– Зато весело! – говорил он и усмехался в усы.
   – Где-то я тебя видел, – не отставал от него дотошный работник почтового ведомства почтальон Шипица.
   – Во сне кошмарном, а может, в телевизоре: там мамонтов любят показывать, – проворчала в ответ теща одного из художников, у которой вся шумная компания, собственно, и столовалась.
   Теща зятя не любила и принципиально не понимала, что нашла ее дочь – гарна дивчина украинских кровей – в этом «дохлом»?.. Художник Саша Пушкин, напротив, мать своей жены очень уважал – та готовила просто изумительные пельмени. Тещу звали Тамарой Ивановной, и она, жалуясь на зятя подружкам, не получала от тех ни понимания, ни сочувствия. «Ты уж его не забижай, Тома, он же человек богемной», – с ударением на «о» говорила самая близкая подруга. В ответ теща подающего надежды художника только плевалась. Однако в силу законов гостеприимства и чтобы соседи худого не подумали, если зять все же вылезет «в люди», и самого Сашу Пушкина, и всех его друзей Тамара Ивановна принимала с показным радушием.
   – А чего тебя мамонтом прозвали? – поинтересовался Шипица.
   Вместо ответа экономист снял очки и показал почтальону язык, сразу перестав быть серьезным усатым дядькой. Это была любимая шутка Дальского, он во всю ивановскую эксплуатировал свою схожесть с Эйнштейном, часто веселя этим компанию.
   – Шипица, ты что ли совсем оглох, не узнаешь? – захохотал балагур и весельчак, а также душа всех деревенских гулянок тракторист Васька Курицын. Механизатор очень любил сканворды и постоянно таскал с собой пару-тройку. – Вот, смотри. – Он развернул газетку, ткнув пальцем в фотографию Эйнштейна. – Это же ты, Мамонт, тут я тебя без очков не признал. – Курицын выудил из бездонного кармана, каких на камуфлированном рабочем комбинезоне было множество, карандашик, послюнявил его и, посчитав клеточки, спросил:
   – Дальский с двумя «с» пишется? А то тут одной буквы не хватает.
   – Пиши с двумя, – добродушно разрешил пьяненький Мамонт и снова показал язык.
   На следующий день компания, притихшая ввиду похмельного синдрома, направилась к электричке, проклиная семь километров пути, которые предстояло пройти пешком. То, что где-то в дороге потеряли Мамонта, обнаружилось через неделю уже в Барнауле. Дальский не явился на открытие выставки художника Саши Пушкина, что само по себе было непонятно. Учитывая же последовавший за выставкой фуршет, отсутствие экономиста становилось чем-то из разряда совершенно невероятного. Попытки вспомнить, где последний раз видели Мамонта Дальского, ни к чему не привели.
   – Он что-то про Багамы говорил, – неуверенно произнес кто-то из творцов.
   Багамы решили посетить после фуршета, по окончании которого молодые и не очень поэты, писатели, художники и прочие творческие люди об этих самых Багамах попросту забыли. О потерянном соратнике, естественно, тоже никто не вспомнил.
   Для сельской общины приезд таких известных личностей был событием из ряда вон выходящим. Еще бы, многие лица довелось не раз наблюдать по телевизору и в газетах, правда, в менее опухшем состоянии. Столь важные персоны никогда ранее не удостаивали своим вниманием маленькую деревеньку, а потому в Задерихе еще долго после отъезда вспоминали гостей. Селяне с удовольствием обсуждали это культурное событие. Сходки проходили бурно, интересно, а могли бы быть еще оживленней, если бы в них принимала участие Мараковна.
   Мараковна – тощая, востроглазая старуха, зимой и летом щеголявшая в валенках с калошами, славилась на весь район острым языком и невероятной язвительностью. Обычно она не упускала возможности лишний раз об этом напомнить односельчанам, а тут со старухой сотворилось что-то непонятное. Прошмыгнет в магазин – семь километров до станции, вернется с полными сумками – и часа два-три из избы носа не показывает. Потом выйдет, опять до магазина сбегает – и тишина в избе. Окна занавешены, дверь заперта, калитка на крючке. Покупателям, привыкшим в любое время дня и ночи ломиться к самогонщице, старуха сквозь закрытую дверь коротко отвечала:
   – Занятая я.
   – Ты ж нам как мать родная, открой, – осипшими голосами умоляли ее любители выпить. – Мараковна, невмоготу же, трубы ж горят, открой!!!
