Блоцкий О.. Стукач

---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Михайлович Блоцкий
Date: 28 May 2004
Оставить комментарий
Рассказ
---------------------------------------------------------------

Под вечер, когда жара начинала лениво уползать в ущелья, а горы,
оцепившие бригаду со всех сторон, из лиловых становились черными, в роте
связи был устроен шмон.
Всех выстроили на дорожке перед расположением - выгоревшими палатками,
похожими на белых птиц, распластавших в стороны свои крылья.
Взводные ходили по рядам и заставляли подчиненных выворачивать карманы,
ротный заглядывал в каждую тумбочку и переворачивал матрасы, старшина
настойчиво копошился в каптерке, и даже машины в парке не остались без
внимания - туда тоже ушел один из офицеров.
Большинство роты, предполагавшее поначалу, что командир шмонает
исключительно дембелей, стояло расслабившись - их это абсолютно не касалось.
Близились отправки в Союз, и одному Богу было известно, что повезет туда
солдат в своем дембельском дипломате, помимо отвратительного качества
джинсов, наручных часов "Ориент", цивильной хлопчатобужной рубашки, темных
очков, набора дешевой косметики, пары платочков из люрекса и китайской
авторучки, основательно одуревший от двух лет беспросветной службы,
невыносимой жары и раскаленно-матового солнца. То и дело находились
остолопы, которые пытались протащить через границу пистолеты, наркотики,
энтеэсовские брошюрки или духовские листовки, на которых тоненький
черноволосый парень в шароварах разрубает на кусочки массивные серп и молот
или же разламывает боевую ракету, клейменную все теми символами социализма.
Однако обыск был слишком широкомасштабным, настойчивым и рота
постепенно приходила в волнение, сжимаясь от предчувствия надвигающейся
опасности.
Через пару часов, когда сумерки окончательно поглотили все вокруг, а
возле фонарей клубами начала носиться мошкара, - все стало окончательно
ясно. Мокрый от своих усилий ротный высыпал в панаму, сорванную с головы
одного из бойцов, "дурь" различной формы, - длинные тонкие трубочки и
небольшие темно-коричневые кусочки, - полоснул яростным взглядом по
напряженно замершей роте и коротко, зло выдохнул, словно пыль отхаркивал,
осевшую у него на легких за два с лишним года службы здесь.
- Ну, все, уроды, нормальная жизнь закончилась. Начинаем жить по
уставу. Думал, что с вами можно как с людьми, а вы не понимаете
человеческого обращения. Косяки забиваете, дуете втихаря, бойцы Варшавского
Договора! Мало вам, что во втором батальоне скота поймали, который за чарс
духам продался, про операции им рассказывал - так сами к этому идете!
Подразделение, чувствуя за собой вину, затаилось, не дыша, осторожный
замполит тянул за рукав строптивого ротного, засидевшегося в капитанах,
чтобы тот говорил хотя бы чуточку тише, но командир, исходивший на операциях
пол Афгана, воевавший даже с арабскими наемниками, уже заходился в хрипе, и
руки у него мелко-мелко тряслись.
- Сборище подонков! Стадо гамадрилов! На кайф потянуло?! Жизнь
опостылела? Служба тяжелая? Потащиться захотели? Подождите у меня! Я вас
научу! Я вам покажу! Я сделаю вам чарс! - бледнел ротный от бешенства и рвал
из кармана измятый листок бумаги.
Рота сдавленно молчала, стараясь угадать, что же будет дальше.
Чарс нашли у доброй половины солдат, за исключением молодых и тех, кто
вообще не курил. Даже у Валерки Пака - отличного парня, классного
специалиста и секретаря комсомольской организации роты- тоже оказалась
трубочка в комсомольском билете. Когда замполиту сказали об этом, лейтенант
окаменел и посмотрел на Валерку так, будто тот - резидент американской
разведки.
А ротный уже громко, резко выкрикивал фамилии, будто камни швырял в
толпу. Вытянувшаяся в струнку рота звонко откликалась разными голосами.
