Но, с другой стороны, этот пример меня и ободрил. Ведь он показал, что для эффективного использования времени совсем необязательно фанатично вести его ежедневный подсчет, как это делал профессор Любищев. Надо просто работать с полной выкладкой, забывая в этот святой момент про все остальное. Возможно, в этом и состоит разгадка парадоксального феномена сверхпродуктивного использования времени: чтобы не терять время, надо научиться о нем забывать.
И вот, столкнувшись теперь с очередным и столь зажигательным для себя примером, я окончательно как бы «проснулся», я понял, что дальше так дело не пойдет, что надо пересматривать свое слишком вольное (или лучше сказать — слабовольное) времяиспользование, надо перенастраивать себя «по шкале Рихтера», надо учиться управлять временем, чтобы раньше или позже не оказаться безнадежно отставшим от него. "Lost time is never found again "(«Потерянное время не вернешь»), — утверждает пословица, хотя и очень хотелось бы верить, что иногда все же можно make up for lost time(наверстать упущенное), если сильно захотеть. Я пришел к выводу, что чем меньше единица времени (конечно, в разумных пределах), которой я измеряю и рассчитываю свою работу, тем с большей ответственностью я отношусь к этой работе, а значит, и получаю больший эффект. Поэтому именно такое — рихтеровское — отношение ко времени и, в частности, к минуте, как к хотя еще малой, но уже различимой в потоке времени единице, я и стал в дальнейшем исповедывать и использовать везде, где только было можно. Минута постепенно сделалась для меня любимой единицей отсчета, стала тем интерва лом, который, с одной стороны, позволял максимально точно распределять свои усилия в любом деле, с другой стороны — неизменно держал меня в состоянии легкого — а иногда и не легкого, но полезного — напряжения по всему ходу какой-либо работы, не позволяя расслабляться и отлынивать от нее даже на короткое время.
Есть в нашем языке такие устойчивые словосочетания: «годы летят», «дни бегут», «часы идут». А вот минуты? Выходит, что они «ползут» или даже «стоят»? Но не будем строго подходить к странностям языка — он родился гораздо раньше логики. Минуты не ползут, к сожалению. Они несутся куда-то вечно второпях, но и без устали, они не слышат наших заклинаний остановиться хоть на мгновение, потому что они сами и есть эти мгновения, проскальзывающие как невидимки мимо нашего восприятия и сквозь него. И вся поистине дьявольская коварность этих мгновений-минут, этих корпускулярных «единиц жизни» и состоит в их неразличимости и неуловимости — ведь их нельзя пощупать, как нельзя пощупать струю воды или тем более поток электронов. Но от этих-то «электронов времени» часто зависит в жизни больше, чем от их более крупнокалиберных соседей по временнуй шкале: все-таки часы и дни мы как-то регистрируем в сознании, в памяти, учитываем их, а вот минуты-мгновения… «свистят они, как пули у виска». А пулю за «оперение» не схватишь.
Но вот есть же люди, даже если их и немного, которые именно это и умудряются сделать. Как бы перенять у них эту способность?
Размышляя таким образом, я все глубже проникался мыслью, что нету меня теперь другого пути, кроме как следовать примеру (хоть в чем-то) Любищева, Рихтера и им подобных в вопросах использования времени, и на этот раз мне уже ни в коем случае нельзя сорваться.
Для начала (для очередного начала!) я решил пересмотреть и изменить свое субъективное отношение ко времени. Оно у меня всегда было довольно зыбкое. Например, на вопрос «Который час?» я мог твердо ответить «9», хотя на моих часах было еще без трех-четырех, а то и без пяти минут «9», и при этом я не чувствовал себя обманщиком, так как такое «либеральное» отношение ко времени, как к своему, так и к чужому, было для меня естественным. И вот теперь, напротив, я стал пытаться все более точно реагировать на каждую минуту и даже секунду, вызывая, наверно, у окружающих удивление уже противоположным качеством — гипертрофированно-пунктуальным отношением ко времени.
Я стал воспитывать в себе сиюминутное ощущение времени. Для этого, к примеру, я играл в такую игру: дома ли, на улице пытался сам, не глядя на часы, определить, сколько времени у меня заняло то или иное дело (чтение, обед, шахматная партия, разговор по телефону, посещение магазина и так далее). Я как бы установил в своей голове миниатюрный хронометр, который не мешал мне своим тиканьем и не требовал ежедневной заводки или периодической смены батареек. Он требовал лишь некоторой настройки и корректировки (причем с каждым днем все меньше), но главное — заинтересованного и чуткого к себе отношения. Сначала мне удавалось с большей или меньшей точностью фиксировать лишь небольшие периоды — по 5, 10 или 15 минут, но постепенно такой неусыпный самоконтроль позволял мне все более точно воспринимать движение времени. Я уже мог, например, после 5-6-часовой загородной прогулки (куда я, кстати, часы с собой обычно не брал, чтобы хоть на природе не думать о них) по своему «внутреннему хронометру» определить время данного момента с 10-12-минутной точностью — проверял по часам на железнодорожной станции или у первого встречного. Это было уже кое-что!
