увольнении Ришелье.
– Один взмах вашего пера, – продолжала она восторженно, – и вы спасете Францию, всех нас, себя самого!
Король взял перо в руки, и в эту самую минуту на пороге кабинета показалась облаченная в свое красное одеяние тощая фигура кардинала.
– Ваше величество, – произнес он с глубоким поклоном, – я пришел просить вас уволить меня от занимаемой мною должности...
Король и Мария Медичи вскрикнули в один голос: первый – от испуга, вторая – от радости.
– Точно так, – продолжал Ришелье, – ибо семейное спокойствие должно быть вам дороже блага Франции. Под руководством вашей родительницы, Марильяка, вашего братца, супруги и при содействии вельмож, имеющих постоянные сношения с испанским двором, вы, без сомнения, докончите начатое дело умиротворения кальвинистов, усмирения олигархов и возвеличения Франции... Ваше королевство под опекою иноземцев и вельмож, без сомнения, достигнет в самое короткое время высокой степени могущества. Что касается до меня, я сегодня же еду в Гавр!
Отвесив поклон королю и Марии Медичи, кардинал медленно удалился. Что он не шутил и не попусту стращал короля, тому доказательством служила отправка его мебели в Гавр еще два дня тому назад, а в самый этот день, 10-го числа, он отправил туда же обоз с золотой монетой на двадцати пяти мулах... Ястреб выше взлетел, чтобы вернее ударить стаю кур, которой уподобились в эту минуту его враги-недоброжелатели. Вечером того же дня кардинал прибыл в Версаль для окончательного прощания с королем.
– Сеть интриг, которая опутывает теперь ваше величество, – сказал он между прочим Людовику XIII, – гордиев узел; я не Александр Македонский, чтобы рассечь его одним взмахом меча...
– Но благо Франции?
– В ваших руках ее гибель и спасение; выбор в вашей воле. В четыре года времени вы могли убедиться, к тому или другому клонились мои советы.
– Если бы я попросил вас остаться? – заискивающим голосом произнес король.
– Я бы не согласился, ваше величество.
– Ни на каких условиях?
– Вы бы их не приняли. Узы родства для вас дороже короны и счастья подданных. За все ужасы безначалия вас вознаградит любовь матери, супруги и дружба вашего брата... В последней вы, кажется, не можете сомневаться!
Людовик XIII, меняясь в лице, грыз ногти. При всей своей недальновидности он понимал, что без кардинала он останется как без головы.
– Кардинал, вы погубите Францию! – прошептал он.
– Боже сохрани, государь, не я! Не хочу отнимать этой заслуги у других.
– Так спасите ее!
Ироническая усмешка исчезла с бледного лица кардинала, и, устремив на короля долгий проницающий взгляд, он произнес:
– Спасу, но для этого требую от вашего величества совершенной доверенности и повиновения!
Франция была спасена; враги кардинала пропали. Этот день принятия кардиналом прежней должности, которую он оставил на несколько часов, назван «днем одураченных» (journee des dupes). На другой день, 11 ноября, по повелению Ришелье (т. е. короля), арестованный Марильяк был отправлен в Шатоден; принцесса Конти, герцогиня д'Эльбеф и маркиза де Фаржи были сосланы. В это же время дано было повеление вызвать из армии маршала Марильяка. Указом парламента (писанным под диктовку кардинала) объявлено, что король, будучи главою семейства, не обязан повиновением своей матери... Это было предостережение, даваемое Марии Медичи, непрозрачный намек, что месть кардинала обрушится и на ее коронованную голову. Арестованная в Компьене, она сбежала в Бельгию. Этому бегству предшествовал арест маршала Бассомпьера, посаженного затем в Бастилию.
Власть кардинала в эту эпоху достигла своего апогея, и террор деспотизма дал себя почувствовать.
В марте 1631 года Гастон Орлеанский бежал за границу. Сообщники его для пущей безопасности желали привлечь на его сторону один из укрепленных пограничных городов, в котором он мог бы найти прибежище. Некто ла Лувьер вошел в переговоры с комендантом города Ардра, маркизом де Монкорель, в то же время капитан дю Валь намеревался овладеть Вердюном. Тот и другой не успели в своих замыслах: ла Лувьер был обезглавлен, а дю Валь повешен. Начало кровавого 1632 года было ознаменовано казнью доктора Бенара за умысел отравить Ришелье. В марте начался процесс маршала Марильяка, обвиняемого не в государственной измене, но в хищениях из казны... 10 мая 1632 года в половине пятого часа пополудни ему отрубили голову на Гревской площади. Брат его умер через три месяца.
– Хотя бы причину казни моей подыскали порядочную! – говорил маршал, восходя на эшафот. – А то обвинили в преступлении, за которое и лакея не стоило бы наказывать телесно!