Названные, обреченно вздыхая, но, четко печатая шаг, выходили из строя.
Вскоре на месте роты осталась жалкая стайка солдат, растерянно перебиравшая
ногами и виновато глядя на унылое и подавленное большинство товарищей.
- Ах, дембеля,- вдруг деланно умилительно протянул ротный, - я сделаю
вам отправку. Вы уедете у меня... самыми последними из бригады, - и, больше
не выдерживая, ротный рявкнул:
- Нале-во! К каптерке шагом марш!
"Штрафники" затопали, закачались мимо палаток, за ними пошел капитан,
бросив на ходу офицерам и прапорщикам: "Идите в модуль. Отдыхайте. Я их вещи
проверю".
В полутемной и тесной каптерке проверка вещей проходила следующим
образом. Командир по одному вызывал к себе тех, кто погорел на чарсе. Когда
очередной боец переступал порог, вроде бы равнодушный старшина ногой
захлопывал дверь, а капитан манил съежившегося подчиненного к себе.
- Долбишь?- коротко спрашивал он, и, не дожидаясь ответа, резко
переносил тяжесть тела на левую ногу, выбрасывая кулак вперед.- Получи,
сученок!
Любитель наркотиков, как кегля, валился на пол, но, слыша клокочущее
рычание ротного, поднимался и старался вытянуться по стойке смирно,
прекрасно понимая, что капитан в ярости неукротим, и если остаться лежать на
полу, то воспримет он это как проявление трусости и изобьет ногами
основательно.
- Пшел вон, урод. Еще узнаю, что долбишь косяки - прибью,- грозился
капитан, потирая напряженный кулак и устало выкликая: - Следующий!
"Досмотр вещей" закончился глубокой ночью. После того, как бригада
окончательно погрузилась в сон, дембеля, новоиспеченные "дедушки" и особо
пострадавшие из "черпаков" сошлись в одной из палаток с единственной целью -
выяснить, кто их заложил.
То, что поработал кто-то из своих, сомнений не было: проверяли в первую
очередь тех, кто и в самом деле покуривал, долбил, дул. А потом - тайники -
об этом никто из офицеров уж точно не знал.
После долгого обсуждения тех, кто не попал в черный список,
остановились все-таки на Веткине.
- Подумайте сами, мужики,- горячился один из дембелей, всегда веселый и
проворный одессит по кличке "Привоз",- чарс не курит, молодых жизни не учит,
перед офицерьем на цырлах ходит, сам из себя весь такой интеллигентный -
извините, простите, пожалуйста. Больше некому - только он!
Собравшиеся выслушали это с одобрительным молчанием и, так как еще ныли
и болели от ударов ротного распухшие рожи, мгновенно, единогласно и
безоговорочно постановили - это он, Веткин. Больше, действительно, некому.
После короткого спора решено было стукача "зачмонить", да так, чтобы
помнил об этом всю жизнь, если она, конечно же, внезапно не прервется.
- Но трогать его мы не будем,- сказал все тот же Привоз, видимо более
других думавший над тем, как наказать предателя, - тронем дерьмо - завоняет.
А до прокуратуры - всего пара шагов. Я домой хочу - к бабам на пляж. Зачем
нам дисбат? Вон, Слона с Кикой закрыли только за то, что они набили
хавальник обуревшему духу. Пацанам до дембеля совсем чуть-чуть осталось, а
их - в клетку. Но Веткина зачмонить надо обязательно и сделать это должны
"душары". Чего нам - дембелям, дедушкам, фазанам и черпакам - лезть в это
дело. Пусть его молодые прессуют, но без мордобоя и издевательств. Морально,
так сказать, чтобы он сам в петлю полез.
На том и порешили, пустив, как обычно, несколько пар жирных и смачных
косяков по кругу.

Для того, чтобы понять весь ужас положения Веткина, необходимо
разобраться в той строгой иерархии, которая существовала в солдатских
массах, для которых и Афган не был исключением.