   – Ежели я тута ваши трубы задарма заливать буду, сама в трубу вылечу, – кричала жаждущим Мараковна. – Нету у меня самогонки, нету! Сказала же, занятая я! – доносилось из-за двери.
   – Совсем озверела, – ворчали мужики и отходили к забору, тоскливо поглядывая на сизый дымок. Они, вспоминая всех родственников старухи, матерились на чем свет стоит и, сглатывая слюну, втягивали носом дразнящий запах браги, каким пропитался, кажется, весь двор.
   Естественно, такая странность не осталась незамеченной. То, что Мараковна внезапно разбогатела, селяне еще как-нибудь пережили бы, но то, что она перестала продавать самогонку не только в долг, но и за деньги, было непонятно и аномально в принципе. От прямых вопросов старуха уходила, словно вдруг лишилась своей знаменитой словоохотливости, продолжая ссылаться на занятость.
   – Да как же, занята! В соседнюю деревню самогон сдает. Крупным оптом, – авторитетно заявил тракторист Васька Курицын, с тоской глядя на занавешенные окна старухиной избы.
   – Во-во, богатеет кто-то за твой счет, жирует на твоем добре, – гаденько усмехнувшись, выдвинул предположение почтальон Шипица. – Эт скока денег иметь надо, чтоб весь недельный запас самогонки скупить?
   Ваське оказалось достаточно даже такого туманного намека, для того чтобы перейти к решительным действиям. Тракторист отошел к забору для разбега и взял избу Мараковны штурмом, мощью танкового корпуса налетев на закрытую дверь. Дверь пала, в связи с чем старухе-самогонщице пришлось выдержать натуральный допрос с пристрастием.
   Столь агрессивное поведение Василия Курицына можно понять – причина у славного тракториста имелась более чем веская. Кто-то повадился воровать живность с подворья достойного труженика, отпахавшего на ниве отечественной механизации лет двадцать. За последние дни у Василия умыкнули телку, поросенка и трех гусей. Курицын обратился в милицию, но поиски воров ничего не дали, а скотина продолжала исчезать. Тогда отчаянный мужик, не боявшийся ни бога, ни бригадира, решил найти воров собственными силами. За тем и вломился к Мараковне, чтобы выяснить, кто это в соседней деревне так разбогател, что скупает всю самогонку на корню.
   Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист. Он пьяно улыбался, покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.
   – Такой милый человек, – объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. – Денег на еду и выпивку дает и стихи читает. Не дерется, не пристает – век бы с таким мужиком жила.
   То, что приставать к ней перестали лет двадцать назад, старуха как-то не вспомнила, с умилением глядя на нечаянного постояльца и поглаживая спрятанный в лифчике кошелек.
   Выяснилось, что несколько дней назад заезжий гость вышел по малой нужде из дома, где гуляли творцы, и заблудился – потерял очки, а пока искал, перестал ориентироваться в пространстве. Полночи блуждал в темноте, как вдруг заметил единственный в поздний час огонек. Мамонт пополз на свет и скоро стукнулся лбом в закрытую дверь. Хозяйка полуночничала – гнала самогон. О гостях из города судачила вся деревня, и старуха, не понаслышке знающая о платежеспособности приезжих, сразу же выставила на стол бутыль первача. Что было дальше, славный экономист не помнил.
   Курицын, похохотав над глупостью «городских», откомандировал на поиски очков шустрых деревенских мальчишек. Очки нашлись очень быстро, но за столь короткое время Васька успел рассказать Мамонту о своих бедах и на треть опустошить бутылку с мутной жидкостью.
   – Давай помогу, – предложил Мамонт и, впервые за последние дни обретя какое-то подобие рассудка, решил пошутить. Он вообще любил хорошую шутку. – Меня знакомый экстрасенс научил защиту от воров ставить.
   Курицыну было чего терять, на его скотном дворе полно живности: стадо гусей в двадцать семь голов, свиньи с поросятами, десяток овец, козы с козлятами, три коровы и симментальский бык по кличке Снежок. Подумав о том, что вся эта живность со временем может исчезнуть, он согласился.
   Гость, добравшись до Васькиного дома, немного протрезвел. Он снял потертую вельветовую куртку, аккуратно повесил ее на крепкий забор, оставшись в свитере ручной вязки. Часа два Дальский ходил по двору, водил руками, закатывал глаза, завывал и речитативом проговаривал слова из старого анекдота, как нельзя лучше подходящие к данному случаю:
   – Шуры-муры, шуры-муры, выздоравливайте, куры…
   – Так куры мои здоровше меня будут, – попытался влезть в процесс установки защиты от воров хозяин.