Гастон Орлеанский, находившийся в Брюсселе, собрав около 8000 войска, готовился вторгнуться с ними в пределы Франции. Губернатор Лангдока Генрих Монморанси, сведав о намерении герцога, поднял знамя мятежа, встав во главе взбунтовавшихся войск, находившихся в Лангдоке. Маршал де ла Форс сразился с мятежниками 18 августа 1623 года близ горы Сен-Андре и разбил их наголову. В замке Турнон, вскоре сдавшемся королевским войскам, были взяты в плен виконт де л'Этранж (de I'Estrange) и барон д'Антраг (d'Entragues). Несмотря на заявление герцога д'Эльбефа, Ришелье обоих пленников приговорил к смерти, и они были казнены 6 и 7 сентября; через неделю той же участи подвергся в Лионе капитан Капистон. Все эти жертвы не только не остановили, но, напротив, придали энергии герцогу Монморанси, и он дал клятву до последней капли крови отстаивать права Гастона Орлеанского. Озлобленный на короля и на кардинала, т. е. вообще на это правительство двулицего Януса, Монморанси намеревался заменить его одним Гастоном Орлеанским. Войска последнего соединились с войсками Монморанси в Пезена; с юга угрожали вторжением во Францию войска испанские. 7 сентября 1632 года мятежники сразились с полками ла Форса близ Кастельнодари. В битве принимали личное участие Гастон, Монморанси и граф Море, побочный сын Генриха IV; она продолжалась не более получаса и окончилась бегством Гастона, смертью Море и пленом Монморанси, поднятого замертво и покрытого семнадцатью ранами. Получив известие о гибели своих приверженцев, Гастон протяжно свистнул и сказал только:
– Пропало мое дело!
Этот панегирик графу Море лучше всяких разглагольствований дает читателю понятие о характере брата Людовика XIII... И за подобную дрянь люди жертвовали своими головами! Положим, что приверженцы Орлеанского действовали в его пользу не столько из любви к нему, сколько из ненависти к королю и кардиналу, но неужели они не могли выбрать достойнейшего претендента на престол! На другой же день после поражения при Кастельнодари Гастон вступил в переговоры с Людовиком XIII и подписал следующие условия:
1) отступаюсь от всяких сношений с Испанией, Лотарингией и королевой-родительницей;
2) обязуюсь поселиться в городе, который будет мне назначен для жительства;
3) обязуюсь не ходатайствовать за моих единомышленников, взятых в плен;
4) иноземцы, мои союзники, через восемь дней выйдут из пределов Франции;
5) прислуга и весь мой штат будут состоять из лиц, выбранных самим королем;
6) лиц, которые неугодны государю, обязуюсь немедленно уволить от моей службы;
7) сеньор Пюилоран сообщит подробно королю о всех моих злоумышлениях;
8) отныне и впредь обязуюсь доводить до сведения государя обо всем, что может клониться к нарушению спокойствия его и государства.
Другими словами, Гастон обязывался быть доносчиком, шпионом и предателем и согласился принять все три предложения, лишь бы спасти голову свою от плахи.
В то время как герцог Орлеанский подписывал позорный договор, Генрих Монморанси, заключенный в Лектуре, спокойно ожидал решения своей участи, вверив себя попечениям своего верного лекаря Люканта. Раны заживали одна за другой – к несчастию.
– Друг мой, – сказал ему герцог однажды, – запомните первую статью моего духовного завещания. Прядь моих волос, отрезанная после моей смерти, должна быть разделена на три доли: первую возьмите вы, вторую – жена, а третью... нет, после скажу! Эта мысль отравляет мои последние минуты.
– Ваша светлость! Да о каких последних минутах вы говорите? – спросил удивленный лекарь. – Ваши раны...
– Малейшая из них смертельна.
– Понимаю! Вы намекаете на суд? Но, как Бог свят, вы будете помилованы.
– Добрый друг! Вы прекрасный врач, но плохой политик... Помните, что я в руках кардинала; я – муха, запутавшаяся в паутину, из которой ей живой не суждено вырваться. Ах, – вздохнул Монморанси, – зачем я не родился простым пастухом или виноградарем! Посмотрите, – прибавил он, указывая в окно на крестьян, собиравших виноград, – вот где жизнь, спокойствие и счастье!..
Грустные предчувствия узника вполне были основательны. Из Лектура он был отправлен в Тулузу и здесь под сильным конвоем введен в ратушу, в которой заседала следственная комиссия под начальством хранителя печати де Шатонефа, бывшего пажа в доме Монморанси.
– Ваше звание и имя? – спросил Шатонеф.
– Вы должны знать и то и другое! – гордо отвечал герцог.
– Я спрашиваю по долгу службы...
– Быть по-вашему. Я потомок Монморанси; крестник и тезка короля Генриха IV. Звание мое: маршал Франции, победитель англичан в море, испанцев и кальвинистов на суше.
– Вы сражались против короля при Кастельнодари?
– Да, защищал права его брата. Мог ли уважать их король, приговоривший к изгнанию свою родную мать?
– Напоминаю вам об уважении к королю.
– Оно неизменно. Я защищаю не жизнь мою, а честь.
