И вот в это утро привыкшие ко всяким зрелищам орешане высыпали на улицу посмотреть великое нашествие.
На подводах, верхом, на велосипедах, пешком, ехали, шли инструкторы райкома, штатные пропагандисты, работники многочисленных отделов райисполкома, комсомольские работники, парторги, уполномоченные, особоуполномоченные, теребильщики, инспектора, работники сельских советов. И кого, кого только здесь не было!..
На одном возу ехало сразу четыре уполномоченных. Рядом на коне без седла ехал штатный пропагандист. Он подгонял усталую лошадь битком набитым портфелем:
-- Но! Проклятая!.. Откуда, товарищи?
-- Из колхоза "За прочный мир, демократию и коммунизм во всем мире." Организовали стрижку овец...
-- Много настригли?
-- Какой там! Оказалось -- неточные сведения. Нет там овец. Месяц пробыли, ни одной не видели.
-- Но!.. Не поела, так и идти не хочет. А не слыхали, где Петрушкин?
-- В этом же колхозе обследовал случай яловости коровы "Дуньки". Большой доклад, страниц на сто, составил.
-- Петрушкин -- ценный работник...
За возом легким пехотным шагом шел строй комсомольских работников.
-- Откуда, ребята?
-- Из сельсовета Тараканово. Организовывали борьбу комсомольцев за досрочное начало уборочной.
-- Но!.. Пошла... пошла... переставляй ноги!.. Ну, как?
-- Народа нет, работать некому...
-- Беда, не хватает людей...
Отдельным табуном, размахивая портфелями и полевыми сумками, шли инструкторы райкома. Оттуда доносился разноголосый говор:
-- Теребить надо. Главное, всегда за спиной стоять...
-- Созвал, понимаешь, собрание, стукнул кулаком...
-- У меня на лекции "Вопросы прибавочной стоимости в 1842 году в Англии в свете трудов Маркса" был такой случай...
-- Лучше всего через каждые пять минут командовать: встать! Тогда не заснут...
-- Здорово, Тришкин! Откуда?
-- Ездил в колхоз "Радостный труд" уполномоченным по пуху и перу. Организовывал ощипку цыплят и кур...
-- Куда прешь? Людей подавишь!
-- Теснота, не пройти и не проехать...
Дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев сидели на скамейке у дедовой избы, курили и неторопливо переговаривались:
-- Пылят, паразиты, как стадо. Света не видать...
-- Вот же дармоеды! Смотри, смотри, вон тот... Эко харю разъел!
-- Это штатный пропагандист райкома Матюков, -- пояснил Сечкин.
Память деда была вместительна, как старорежимный сундук. Он прищурился, почесал пятерней в седой бороде и сразу же вспомнил:
-- А не тот ли это Матюков, который в 28-ом году, при НЭПе, на Демьяновской ярмарке у цыган мерина украл?..
-- Кажись, что-то в этом роде было...
-- Ах, ты ж, ворюга! Смотри, как его разнесло!.. Помню, били тогда его цыгане пустой бочкой. Страх! Думали, что не выживет...
-- Большой теперь человек Матюков. Его и сам Столбышев побаивается.
-- Оно и не удивительно: жулик большой руки был! -- заметил дед, погладил бороду, сосредоточенно хлопнул ладошкой по мухе, усевшейся ему на лоб, но не попал. Он проследил ясными васильковыми глазами ее полет и улыбнулся:
-- Провалили, паразиты, воробьепоставки, а тут еще и уборочная на носу... Раньше, бывало, в это время уже молотьбу добрые хозяева оканчивали, а тепереча еще и уборочной не начинали. Осыпается хлебушко на корню...
-- Нам-то что? Обдерут до последнего и при плохом и при хорошем урожае. Пущай осыпается, -- Бугаев сплюнул длинной струйкой, не вынимая цигарки изо рта, выпустил клуб дыма и поинтересовался:
-- А сколько у них пойманных воробьев?
-- А ни единого. Все подохли, -- дед Евсигней неодобрительно покачал головой. -- Оно хоть и птица Божья, а все ж кормить надо. Одно, знай, только проценты считают. В день по пять комиссий проверяет, сколько процентов. А кормить некому. Поэтому, наверное, и созывали большое совещание. Сейчас будут штурм начинать.
-- Ну, до штурма еще далеко, -- высказал свое соображение Сечкин. -Штурм будет в последние пару дней...
Стихийный парад районной бюрократии окончился. Поднятая бесчисленным количеством ног, копыт, колес пыль частью осела на дорогу, частью, подхваченная ветром, понеслась, поклубилась по деревне, затмила собой солнце и, словно дымовой завесой, отрезала одну половину Орешников от другой.
Районный Дом культуры "С бубенцами" еле вместил в себя всех собравшихся на собрание. Сидя в президиуме Столбышев мигал отяжелевшими ресницами, с натугой пялил посоловевшие глаза и все время удивленно щупал себя за распухшую губу. Изредка, при особенно громком выкрике оратора: "Мы заверяем, что все будет выполнено!", он с болезненной миной на лице брался за голову.
По плану собрания должно было быть четыре доклада: Столбышев -- "О состоянии районного сельского хозяйства и воробьеловства", Семчук -- "0 положении воробьеловства и сельского хозяйства в районе", Тырин -- "Успехи и недостатки районного сельского хозяйства". Потом было запланировано сорок два выступления в прениях. И затем заключительное слово Столбышева. Запланированный пятый по счету доклад Маланина на тему "Сельское хозяйство и воробьепоставки района" был вычеркнут из повестки дня негодующим Столбышевым: нечего болтовней заниматься, работать надо!
Столбышев провел свой доклад на редкость быстро. Он говорил всего сорок минут, говорил с большими паузами, выпил два графина воды и несколько раз, намочив носовой платок в стакане, обтирал им свою обритую голову.
Первую часть доклада, "Ура!"-часть, Столбышев пролежал грудью на трибуне. А во фразе "невиданные, неслыханные, бурные достижения достигнуты нами благодаря руководству г... г... г..." -- вместо слов "горячо любимой партии", Столбышев скуловоротно зевнул. Окончив зевать, он попробовал произнести "горячо любимая", но преодолеть букву "г" не смог и опять зевнул. Заметив, что Семчук что-то записывает в блокнот преподло улыбаясь, Столбышев не рискнул в третий раз испытывать счастье на "горячо" и объехал его на кривой -- "жарко любимой партии", -- сказал он.