   – Это еще и от куриного гриппа, оптом, так сказать, – отмахнулся от него Мамонт.
   – Тьфу, – сплюнула теща Саши Пушкина, наблюдавшая за действом, – что мы, анекдота этого не знаем?
   Однако Васька, увлеченный процессом, не услышал ее слов.
   Новоявленный экстрасенс, закончив «ритуал», осел мешком на колоду возле Васькиного крыльца и, потребовав еще выпивки для восстановления сил, добавил:
   – Все, Василий, дальше забора живность твоя и шагу не ступит.
   И не ступила. Целый день тракторист угробил на то, чтобы выгнать крупнорогатый скот и овец в стадо, а гусей выпустить к пруду, – не идут! Тут не только воры, тут родной хозяин, который, можно сказать, с пеленок вырастил, со двора свести не может. Однако скотина привыкла вольно пастись, и утром, продрав похмельные глаза, Васька узрел, что его скотный двор переместился в огород. Вышел, как на демонстрацию, в полном составе – вместе с гусями, курами и поросятами.
   – Порешу!!! – словно медведь-шатун, ревел пострадавший от экстрасенсорики тракторист, но шутника уж и след простыл.
   Еще вчера, наблюдая, как Курицын, взяв трактором на буксир любимого симментальского быка по кличке Снежок, пытался вытянуть его за ограду, Мараковна поняла, что дело пахнет керосином.
   – Ой, елочки зелененькие, что-то будет, – тихо запричитала она.
   Справедливо подозревая, что пахнуть керосином будет в ее избе, утром, только услышав Васькин рев, заглушивший мычание родного деревенского стада, старуха вывела гостя огородами за околицу и сказала:
   – Тикай, мил человек. Васька точно тебя порешит, как есть порешит! И на станцию не вздумай лукаться. Ты леском, леском – тут до трассы рукой подать. До городу подвезут. – Она сунула ему в руки сумку, сшитую из старой ситцевой занавески. – Это тебе на опохмелку, и закусить положила. Хорошему человеку не жалко.
   Мамонт, пошатываясь, едва видел, куда идет. Когда он скрылся за деревьями, старуха, бормоча «как он стихи читает», побежала назад, в деревню. Она опасалась, что в ее отсутствие Васька устроит в избе погром или, что еще хуже, вылакает весь самогон…
   Если бы Дальский был менее пьян, он бы рванул на груди рубаху и полез на баррикады – в данном случае биться с кулацкими элементами, какими в одном лице являлся Курицын. Но Мамонт о своих политических взглядах и не вспомнил, он двигался, что называется, на автопилоте, только вот направление этому автопилоту старуха Мараковна задала неправильное.
 
   Всего лишь на несколько градусов сместился азимут, но этого хватило, чтобы спустя какое-то время слегка протрезвевший интеллигент обнаружил себя в лесу на куче опавшей хвои, бутылочных осколков и использованных презервативов. Дрожащая рука нашарила пластиковую емкость из-под спиртного, на дне которой скудно поблескивало несколько капель. В голове звенело – красиво, с переливами, словно там находился колокол Никольского собора. Пошарив другой рукой, он наткнулся на матерчатую сумку, забитую чем-то, на ощупь напоминавшим съестное. Подтянул ее ближе, раскрыл и, хмыкнув, выудил оттуда полулитровую бутылку самогонки, заткнутую туго свернутой газетой, несколько огурцов в неоднократно использованном целлофановом пакете из-под молока, две головки чеснока и завернутые в вафельное полотенчико ломти хлеба, проложенные толстыми шматками сала. Дальский, открыв бутылку, надолго приложился к горлышку, потом надкусил огурец, сложил остальные продукты назад в сумку. С трудом поднялся и, хрустя солененьким огурчиком, пошел по лесу, выбирая наугад направление. Разум отказывался включаться на полную мощность, глаза видели окружающий мир в мутной дымке.