Для чего же мне нужно было такое почти экстрасенсорное восприятие времени? Ответ очевиден: тот, кто умеет тонко чувствовать время, тот умеет и ценить его. И действительно, не прошло, кажется, и одного месяца, как мое отношение ко времени претерпело изменение в желанную сторону. Я его зауважал. Я теперь старался — и это удавалось все лучше — не транжирить его бездумно, не разбрасывать куда попало «щедрой» рукой — пригоршнями, как обесцененную монету. Ведь время, в отличие от денег, почти никогда не может сильно обесцениться. Здесь все зависит от нас. Вспомним опять Н. Морозова, который свое, казалось бы, напрочь обесцененное тюремное время смог «облагородить» столь высокопробным золотым содержанием, что оно стало для него поистине сверхдрагоценной валютой — спасительной для его жизни валютой. Когда-то на Руси о бережливом человеке говорили: «У него каждая копейка гвоздем прибита». Чуть перефразируя это выражение, я мог бы теперь сказать о себе: «У меня каждая минута гвоздем прибита». На практике это привело еще и к тому, что мое новое отношение ко времени стало исподволь изменять в лучшую сторону и некоторые нелучшие черты моего характера (такие, как нерешительность и инертность). Раньше, к примеру, мне трудно было быстро «раскачаться» и начать что-то делать. Едва ли не whole good hour(битый час) мне иногда приходилось уговаривать самого себя, чтобы вплотную приступить к работе, особенно требующей творческого подхода, хотя бы к тому же иностранному языку. Вероятно, подспудно я просто боялся начала любого дела и потому правдами и неправдами стремился его оттянуть, отсрочить, быть может, в тайной надежде, что оно и без меня как-нибудь само собой решится или сделается, а может быть, и вовсе отпадет в нем необходимость. Разумеется, я сам себя обманывал при этом, воруя у себя же собственное время, ведь давно известно, что "Procrastination is the thief of time"(«Откладывание — вор времени»). Еще философ и психолог Г. Гурджиев отмечал, что человек чаще всего сам не представляет, сколько драгоценного времени он тратит на все эти переходные состояния — от сна к бодрствованию, от ничегонеделания к работе и даже от одной работы к другой.
И вот я решил покончить и с этими нулевыми, пустопорожними состояниями своей жизни, которые к тому же, по мнению Гурджиева, в своей совокупности отнимают у человека психической энергии больше, чем даже собственно работа. Для этого я стал учиться входить в образ… магнита. Да, учиться ощущать себя этаким мощным магнитом, который всегда притягивает к себе «осколки» времени, то есть время пустое, промежуточное, не заполненное по-настоящему ни работой, ни отдыхом. Оказалось, что в течение дня такого балластного времени набирается больше, чем можно себе представить даже при наличии хорошей фантазии. И что — в чем я впоследствии и убедился —периодически из этих «осколков» можно собирать довольно ценные изделия своей жизни (опять же, к примеру, изучить язык, да и не один). Конечно, образ магнита — это лишь метафора. Конкретно же в жизни я просто перестал «сорить временем». При каждой возможности я стал использовать для дела не то что 1 минуту, а и 30 и даже 10–15 секунд.
Я называл это также «эффектом последнего шанса». Название, как и сам «эффект», появились в моей практике не случайно — хотя опять-таки, где она, граница между «случайно» и «не случайно»? Предыстория их такова. Однажды, еще в юности, наблюдая по телевизору за хоккейным матчем чемпионата мира, я был поражен поступком канадского тренера, команда которого против своего обыкновения проигрывала. В самом конце игры, когда до финального свистка оставалось всего две секунды (!), он произвел разрешенную правилами замену вратаря шестым полевым игроком. Кто хоть немного разбирается в хоккее, знает, что с преимуществом в одного или даже двух игроков шанс забросить шайбу за две секунды практически равен нулю или, если угодно, одному проценту. И все же канадский тренер решил использовать этот один процент. Не помню уж, удался его замысел или нет. Кажется, все-таки нет. Но вот сам порыв! На мой взгляд, это был не столько порыв отчаяния, хотя можно назвать его и так, сколько неколебимая, какая-то инстинктивная или, скорее, наоборот — сверхсознательная установка на борьбу до последнего шанса, до последней секунды.
Постепенно принцип «последнего шанса» стал все больше входить в мою жизнь, покоряя своим максимализмом, своим эффектом «бульдожьей хватки», то есть порывом вести борьбу всерьез и до конца. В чем же конкретно состояла техника реализации этого принципа в моем варианте, то есть применимая не к решению проблем ученого, музыканта или спортсмена, а именно к решению моей задачи — языковой?
Вот здесь мы и подошли вплотную к самому основному приему этой главы, а может быть, и всей книги. Ведь как раз ему, без преувеличения, процентов на 70, если не больше, я и обязан в конечном итоге достаточно быстрым и качественным овладением двумя иностранными языками. Да, уважаемый читатель, именно то, о чем я расскажу чуть ниже, и стало для меня в свое время своеобразной «машиной времени», но не в смысле переноса в прошлое или будущее, а, наверно, в еще куда более важном для современного человека отношении — продуктивном и «интенсивном» пребывании в настоящем. Собственно, приемом как таковым он, пожалуй, и не является, так как не предполагает какой-то особой технологии и последовательности проведения. Это, скорее, стиль работы, а в какой-то степени и стиль жизни, поскольку его действие и применимость можно кратко выразить двумя словами: «везде» и «всегда». Однако для простоты я буду и дальше называть его приемом. К непосредственному выходу на него меня тогда подтолкнуло все еще сохранявшееся во мне ощущение несовершенства во взаимоотношениях со временем. Я видел, что даже при всех моих кое в чем удачных попытках следовать примеру некоторых выдающихся личностей мне явно не хватало еще некоего объединительного, стержневого приема, который бы и заставил закрутиться, заработать всю мою «машину времени».
И вот как это иногда бывает в жизни, когда в трудные минуты мы обращаемся к своему прошлому за моральной поддержкой или советом, так и я на этот раз интуитивно осознал необходимость погрузиться в воспоминания о своей юности, особенно о студенческих годах. Вспомнились лекции, экзамены, подработки на хлеб насущный да и на джинсы, тогда почти недоступные, словом, обычные студенческие tension and relaxation(напряжения и расслабления). Но самое удивительное, как мне теперь представилось, было то, что ведь время тогда оставалось еще и на отдых, и на развлечения. Откуда оно бралось?