При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо:
«Сердце мое! говорю вам последнее прости с любовью, которая постоянно связывала нас. Спокойствием души моей и неизреченным милосердием Божиим заклинаю вас не предаваться отчаянию. Утешайтесь мыслью, что Господь даровал душе моей желанное спокойствие. Еще раз – простите!
Генрих, герцог Монморанси».
Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался.
– Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? – сказал он графу дю Шателе.
– Обе отдам! – отвечал тот. – Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений!
Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришелье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю слово о прощении Монморанси.
– Сударыня, – отвечал кардинал со слезами, – что значит мой голос перед непреклонной волею государя?
– Он много значит, – сказала принцесса. – Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился...
– Смягчился? – быстро перебил Ришелье. – О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово... только вы, со своей стороны, не докучайте королю.
Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианку-ром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного.
К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули.
– Кардинал! – сказал он Ришелье, входившему в комнату. – Что мне делать?
В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монмо-ранси.
– Это бунт! – пояснил Ришелье. – Уступать в подобных случаях – верх неблагоразумия!
– Дайте мне обдумать, сообразить... – пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал.
– Государь, – произнес он, – кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай – немой, но красноречивый.
– Кто еще?
Ришелье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона.
– Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, – пояснил кардинал. – Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце.
Король – оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, – смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал:
– А я уже хотел его помиловать!
В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гиз и принц Конде.
– Не просите, господа! – крикнул король громовым голосом. – Монморанси умрет.
– Государь! – прошептал Конде. – Мне жаль не его, мне вас жаль... Страшный грех берете вы на душу.
– Право? – усмехнулся король. – Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? – шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. – Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите – связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью.
Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина.
– В котором часу казнь? – спросил он бывших тут чиновников.
– В пять, ваша светлость.
– Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа.
– Это в вашей воле.
– И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный.
– Позвольте мне остричь вас! – сказал врач Лежант, пересиливая свою скорбь.
– Да, остригите и помните дележ. Одну прядь – вам, другую – жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней.
– Теперь все? – спросил герцог по окончании стрижки.
– Все! – прошептали присутствовавшие, задыхаясь.
– Господа, господа, умейте же владеть собою! – смеясь, сказал Монморанси. – Если бы Бог посылал мне смерть на поле сражения, я сумел бы умереть как следует, но умирать на плахе для меня новость, и я боюсь, чтобы как-нибудь не оплошать. Позовите сюда палача: я хочу переговорить с ним.
Палач явился.
– Друг мой, – сказал герцог, – потрудись показать мне, как надобно встать на колени и класть голову на плаху?
– Вот так, ваша светлость, – отвечал палач, – колени раздвинуть, шею вытянуть.
Герцог повторил и, встав на колени, спросил: «Хорошо?»
– Хорошо!
– Ну, не позабуду твоих наставлений!
Войдя во двор, на котором был воздвигнут эшафот, Монмо-ранси взбежал по ступеням.
– Скажите королю, что я умираю верным его подданным.
– Вы становитесь слишком близко к краю, – заметил палач, – голова упадет с эшафота на мостовую.
– Виноват, – отвечал герцог. – Видишь, я говорил, что неловок.
Когда его привязывали к чурбану, прилаженному к плахе, он просил вязать осторожнее, чтобы не повредить ему еще не заживших ран. Кладя голову на плаху, он поцеловал поданное ему распятие и произнес: «Господи, в руки твои предаю дух мой!» Последними же его словами была просьба к палачу:
– Бей смелее!
Генрих Монморанси был счастливее графа Шалэ: голова его отлетела от туловища с одного удара.
Окончим, однако, нашу скорбную летопись и длинный перечень жертв кардинала-министра.
В ноябре того же 1632 года в Безьере судили дворянина Дэзе де Курменен (Deshayes de Courmenin), сына губернатора Монтаржи. Он служил по министерству иностранных дел и в молодости путешествовал по северным государствам Европы: бывал в Швеции и у нас, в России. В полной уверенности, что Ришелье поручит ему ведение переговоров с Густавом-Адольфом, королем шведским, он предложил свои услуги кардиналу, но получил отказ. Недовольный и обиженный, он уехал в Брюссель к Марии Медичи и Гастону Орлеанскому. Первая поручила ему заложить в Германии ее брильянты и просить помощи у императора австрийского. В Вере Дэзе по повелению французского посланника барона де Шарнасе был арестован и отправлен во Францию. По приговору суда Дэзе за государственную измену был обезглавлен.