На первой, самой низшей ступени те, кто в Афганистане всего полгода -
это "духи", "душары". У них одна привилегия - больше и дольше всех
вкалывать, беспрекословно подчиняясь старшим по сроку службы и званию.
Вторые полгода службы - "черпаки" или "черепа". Этим дышится несколько
вольготнее. Они надзирают за душарами в ходе работ: уборки территории,
парко-хозяйственного дня, работы на технике, - и являются одновременно
добровольными наставниками молодых. Как правило, исключительно кулаком, а
иногда и редким матерным словом учат черепа молодых уму-разуму так, как
некогда поучали их.
Черпаки - основной аппарат угнетения и подавления всякой
самостоятельности духов. А как иначе? Еще недавно нынешние черпаки сами
стирали "дедушкам" хабэ, подшивали к ним белые воротнички, чистили разбитую
обувь, застилали пружинистые койки или же привычно разгребали дерьмо в
солдатском туалете, стены которого постоянно черны от мух. А теперь, с
появлением из Союза новой поросли эти обязанности переходят к ней. Волшебная
пора для черепов, которые пользуются ей, как правило, безоглядно.
Но и черпаки не всемогущи, потому что следующие полгода армейской
службы прочно занимают "фазаны", над которыми гордо парят, ожидая приказа
министра обороны об увольнении в запас, "дедушки".
Дедушки не занимаются молодыми, отдавая их на откуп черпаков с
фазанами, практически не вступают с душарами в разговоры, но зорко следят за
тем, что происходит в подразделении. Безусловно, дедушкам нужны порядок и
исполнительность, но им не нужен террор, который может привести к
разбирательствам, а, следовательно, к ущемлению всех их негласных прав и
привилегий, заработанных тяжелой полуторагодовалой службой на этой
раскаленной земле.
У дедушек другие заботы. Это великие и святые заботы, понятные каждому
солдату, готовящемуся к заветной демобилизации. Дедушки постоянно думают о
дембеле, рыщут по бригаде в поисках парадной формы, создавая ее почти из
ничего, проявляют немалую изобретательность при оформлении дембельских
альбомов и готовят подарки родным, стараясь всеми возможными и невозможными
способами увеличить количество чеков и афошек, не гнушаясь отбором денег у
младших по сроку службы.
Короче, солдаты занимаются всей той беспокойной работой, которая
известна всякому уважающему себя дедушке, желающему гордо, во всеоружии,
ступить на родную землю. Эти заботы не идут ни в какое сравнение с мелочной
суетой самоутверждения черпаков и фазанов. У дедушек одна мысль, одна мечта
- утвердить себя там, в той далекой и прекрасной жизни, откуда они пришли и
куда собираются вновь вернутся после приказа министра обороны.
Ну, а приказ возводит солдата на самую высшую, самую заветную ступень,
которая ведет прямо к порогу дома. Остается лишь руку протянуть, чтобы
открыть дверь. После приказа наступает - долгожданный "дембель".
Дембеля - это совершенно одуревшая от счастья часть воинского
коллектива. В этот день газеты с приказом в бригаде самым непостижимым
образом не доходят до подшивок в ленинских уголках. Приказ торжественно
вырезается и приклеивается на последнюю страничку дембельского альбома рядом
с портретом министра обороны, подписавшего дедушкам вечную "вольную".
Приказ в альбоме - это законная точка в тяжелой и опасной армейской
службе. Приказ в альбоме - это ключ от дверей к родимому дому. И пищит после
отбоя в какой-нибудь из палаток, куда собрались отметить долгожданный момент
припасенной водкой, жареной картошкой и отменными косяками дедушки, тощий
душара, становящийся автоматически черепом, в сладостном ожидании партии
молодых из Союза:
Дембель стал на день короче.
Старикам спокойной ночи.
После слова чмошного "отбой"
Пусть приснится дом родной,
Море водки, пива таз,
Ну, и дембельский приказ...