Во второй части доклада -- "Долой!" -- он несколько оживился и с возмущением припомнил, что водку изобрели капиталисты для спаивания трудящихся. "В новом коммунистическом обществе мы искореним этот пережиток проклятого капитализма!" -- безапелляционно заявил он, и всем показалось, что тень нежной грусти пробежала по его лицу.
"Пить надо уметь!" -- сразу же перешел он к третьей критической части. -- "Хорошо работают наши руководящие товарищи. Они достигают больших успехов, уверенно двигают хозяйство района вперед. Но, опять повторяю, пить надо уметь. Взять, например, товарища Буянова. Напился, подрался, вывернул телегу в канаву. Ай-ай-ай! Нехорошо так. Ты, Буянов, если пьешь, то хоть закусывай, оно тогда не так, того этого, берет", -- уверенно добавил Столбышев и стал предаваться собственным воспоминаниям: "Бывает так. Приедет руководящий товарищ в колхоз, день пропьянствует и слова дельного не скажет. Нажрет, напьет и укатит. Нехорошо так! С этим надо бороться! Предлагаю объявить товарищу Буянову выговор, а Маланину -- строгий выговор!.. Пусть в другой раз смотрит, чтобы Буянов не напивался!.."
Маланин вначале что-то жалобно пискнул, но потом посмотрел, как зона отчуждения расползается вокруг него, словно раковая опухоль, и сам проголосовал за строгий выговор себе же.
Четвертую часть речи Столбышев смазал, а вместо нее для проформы несколько раз прокричал "ура!" и слез с трибуны.
Теперь он сидел в президиуме и делал вид, что слушает выступающих в прениях. По неписаному, но свято чтимому закону коммунистических собраний, докладчики могут сами писать доклады и давать их на редакцию и утверждение старших инстанций. Что же касается выступающих в прениях, то их дело читать с бумажки то, что им дано вышестоящей инстанцией. Все, что говорилось в прениях, было еще три дня назад продиктовано Столбышевым Раисе, и он томился, слушая бесконечное повторение собственных слов.
Но вот на трибуну вышел старичек в приличном пиджаке, с аккуратными латками на локтях. Седенький и с висячими усами. Он достал очки в оловянной оправе, не спеша нацепил их на нос, далеко на вытянутых руках подержал текст выступления в прениях, пошевелили губами и снял очки. По залу прокатился неодобрительный гул. А Столбышев покачал головой: "Доиграешься ты у меня, Егоров!.."
-- Может быть, я поступаю и плохо, -- начал спокойным и вразумительным тоном Егоров, -- может, лучше мне, как и другим товарищам, читать по бумажке. Но зрение у меня слабое и лучше уж я скажу все своими словами. Ну, что я могу сказать в прениях по докладу товарища Столбышева и других, повторивших его доклад, товарищей? Может, я стар и мало разбираюсь, но я понял только одно, что после выпивки надо закусывать...
-- Осторожней на поворотах, товарищ Егоров, -- грозно предупредил его Столбышев.
-- Да я уже как-нибудь постараюсь, -- ответил Егоров и тут же добавил. -- Я в партии с девятьсот пятого года. У многих из присутствующих товарищей в то время мамы еще в куклы играли, а у некоторых еще не родились на свет. Так что насчет поворотов меня предупреждать не стоит...
-- В карете прошлого не поедешь! Работать надо! -- перебил его Столбышев.
-- То и я говорю: работать надо! Вот возьмем, к примеру, вопрос -уборочная. Как убирать, если МТС обязалась прислать машины, да не присылает? Наш же инвентарь недостаточный, рабочих рук мало. Сами знаете, сколько народа сбежало из колхозов в города. Не от хорошей, конечно, жизни.
-- Как это понимать? -- спросил Столбышев.
-- А понимайте, как знаете...
-- Безобразие!.. Куда он загибает?!.. Мало их, старогвардейцев, ликвидировали во-время! -- пронесся гул по залу.
-- Ваше время истекло! -- официально заявил Столбышев Егорову.
Старый большевик, один из чудом уцелевших от чистки экземпляров давно отмершей породы, пожал плечами и отступил перед новым поколением партийцев. Вокруг вернувшегося на место Егорова, как и вокруг Маланина, образовалось пустое пространство.
-- Заключительное слово предоставляется товарищу Столбышеву! -возвестил по все возрастающей лестнице восторга Семчук, и вспыхнувшая овация чуть не сорвала крыши здания.
-- Товарищи! -- начал Столбышев более живо, потому что овации аудитории явно выбили из его головы последний хмель. -- Товарищи! Невероятные, невиданные, бурные успехи...
Автор выбрасывает девяносто девять процентов речи Столбышева и дает один процент, который, собственно, и касается дела.
-- Надо поднять воробьепоставки на должную высоту. Не следует забывать и уборочную. Надо каждую минуту бороться за выполнение заданий. А вот, например, что делает, как работает товарищ Буянов? -- перешел к вопросам Столбышев.
-- У меня на завтра назначено общее собрание колхозников..
-- Какое по счету?
-- Одиннадцатое!
-- Сколько птиц поймали?
-- Три!
-- Плохо работаете. Побольше уделяй внимание массам. Окончишь завтра собрание, созывай новое на послезавтра. Убеждай, тереби, иначе не вылезешь из прорыва, -- напутствовал Столбышев. -- А теперь, товарищи, надо по-настоящему подойти к воробьепоставкам. Уборочную и так вытянем... Вытянем, товарищи?..
-- Вытянем! -- в один голос отозвался зал.
-- Ну, значит, главное -- воробьепоставки, -- решил Столбышев.
-- Главное, послать надежных руководителей теребить колхозы, и чем больше их там будет, тем больше будет результатов. Кого посылать?
-- Товарища Матюкова! Он показал себя на работе. Три месяца проработал в колхозе "Счастливая жизнь" старшим особоуполномоченным по соломе и отгрузил два воза соломы. Надежный работник!..
-- Есть, приняли кандидатуру Матюкова к сведению, -- по-деловому ответил Столбышев. -- Кто следующий?
-- Предлагаю товарища Тришкина. Отличный работник. Зарекомендовал себя, как хороший организатор по ощипыванию цыплят и кур..
-- Есть, приняли кандидатуру Тришкина к сведению. Кто еще хочет предложить?..