На этом этапе своих воспоминаний я почувствовал, что от правильного ответа на поставленный вопрос для меня сейчас зависит очень многое. Итак, учеба шла, экзамены сдавались. Ага! А как же я готовился к экзаменам? Ну конечно, как все нормальные студенты — за 2–3 дня. Вот-вот. А не здесь ли и кроется ответ на мой, казалось бы почти риторический, вопрос? Ведь что происходило в эти 2–3 необыкновенных дня? Я с головой погружался в учебный материал. Я ел, пил, передвигался по квартире с учебником в руках, почти как сомнамбула. Уходили куда-то все посторонние дела, мысли, чувства. Мы оставались наедине — я и учебник. Казалось, даже время замирает возле нас. Стоп! Еще раз: «…передвигался по квартире с учебником в руках… Казалось, даже время замирает возле нас». Вот оно! Главные слова, кажется, и здесь наконец-то сказаны. Быть может, это и есть искомый ответ? Но одновременно и рецепт к оздоровлению моей нынешней критической ситуации со временем? Мысль моя устремилась в конкретно обозначенном направлении. А не могу ли я и сейчас использовать эту студенческую тактику, только применительно к изучению иностранного языка? Даже если и без такого тотального ухода от окружающей действительности, немного в более мягкой форме? Но зато в гораздо более протяженных во времени сроках, то есть, к примеру, не в течение 8-10 дней, которые в среднем требуются студенту для подготовки и сдачи нескольких экзаменов, а, скажем, в течение полугода или целого года, которые мне нужны для самостоятельного овладения языком? Почему бы и нет?
A ray of hope(луч надежды) блеснул. Всем своим существом я почувствовал, что это было именно то, что я так долго искал (искал где-то вдалеке, а оказалось — вот оно, рядом) и что, кажется, мне удастся теперь с помощью этой идеи запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда своей мечты, как ни высокопарно это звучит!
И я начал реализовывать эту идею. Поначалу с осторожностью и некоторым сомнением: ведь одно дело штурмовым путем сдавать экзамены и другое — сделать эту штурмовщину «цивилизованной», то есть последовательной и упорядоченной, достаточно продолжительной и неуклонной, а главное, как бы естественной. Иначе говоря, сделать ее неотъемлемой и к тому же в чем-то приятной и увлекательной формой жизни, даже во многом и самим образом жизни.
Но постепенно я все лучше включался в новый для себя ритм, в новую систему отношений с иностранным языком, более того — с самим собой. Моим первейшим лозунгом и девизом теперь стало: "Zeit gewonnen, alles gewonnen" («Выиграть время — значит, выиграть все» — нем.).Что же я делал? А я «просто-напросто» вообще отказался от таких понятий, как «учебное время», «рабочее время», «время для отдыха» и так далее, то есть в принципе прекратил сортировать время по его традиционному назначению. Я теперь не отделял информацию от времени. Я их как бы слил воедино, при этом ощутив себя включенным в сплошной и бесконечный поток информации и времени. В результате все эти 8-10 месяцев, что мне потребовались на изучение английского, я словно бы пробыл в каком-то другом измерении, в другом состоянии сознания.
Как помнит читатель, моими главными средствами и орудиями при изучении языка были книги, бумага с ручкой, радиоприемник. Так вот теперь эти средства, особенно книги, я сделал неотъемлемой частью… своего тела. Да, да, не души даже — что и так само собой разумеется, — а именно тела. Поясню.
Известно, что поведение человека часто обусловливает среди прочих, и один простой закон житейской психологии: чем доступнее для человека делается какой-либо интересующий его объект, тем выше вероятность того, что он этим объектом вскоре воспользуется. Например, если книга, которую мы давно хотим прочитать, стоит на самой верхней полке книжного шкафа, да еще во втором ряду, да к тому же намертво стиснута там соседними томами, то она скорее всего будет там стоять еще очень долго. Ведь чтобы ее достать, надо взять стул, встать на него, дотянуться до верхней полки и с изрядным усилием ее оттуда «вылущить». Но если, наоборот, эта книга абсолютна для нас доступна — вот она, рядом, здесь, — то даже при самой большой своей занятости мы ее наверняка, если не сегодня-завтра, то уж в самом скором времени возьмем в руки и хотя бы перелистаем. Собственно, этот житейский закон можно объяснить наличием у многих из нас такого «популярного» качества, как обычная лень. Точнее, смесь лени физической (надо куда-то лезть, искать, доставать) с ленью духовной («Не горит, обойдусь пока без той книги, в лес не убежит»). Носителям такой «лентяйской» психологии (среди коих, не скрою, весьма долго пребывал и я), как правило, невдомек, что для того, чтобы «горело», надобно не только почаще «разжигать» в себе огонь духовной страсти, но и использовать при этом кое-какие маленькие, чисто технические «хитрости». Что же делать! Если с ленью трудно подчас бороться напрямую — слишком уж могучий противник, — то надо попытаться ее перехитрить, а это уже проще. Скажем, в данном примере с книгой такой хитростью могла бы стать организация для себя условий максимальной доступности информации (книги), чтобы «не лезть за ней на полку», а чтобы она сама постоянно напоминала о себе, чтобы она ежеминутно тормошила нас, будила в нас периодически засыпающий интерес к ней. «Но как же этого достичь? — спросит немного озадаченный читатель. — На шею себе ее, что ли, на цепочке повесить или просто засунуть в карман?» Нет, конечно, не вешать, не засовывать ее никуда не надо — толку тогда от нее будет не больше, чем и от той, что мирно дремлет в нашем шкафу. Толк же будет только в одном случае: книгу на иностранном языке, которую мы в данное время читаем (сегодня, завтра, послезавтра), нельзя ни на минуту выпускать из рук в самом прямом смысле. Ее надо непрерывно — насколько это, конечно, позволяют обстоятельства — держать в той или другой руке. Надо непрерывно поддерживать с ней осязательный контакт (один лишь зрительный контакт бесполезен — не срабатывает). И вот лишь в этом-то случае мы перестанем наконец забывать или игнорировать даже на одну минуту главную для нас сегодня книгу, а значит, и главное на сегодня дело, то есть изучение языка, изучение, которое теперь происходит в режиме поп stop.