А дедушкам, даже после такого нежного напутствия, не до сна. Бессонница
прочно берет их в тиски. Дембеля долго ворочаются в постелях, тяжело
вздыхают и ежеминутно выходят покурить. Сладкие грезы не дают им сразу
уснуть.
И все оставшееся до отправки время они только и занимаются, что в сотый
раз утюжат парадную форму, перебирают нехитрое содержимое дембельского, за
пятьдесят пять чеков, чемоданчика-дипломата и гадают, когда же будет
отправка.
А душары, еще такие зеленые, как поля афганцев за проволокой, колючим
корсетом стягивающей бригаду со всех сторон, с завистью и тоской смотрят на
дембелей. Они мечтают о том времени, когда и сами будут с полным на это
правом произносить такие священные и сладкие для каждого солдата слова:
приказ, демобилизация, Союз, отправка, первая партия...

Вот из такой жизни и выламывался сейчас Веткин. А, вернее, это жизнь
выламывала его, не оставляя при этом никаких шансов на счастливый дембель.
Минул год службы в Афгане, а недавний приказ возводил его на третью ступень,
наделяя при этом всеми негласными солдатскими привилегиями, соответствующими
высокому званию "фазана Советской армии и Ограниченного контингента
Советских войск в Афганистане".
Однако Веткин, так и не успев вкусить всех прелестей этой жизни,
становился "чмом", изгоем, парией, отвергнутой коллективом. Быть чмом
неизмеримо страшнее, нежели душарой. У последнего - прямая дорога к
почетному и заслуженному дембелю, у первого - тяжелый, тернистый путь на
свою Голгофу. Оказаться чмом означало только одно - ишачить, не разгибаясь,
до самого последнего дня службы, снося при этом унижения и издевательства,
особенно со стороны всеми угнетаемых духов.

На следующее утро Ковалев, хмырь и душара, перевернул застеленную
постель Веткина, дерзко глядя при этом на ее владельца. Веткин поначалу
остолбенел от такой наглости, затем рванулся в сторону "обуревшего душары".
Но вокруг отпрянувшего и съежившегося Ковалева мгновенно выросли хмурые
напряженные дембеля: "Молодого бить!? За что? Он же нечаянно!"
Опешивший Веткин растерянно огляделся. Вокруг с перекошенными от злости
лицами стояли те, с кем он год тянул тяжеленную солдатскую лямку. И даже
молодые обнаглели до того, что осмелились смотреть на Веткина с презрением и
ненавистью. Солдат разом все понял, и губы у него задрожали.
- Это не я, пацаны! Гадом буду - не я стучал! - зашептал Веткин, нервно
облизывая пересохшие губы. - Не я! Не я стучал! Чтоб мне сдохнуть на этом
месте! - сорвался на крик солдат, надеясь, наверное, хоть этим доказать свою
невиновность.
Но вперед уже выходил Привоз, поигрывая нарощенными к дембелю бицепсами
и демонстрируя всем собравшимся наколку - оскалившегося тигра - на правом
предплечье.
- Пацан у тебя в штанах, - с отвращением глядя на Веткина, заявил он. -
Здесь нет для тебя больше ни пацанов, ни братишек. А что сдохнешь - это
точно, - загадочно пообещал он и с силой пнув носком кроссовка подушку,
подвел итог.
- Заправляй, чмо!
Веткин обвел взглядом палатку, понял, что ему не поверят, и представил,
что его ожидает впереди. Плечи солдата опустились, и он медленно начал
застилать койку. А вокруг, плотной стеной, стояли те, кого Веткин считал
своими товарищами.

Несмотря на то, что ротный обещал задержать отправки подчиненных - все
дембеля улетели в установленные сроки. Штаб есть штаб и списки, составленные
им, были уже давно утверждены и подписаны.
Как ни старался капитан задержать своих - сделать ничего не смог, так
как упорно не называл главной причины. А назови ее, быть может дембелей еще
быстрее выпихнули из бригады, а ротному выговор вкатали за то, что таких
придурков воспитал.