В сентябре 1633 года в Метце был колесован солдат Де-льфинстон за намерение умертвить кардинала. В марте 1634 года за то же самое преступление был повешен некто Жанэ, именовавшийся д'Юрфэ, бароном де Шаваньяк. 8 апреля были повешены и сожжены в Париже священник Адриан Бушар и диакон Гарган – за чародейство! Нелепому верованию в возможность сношения людей со злыми духами тогда не были чужды во Франции, как и во всей Европе, просвященнейшие классы общества. Мария Медичи совещалась с астрологами, Людовик XIII потратил немало денег на алхимические опыты, которыми его морочил некто Дюбуа, повешенный впоследствии за обман; придворные дамы и знатнейшие вельможи прибегали в своих любовных интригах к содействию знахарей, ворожеек, покупая у них приворотные корешки, симпатические амулетки и т. п. Уличенные в чародействе на допросах, сопровождаемых невыносимыми пытками, сами на себя наговаривали Бог знает какие небылицы, которым верил суд. Процесс священника Урбана Грандье в Лудене служил тому ясным доказательством. Урбан, молодой, красивый собой, славился скандалезными своими похождениями и вообще вел образ жизни, несогласный со священническим саном. Епископ Пуатье наложил на него пятилетнюю епитимью, снятую, однако же, архиепископом Бордоским де Сурди. Несмотря на это прощение, вскоре на Урбана Грандье была предъявлена жалоба от луденского урсулинского монастыря о порче, пущенной Урбаном на тамошних монахинь. Сущность дела состояла в том, что бедный Грандье имел с некоторыми из них связь; неудостоенные его внимания подруги его возлюбленных из ревности оговорили Грандье, и начался процесс под наблюдением Лобардемона, одного из клевретов кардинала Ришелье. По следствию оказалось, что Урбан Грандье имел самые близкие сношения и даже переписку с бесами: Астаротом,
Он спал в своей палатке и часу в первом ночи был разбужен своим дядей, который гнусным голосом говорил ему: «Прости». Быстро открыв глаза, Монморанси не увидал никого около постели и в полной уверенности, что ему пригрезилось, заснул опять. Голос маркиза де Порта раздался вторично, и на этот раз, открыв глаза, герцог увидел его перед собою бледного, со слезами на глазах и с головою, повязанною окровавленным платком.
– Господи помилуй! – прошептал герцог, более удивленный, нежели испуганный.
– Надеюсь на милосердие Господне, – прошептал призрак, – но ты, ты, мой бедный друг...
– Именем Бога, дядюшка, – воскликнул Монморанси, – как понять ваши слова и что значит ваше появление?!
– Я пришел напомнить тебе о разговоре, который когда-то был у нас с тобой, о жизни за гробом и о клятве, которую мы дали друг другу, чтобы тот из нас, кто умрет прежде, уведомил пережившего. Я сдержал слово: дух мой, одетый теперь в призрачную оболочку, мое неотъемлемое «я» говорит с тобою... До свидания! Через тысячу двести семьдесят два дня, вечность...
Призрак не договорил и исчез. Испуганный сновидением, [2]герцог послал слугу в лагерь к маркизу де Порту, и посланный возвратился и доложил герцогу Монморанси, что дядя его около восьми часов вечера был ранен в голову выстрелом из мушкета и без четверти двенадцать часов ночи скончался.
Город Прива был взят штурмом 11 мая, весь гарнизон был перерезан, жители ограблены, разорены; женщины и девицы подверглись неизбежной участи – поруганию и осквернению. Подвиги распутной солдатчины в Прива вне описания, и неистовства воинов Людовика XIII кладут неизгладимое пятно на память – не короля-автомата, но его министра-кардинала, генералиссимуса Ришелье... Впрочем, война и человеколюбие несовместны. По крайнему нашему разумению: убить человека за то только, что он сражается под голубым знаменем с вензелем икса, а его противник под белым с вензелем игрека, право, точно такой же подвиг, как и изнасилование беззащитной женщины!
Вслед за взятием Прива были завоеваны многие города в Севенах, нижнем Лангдоке; герцог де Роган сложил оружие, и Ришелье приступил к осаде Монтобана вместе с маршалом Бассомпьером. Последний служил кардиналу той кошкой, лапами которой обезьяна выгребала из печки горячие каштаны. Представляя маршалу труды и победы, Ришелье оставлял себе одному награды и похвалы. Король оставил армию и возвратился в Фонтенбло. Заболев в Морене опасной лихорадкой, он остановился в Лионе, куда вскоре прибыли его супруга и Мария Медичи. Больной, под наитием мнительности воображения, что пришел его последний час, покаялся жене и матери в своих против них прегрешениях, умоляя простить его великодушно. Кардинала он назвал своим демоном и клятвенно обещал дать ему отставку, лишь только будет подписан мир с Испанией. Анна Австрийская через свою фрейлину, госпожу Фаржи, уведомила Гастона Орлеанского о близком его восшествии на престол, который он наследует после смерти короля вместе с рукой королевы... Крамольники, позабыв о казни Шалэ, опять гордо подняли головы. Генрих Монморанси, Гиз, Бассомпьер вместе с Марией Медичи уже совещались о важном вопросе: что сделать с кардиналом-министром?
– Сослать его в Рим! – предложил Гюиз.
– Нет, – сказал Бассомпьер, – заточить его в Бастилию, чтобы в ней и издох.
– Вздор! – крикнул Монморанси. – Ришелье убил Шалэ, Орнано, приора Вандомского, Бутвиля, и щадить его нечего: кровь за кровь, и кардиналу-министру следует снести голову с плеч.