К концу собрания, продолжавшегося тридцать шесть часов, Столбышев констатировал, что кадра руководящих работников района для организации воробьепоставок не хватает, и вздохнул, маловато у нас руководителей! Но сразу же с хода предложил:
-- Придется привлекать на руководящую работу рядовых членов партии и комсомольцев. Какие есть кандидатуры?
-- Тут в парикмахерской работает партиец товарищ Марохобутянц, убежденный армянин и по-русски умеет только "пострыч?" "побрыть?" На-адежный человек.
-- Назначить уполномоченным по воробьепоставкам в колхоз "Ленинский путь", -- резюмировал Столбышев.
-- Предлагаю кандидатуру банщика Мочалкина!
-- Есть, учли Мочалкина, -- эхом отозвался Столбышев...
В общем, для руководства воробьепоставками было выделено более четырехсот проверенных партийцев и комсомольцев.
-- Из Москвы пришел план заготовить тысячу воробьев. Сколько дадим встречный план? -- с видом победителя спросил Столбышев собрание.
И понеслись выкрики:
-- Три тысячи!..
-- Пять тысяч!..
-- Десять тысяч!..
Неизвестная астрономам звезда высоко поднялась в небе и засияла нестерпимо ярким светом. Но никто из ученых мужей сфотографировать ее не успел: она мгновенно потухла и осталась на ее месте неуютная межпланетная пустота.
-------
ГЛАВА XII. ТЕОРИЯ РЕДАКТОРА МОСТОВОГО
Сделать из мушиных достижений слоновые успехи, несомненно, тяжело. Для этого надо обладать незаурядными пропагандными способностями. Такими способностями обладает большинство советских газетных и журнальных работников. Но представить обыкновенного, серого воробья в виде основы новой эры куда тяжелее, и не всякий из тертых, битых и мытых в сотнях вод советских журналистов справился бы с этой поистине титанической задачей. Для этого надо быть гением чернильно-бумажного обмана. И редактор "Орешниковской правды" Мостовой блестяще справился с возложенной на него Столбышевым задачей. Планомерной ложью, ловкими манипуляциями историей, подтасовыванием фактов, умелым подбором цитат из трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он неопровержимо доказал, что воробей -- самое полезное существо из всех когда-либо живших на земном шаре; что все прогрессивное человечество всегда пыталось использовать его неоценимые качества, а враги социализма и прогресса всегда тормозили и мешали этим благородным порывам пролетариата. Кроме того, Мостовой сделал большой вклад в лексикон ругательств и эпитетов советской пропаганды. Это объемистое пособие каждого советского пропагандного работника пополнилось такими перлами, как: "капиталистические воробьененавистники", "заговорщики против воробьиной культуры", "изверги рода воробьиного", "поджигатели мирных воробьиных гнезд", "классовые яйцедавы", "воробьеубийцы с Уолл стрита" и рядом других не менее сочных и образных ругательств, без которых невозможно теперь было произносить речи или читать лекции даже на самые отвлеченные темы, как, например, "Влияние трудов Маркса на планомерность лунных затмений."
Да, Мостовой был пропагандным гением! Его остро отточенное перо могло и жалить и ласкать. Он умел при помощи чернил заставлять людей смеяться и плакать. Он мог с одинаковым успехом доказать несуществующее и разубедить в существующем. Несколькими словами он рисовал целую картину, а несколькими фразами описывал многолетнюю и сложную жизнь человека. Но талант Мостового явно пропадал. Если бы он не посвятил себя журналистике и стал писателем, кто знает, может быть сокровищница мировой литературы обогатилась бы четвертым томом "Войны и мира" или вторым томом "Мертвых душ". Может быть, Мостовой отошел бы от привычки писателей подражать знаменитостям и написал бы собственное произведение, равноценное "Отелло" или "Королю Лиру". А может быть он ударился бы в поэзию, и полногрудая Муза нашептала бы ему на ухо новую поэму-эпос "Маруся отравилась". Все могло быть, но ничего этого не случилось благодаря странной и оригинальной теории Мостового, которую он положил в основу своей жизни.
Что это за теория, так пагубно отразившаяся на отечественной и мировой литературе? Была ли она правильна? Не заблуждался ли Мостовой, доверившись собственным чувствам и мыслям?
Пусть на все эти вопросы ответит сам Мостовой.
И вот что рассказал Мостовой поэту Ландышеву о своей теории, сидя ночью в редакции "Орешниковской правды":
-- В мире существует бесчисленное количество самых разнообразных профессий. Есть профессии древние, как сам мир: солдат, вор, политик и другие. Есть профессии, возникшие значительно позже, вследствие роста человеческой цивилизации: шофер, фотограф, летчик, банщик и другие. Рост науки и техники, все время двигая жизнь вперед, создает все новые и новые профессии: атомных специалистов, жуликов по ремонту телевизоров, инженеров межпланетных кораблей, регулировщиков воздушного движения и рекламных специалистов, которые, проклиная свою жизнь, вынуждены пить перед миллионами телезрителей мутную бурду и чмокать от восхищения языком. И вот, если задать вопрос: почему же все эти тысячи и тысячи профессий существуют, то надо придти к выводу, что все они существуют лишь потому, что дают возможность человеку жить. Если политику будут мало платить и он не сможет жить, то он скорей возьмется за продажу весьма проблематичного средства от мозолей, чем будет и дальше заниматься политикой.
Если вор будет таскать из карманов граждан кошельки, наполненные вместо денег адресами друзей, у которых можно занять, то он не обрадуется пометкам "с возвратом" и "без возврата". Он бросит свое древнее и любимое ремесло и поступит агентом в уголовный розыск.
Если электронному специалисту будут мало платить, то он сразу же переквалифицируется на более прибыльную профессию жулика по ремонту телевизоров.
И так везде, в каждой профессии. Если она перестает приносить средства к существованию, то она уходит в область предания. Так, например, не стало алхимиков. Современные нравы сильно сократили количество проституток. Древняя профессия палача ликвидирована партийным долгом. Шуты, не выдержав конкуренции чиновников, прекратили свое существование. Учителя хороших манер, не имея средств на покупку носовых платков, долго сморкались в кулак и оставили свое ремесло.
А дорожные разбойники, правильно оценив современное положение, переквалифицировались на работников РУД1, штрафуют кого попало и живут себе припеваючи.