Да, понимаю, этот прием кажется довольно странным и, главное, трудновыполнимым. Но заверяю: так кажется лишь поначалу. Все здесь в наших руках как в переносном смысле, так и в прямом. Да, это жесткий прием, но зато он обеспечивает реальное обучение. Он заставляет человека все время двигаться вперед — альтернативы нет. Или — или. Или всегда вперед или откажись от этого приема совсем. Пользоваться им эпизодически нет смысла. Он отвергает половинчатость.
Когда я начал целеустремленно его практиковать, то очень быстро заметил впечатляющий эффект. Этот прием меня как бы автоматически организовывал. К примеру, если раньше я в течение вечера (я уж не говорю про выходные дни) мог по многу раз прослоняться из комнаты на кухню и обратно почти бесцельно или по каким-то рутинным делам мог потратить массу времени на не очень-то важные разговоры с домочадцами или по телефону, то теперь время как-то разом стало моим союзником и помощником. И всего-то благодаря такой малости, такого совсем неприметно-неброского modus operandi(способа действия — лат.).Почему так? Все дело здесь, на мой взгляд, в непосредственном телесном контакте, точнее, в психологии такого контакта. Ведь книгу, которую мы держим в руках, мы вынужденыощущать, а значит, принимать к сведению ее наличие, ее существование, считаться с ним, реагировать на него, и, следовательно, мы уже не можем не использовать эту книгу по назначению. Уже не говоря о том, что даже только одним своим присутствием в наших руках книга просто физически мешает нам заниматься чем-то другим, кроме как ею самой. Но вот мы положили эту книгу на стол или поставили на полку, даже совсем рядом с собой. И все. Непосредственный, живой контакте нею прерван, а значит, потерян. Мы можем периодически бросать на нее пристальные и многозначительные взгляды — эффект будет никакой. Книга нам больше «не мешает». Она уже не раздражает нервные окончания наших пальцев своей массой и своей шершавостью, и потому нейроны нашего мозга, «ответственные» за эти ощущения, теперь отдыхают. Спят. И они могут спать спокойно, ведь объект — книга — уже вне нас,он уже не наш,он уже где-то там (даже если он совсем рядом), он уже отделен от нас, отринут. А то, что отринуто, то и забыто или во всяком случае отодвинуто в нашем сознании на задний план. И даже то микродвижение и то миниусилие, что требуется нам, чтобы опять взять книгу со стола или с полки и открыть ее, часто становятся непреодолимым барьером на пути к ней, как это ни странно. Такова уж психология нашего взаимодействия с окружающей средой, работающая в чем-то по типу известной игры: «холодно, теплее, очень тепло, горячо». Но «горячо» бывает только в эпицентре события или объекта, и потому только он нас по-настоящему и интересует, и привлекает. Ко всему остальному — равнодушие или, в лучшем случае, формальное отношение и рассеянное внимание.
Раскусив всю эту несложную, хотя и не вполне очевидную на первый взгляд механику, я стал теперь общаться с нужными мне книгами столь же тесно и нежно, как студент общается со своими учебниками накануне экзамена, или, скажем, как глубоковерующий человек общается с Библией. Я плотно прильнул к читаемой книге, образно выражаясь, впился и вцепился в нее. Я слился с ней физически и духовно. Я организовал себе не ограниченное почти никакими рамками и условностями обучение, почти тотальное обучение. Где бы я в данный момент ни находился — сидел в комнате за столом или у секретера, лежал на тахте, сидел на кухне или в коридоре у телефона, — всегда у меня в руке пребывала книга в раскрытом виде (это мог быть также словарь, учебник, сборник текстов и пр.), куда я весьма сосредоточенно смотрел. Даже во время еды я не отделял книгу от себя, не клал ее на стол, понимая, что в этом случае психологически притяжение к ней сразу ослабнет. Я ее приспосабливал на коленях, но, конечно, не читая при этом, а лишь изредка (в среднем один раз в минуту) бросая на страницу внимательные и жадные взгляды (может быть, даже более жадные, чем на тарелку с борщом или домашними котлетами), тренируя заодно объем внимания, т. е. способность за единицу времени — в данном случае равную одному не очень долгому взгляду — «схватить» максимальное количество информации. Даже во время телефонного разговора я держал книгу в руке и умудрялся не только поддерживать связный диалог со своим ничего не подозревающим товарищем на другом конце провода, но и пробегать цепким взглядом по строчкам английского текста, ориентируясь на знакомые слова и пытаясь понять хотя бы общий смысл фразы или всего абзаца.
В том же случае, когда я просто не мог держать книгу в руках (гладил брюки, прибивал гвоздь и пр.), я клал ее на видное место и как можно ближе к себе, чтобы по окончании хозяйственной работы тут же — без секундного промедления — вновь слиться с ней в одно целое, сделать ее частью себя.
Такое же отношение к книге я практиковал и вне дома. На улице, в транспорте, в любой, самой небольшой, очереди (в магазине, в аптеке, в парикмахерской и так далее), то есть везде, где обстоятельства благосклонно предоставляли мне хотя бы 30 секунд «осколочного» времени, я не мешкая старался выжать из него как можно больше пользы. Натренированным движением руки я извлекал из кармана или сумки небольшую книгу, раскрывал ее на заложенной странице и успевал за считанные мгновения выудить оттуда какую-то информацию (прочитать, как правило, от одного до трех-четырех предложений). Скажу, что мне даже нравились эти мини-атаки на текст, так как такое чтение — урывками — оказывалось в итоге более продуктивным, нежели чтение в спокойных условиях. Ведь за эти секунды или минуты приходилось волевым образом напрягать и активизировать свои интеллектуальные возможности — иначе не было смысла и книгу доставать из кармана.