Совещание было прервано д'Аманкуром, лионским губернатором, объявившим, что королю стало заметно лучше. С этим известием отправлен был в Дофинэ к Ришелье преданный ему дю Трамбле. Само собой разумеется, что он от слова до слова передал кардиналу совещание вельмож. Ришелье, выслушав доносчика, спокойно вынул из кармана красную книжечку и вписал в нее несколько имен. Эта книжечка – синодик кардинала – была предназначена для списка всех лиц, чем-нибудь ему не угодивших и заслуживающих наказание, судя по провинности: плахи или изгнания.
– Ты говоришь, – переспросил кардинал своего клеврета, – что Гиз предлагает ссылку, Бассомпьер – Бастилию, а Генрих Монморанси – эшафот? Какой мерой меряют, такой же мерой и воздается им!
Мщение до времени было отложено, но, подобно вину, мщение Ришелье крепчало тем более, чем продолжительнее была его отсрочка. Король, благодаря Бога, выздоравливал; мирные переговоры с Савойей, открытые в Кацзале, предвещали близкое окончание войны. Они происходили с соучастием молодого итальянского дипломата Джулио Мазарини, которому через десять лет суждено было явиться копией (довольно бледной) кардинала Ришелье. Партия Марии Медичи почти торжествовала. Королева-родительница неоднократно напоминала сыну его обещание уволить Ришелье, но Людовик XIII, видимо, колебался, медлил и проговорился даже, что обещание больного, у которого расстроены мысли и чувства, не следует считать обязательством непреложным... Он боялся Ришелье; он сознавал, при всей своей ограниченности, что без кардинала-министра могущество Франции немыслимо. Желая угодить матери и вместе с тем не обидеть кардинала, Людовик XIII предложил им помириться и действовать единодушно. Ришелье со своей стороны убедил короля, что он к Марии Медичи не питает иных чувств, кроме глубочайшего уважения и неограниченной преданности. Приверженцы Гастона не дремали, и подземная их интрига против министра шла успешно. Им удалось привлечь на свою сторону фрейлину Анны Австрийской – мадемуазель д'Отфор (d' Hautefort), пользовавшуюся расположением Людовика XIII. Она наушничала королю на кардинала и всячески старалась вооружить его против Ришелье... И без ее наветов король ненавидел своего патрона, но свергнуть с себя его иго не смел и думать. Впрочем, осторожный министр сумел поссорить короля с его фавориткой, и Маргарита д'Отфор была удалена от двора. За ходом заговора вельмож против него кардинал следил неусыпно.
В ноябре 1630 года Мария Медичи уже не просила, но требовала от сына, чтобы он уволил Ришелье от должности первого министра, указывая вместо него на старого Марильяка, человека (по ее мнению) способного и бескорыстного, преданного интересам Франции. Затрагивая самолюбие короля, она утверждала, что Людовик XIII, вышедший из-под опеки кардинала, будет славою своего королевства и предметом удивления всей Европы. Король колебался, просил дать ему время на раздумье, но Мария Медичи была неумолима.
– Кардинал, – говорила она, – попирает ногами права дворянства, возводит знатнейших вельмож на эшафот, и если вы не примете меры, обезлюдит ваш двор. Он поставил вас во враждебные отношения ко всему семейству, вооружил вас против меня и против брата жены вашей. Вы – король по имени, а он – король на деле. Он стращает вас заговорами и злодейскими умышлениями аристократии на вашу жизнь... Но эти заговоры и умышления – только им же самим вылепленные пугала. Неужели я буду умышлять на вашу жизнь, или Гастон, или супруга ваша?
– Дайте мне обдумать...
– Нет, государь, – перебила Мария Медичи, – раздумье тут неуместно: теперь или никогда!
И она подала сыну на подпись указ об увольнении Ришелье.
– Один взмах вашего пера, – продолжала она восторженно, – и вы спасете Францию, всех нас, себя самого!
Король взял перо в руки, и в эту самую минуту на пороге кабинета показалась облаченная в свое красное одеяние тощая фигура кардинала.
– Ваше величество, – произнес он с глубоким поклоном, – я пришел просить вас уволить меня от занимаемой мною должности...
Король и Мария Медичи вскрикнули в один голос: первый – от испуга, вторая – от радости.
– Точно так, – продолжал Ришелье, – ибо семейное спокойствие должно быть вам дороже блага Франции. Под руководством вашей родительницы, Марильяка, вашего братца, супруги и при содействии вельмож, имеющих постоянные сношения с испанским двором, вы, без сомнения, докончите начатое дело умиротворения кальвинистов, усмирения олигархов и возвеличения Франции... Ваше королевство под опекою иноземцев и вельмож, без сомнения, достигнет в самое короткое время высокой степени могущества. Что касается до меня, я сегодня же еду в Гавр!