* 1. РУД -- регулировка уличного движения.
Среди представителей всех существующих профессий, среди всех, соответственно труду или безделью оплачиваемых людей, единственная профессия, профессия писателя является исключением из общих правил и стоит безмолвной укоризной. Это исключительно тяжелая, связанная с невероятными затратами энергии профессия. Писатель не прекращает своей работы даже во сне. Он просыпается ночью, чтобы записать родившуюся мысль. Он ни на минуту не прекращает думать, творить и поэтому постоянно не замечает ничего вокруг: он идет по улице, натыкается на столб и говорит "извините", он занят своими мыслями и у него нет даже времени обругать столб; он долго засиживается в общественных местах, и люди стучат в двери, мешают ему думать, а потом эти, ничего не понимающие в творчестве, субъекты разрешают себе насмешки: "Вы что? Заснули?" Погруженный в творческие размышления писатель не замечает, как ему изменяет жена, и идет по рассеянности к жене другого человека; он часто забывает есть и только пьет. Писатель живет своей творческой профессией, но редко кому из них творческая профессия давала возможность жить. Девяносто девять и девять десятых процентов всех писателей, день и ночь посвящая себя литературной работе, живут все же за счет другой работы. Такого положения вещей невозможно встретить ни в одной профессии. И такое совершенно немыслимое положение уходит корнями вглубь истории.
Великий вождь племени пещерных людей, которому надоедал писк и ругань собственных жен, шел отвоевывать жен в соседнем племени, наивно думая, что те не умеют ни пищать, ни ругаться. Сзади толпы пещерных людей плелся первый писатель в истории -- пещерный летописец. Он тащил на себе тяжеловесные пишущие принадлежности, обливаясь потом, и его еще ругали: "Мы идем воевать, а ты, бездельник, только и знаешь камнем на камне грамматические ошибки делать!" Когда шел бой, его тоже заставляли крушить соседские головы каменным пером: потом, мол успеешь записать, невелико дело. Когда кончался бой, его заставляли утешать соседских вдов и уговаривать их стать женами победителей: "У тебя хорошо язык подвязан". Когда победители с новыми женами спали, он всю ночь напролет бил камнем по камню, и летели в него кости и комья грязи: "Не мешай спать!" Когда победители под ручку с новыми еще ласковыми женами шли домой, он опять тащил на себе многопудовый лист эпоса.
Потом вождь племени просил его прочесть летопись и, по мере чтения, морщил поцарапанный новой женой нос: "Врешь ты все! Неправильно описываешь. Искажаешь историю. Я не прятался за камнями, а, как лев, дрался в первых рядах!" -- "Позвольте, а кто же на четвереньках лез?.." -- "Ты лучше перепиши, а то огрею тебя дубиной, так узнаешь, кто на четвереньках лез!" -"Да, но правда..." -- "Правда, это -- я!", -- с прямотой пещерного человека объяснял вождь, вышибая писателя коленкой из пещеры и обретал блаженный покой: -- "Уж эти мне писатели!" И никем не кормленный писатель садился со вздохом за переделку летописей, согласно указаниям вождя, не задумываясь над тем, какое он делает преступление перед историей и за какие блага он занимается неблагодарным своим ремеслом.
Так продолжалось несколько лет. Писатели влачили жалкое, голодное существование. Потом писателям несколько подвезло: они прилично заработали на росписи египетских пирамид и, окрыленные успехом, некоторые из них легкомысленно бросили прибыльные профессии парикмахеров и портных. Но египетская халтурка скоро окончилась и писатели остались опять на бобах. Особенно трудно пришлось тем, кто пропил парикмахерский инструмент и раздарил по доброте душевной иголки и нитки.
На протяжении следующих тысячелетий писатели бедствовали, голодали, глотали на ярмарках всего мира горячую паклю, с отвращением перепродавали краденое, работали сапожниками, лудильщиками, плакальщиками на похоронах и, вообще, занимались чем угодно, кроме литературы. Некоторые писатели за это время так отвыкли от своей работы, что родились и умирали безграмотными.
Потом опять на некоторое время настала золотая пора литературы, но не литераторов. Под солнцем Греции многие писатели трудились и создавали классические произведения, и большинство из них было создано натощак, о чем неопровержимо свидетельствует факт, что произведения той поры писались стихами -- вид творчества, доступный только воображению. Спасибо грекам хоть за то, что они читали.
А вот в древнем Риме с писателями обходились по-хамски. Носатые патриции скормили несколько писателей-богословов львам, которые так и не разобрали, кого они съели. Они же, не посчитавшись с тем, что Юлий Цезарь был патриций, пырнули его ножем за то, что он написал грамматическое сочинение "Об аналогии". Они поймали на базаре талантливого писателя и римского гражданина Кая Маркуса Юлия и накостыляли ему по шее. Кай обиделся и не писал ничего ни для современников, ни для потомства, а продолжал продавать на базаре украшения из чистого золота, сделанные из нечистой меди. И только единственно кому в древнем Риме повезло на литературном поприще, -это Цицерону, и то потому, что благодаря дару речи он успешно выговаривал авансы, а посему мог творить.
Еще хуже стало писателям, когда Рим уничтожили варвары. Когда какой-нибудь изголодавшийся поэт или писатель усаживался около стана варваров, нюхал доносившиеся оттуда запахи жареного мяса и, глотая непроизвольно выделявшуюся слюну, наигрывал на позолоченной лире и тихим голосом пел: "Урзун Бутал, сын солнца и царь неба, он покорил могучий Рим в два дня", -- грубые варвары хватали его и нещадно били за ложь. Они не понимали, что в творчестве нет лжи, что жизнь, перемолотая эмоциями автора, выглядит в произведении по-другому и Урзун Бутал, этот внештатный каптенармус третьеразрядного обоза, кажется голодному автору сыном солнца. И если бы автор написал правду, что Урзун Бутал украл в обозе конскую ногу и продал ее на черном рынке, это было бы не творчество, а полицейский протокол.
В общем, при варварах творить было невозможно. Когда варвары несколько цивилизовались, жить писателям стало еще тяжелее. Они спали в трактирах на собачьих подстилках, питались объедками и должны были писать о сказочных рыцарях, пышных балах и умытых принцессах. Не видя ничего подобного в жизни, они стали вилять перед требовательным читателем и писали аллегориями -- из расчета, что умные все равно ничего не поймут, а дураки промолчат. Но расчет не всегда оправдывался. Писателей третировали, не доверяли им и никогда не давали денег на покупку бумаги и чернил, а приносили им бумагу и чернила на дом, со строгим предупреждением не пропивать.