Счастливые дембеля улетели, а перед самым отъездом, крепко обнявшись со
всеми, кроме Веткина, наказали, кивая на него, одиноко стоящего чуть
поодаль: "Падлу чмонить!"
Наказ этот в роте соблюдали свято. Стукачей нигде не любят, особенно в
армии, где жизнь каждого у всех на виду, и где все знают об этой жизни,
почитай, все.

Для Веткина наступили воистину черные дни. И пусть его никто в роте
по-прежнему и пальцем не трогал, но сам солдат думал все чаще, что лучше бы
его один раз избили до полусмерти, да и забыли о своей ненависти к нему.
От подъема и до отбоя не знал Веткин передышки, и все самые черные
грязные работы были исключительно его. А по ночам дневальные не забывали
методически, через малые промежутки времени, пинать Веткина, настойчиво
интересуясь - не снится ли ему, чмошнику, как он товарищей своих, пацанов из
роты офицерью проклятому стучит. Но страшнее этого была постоянная и общая
ненависть коллектива, в котором не находилось солдату не только места, но
даже уголочка. Даже ребята его призыва напрочь отвернулись от предателя, не
желая выслушивать его оправданий.
Через некоторое время Веткин и в самом деле внешне стал походить на
распоследнего чмошника, место которому не в боевой роте, а среди
опустившихся шлангов, которые привычно таскали алюминиевые баки с парашей от
солдатской столовой к свинарнику.
Солдат вечно был грязен, плохо выбрит и взгляд его стал быстрым и
затравленным. По всему выходило, что дорога Веткину прямиком в "парашники" и
только последним усилием воли солдат старался не перейти черту, становясь не
только ротным, но и бригадным чмом. Пути таким изгоям назад в подразделения
никогда не было, и Веткин об этом прекрасно знал. Поэтому он хоть как-то
старался отстирывать форму и бриться перочинным ножом, так как лезвия с
бритвой, чтобы Веткин зачмонел еще быстрее, у него нарочно отобрали деды.
Когда Веткин заступал дежурным по роте - означало это, что не спать ему
сутки, ибо никто из наряда, трех его подчиненных солдат, и не думал сменять
его ночью. Все дневальные, включая молодых, сладко спали. А Веткин одиноко
стоял под грибком, возле полевого телефона и медленно глотал слезы,
представляя, что новый день вновь обернется презрением и отчуждением роты.
И может быть несчастье, обещанное Веткину Привозом, непременно
произошло, если бы не старшина. Прапорщик, давно заметивший нелады с бойцом,
несколько раз подкатывал к нему с расспросами. Но тот отмалчивался и лишь
просил старшину ставить его в наряд по возможности в офицерский модуль, что
опытный прапорщик и делал, исходя из того, что самострелов по бригаде и так
хватает.

Сейчас пристроился Веткин под деревьями на лавочке возле модуля. Солдат
дремлет, уткнувшись лицом в колени. Густая тьма накрыла бригаду.
В модуле ревут магнитофоны, громко хохочут и разговаривают офицеры.
Музыка становится совсем оглушительной - где-то открылась дверь и кто-то,
тяжело ступая, пошел по коридору в сторону выхода. Веткин с трудом поднял
голову, всматриваясь в яркий прямоугольник выхода. В нем, покачиваясь, стоял
командир второй роты десантно-штурмового батальона капитан Иволгин. Он
постоял так мгновение, пока глаза привыкали к темноте, а затем шагнул в
сторону солдата. Веткин вскочил, неловко вытягиваясь перед офицером,
которого он очень сильно уважал, так как несколько раз был с ним на боевых.
- Сиди, - небрежно махнул рукой капитан, рассмотрев в темноте замершего
солдата. - Я и сам присяду.
- Как дела, боец? - спросил ротный, прикуривая, - В горы со мной
пойдешь? Не задолбался еще рацию таскать?