И вот, столкнувшись теперь с очередным и столь зажигательным для себя примером, я окончательно как бы «проснулся», я понял, что дальше так дело не пойдет, что надо пересматривать свое слишком вольное (или лучше сказать — слабовольное) времяиспользование, надо перенастраивать себя «по шкале Рихтера», надо учиться управлять временем, чтобы раньше или позже не оказаться безнадежно отставшим от него. "Lost time is never found again "(«Потерянное время не вернешь»), — утверждает пословица, хотя и очень хотелось бы верить, что иногда все же можно make up for lost time(наверстать упущенное), если сильно захотеть. Я пришел к выводу, что чем меньше единица времени (конечно, в разумных пределах), которой я измеряю и рассчитываю свою работу, тем с большей ответственностью я отношусь к этой работе, а значит, и получаю больший эффект. Поэтому именно такое — рихтеровское — отношение ко времени и, в частности, к минуте, как к хотя еще малой, но уже различимой в потоке времени единице, я и стал в дальнейшем исповедывать и использовать везде, где только было можно. Минута постепенно сделалась для меня любимой единицей отсчета, стала тем интерва лом, который, с одной стороны, позволял максимально точно распределять свои усилия в любом деле, с другой стороны — неизменно держал меня в состоянии легкого — а иногда и не легкого, но полезного — напряжения по всему ходу какой-либо работы, не позволяя расслабляться и отлынивать от нее даже на короткое время.
Есть в нашем языке такие устойчивые словосочетания: «годы летят», «дни бегут», «часы идут». А вот минуты? Выходит, что они «ползут» или даже «стоят»? Но не будем строго подходить к странностям языка — он родился гораздо раньше логики. Минуты не ползут, к сожалению. Они несутся куда-то вечно второпях, но и без устали, они не слышат наших заклинаний остановиться хоть на мгновение, потому что они сами и есть эти мгновения, проскальзывающие как невидимки мимо нашего восприятия и сквозь него. И вся поистине дьявольская коварность этих мгновений-минут, этих корпускулярных «единиц жизни» и состоит в их неразличимости и неуловимости — ведь их нельзя пощупать, как нельзя пощупать струю воды или тем более поток электронов. Но от этих-то «электронов времени» часто зависит в жизни больше, чем от их более крупнокалиберных соседей по временнуй шкале: все-таки часы и дни мы как-то регистрируем в сознании, в памяти, учитываем их, а вот минуты-мгновения… «свистят они, как пули у виска». А пулю за «оперение» не схватишь.
Но вот есть же люди, даже если их и немного, которые именно это и умудряются сделать. Как бы перенять у них эту способность?
Размышляя таким образом, я все глубже проникался мыслью, что нету меня теперь другого пути, кроме как следовать примеру (хоть в чем-то) Любищева, Рихтера и им подобных в вопросах использования времени, и на этот раз мне уже ни в коем случае нельзя сорваться.
Для начала (для очередного начала!) я решил пересмотреть и изменить свое субъективное отношение ко времени. Оно у меня всегда было довольно зыбкое. Например, на вопрос «Который час?» я мог твердо ответить «9», хотя на моих часах было еще без трех-четырех, а то и без пяти минут «9», и при этом я не чувствовал себя обманщиком, так как такое «либеральное» отношение ко времени, как к своему, так и к чужому, было для меня естественным. И вот теперь, напротив, я стал пытаться все более точно реагировать на каждую минуту и даже секунду, вызывая, наверно, у окружающих удивление уже противоположным качеством — гипертрофированно-пунктуальным отношением ко времени.
Я стал воспитывать в себе сиюминутное ощущение времени. Для этого, к примеру, я играл в такую игру: дома ли, на улице пытался сам, не глядя на часы, определить, сколько времени у меня заняло то или иное дело (чтение, обед, шахматная партия, разговор по телефону, посещение магазина и так далее). Я как бы установил в своей голове миниатюрный хронометр, который не мешал мне своим тиканьем и не требовал ежедневной заводки или периодической смены батареек. Он требовал лишь некоторой настройки и корректировки (причем с каждым днем все меньше), но главное — заинтересованного и чуткого к себе отношения. Сначала мне удавалось с большей или меньшей точностью фиксировать лишь небольшие периоды — по 5, 10 или 15 минут, но постепенно такой неусыпный самоконтроль позволял мне все более точно воспринимать движение времени. Я уже мог, например, после 5-6-часовой загородной прогулки (куда я, кстати, часы с собой обычно не брал, чтобы хоть на природе не думать о них) по своему «внутреннему хронометру» определить время данного момента с 10-12-минутной точностью — проверял по часам на железнодорожной станции или у первого встречного. Это было уже кое-что!
Для чего же мне нужно было такое почти экстрасенсорное восприятие времени? Ответ очевиден: тот, кто умеет тонко чувствовать время, тот умеет и ценить его. И действительно, не прошло, кажется, и одного месяца, как мое отношение ко времени претерпело изменение в желанную сторону. Я его зауважал. Я теперь старался — и это удавалось все лучше — не транжирить его бездумно, не разбрасывать куда попало «щедрой» рукой — пригоршнями, как обесцененную монету. Ведь время, в отличие от денег, почти никогда не может сильно обесцениться. Здесь все зависит от нас. Вспомним опять Н. Морозова, который свое, казалось бы, напрочь обесцененное тюремное время смог «облагородить» столь высокопробным золотым содержанием, что оно стало для него поистине сверхдрагоценной валютой — спасительной для его жизни валютой. Когда-то на Руси о бережливом человеке говорили: «У него каждая копейка гвоздем прибита». Чуть перефразируя это выражение, я мог бы теперь сказать о себе: «У меня каждая минута гвоздем прибита». На практике это привело еще и к тому, что мое новое отношение ко времени стало исподволь изменять в лучшую сторону и некоторые нелучшие черты моего характера (такие, как нерешительность и инертность). Раньше, к примеру, мне трудно было быстро «раскачаться» и начать что-то делать. Едва ли не whole good hour(битый час) мне иногда приходилось уговаривать самого себя, чтобы вплотную приступить к работе, особенно требующей творческого подхода, хотя бы к тому же иностранному языку. Вероятно, подспудно я просто боялся начала любого дела и потому правдами и неправдами стремился его оттянуть, отсрочить, быть может, в тайной надежде, что оно и без меня как-нибудь само собой решится или сделается, а может быть, и вовсе отпадет в нем необходимость. Разумеется, я сам себя обманывал при этом, воруя у себя же собственное время, ведь давно известно, что "Procrastination is the thief of time"(«Откладывание — вор времени»). Еще философ и психолог Г. Гурджиев отмечал, что человек чаще всего сам не представляет, сколько драгоценного времени он тратит на все эти переходные состояния — от сна к бодрствованию, от ничегонеделания к работе и даже от одной работы к другой.