Позже появились издатели. Они принципиально не давали писателям авансов. Еще позже появились критики, которые требовали у писателей взятки или поносили их на чем свет стоит. Еще позже появились клацающие ножницами цензоры и редакторы, которые сами ничего не могли писать, но считали своим священным долгом перевернуть и испоганить произведение писателя. И так на протяжении всей истории, от каменного века и до наших дней, писателям, что ни день, то хуже.
На подводах, верхом, на велосипедах, пешком, ехали, шли инструкторы райкома, штатные пропагандисты, работники многочисленных отделов райисполкома, комсомольские работники, парторги, уполномоченные, особоуполномоченные, теребильщики, инспектора, работники сельских советов. И кого, кого только здесь не было!..
На одном возу ехало сразу четыре уполномоченных. Рядом на коне без седла ехал штатный пропагандист. Он подгонял усталую лошадь битком набитым портфелем:
-- Но! Проклятая!.. Откуда, товарищи?
-- Из колхоза "За прочный мир, демократию и коммунизм во всем мире." Организовали стрижку овец...
-- Много настригли?
-- Какой там! Оказалось -- неточные сведения. Нет там овец. Месяц пробыли, ни одной не видели.
-- Но!.. Не поела, так и идти не хочет. А не слыхали, где Петрушкин?
-- В этом же колхозе обследовал случай яловости коровы "Дуньки". Большой доклад, страниц на сто, составил.
-- Петрушкин -- ценный работник...
За возом легким пехотным шагом шел строй комсомольских работников.
-- Откуда, ребята?
-- Из сельсовета Тараканово. Организовывали борьбу комсомольцев за досрочное начало уборочной.
-- Но!.. Пошла... пошла... переставляй ноги!.. Ну, как?
-- Народа нет, работать некому...
-- Беда, не хватает людей...
Отдельным табуном, размахивая портфелями и полевыми сумками, шли инструкторы райкома. Оттуда доносился разноголосый говор:
-- Теребить надо. Главное, всегда за спиной стоять...
-- Созвал, понимаешь, собрание, стукнул кулаком...
-- У меня на лекции "Вопросы прибавочной стоимости в 1842 году в Англии в свете трудов Маркса" был такой случай...
-- Лучше всего через каждые пять минут командовать: встать! Тогда не заснут...
-- Здорово, Тришкин! Откуда?
-- Ездил в колхоз "Радостный труд" уполномоченным по пуху и перу. Организовывал ощипку цыплят и кур...
-- Куда прешь? Людей подавишь!
-- Теснота, не пройти и не проехать...
Дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев сидели на скамейке у дедовой избы, курили и неторопливо переговаривались:
-- Пылят, паразиты, как стадо. Света не видать...
-- Вот же дармоеды! Смотри, смотри, вон тот... Эко харю разъел!
-- Это штатный пропагандист райкома Матюков, -- пояснил Сечкин.
Память деда была вместительна, как старорежимный сундук. Он прищурился, почесал пятерней в седой бороде и сразу же вспомнил:
-- А не тот ли это Матюков, который в 28-ом году, при НЭПе, на Демьяновской ярмарке у цыган мерина украл?..
-- Кажись, что-то в этом роде было...
-- Ах, ты ж, ворюга! Смотри, как его разнесло!.. Помню, били тогда его цыгане пустой бочкой. Страх! Думали, что не выживет...
-- Большой теперь человек Матюков. Его и сам Столбышев побаивается.
-- Оно и не удивительно: жулик большой руки был! -- заметил дед, погладил бороду, сосредоточенно хлопнул ладошкой по мухе, усевшейся ему на лоб, но не попал. Он проследил ясными васильковыми глазами ее полет и улыбнулся:
-- Провалили, паразиты, воробьепоставки, а тут еще и уборочная на носу... Раньше, бывало, в это время уже молотьбу добрые хозяева оканчивали, а тепереча еще и уборочной не начинали. Осыпается хлебушко на корню...
-- Нам-то что? Обдерут до последнего и при плохом и при хорошем урожае. Пущай осыпается, -- Бугаев сплюнул длинной струйкой, не вынимая цигарки изо рта, выпустил клуб дыма и поинтересовался:
-- А сколько у них пойманных воробьев?
-- А ни единого. Все подохли, -- дед Евсигней неодобрительно покачал головой. -- Оно хоть и птица Божья, а все ж кормить надо. Одно, знай, только проценты считают. В день по пять комиссий проверяет, сколько процентов. А кормить некому. Поэтому, наверное, и созывали большое совещание. Сейчас будут штурм начинать.
-- Ну, до штурма еще далеко, -- высказал свое соображение Сечкин. -Штурм будет в последние пару дней...
Стихийный парад районной бюрократии окончился. Поднятая бесчисленным количеством ног, копыт, колес пыль частью осела на дорогу, частью, подхваченная ветром, понеслась, поклубилась по деревне, затмила собой солнце и, словно дымовой завесой, отрезала одну половину Орешников от другой.
Районный Дом культуры "С бубенцами" еле вместил в себя всех собравшихся на собрание. Сидя в президиуме Столбышев мигал отяжелевшими ресницами, с натугой пялил посоловевшие глаза и все время удивленно щупал себя за распухшую губу. Изредка, при особенно громком выкрике оратора: "Мы заверяем, что все будет выполнено!", он с болезненной миной на лице брался за голову.
По плану собрания должно было быть четыре доклада: Столбышев -- "О состоянии районного сельского хозяйства и воробьеловства", Семчук -- "0 положении воробьеловства и сельского хозяйства в районе", Тырин -- "Успехи и недостатки районного сельского хозяйства". Потом было запланировано сорок два выступления в прениях. И затем заключительное слово Столбышева. Запланированный пятый по счету доклад Маланина на тему "Сельское хозяйство и воробьепоставки района" был вычеркнут из повестки дня негодующим Столбышевым: нечего болтовней заниматься, работать надо!
Столбышев провел свой доклад на редкость быстро. Он говорил всего сорок минут, говорил с большими паузами, выпил два графина воды и несколько раз, намочив носовой платок в стакане, обтирал им свою обритую голову.