- Нет, нет, - заторопился Веткин и дрогнувшим голосом, боясь, что будет
послан куда подальше, попросил. - Дайте, пожалуйста, закурить, товарищ
капитан?
Иволгин добродушно ткнул пачкой сигарет в солдатскую ладонь.
- Ты же не куришь, Веткин?
- Не курю, а сейчас, вот, закурил, - сказал Веткин, затянулся и тут же
закашлялся.
- Гадость это, боец, - засмеялся Иволгин. - Лучше не начинать. Хорошего
ничего нет. По себе чувствую. Раньше, в училище, десять километров как лось
пробегал - на одном дыхании. А теперь, по горам, - задыхаюсь. Но поделать
ничего не могу. С засады вернешься - трусит всего. Тут не только закуришь.
Да-а-а!
Он помолчал немного, а затем спросил:
- Серегу моего помнишь?
- Какого?
- Рыжего такого. У него на кепке две буквы эр были написаны: рыжий
разведчик, значит.
- Эрэр? Конечно, знаю, товарищ капитан. Серега Кляйн. Немец из
Алма-Аты.
- Нет теперь немца, - сказал капитан медленно и глубоко-глубоко
затянулся, - Сегодня умер он. Поздно ногу в Кабуле отрезали. Еще один погиб!
В разговоре наступила пауза. Офицер сидел, опустив голову, и Веткину
показалось, что плечи у него дрогнули. Солдат задрожал, а затем, чувствуя,
что не скажи он сейчас всего Иволгину - действительно пропадет - тихо
бесцветно прошептал.
- Вот и я хочу умереть...
Ротный покачал головой: "Баба, паскуда, бросила? Да и фиг с ней! На
хрен она тебе нужна? Ты здесь, она там. Одни мысли дурацкие, а толку -
никакого".
- Нет у меня девушки, товарищ капитан, и не было никогда...
- А что же? - Иволгин взглянул на солдата.
- Чмонят меня. Свои же и чмонят. Все время. Ротному кто-то про чарс
заложил. Он проверил и поймал кого надо. Теперь злой на всех. Гоняет целый
день. Контролирует. А все думают, что я заложник, - торопливо говорил
Веткин, и крупные как фасолины слезы внезапно покатились из его глаз, - а я
никому не говорил. Честное слово, товарищ капитан. А они не верят - чмонят.
В палатке уже спать не могу. Так я в камышах ночую или штабе, когда там друг
дневалит. А за что они так? За что? Сегодня на обеде душара суп мой вылил, а
все смеялись. Я знаю - его деды научили, мой призыв. Я ведь с ними как брат
был. А теперь? А я духов бить не могу. Ведь их деды заставляют...
Иволгин заинтересованно смотрел на солдата и только повторял:
- Успокойся, боец. Слышишь, бача, спокойнее, по разделениям...
Но от этого внезапно человеческого обращения - у Веткина слезы прямо
потоком и речь все быстрее. Солдат продолжал говорить, глотая соленую влагу.
- Что делать? Дедам в палатку гранату кинуть, как в первом батальоне?
Так жалко мне их. А гранаты у меня есть... Или, как Ахмедов, к духам бежать?
Да не бежал он, товарищ капитан. Мне пацан с его взвода рассказывал - он от
дедов за бригадой прятался. Убежал после проверки, чтобы деды не побили. За
минными полями хотел ночь отсидеться. И уснул. А его духи, их разведчики,
которые по ночам к бригаде подкрадываются, нашли. Комбриг потом говорил, что
он предатель. А он не предатель. Бежать хотел Ахмедов, так его духи поймали,
побили и в горы увезли. А все - предатель, предатель...
- Дела! - заметно протрезвел Иволгин.
- Видите и Вы не знали. А я не хочу быть предателем. Хотя, если
разобраться, то наши хуже духов, потому что своих мучают страшнее фашистов.