И вот я решил покончить и с этими нулевыми, пустопорожними состояниями своей жизни, которые к тому же, по мнению Гурджиева, в своей совокупности отнимают у человека психической энергии больше, чем даже собственно работа. Для этого я стал учиться входить в образ… магнита. Да, учиться ощущать себя этаким мощным магнитом, который всегда притягивает к себе «осколки» времени, то есть время пустое, промежуточное, не заполненное по-настоящему ни работой, ни отдыхом. Оказалось, что в течение дня такого балластного времени набирается больше, чем можно себе представить даже при наличии хорошей фантазии. И что — в чем я впоследствии и убедился —периодически из этих «осколков» можно собирать довольно ценные изделия своей жизни (опять же, к примеру, изучить язык, да и не один). Конечно, образ магнита — это лишь метафора. Конкретно же в жизни я просто перестал «сорить временем». При каждой возможности я стал использовать для дела не то что 1 минуту, а и 30 и даже 10–15 секунд.
Я называл это также «эффектом последнего шанса». Название, как и сам «эффект», появились в моей практике не случайно — хотя опять-таки, где она, граница между «случайно» и «не случайно»? Предыстория их такова. Однажды, еще в юности, наблюдая по телевизору за хоккейным матчем чемпионата мира, я был поражен поступком канадского тренера, команда которого против своего обыкновения проигрывала. В самом конце игры, когда до финального свистка оставалось всего две секунды (!), он произвел разрешенную правилами замену вратаря шестым полевым игроком. Кто хоть немного разбирается в хоккее, знает, что с преимуществом в одного или даже двух игроков шанс забросить шайбу за две секунды практически равен нулю или, если угодно, одному проценту. И все же канадский тренер решил использовать этот один процент. Не помню уж, удался его замысел или нет. Кажется, все-таки нет. Но вот сам порыв! На мой взгляд, это был не столько порыв отчаяния, хотя можно назвать его и так, сколько неколебимая, какая-то инстинктивная или, скорее, наоборот — сверхсознательная установка на борьбу до последнего шанса, до последней секунды.
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run…
Размышляя впоследствии над этим эпизодом (не тогда, в юности, когда он мне показался не более чем курьезной выходкой тренера, а лишь много позже), я пришел к выводу, что даже если тот тренер практически и не рассчитывал на успех своего последнего шанса, то все равно он пошел на этот шаг скорее всего не без далеко идущего расчета, не без конкретного психологического и педагогического намерения. Он хотел этим показать своей команде (да и болельщикам) свою принципиальную и как бы ничем — даже здравым смыслом — не ограниченную нацеленность на победу — не в этом матче, так в последующих. Он демонстрировал этим свою позицию бойца — бескомпромиссного и в конечном счете удачливого. Тем самым он внушал и всей команде психологию победителей. А что в спорте, как и вообще в жизни, важнее этого?
Если каждую секунду ты, как спринтера удачу, ценишь,
Жизни невозвратной понимая быстрый бег…
Постепенно принцип «последнего шанса» стал все больше входить в мою жизнь, покоряя своим максимализмом, своим эффектом «бульдожьей хватки», то есть порывом вести борьбу всерьез и до конца. В чем же конкретно состояла техника реализации этого принципа в моем варианте, то есть применимая не к решению проблем ученого, музыканта или спортсмена, а именно к решению моей задачи — языковой?
Вот здесь мы и подошли вплотную к самому основному приему этой главы, а может быть, и всей книги. Ведь как раз ему, без преувеличения, процентов на 70, если не больше, я и обязан в конечном итоге достаточно быстрым и качественным овладением двумя иностранными языками. Да, уважаемый читатель, именно то, о чем я расскажу чуть ниже, и стало для меня в свое время своеобразной «машиной времени», но не в смысле переноса в прошлое или будущее, а, наверно, в еще куда более важном для современного человека отношении — продуктивном и «интенсивном» пребывании в настоящем. Собственно, приемом как таковым он, пожалуй, и не является, так как не предполагает какой-то особой технологии и последовательности проведения. Это, скорее, стиль работы, а в какой-то степени и стиль жизни, поскольку его действие и применимость можно кратко выразить двумя словами: «везде» и «всегда». Однако для простоты я буду и дальше называть его приемом. К непосредственному выходу на него меня тогда подтолкнуло все еще сохранявшееся во мне ощущение несовершенства во взаимоотношениях со временем. Я видел, что даже при всех моих кое в чем удачных попытках следовать примеру некоторых выдающихся личностей мне явно не хватало еще некоего объединительного, стержневого приема, который бы и заставил закрутиться, заработать всю мою «машину времени».
И вот как это иногда бывает в жизни, когда в трудные минуты мы обращаемся к своему прошлому за моральной поддержкой или советом, так и я на этот раз интуитивно осознал необходимость погрузиться в воспоминания о своей юности, особенно о студенческих годах. Вспомнились лекции, экзамены, подработки на хлеб насущный да и на джинсы, тогда почти недоступные, словом, обычные студенческие tension and relaxation(напряжения и расслабления). Но самое удивительное, как мне теперь представилось, было то, что ведь время тогда оставалось еще и на отдых, и на развлечения. Откуда оно бралось?