Первую часть доклада, "Ура!"-часть, Столбышев пролежал грудью на трибуне. А во фразе "невиданные, неслыханные, бурные достижения достигнуты нами благодаря руководству г... г... г..." -- вместо слов "горячо любимой партии", Столбышев скуловоротно зевнул. Окончив зевать, он попробовал произнести "горячо любимая", но преодолеть букву "г" не смог и опять зевнул. Заметив, что Семчук что-то записывает в блокнот преподло улыбаясь, Столбышев не рискнул в третий раз испытывать счастье на "горячо" и объехал его на кривой -- "жарко любимой партии", -- сказал он.
Во второй части доклада -- "Долой!" -- он несколько оживился и с возмущением припомнил, что водку изобрели капиталисты для спаивания трудящихся. "В новом коммунистическом обществе мы искореним этот пережиток проклятого капитализма!" -- безапелляционно заявил он, и всем показалось, что тень нежной грусти пробежала по его лицу.
"Пить надо уметь!" -- сразу же перешел он к третьей критической части. -- "Хорошо работают наши руководящие товарищи. Они достигают больших успехов, уверенно двигают хозяйство района вперед. Но, опять повторяю, пить надо уметь. Взять, например, товарища Буянова. Напился, подрался, вывернул телегу в канаву. Ай-ай-ай! Нехорошо так. Ты, Буянов, если пьешь, то хоть закусывай, оно тогда не так, того этого, берет", -- уверенно добавил Столбышев и стал предаваться собственным воспоминаниям: "Бывает так. Приедет руководящий товарищ в колхоз, день пропьянствует и слова дельного не скажет. Нажрет, напьет и укатит. Нехорошо так! С этим надо бороться! Предлагаю объявить товарищу Буянову выговор, а Маланину -- строгий выговор!.. Пусть в другой раз смотрит, чтобы Буянов не напивался!.."
Маланин вначале что-то жалобно пискнул, но потом посмотрел, как зона отчуждения расползается вокруг него, словно раковая опухоль, и сам проголосовал за строгий выговор себе же.
Четвертую часть речи Столбышев смазал, а вместо нее для проформы несколько раз прокричал "ура!" и слез с трибуны.
Теперь он сидел в президиуме и делал вид, что слушает выступающих в прениях. По неписаному, но свято чтимому закону коммунистических собраний, докладчики могут сами писать доклады и давать их на редакцию и утверждение старших инстанций. Что же касается выступающих в прениях, то их дело читать с бумажки то, что им дано вышестоящей инстанцией. Все, что говорилось в прениях, было еще три дня назад продиктовано Столбышевым Раисе, и он томился, слушая бесконечное повторение собственных слов.
Но вот на трибуну вышел старичек в приличном пиджаке, с аккуратными латками на локтях. Седенький и с висячими усами. Он достал очки в оловянной оправе, не спеша нацепил их на нос, далеко на вытянутых руках подержал текст выступления в прениях, пошевелили губами и снял очки. По залу прокатился неодобрительный гул. А Столбышев покачал головой: "Доиграешься ты у меня, Егоров!.."
-- Может быть, я поступаю и плохо, -- начал спокойным и вразумительным тоном Егоров, -- может, лучше мне, как и другим товарищам, читать по бумажке. Но зрение у меня слабое и лучше уж я скажу все своими словами. Ну, что я могу сказать в прениях по докладу товарища Столбышева и других, повторивших его доклад, товарищей? Может, я стар и мало разбираюсь, но я понял только одно, что после выпивки надо закусывать...
-- Осторожней на поворотах, товарищ Егоров, -- грозно предупредил его Столбышев.
-- Да я уже как-нибудь постараюсь, -- ответил Егоров и тут же добавил. -- Я в партии с девятьсот пятого года. У многих из присутствующих товарищей в то время мамы еще в куклы играли, а у некоторых еще не родились на свет. Так что насчет поворотов меня предупреждать не стоит...
-- В карете прошлого не поедешь! Работать надо! -- перебил его Столбышев.
-- То и я говорю: работать надо! Вот возьмем, к примеру, вопрос -уборочная. Как убирать, если МТС обязалась прислать машины, да не присылает? Наш же инвентарь недостаточный, рабочих рук мало. Сами знаете, сколько народа сбежало из колхозов в города. Не от хорошей, конечно, жизни.
-- Как это понимать? -- спросил Столбышев.
-- А понимайте, как знаете...
-- Безобразие!.. Куда он загибает?!.. Мало их, старогвардейцев, ликвидировали во-время! -- пронесся гул по залу.
-- Ваше время истекло! -- официально заявил Столбышев Егорову.
Старый большевик, один из чудом уцелевших от чистки экземпляров давно отмершей породы, пожал плечами и отступил перед новым поколением партийцев. Вокруг вернувшегося на место Егорова, как и вокруг Маланина, образовалось пустое пространство.
-- Заключительное слово предоставляется товарищу Столбышеву! -возвестил по все возрастающей лестнице восторга Семчук, и вспыхнувшая овация чуть не сорвала крыши здания.
-- Товарищи! -- начал Столбышев более живо, потому что овации аудитории явно выбили из его головы последний хмель. -- Товарищи! Невероятные, невиданные, бурные успехи...
Автор выбрасывает девяносто девять процентов речи Столбышева и дает один процент, который, собственно, и касается дела.
-- Надо поднять воробьепоставки на должную высоту. Не следует забывать и уборочную. Надо каждую минуту бороться за выполнение заданий. А вот, например, что делает, как работает товарищ Буянов? -- перешел к вопросам Столбышев.
-- У меня на завтра назначено общее собрание колхозников..
-- Какое по счету?
-- Одиннадцатое!
-- Сколько птиц поймали?
-- Три!
-- Плохо работаете. Побольше уделяй внимание массам. Окончишь завтра собрание, созывай новое на послезавтра. Убеждай, тереби, иначе не вылезешь из прорыва, -- напутствовал Столбышев. -- А теперь, товарищи, надо по-настоящему подойти к воробьепоставкам. Уборочную и так вытянем... Вытянем, товарищи?..
-- Вытянем! -- в один голос отозвался зал.
-- Ну, значит, главное -- воробьепоставки, -- решил Столбышев.
-- Главное, послать надежных руководителей теребить колхозы, и чем больше их там будет, тем больше будет результатов. Кого посылать?