Что мне делать? Застрелиться? Гранатой подорваться? Так не виноват я ни в
чем. Из роты я уходить тоже не хочу. Это же моя рота! Сколько раз я хотел
подорваться! Да маму жалко. Ведь наша семья - она и я. А мама болеет,
инвалид она. Инвалид второй группы. Как представлю, что увидит мой гроб, так
страшно становится. Умрет - не выдержит. Только поэтому и держусь...
- Как ты сюда попал, если один у матери? - засомневался в солдате
Иволгин. - Таких сюда не присылают.
- Сначала учебка, а потом, перед отправкой, когда все выяснилось, я
комбату сказал, что не останусь в Союзе - все-равно на фронт убегу. Как так?
Ребята в Афган, а я в тылу? Кто я после этого? Предатель.
- А мать?
- Так не знает она ничего, товарищ капитан. Я же пишу, что в Монголии.
Друг мой там служит. Так раньше, что он мне про Монголию писал, я все маме
переписывал. А потом книжку про Монголию нашел. Теперь оттуда целыми
страницами списываю.
- Писатель, - засмеялся Иволгин и уже серьезно предложил. - А почему
тебе ротному не рассказать? Он бы во всем разобрался.
- Да знаю, товарищ капитан. Знаю! Но если они за меня заступаться
начнут, тогда все точно подумают, что я - заложник.
Иволгин помолчал немного, подумал, а затем уверенно сказал:
- Все будет нормально, боец. Я с этим разберусь. Ты уж продержись пару
дней. Лады!
Иволгин хлопнул Веткина по плечу и пошел в модуль. А возле лавки стоял
Веткин и дрожащими пальцами держал давно потухшую сигарету.

На следующий вечер после обычной поверки в своей роте Иволгин
отправился к связистам. Недалеко от грибка с повязкой дежурного по роте
томился Рушманис - высокий крепкий прибалт.
Иволгин подходил к палаткам. Услышав шаги, Рушманис завертел головой,
а, увидев ротного, улыбнулся и подчеркнуто торжественно приложил ладонь к
правому краю панамы.
- Здравия желаю, товарищ капитан!
- Здорово, Гитас! - улыбнулся в ответ Иволгин, протягивая для
рукопожатия ладонь. - Как дела дома?
Офицеру нравился этот немногословный жилистый сержант, который
несколько раз ходил с его подразделением в засады. Иволгин знал, что Гитас
женат и в далекой Прибалтике у него растет дочка, которую Рушманис пока не
видел. В горах все узнаешь. Вечерами, на привалах, почти всегда разговоры
сводятся к дому. И даже замкнутый сержант-связист не чурался подобной темы.
- Хорошо, товарищ капитан. Дочь ходить начала. А на мою фотографию
показывает и "папа" говорит.
- Счастливый, - порадовался за солдата офицер и тут же перешел к делу.
- За что Веткина чмоните, Гитас?
Сержант насторожился и опустил глаза.
- Так за что? - не отступал Иволгин.
- За дело, - сдался, наконец, Рушманис.
- А если именно я тебе скажу, что не Веткин стукач, поверишь? Мне -
поверишь?
Рушманис на мгновение задумался:
- Я-то поверю. А ребята мне - нет.
- Поверят, Гитас, поверят, - жестко сказал Иволгин, втаптывая сигарету
в песок. - Ты самый авторитетный в роте. Ты, да Валерка Пак. Вас особо
пацаны уважают. Правильные вы с корейцем ребята, не сволочные. Просто именно
ты не веришь мне. Так и скажи!
Рушманис молчал и капитан, поняв, что пауза может затянуться надолго,
резко подвел черту:
- Не поверишь - парня убьете. Кровь его - на вас будет. И на тебе,
сержант, в первую очередь. Как жить после этого станешь? Не он это. Слово
даю!
Рушманис, который сам долго носил на лице отметины командирской
"проверки вещей", исподлобья посмотрел на Иволгина.
- Кто?
- Между нами?
- Чтобы домой не вернуться! - чиркнул Рушманис большим пальцем по