На этом этапе своих воспоминаний я почувствовал, что от правильного ответа на поставленный вопрос для меня сейчас зависит очень многое. Итак, учеба шла, экзамены сдавались. Ага! А как же я готовился к экзаменам? Ну конечно, как все нормальные студенты — за 2–3 дня. Вот-вот. А не здесь ли и кроется ответ на мой, казалось бы почти риторический, вопрос? Ведь что происходило в эти 2–3 необыкновенных дня? Я с головой погружался в учебный материал. Я ел, пил, передвигался по квартире с учебником в руках, почти как сомнамбула. Уходили куда-то все посторонние дела, мысли, чувства. Мы оставались наедине — я и учебник. Казалось, даже время замирает возле нас. Стоп! Еще раз: «…передвигался по квартире с учебником в руках… Казалось, даже время замирает возле нас». Вот оно! Главные слова, кажется, и здесь наконец-то сказаны. Быть может, это и есть искомый ответ? Но одновременно и рецепт к оздоровлению моей нынешней критической ситуации со временем? Мысль моя устремилась в конкретно обозначенном направлении. А не могу ли я и сейчас использовать эту студенческую тактику, только применительно к изучению иностранного языка? Даже если и без такого тотального ухода от окружающей действительности, немного в более мягкой форме? Но зато в гораздо более протяженных во времени сроках, то есть, к примеру, не в течение 8-10 дней, которые в среднем требуются студенту для подготовки и сдачи нескольких экзаменов, а, скажем, в течение полугода или целого года, которые мне нужны для самостоятельного овладения языком? Почему бы и нет?
A ray of hope(луч надежды) блеснул. Всем своим существом я почувствовал, что это было именно то, что я так долго искал (искал где-то вдалеке, а оказалось — вот оно, рядом) и что, кажется, мне удастся теперь с помощью этой идеи запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда своей мечты, как ни высокопарно это звучит!
И я начал реализовывать эту идею. Поначалу с осторожностью и некоторым сомнением: ведь одно дело штурмовым путем сдавать экзамены и другое — сделать эту штурмовщину «цивилизованной», то есть последовательной и упорядоченной, достаточно продолжительной и неуклонной, а главное, как бы естественной. Иначе говоря, сделать ее неотъемлемой и к тому же в чем-то приятной и увлекательной формой жизни, даже во многом и самим образом жизни.
Но постепенно я все лучше включался в новый для себя ритм, в новую систему отношений с иностранным языком, более того — с самим собой. Моим первейшим лозунгом и девизом теперь стало: "Zeit gewonnen, alles gewonnen" («Выиграть время — значит, выиграть все» — нем.).Что же я делал? А я «просто-напросто» вообще отказался от таких понятий, как «учебное время», «рабочее время», «время для отдыха» и так далее, то есть в принципе прекратил сортировать время по его традиционному назначению. Я теперь не отделял информацию от времени. Я их как бы слил воедино, при этом ощутив себя включенным в сплошной и бесконечный поток информации и времени. В результате все эти 8-10 месяцев, что мне потребовались на изучение английского, я словно бы пробыл в каком-то другом измерении, в другом состоянии сознания.
Как помнит читатель, моими главными средствами и орудиями при изучении языка были книги, бумага с ручкой, радиоприемник. Так вот теперь эти средства, особенно книги, я сделал неотъемлемой частью… своего тела. Да, да, не души даже — что и так само собой разумеется, — а именно тела. Поясню.
Известно, что поведение человека часто обусловливает среди прочих, и один простой закон житейской психологии: чем доступнее для человека делается какой-либо интересующий его объект, тем выше вероятность того, что он этим объектом вскоре воспользуется. Например, если книга, которую мы давно хотим прочитать, стоит на самой верхней полке книжного шкафа, да еще во втором ряду, да к тому же намертво стиснута там соседними томами, то она скорее всего будет там стоять еще очень долго. Ведь чтобы ее достать, надо взять стул, встать на него, дотянуться до верхней полки и с изрядным усилием ее оттуда «вылущить». Но если, наоборот, эта книга абсолютна для нас доступна — вот она, рядом, здесь, — то даже при самой большой своей занятости мы ее наверняка, если не сегодня-завтра, то уж в самом скором времени возьмем в руки и хотя бы перелистаем. Собственно, этот житейский закон можно объяснить наличием у многих из нас такого «популярного» качества, как обычная лень. Точнее, смесь лени физической (надо куда-то лезть, искать, доставать) с ленью духовной («Не горит, обойдусь пока без той книги, в лес не убежит»). Носителям такой «лентяйской» психологии (среди коих, не скрою, весьма долго пребывал и я), как правило, невдомек, что для того, чтобы «горело», надобно не только почаще «разжигать» в себе огонь духовной страсти, но и использовать при этом кое-какие маленькие, чисто технические «хитрости». Что же делать! Если с ленью трудно подчас бороться напрямую — слишком уж могучий противник, — то надо попытаться ее перехитрить, а это уже проще. Скажем, в данном примере с книгой такой хитростью могла бы стать организация для себя условий максимальной доступности информации (книги), чтобы «не лезть за ней на полку», а чтобы она сама постоянно напоминала о себе, чтобы она ежеминутно тормошила нас, будила в нас периодически засыпающий интерес к ней. «Но как же этого достичь? — спросит немного озадаченный читатель. — На шею себе ее, что ли, на цепочке повесить или просто засунуть в карман?» Нет, конечно, не вешать, не засовывать ее никуда не надо — толку тогда от нее будет не больше, чем и от той, что мирно дремлет в нашем шкафу. Толк же будет только в одном случае: книгу на иностранном языке, которую мы в данное время читаем (сегодня, завтра, послезавтра), нельзя ни на минуту выпускать из рук в самом прямом смысле. Ее надо непрерывно — насколько это, конечно, позволяют обстоятельства — держать в той или другой руке. Надо непрерывно поддерживать с ней осязательный контакт (один лишь зрительный контакт бесполезен — не срабатывает). И вот лишь в этом-то случае мы перестанем наконец забывать или игнорировать даже на одну минуту главную для нас сегодня книгу, а значит, и главное на сегодня дело, то есть изучение языка, изучение, которое теперь происходит в режиме поп stop.