   Мамонту повезло отыскать родник. Если бы не это обстоятельство, вероятно, в этом леске история и закончилась. Дальский недоумевал, как он мог заблудиться в лесу, где в какую сторону ни пойди – все равно выйдешь к людям. Единственные люди, попавшиеся на пути, давно покинули мир живых, отдыхая на кладбище много лет. Мамонт не сразу увидел покосившиеся, скрытые кустарником памятники. Он споткнулся, зацепившись за сваленную давным-давно кладбищенскую ограду, упал на живот и проехал несколько метров по сырой траве, протаранив что-то твердое. В голове зазвенело металлом, перед глазами поплыли звезды, почему-то серые, в ошметках красной краски. Прошло много времени, пока Мамонт сообразил, что мелодичный звон раздается со стороны, а звезды кружатся не в глазах, а настоящие. Он встал, перекрестился, поклонился месту захоронения. Развернувшись, пошел в другую сторону. Однако снова вышел к старому заброшенному кладбищу.
   Дальский сосчитал – тринадцать покосившихся памятников, увенчанных звездами, с которых давно облупилась красная краска. Он еще раз перекрестился и прошел меж могилами. Попытался прочитать имена умерших, но разобрать буквы, стертые временем и равнодушием близких, не смог. Некоторые могилы окружены оградками, другие же просто отмечены стандартными в советские времена металлическими пирамидками со звездой.
   Стемнело. Решив устроить привал, экономист расположился у могилы, рядом с которой имелись скамеечка и столик, бросил на стол сумку и пошел набрать еще воды – бутылка из-под минералки давно опустела. Вернувшись с родника и заметив метнувшуюся к одной из оградок тень, Дальский со всех ног побежал к могиле, у которой кто-то опустился на колени.
   – Ау! – закричал мужчина, намекая на то, что заблудился, и опустил руку на плечо одетой в старое драное платье женщине.
   Женщина оглянулась и заорала – дико, с подвыванием. Человек отшатнулся, не в силах отвести взгляд от сморщенного лица. Он оторопело смотрел в глаза незнакомки с поперечными полосками зрачков, горевшие, словно красные огоньки на новогодней елке.
   – Как тебя жизнь-то уделала, – вырвалось у него.
   – Помогите, насилуют!!! – закричала в ответ старуха.
   – Нужна ты мне, старая дура, если только стихи почитать, – обиделся Дальский. – Ты своими лампочками Ильича на кого другого зыркай, я тут тебе не помощник. Ишь, выдумала – насиловать…
   – А придется. – Незнакомка потерла ладони, видимо предвкушая и предстоящие удовольствия, и то, как будет отбиваться, защищая себя от поругания.
   Человек кинулся бежать, но старуха оказалась шустрей – подставила ему подножку. Дальский рухнул в траву и закрыл глаза, решив прикинуться мертвым. Темнота не была препятствием для светящихся глаз престарелой хулиганки, она без труда разглядела неподвижное тело в густой траве. Подняв палку, старая карга оперлась на нее и, подволакивая ноги, подошла к жертве.
   – Давай, красавш-щик, я вся твоя! – скрипучим, словно несмазанное колесо телеги, голосом «промурлыкала» соблазнительница, расстегивая верхние пуговицы старой вязаной кофты.
   «Красавчик» не шевелился, он не отреагировал даже на весьма чувствительный удар старухиной клюки.
   – Ниш-шего не понимаю, – пробормотала насильница глубоко пенсионного возраста, еще надеясь, что случайная связь состоится. Она нагнулась, потормошила мужчину рукой, но реакции со стороны потенциального партнера – ноль. – Тьфу, и тут одни алкоголики, – обиженно прорычала старуха, помахав рукой перед носом, чтобы отогнать запах. – Нажрался! До синеньких фантомасиков нажрался, а ешшо человек называется! – Она снова стукнула Мамонта клюкой. – Это тебе за дуру и за оскорбление моего женского достоинства бездействием!
   Пока в голове звенело, Дальский оторопело смотрел на то, как странная деревенская баба оседлала палку, оказавшуюся обыкновенной метлой, и, лихо свистнув, стартовала, удаляясь от кладбища со скоростью пущенного из рогатки камня.
   Славный экономист, радуясь, что так счастливо избежал насилия, еще немного полежал, потом поднялся, сделал большой глоток самогонки. Скамейка манила прилечь, но, подумав, устраиваться на ночлег прямо здесь же, на кладбище, Мамонт не решился. Разложил по карманам остатки еды, сунул во внутренний карман куртки бутылку, емкость с водой взял в руки. Потом вздохнул и, бросив еще один полный сожаления взгляд на скамейку, поплелся прочь, едва удерживаясь от того, чтобы не рухнуть здесь же, на могилке, и, обняв памятник, уснуть.