Отвесив поклон королю и Марии Медичи, кардинал медленно удалился. Что он не шутил и не попусту стращал короля, тому доказательством служила отправка его мебели в Гавр еще два дня тому назад, а в самый этот день, 10-го числа, он отправил туда же обоз с золотой монетой на двадцати пяти мулах... Ястреб выше взлетел, чтобы вернее ударить стаю кур, которой уподобились в эту минуту его враги-недоброжелатели. Вечером того же дня кардинал прибыл в Версаль для окончательного прощания с королем.
– Сеть интриг, которая опутывает теперь ваше величество, – сказал он между прочим Людовику XIII, – гордиев узел; я не Александр Македонский, чтобы рассечь его одним взмахом меча...
– Но благо Франции?
– В ваших руках ее гибель и спасение; выбор в вашей воле. В четыре года времени вы могли убедиться, к тому или другому клонились мои советы.
– Если бы я попросил вас остаться? – заискивающим голосом произнес король.
– Я бы не согласился, ваше величество.
– Ни на каких условиях?
– Вы бы их не приняли. Узы родства для вас дороже короны и счастья подданных. За все ужасы безначалия вас вознаградит любовь матери, супруги и дружба вашего брата... В последней вы, кажется, не можете сомневаться!
Людовик XIII, меняясь в лице, грыз ногти. При всей своей недальновидности он понимал, что без кардинала он останется как без головы.
– Кардинал, вы погубите Францию! – прошептал он.
– Боже сохрани, государь, не я! Не хочу отнимать этой заслуги у других.
– Так спасите ее!
Ироническая усмешка исчезла с бледного лица кардинала, и, устремив на короля долгий проницающий взгляд, он произнес:
– Спасу, но для этого требую от вашего величества совершенной доверенности и повиновения!
Франция была спасена; враги кардинала пропали. Этот день принятия кардиналом прежней должности, которую он оставил на несколько часов, назван «днем одураченных» (journee des dupes). На другой день, 11 ноября, по повелению Ришелье (т. е. короля), арестованный Марильяк был отправлен в Шатоден; принцесса Конти, герцогиня д'Эльбеф и маркиза де Фаржи были сосланы. В это же время дано было повеление вызвать из армии маршала Марильяка. Указом парламента (писанным под диктовку кардинала) объявлено, что король, будучи главою семейства, не обязан повиновением своей матери... Это было предостережение, даваемое Марии Медичи, непрозрачный намек, что месть кардинала обрушится и на ее коронованную голову. Арестованная в Компьене, она сбежала в Бельгию. Этому бегству предшествовал арест маршала Бассомпьера, посаженного затем в Бастилию.
Власть кардинала в эту эпоху достигла своего апогея, и террор деспотизма дал себя почувствовать.
В марте 1631 года Гастон Орлеанский бежал за границу. Сообщники его для пущей безопасности желали привлечь на его сторону один из укрепленных пограничных городов, в котором он мог бы найти прибежище. Некто ла Лувьер вошел в переговоры с комендантом города Ардра, маркизом де Монкорель, в то же время капитан дю Валь намеревался овладеть Вердюном. Тот и другой не успели в своих замыслах: ла Лувьер был обезглавлен, а дю Валь повешен. Начало кровавого 1632 года было ознаменовано казнью доктора Бенара за умысел отравить Ришелье. В марте начался процесс маршала Марильяка, обвиняемого не в государственной измене, но в хищениях из казны... 10 мая 1632 года в половине пятого часа пополудни ему отрубили голову на Гревской площади. Брат его умер через три месяца.
– Хотя бы причину казни моей подыскали порядочную! – говорил маршал, восходя на эшафот. – А то обвинили в преступлении, за которое и лакея не стоило бы наказывать телесно!
Гастон Орлеанский, находившийся в Брюсселе, собрав около 8000 войска, готовился вторгнуться с ними в пределы Франции. Губернатор Лангдока Генрих Монморанси, сведав о намерении герцога, поднял знамя мятежа, встав во главе взбунтовавшихся войск, находившихся в Лангдоке. Маршал де ла Форс сразился с мятежниками 18 августа 1623 года близ горы Сен-Андре и разбил их наголову. В замке Турнон, вскоре сдавшемся королевским войскам, были взяты в плен виконт де л'Этранж (de I'Estrange) и барон д'Антраг (d'Entragues). Несмотря на заявление герцога д'Эльбефа, Ришелье обоих пленников приговорил к смерти, и они были казнены 6 и 7 сентября; через неделю той же участи подвергся в Лионе капитан Капистон. Все эти жертвы не только не остановили, но, напротив, придали энергии герцогу Монморанси, и он дал клятву до последней капли крови отстаивать права Гастона Орлеанского. Озлобленный на короля и на кардинала, т. е. вообще на это правительство двулицего Януса, Монморанси намеревался заменить его одним Гастоном Орлеанским. Войска последнего соединились с войсками Монморанси в Пезена; с юга угрожали вторжением во Францию войска испанские. 7 сентября 1632 года мятежники сразились с полками ла Форса близ Кастельнодари. В битве принимали личное участие Гастон, Монморанси и граф Море, побочный сын Генриха IV; она продолжалась не более получаса и окончилась бегством Гастона, смертью Море и пленом Монморанси, поднятого замертво и покрытого семнадцатью ранами. Получив известие о гибели своих приверженцев, Гастон протяжно свистнул и сказал только:
– Пропало мое дело!