-- Товарища Матюкова! Он показал себя на работе. Три месяца проработал в колхозе "Счастливая жизнь" старшим особоуполномоченным по соломе и отгрузил два воза соломы. Надежный работник!..
-- Есть, приняли кандидатуру Матюкова к сведению, -- по-деловому ответил Столбышев. -- Кто следующий?
-- Предлагаю товарища Тришкина. Отличный работник. Зарекомендовал себя, как хороший организатор по ощипыванию цыплят и кур..
-- Есть, приняли кандидатуру Тришкина к сведению. Кто еще хочет предложить?..
К концу собрания, продолжавшегося тридцать шесть часов, Столбышев констатировал, что кадра руководящих работников района для организации воробьепоставок не хватает, и вздохнул, маловато у нас руководителей! Но сразу же с хода предложил:
-- Придется привлекать на руководящую работу рядовых членов партии и комсомольцев. Какие есть кандидатуры?
-- Тут в парикмахерской работает партиец товарищ Марохобутянц, убежденный армянин и по-русски умеет только "пострыч?" "побрыть?" На-адежный человек.
-- Назначить уполномоченным по воробьепоставкам в колхоз "Ленинский путь", -- резюмировал Столбышев.
-- Предлагаю кандидатуру банщика Мочалкина!
-- Есть, учли Мочалкина, -- эхом отозвался Столбышев...
В общем, для руководства воробьепоставками было выделено более четырехсот проверенных партийцев и комсомольцев.
-- Из Москвы пришел план заготовить тысячу воробьев. Сколько дадим встречный план? -- с видом победителя спросил Столбышев собрание.
И понеслись выкрики:
-- Три тысячи!..
-- Пять тысяч!..
-- Десять тысяч!..
Неизвестная астрономам звезда высоко поднялась в небе и засияла нестерпимо ярким светом. Но никто из ученых мужей сфотографировать ее не успел: она мгновенно потухла и осталась на ее месте неуютная межпланетная пустота.
-------
ГЛАВА XII. ТЕОРИЯ РЕДАКТОРА МОСТОВОГО
Сделать из мушиных достижений слоновые успехи, несомненно, тяжело. Для этого надо обладать незаурядными пропагандными способностями. Такими способностями обладает большинство советских газетных и журнальных работников. Но представить обыкновенного, серого воробья в виде основы новой эры куда тяжелее, и не всякий из тертых, битых и мытых в сотнях вод советских журналистов справился бы с этой поистине титанической задачей. Для этого надо быть гением чернильно-бумажного обмана. И редактор "Орешниковской правды" Мостовой блестяще справился с возложенной на него Столбышевым задачей. Планомерной ложью, ловкими манипуляциями историей, подтасовыванием фактов, умелым подбором цитат из трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он неопровержимо доказал, что воробей -- самое полезное существо из всех когда-либо живших на земном шаре; что все прогрессивное человечество всегда пыталось использовать его неоценимые качества, а враги социализма и прогресса всегда тормозили и мешали этим благородным порывам пролетариата. Кроме того, Мостовой сделал большой вклад в лексикон ругательств и эпитетов советской пропаганды. Это объемистое пособие каждого советского пропагандного работника пополнилось такими перлами, как: "капиталистические воробьененавистники", "заговорщики против воробьиной культуры", "изверги рода воробьиного", "поджигатели мирных воробьиных гнезд", "классовые яйцедавы", "воробьеубийцы с Уолл стрита" и рядом других не менее сочных и образных ругательств, без которых невозможно теперь было произносить речи или читать лекции даже на самые отвлеченные темы, как, например, "Влияние трудов Маркса на планомерность лунных затмений."
Да, Мостовой был пропагандным гением! Его остро отточенное перо могло и жалить и ласкать. Он умел при помощи чернил заставлять людей смеяться и плакать. Он мог с одинаковым успехом доказать несуществующее и разубедить в существующем. Несколькими словами он рисовал целую картину, а несколькими фразами описывал многолетнюю и сложную жизнь человека. Но талант Мостового явно пропадал. Если бы он не посвятил себя журналистике и стал писателем, кто знает, может быть сокровищница мировой литературы обогатилась бы четвертым томом "Войны и мира" или вторым томом "Мертвых душ". Может быть, Мостовой отошел бы от привычки писателей подражать знаменитостям и написал бы собственное произведение, равноценное "Отелло" или "Королю Лиру". А может быть он ударился бы в поэзию, и полногрудая Муза нашептала бы ему на ухо новую поэму-эпос "Маруся отравилась". Все могло быть, но ничего этого не случилось благодаря странной и оригинальной теории Мостового, которую он положил в основу своей жизни.
Что это за теория, так пагубно отразившаяся на отечественной и мировой литературе? Была ли она правильна? Не заблуждался ли Мостовой, доверившись собственным чувствам и мыслям?
Пусть на все эти вопросы ответит сам Мостовой.
И вот что рассказал Мостовой поэту Ландышеву о своей теории, сидя ночью в редакции "Орешниковской правды":
-- В мире существует бесчисленное количество самых разнообразных профессий. Есть профессии древние, как сам мир: солдат, вор, политик и другие. Есть профессии, возникшие значительно позже, вследствие роста человеческой цивилизации: шофер, фотограф, летчик, банщик и другие. Рост науки и техники, все время двигая жизнь вперед, создает все новые и новые профессии: атомных специалистов, жуликов по ремонту телевизоров, инженеров межпланетных кораблей, регулировщиков воздушного движения и рекламных специалистов, которые, проклиная свою жизнь, вынуждены пить перед миллионами телезрителей мутную бурду и чмокать от восхищения языком. И вот, если задать вопрос: почему же все эти тысячи и тысячи профессий существуют, то надо придти к выводу, что все они существуют лишь потому, что дают возможность человеку жить. Если политику будут мало платить и он не сможет жить, то он скорей возьмется за продажу весьма проблематичного средства от мозолей, чем будет и дальше заниматься политикой.
Если вор будет таскать из карманов граждан кошельки, наполненные вместо денег адресами друзей, у которых можно занять, то он не обрадуется пометкам "с возвратом" и "без возврата". Он бросит свое древнее и любимое ремесло и поступит агентом в уголовный розыск.
Если электронному специалисту будут мало платить, то он сразу же переквалифицируется на более прибыльную профессию жулика по ремонту телевизоров.