   Сколько пришлось идти в темноте, мужчина не помнил, наверное долго. Он часто натыкался на деревья, но в какой-то момент рука нашарила что-то, явно сделанное человеком. Дальский на ощупь определил, что это вышка, с которой пожарные наблюдали за состоянием леса. Обрадовавшись, полез вверх, несмотря на сильное опьянение цепко хватаясь за перекладины. Там можно спокойно переночевать, а Мамонту очень хотелось спать. Он и не заметил, как одолел подъем. Схватившись за перила, встал на ноги и с удивлением посмотрел вверх. Ночное небо словно сошло с ума, звезды кружились так, как будто это они, а не человек употребляли спиртное.
   – За пользование площадкой для пикников платить надо, – услышал Дальский.
   Оторвав мутный взгляд от звездной круговерти, осмотрелся: на краю сбитой из крепких досок платформы стоял мужик, почему-то, несмотря на теплые майские дни, одетый в меховую шубу. На голове мужика красовался рогатый шлем, а в руках наблюдатель держал вилы.
   – Слуш-шай, пожарник, ты чего возбудился так? Я не курящий, пожара не будет, – попытался успокоить его Дальский. – А платить мне нечем, только чеснок остался.
   – Пойдет, – ответил пожарный.
   – Слуш-шай, ты самогонку употребляешь?
   – Употребляю, – кивнул тот, почесав на груди шубу, – наливай!
   – Щас. – Дальский достал бутылку и, наливая в подставленный работником пожарной службы стакан, глянул ему в лицо. – А чего респиратор натянул? Вроде не дымно.
   – Это не респиратор, это мой нос, – объяснил пожарный и представился: – Меня Промом Вельзевулычем зовут.
   – П-приятно познакомиться, – вежливо заикаясь, ответил Дальский. Радуясь обретенной в столь неожиданном месте компании, он быстро доставал из карманов остатки еды. – А меня Мамонтом кличут.
   – Заметано, – согласился пожарный. Отставив в сторону вилы, он шустрыми пальцами шелушил чеснок. – По мне что мамонт, что птеродактиль – разницы нет, главное, чесночка приволок. И почти даром.
   – Ну, за знакомство!
   Они разлили самогонку по стаканам, каких у пожарного оказалось множество, хватило бы на целую пожарную команду.
   Выпив, Мамонт спросил:
   – Не тяжело в шлеме? Вообще у пожарников с гребнем, а тебе чего рогатый выдали? Снял бы, голову проветрил.
   – Да таким родители уродили, не снимаются. – Пром Вельзевулыч погладил рога и кивнул на бутылку.
   Через час спиртное кончилась, чеснок тоже. Экономист, глядя в лицо собутыльника и уже не удивляясь тому, что у его нового знакомого со странным именем Пром Вельзевулыч вместо носа свиной пятачок, задал извечно интересующий всех людей вопрос:
   – Вот ты меня уваж-жаешь?
   – Уваж-жаю, хоть ты и человек, – едва шевеля заплетающимся языком, ответил Пром Вельзевулыч. Он допил остатки самогонки прямо из горлышка, вместо закуски занюхав кисточкой хвоста. – Ну, пора…
   Дальский проводил пожарного до края платформы – тот спрыгнул вниз. Экономист помахал рукой вслед, хотел, было, тоже спрыгнуть, но вовремя одумался. Вышка высокая, метров тридцать. Пожарный – мужик тренированный, наверняка не раз и не в такие бездны сигал, а вот если он повторит, то может сломать ногу.
   Что-то темное пронеслось над головой Дальского раз, потом другой. Человек машинально отмахнулся, но ладонь застряла в вязкой субстанции, и Мамонта просто сорвало с платформы. Стараясь освободить руку, мужчина матерился так, словно всю жизнь провел на зоне. Спроси его сейчас, откуда брались такие замудреные словечки – вряд ли бы ответил. Он извернулся, глянул вверх – над ним угадывался силуэт дельтаплана.
   – Слышь ты, Бэтмен гребаный! – заорал Дальский, стараясь не глядеть на проносящиеся внизу темной полосой верхушки деревьев. – Сворачивай свой черный плащ, разобьемся ж на хрен!!!
   – Ногу сломаешь, – донесся до Дальского стон дельтапланериста, и он с ужасом нащупал пальцами что-то очень напомнившее ему фрагмент пластмассового скелета, стоявшего в кабинете биологии в давно забытой школе.
   Мамонт заорал:
   – Пацан, не знаю, какой Ильюшин изобрел твой кукурузник, но, сука, дай парашют, что ли?!!