Этот панегирик графу Море лучше всяких разглагольствований дает читателю понятие о характере брата Людовика XIII... И за подобную дрянь люди жертвовали своими головами! Положим, что приверженцы Орлеанского действовали в его пользу не столько из любви к нему, сколько из ненависти к королю и кардиналу, но неужели они не могли выбрать достойнейшего претендента на престол! На другой же день после поражения при Кастельнодари Гастон вступил в переговоры с Людовиком XIII и подписал следующие условия:
1) отступаюсь от всяких сношений с Испанией, Лотарингией и королевой-родительницей;
2) обязуюсь поселиться в городе, который будет мне назначен для жительства;
3) обязуюсь не ходатайствовать за моих единомышленников, взятых в плен;
4) иноземцы, мои союзники, через восемь дней выйдут из пределов Франции;
5) прислуга и весь мой штат будут состоять из лиц, выбранных самим королем;
6) лиц, которые неугодны государю, обязуюсь немедленно уволить от моей службы;
7) сеньор Пюилоран сообщит подробно королю о всех моих злоумышлениях;
8) отныне и впредь обязуюсь доводить до сведения государя обо всем, что может клониться к нарушению спокойствия его и государства.
Другими словами, Гастон обязывался быть доносчиком, шпионом и предателем и согласился принять все три предложения, лишь бы спасти голову свою от плахи.
В то время как герцог Орлеанский подписывал позорный договор, Генрих Монморанси, заключенный в Лектуре, спокойно ожидал решения своей участи, вверив себя попечениям своего верного лекаря Люканта. Раны заживали одна за другой – к несчастию.
– Друг мой, – сказал ему герцог однажды, – запомните первую статью моего духовного завещания. Прядь моих волос, отрезанная после моей смерти, должна быть разделена на три доли: первую возьмите вы, вторую – жена, а третью... нет, после скажу! Эта мысль отравляет мои последние минуты.
– Ваша светлость! Да о каких последних минутах вы говорите? – спросил удивленный лекарь. – Ваши раны...
– Малейшая из них смертельна.
– Понимаю! Вы намекаете на суд? Но, как Бог свят, вы будете помилованы.
– Добрый друг! Вы прекрасный врач, но плохой политик... Помните, что я в руках кардинала; я – муха, запутавшаяся в паутину, из которой ей живой не суждено вырваться. Ах, – вздохнул Монморанси, – зачем я не родился простым пастухом или виноградарем! Посмотрите, – прибавил он, указывая в окно на крестьян, собиравших виноград, – вот где жизнь, спокойствие и счастье!..
Грустные предчувствия узника вполне были основательны. Из Лектура он был отправлен в Тулузу и здесь под сильным конвоем введен в ратушу, в которой заседала следственная комиссия под начальством хранителя печати де Шатонефа, бывшего пажа в доме Монморанси.
– Ваше звание и имя? – спросил Шатонеф.
– Вы должны знать и то и другое! – гордо отвечал герцог.
– Я спрашиваю по долгу службы...
– Быть по-вашему. Я потомок Монморанси; крестник и тезка короля Генриха IV. Звание мое: маршал Франции, победитель англичан в море, испанцев и кальвинистов на суше.
– Вы сражались против короля при Кастельнодари?
– Да, защищал права его брата. Мог ли уважать их король, приговоривший к изгнанию свою родную мать?
– Напоминаю вам об уважении к королю.
– Оно неизменно. Я защищаю не жизнь мою, а честь.
При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо:
«Сердце мое! говорю вам последнее прости с любовью, которая постоянно связывала нас. Спокойствием души моей и неизреченным милосердием Божиим заклинаю вас не предаваться отчаянию. Утешайтесь мыслью, что Господь даровал душе моей желанное спокойствие. Еще раз – простите!
Генрих, герцог Монморанси».
Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался.
– Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? – сказал он графу дю Шателе.
– Обе отдам! – отвечал тот. – Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений!
Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришелье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю слово о прощении Монморанси.
– Сударыня, – отвечал кардинал со слезами, – что значит мой голос перед непреклонной волею государя?
– Он много значит, – сказала принцесса. – Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился...
– Смягчился? – быстро перебил Ришелье. – О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово... только вы, со своей стороны, не докучайте королю.
Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианку-ром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного.
К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули.
– Кардинал! – сказал он Ришелье, входившему в комнату. – Что мне делать?
В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монмо-ранси.
– Это бунт! – пояснил Ришелье. – Уступать в подобных случаях – верх неблагоразумия!
– Дайте мне обдумать, сообразить... – пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал.
– Государь, – произнес он, – кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай – немой, но красноречивый.
– Кто еще?
Ришелье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона.
– Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, – пояснил кардинал. – Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце.
Король – оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, – смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал:
– А я уже хотел его помиловать!