Да, понимаю, этот прием кажется довольно странным и, главное, трудновыполнимым. Но заверяю: так кажется лишь поначалу. Все здесь в наших руках как в переносном смысле, так и в прямом. Да, это жесткий прием, но зато он обеспечивает реальное обучение. Он заставляет человека все время двигаться вперед — альтернативы нет. Или — или. Или всегда вперед или откажись от этого приема совсем. Пользоваться им эпизодически нет смысла. Он отвергает половинчатость.
Когда я начал целеустремленно его практиковать, то очень быстро заметил впечатляющий эффект. Этот прием меня как бы автоматически организовывал. К примеру, если раньше я в течение вечера (я уж не говорю про выходные дни) мог по многу раз прослоняться из комнаты на кухню и обратно почти бесцельно или по каким-то рутинным делам мог потратить массу времени на не очень-то важные разговоры с домочадцами или по телефону, то теперь время как-то разом стало моим союзником и помощником. И всего-то благодаря такой малости, такого совсем неприметно-неброского modus operandi(способа действия — лат.).Почему так? Все дело здесь, на мой взгляд, в непосредственном телесном контакте, точнее, в психологии такого контакта. Ведь книгу, которую мы держим в руках, мы вынужденыощущать, а значит, принимать к сведению ее наличие, ее существование, считаться с ним, реагировать на него, и, следовательно, мы уже не можем не использовать эту книгу по назначению. Уже не говоря о том, что даже только одним своим присутствием в наших руках книга просто физически мешает нам заниматься чем-то другим, кроме как ею самой. Но вот мы положили эту книгу на стол или поставили на полку, даже совсем рядом с собой. И все. Непосредственный, живой контакте нею прерван, а значит, потерян. Мы можем периодически бросать на нее пристальные и многозначительные взгляды — эффект будет никакой. Книга нам больше «не мешает». Она уже не раздражает нервные окончания наших пальцев своей массой и своей шершавостью, и потому нейроны нашего мозга, «ответственные» за эти ощущения, теперь отдыхают. Спят. И они могут спать спокойно, ведь объект — книга — уже вне нас,он уже не наш,он уже где-то там (даже если он совсем рядом), он уже отделен от нас, отринут. А то, что отринуто, то и забыто или во всяком случае отодвинуто в нашем сознании на задний план. И даже то микродвижение и то миниусилие, что требуется нам, чтобы опять взять книгу со стола или с полки и открыть ее, часто становятся непреодолимым барьером на пути к ней, как это ни странно. Такова уж психология нашего взаимодействия с окружающей средой, работающая в чем-то по типу известной игры: «холодно, теплее, очень тепло, горячо». Но «горячо» бывает только в эпицентре события или объекта, и потому только он нас по-настоящему и интересует, и привлекает. Ко всему остальному — равнодушие или, в лучшем случае, формальное отношение и рассеянное внимание.
Раскусив всю эту несложную, хотя и не вполне очевидную на первый взгляд механику, я стал теперь общаться с нужными мне книгами столь же тесно и нежно, как студент общается со своими учебниками накануне экзамена, или, скажем, как глубоковерующий человек общается с Библией. Я плотно прильнул к читаемой книге, образно выражаясь, впился и вцепился в нее. Я слился с ней физически и духовно. Я организовал себе не ограниченное почти никакими рамками и условностями обучение, почти тотальное обучение. Где бы я в данный момент ни находился — сидел в комнате за столом или у секретера, лежал на тахте, сидел на кухне или в коридоре у телефона, — всегда у меня в руке пребывала книга в раскрытом виде (это мог быть также словарь, учебник, сборник текстов и пр.), куда я весьма сосредоточенно смотрел. Даже во время еды я не отделял книгу от себя, не клал ее на стол, понимая, что в этом случае психологически притяжение к ней сразу ослабнет. Я ее приспосабливал на коленях, но, конечно, не читая при этом, а лишь изредка (в среднем один раз в минуту) бросая на страницу внимательные и жадные взгляды (может быть, даже более жадные, чем на тарелку с борщом или домашними котлетами), тренируя заодно объем внимания, т. е. способность за единицу времени — в данном случае равную одному не очень долгому взгляду — «схватить» максимальное количество информации. Даже во время телефонного разговора я держал книгу в руке и умудрялся не только поддерживать связный диалог со своим ничего не подозревающим товарищем на другом конце провода, но и пробегать цепким взглядом по строчкам английского текста, ориентируясь на знакомые слова и пытаясь понять хотя бы общий смысл фразы или всего абзаца.
В том же случае, когда я просто не мог держать книгу в руках (гладил брюки, прибивал гвоздь и пр.), я клал ее на видное место и как можно ближе к себе, чтобы по окончании хозяйственной работы тут же — без секундного промедления — вновь слиться с ней в одно целое, сделать ее частью себя.
Такое же отношение к книге я практиковал и вне дома. На улице, в транспорте, в любой, самой небольшой, очереди (в магазине, в аптеке, в парикмахерской и так далее), то есть везде, где обстоятельства благосклонно предоставляли мне хотя бы 30 секунд «осколочного» времени, я не мешкая старался выжать из него как можно больше пользы. Натренированным движением руки я извлекал из кармана или сумки небольшую книгу, раскрывал ее на заложенной странице и успевал за считанные мгновения выудить оттуда какую-то информацию (прочитать, как правило, от одного до трех-четырех предложений). Скажу, что мне даже нравились эти мини-атаки на текст, так как такое чтение — урывками — оказывалось в итоге более продуктивным, нежели чтение в спокойных условиях. Ведь за эти секунды или минуты приходилось волевым образом напрягать и активизировать свои интеллектуальные возможности — иначе не было смысла и книгу доставать из кармана.