   Дельтапланерист заплакал. Изогнувшись, он острыми зубами впился в руку безбилетного пассажира. Тот, заорав от боли, дернулся и почувствовал, что падает. Уже в полете успел заметить горящие фиолетовые глаза любителя ночных полетов, длинное рыло и хвост. Упав в густой кустарник, Дальский долго лежал, восстанавливая дыхание. Потом перевернулся на спину, сел, прислонился к дереву и прошептал:
   – Всегда говорил, что америкосы в своем Голливуде туфту гонят… – Он вытянул средний палец и, ткнув им в небо, крикнул: – Выкуси, супермен гребаный! Черный плащ – отстой, «Спартак» – чемпион!!!
   Послышалась музыка, кто-то неподалеку перекликался, речитативом проговаривая слова на непонятном языке. Туристы, решил Дальский. Двигаться не хотелось, но экономист ввиду многодневного запоя слабо понимал, что происходящее не укладывается ни в какие рамки и что с позиции здравого смысла лучше было бы затаиться в кустиках и уснуть. Он встал на колени и пополз.
   Выполз Мамонт Дальский на поляну, где дергались, крутились, прыгали слабосветящиеся фигурки.
   – Брейкеры, – пробормотал Дальский, решив во что бы то ни стало расспросить ребят о том, как выйти к трассе. Но, сообразив, что прикатили танцоры сюда явно не пешком, задал другой вопрос: – Пацаны, подвезете?
   Танцоры, покрутившись на голове, сделали сальто и ускакали с поляны, не ответив. Мамонт огляделся, но никакого транспорта не заметил. Темнота вокруг светилась огоньками волчьих глаз.
   – Ити твою мать! – заорал он и кинулся бежать.
   Убежал недалеко, падая, ждал, что сейчас звери кинутся, но вокруг было тихо.
   – Жил ниггер гомосек, фак ю, фак ю, – подражая чернокожим рэперам, речитативом проорал на хорошем английском заблудившийся человек. Он лег поудобнее тут же, на полянке и, вместо припева, тоненько пропев по-русски: «Белые кораблики, белые кораблики…», крепко заснул.
   Проснулся Мамонт далеко за полдень.
   – Приснится же, – пробормотал он, смутно припоминая страшные рожи, виденные во сне.
   Следующий день прошел почти спокойно. Никто не встретился Дальскому, если не считать того, что из-за дерева выглянула синяя физиономия не то вампира, не то вурдалака, но уставший человек не придал этому значения. Когда на третий день мытарств, одуревший от свежего воздуха, здорового подножного корма, состоящего из трав и ягод, а также от кровопускания, которым удружили заботливые алтайские комары, он все же вышел на берег Оби, то сначала не поверил своим глазам. Размытые в утренней дымке силуэты городских зданий на другом берегу реки показались несчастному миражом. Для верности мужчина простоял два часа, дожидаясь, пока утреннее солнце разгонит морок. Силуэты не пропадали, напротив, становились четче. Только когда ветер донес до страдальца звук автомобильного гудка, он окончательно поверил в свою удачу. Мамонт рухнул на колени. Размазывая налипшую паутину и скупые мужские слезы по грязному, заросшему щетиной лицу, он прошептал:
   – Господи, спасибо…
 
   Как повлияло столь длительное отсутствие на жизнь Дальского – хорошо или плохо, – он и сам не смог бы определить. С одной стороны, плохо: дома его ждал прием, мягко говоря, прохладный. Это Мамонт понял, увидев у порога спортивную сумку, туго набитую вещами первой необходимости. Сверху лежал предмет самой наипервейшей необходимости: книга, написанная Карлом Марксом, – единственный капитал экономиста Дальского. Но, если посмотреть на это с другой стороны, он был рад тому, что отношения, застывшие в ледниковом периоде семейной жизни, наконец-то закончатся.
   Гражданская жена, лет пять назад пожелавшая расторгнуть брак, но по инерции поддерживавшая иллюзию семейной жизни, сидела у телевизора и рыдала над очередным сериалом, какие щедро поставляют на российский рынок банановые республики. На экране черноволосый мускулистый красавец с горящим взглядом выяснял степень родства с моложавой рыдающей синьорой. Первым желанием Мамонта было взять сумку и тихо удалиться, но некоторые виды современного искусства плохо влияли на него. У Дальского перегорали предохранители, срывало крышу, а слова начинали течь, как вода из вечно простуженного крана на кухне.
   – Это она Сашу Белого соблазняет? – ехидно поинтересовался он, превращаясь из милого интеллигента в отмороженного шутника.