В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гиз и принц Конде.
– Не просите, господа! – крикнул король громовым голосом. – Монморанси умрет.
– Государь! – прошептал Конде. – Мне жаль не его, мне вас жаль... Страшный грех берете вы на душу.
– Право? – усмехнулся король. – Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? – шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. – Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите – связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью.
Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина.
– В котором часу казнь? – спросил он бывших тут чиновников.
– В пять, ваша светлость.
– Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа.
– Это в вашей воле.
– И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный.
– Позвольте мне остричь вас! – сказал врач Лежант, пересиливая свою скорбь.
– Да, остригите и помните дележ. Одну прядь – вам, другую – жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней.
– Теперь все? – спросил герцог по окончании стрижки.
– Все! – прошептали присутствовавшие, задыхаясь.
– Господа, господа, умейте же владеть собою! – смеясь, сказал Монморанси. – Если бы Бог посылал мне смерть на поле сражения, я сумел бы умереть как следует, но умирать на плахе для меня новость, и я боюсь, чтобы как-нибудь не оплошать. Позовите сюда палача: я хочу переговорить с ним.
Палач явился.
– Друг мой, – сказал герцог, – потрудись показать мне, как надобно встать на колени и класть голову на плаху?
– Вот так, ваша светлость, – отвечал палач, – колени раздвинуть, шею вытянуть.
Герцог повторил и, встав на колени, спросил: «Хорошо?»
– Хорошо!
– Ну, не позабуду твоих наставлений!
Войдя во двор, на котором был воздвигнут эшафот, Монмо-ранси взбежал по ступеням.
– Скажите королю, что я умираю верным его подданным.
– Вы становитесь слишком близко к краю, – заметил палач, – голова упадет с эшафота на мостовую.
– Виноват, – отвечал герцог. – Видишь, я говорил, что неловок.
Когда его привязывали к чурбану, прилаженному к плахе, он просил вязать осторожнее, чтобы не повредить ему еще не заживших ран. Кладя голову на плаху, он поцеловал поданное ему распятие и произнес: «Господи, в руки твои предаю дух мой!» Последними же его словами была просьба к палачу:
– Бей смелее!
Генрих Монморанси был счастливее графа Шалэ: голова его отлетела от туловища с одного удара.
Окончим, однако, нашу скорбную летопись и длинный перечень жертв кардинала-министра.
В ноябре того же 1632 года в Безьере судили дворянина Дэзе де Курменен (Deshayes de Courmenin), сына губернатора Монтаржи. Он служил по министерству иностранных дел и в молодости путешествовал по северным государствам Европы: бывал в Швеции и у нас, в России. В полной уверенности, что Ришелье поручит ему ведение переговоров с Густавом-Адольфом, королем шведским, он предложил свои услуги кардиналу, но получил отказ. Недовольный и обиженный, он уехал в Брюссель к Марии Медичи и Гастону Орлеанскому. Первая поручила ему заложить в Германии ее брильянты и просить помощи у императора австрийского. В Вере Дэзе по повелению французского посланника барона де Шарнасе был арестован и отправлен во Францию. По приговору суда Дэзе за государственную измену был обезглавлен.
В сентябре 1633 года в Метце был колесован солдат Де-льфинстон за намерение умертвить кардинала. В марте 1634 года за то же самое преступление был повешен некто Жанэ, именовавшийся д'Юрфэ, бароном де Шаваньяк. 8 апреля были повешены и сожжены в Париже священник Адриан Бушар и диакон Гарган – за чародейство! Нелепому верованию в возможность сношения людей со злыми духами тогда не были чужды во Франции, как и во всей Европе, просвященнейшие классы общества. Мария Медичи совещалась с астрологами, Людовик XIII потратил немало денег на алхимические опыты, которыми его морочил некто Дюбуа, повешенный впоследствии за обман; придворные дамы и знатнейшие вельможи прибегали в своих любовных интригах к содействию знахарей, ворожеек, покупая у них приворотные корешки, симпатические амулетки и т. п. Уличенные в чародействе на допросах, сопровождаемых невыносимыми пытками, сами на себя наговаривали Бог знает какие небылицы, которым верил суд. Процесс священника Урбана Грандье в Лудене служил тому ясным доказательством. Урбан, молодой, красивый собой, славился скандалезными своими похождениями и вообще вел образ жизни, несогласный со священническим саном. Епископ Пуатье наложил на него пятилетнюю епитимью, снятую, однако же, архиепископом Бордоским де Сурди. Несмотря на это прощение, вскоре на Урбана Грандье была предъявлена жалоба от луденского урсулинского монастыря о порче, пущенной Урбаном на тамошних монахинь. Сущность дела состояла в том, что бедный Грандье имел с некоторыми из них связь; неудостоенные его внимания подруги его возлюбленных из ревности оговорили Грандье, и начался процесс под наблюдением Лобардемона, одного из клевретов кардинала Ришелье. По следствию оказалось, что Урбан Грандье имел самые близкие сношения и даже переписку с бесами: Астаротом,