И так везде, в каждой профессии. Если она перестает приносить средства к существованию, то она уходит в область предания. Так, например, не стало алхимиков. Современные нравы сильно сократили количество проституток. Древняя профессия палача ликвидирована партийным долгом. Шуты, не выдержав конкуренции чиновников, прекратили свое существование. Учителя хороших манер, не имея средств на покупку носовых платков, долго сморкались в кулак и оставили свое ремесло.
А дорожные разбойники, правильно оценив современное положение, переквалифицировались на работников РУД1, штрафуют кого попало и живут себе припеваючи.
* 1. РУД -- регулировка уличного движения.
Среди представителей всех существующих профессий, среди всех, соответственно труду или безделью оплачиваемых людей, единственная профессия, профессия писателя является исключением из общих правил и стоит безмолвной укоризной. Это исключительно тяжелая, связанная с невероятными затратами энергии профессия. Писатель не прекращает своей работы даже во сне. Он просыпается ночью, чтобы записать родившуюся мысль. Он ни на минуту не прекращает думать, творить и поэтому постоянно не замечает ничего вокруг: он идет по улице, натыкается на столб и говорит "извините", он занят своими мыслями и у него нет даже времени обругать столб; он долго засиживается в общественных местах, и люди стучат в двери, мешают ему думать, а потом эти, ничего не понимающие в творчестве, субъекты разрешают себе насмешки: "Вы что? Заснули?" Погруженный в творческие размышления писатель не замечает, как ему изменяет жена, и идет по рассеянности к жене другого человека; он часто забывает есть и только пьет. Писатель живет своей творческой профессией, но редко кому из них творческая профессия давала возможность жить. Девяносто девять и девять десятых процентов всех писателей, день и ночь посвящая себя литературной работе, живут все же за счет другой работы. Такого положения вещей невозможно встретить ни в одной профессии. И такое совершенно немыслимое положение уходит корнями вглубь истории.
Великий вождь племени пещерных людей, которому надоедал писк и ругань собственных жен, шел отвоевывать жен в соседнем племени, наивно думая, что те не умеют ни пищать, ни ругаться. Сзади толпы пещерных людей плелся первый писатель в истории -- пещерный летописец. Он тащил на себе тяжеловесные пишущие принадлежности, обливаясь потом, и его еще ругали: "Мы идем воевать, а ты, бездельник, только и знаешь камнем на камне грамматические ошибки делать!" Когда шел бой, его тоже заставляли крушить соседские головы каменным пером: потом, мол успеешь записать, невелико дело. Когда кончался бой, его заставляли утешать соседских вдов и уговаривать их стать женами победителей: "У тебя хорошо язык подвязан". Когда победители с новыми женами спали, он всю ночь напролет бил камнем по камню, и летели в него кости и комья грязи: "Не мешай спать!" Когда победители под ручку с новыми еще ласковыми женами шли домой, он опять тащил на себе многопудовый лист эпоса.
Потом вождь племени просил его прочесть летопись и, по мере чтения, морщил поцарапанный новой женой нос: "Врешь ты все! Неправильно описываешь. Искажаешь историю. Я не прятался за камнями, а, как лев, дрался в первых рядах!" -- "Позвольте, а кто же на четвереньках лез?.." -- "Ты лучше перепиши, а то огрею тебя дубиной, так узнаешь, кто на четвереньках лез!" -"Да, но правда..." -- "Правда, это -- я!", -- с прямотой пещерного человека объяснял вождь, вышибая писателя коленкой из пещеры и обретал блаженный покой: -- "Уж эти мне писатели!" И никем не кормленный писатель садился со вздохом за переделку летописей, согласно указаниям вождя, не задумываясь над тем, какое он делает преступление перед историей и за какие блага он занимается неблагодарным своим ремеслом.
Так продолжалось несколько лет. Писатели влачили жалкое, голодное существование. Потом писателям несколько подвезло: они прилично заработали на росписи египетских пирамид и, окрыленные успехом, некоторые из них легкомысленно бросили прибыльные профессии парикмахеров и портных. Но египетская халтурка скоро окончилась и писатели остались опять на бобах. Особенно трудно пришлось тем, кто пропил парикмахерский инструмент и раздарил по доброте душевной иголки и нитки.
На протяжении следующих тысячелетий писатели бедствовали, голодали, глотали на ярмарках всего мира горячую паклю, с отвращением перепродавали краденое, работали сапожниками, лудильщиками, плакальщиками на похоронах и, вообще, занимались чем угодно, кроме литературы. Некоторые писатели за это время так отвыкли от своей работы, что родились и умирали безграмотными.
Потом опять на некоторое время настала золотая пора литературы, но не литераторов. Под солнцем Греции многие писатели трудились и создавали классические произведения, и большинство из них было создано натощак, о чем неопровержимо свидетельствует факт, что произведения той поры писались стихами -- вид творчества, доступный только воображению. Спасибо грекам хоть за то, что они читали.
А вот в древнем Риме с писателями обходились по-хамски. Носатые патриции скормили несколько писателей-богословов львам, которые так и не разобрали, кого они съели. Они же, не посчитавшись с тем, что Юлий Цезарь был патриций, пырнули его ножем за то, что он написал грамматическое сочинение "Об аналогии". Они поймали на базаре талантливого писателя и римского гражданина Кая Маркуса Юлия и накостыляли ему по шее. Кай обиделся и не писал ничего ни для современников, ни для потомства, а продолжал продавать на базаре украшения из чистого золота, сделанные из нечистой меди. И только единственно кому в древнем Риме повезло на литературном поприще, -это Цицерону, и то потому, что благодаря дару речи он успешно выговаривал авансы, а посему мог творить.
Еще хуже стало писателям, когда Рим уничтожили варвары. Когда какой-нибудь изголодавшийся поэт или писатель усаживался около стана варваров, нюхал доносившиеся оттуда запахи жареного мяса и, глотая непроизвольно выделявшуюся слюну, наигрывал на позолоченной лире и тихим голосом пел: "Урзун Бутал, сын солнца и царь неба, он покорил могучий Рим в два дня", -- грубые варвары хватали его и нещадно били за ложь. Они не понимали, что в творчестве нет лжи, что жизнь, перемолотая эмоциями автора, выглядит в произведении по-другому и Урзун Бутал, этот внештатный каптенармус третьеразрядного обоза, кажется голодному автору сыном солнца. И если бы автор написал правду, что Урзун Бутал украл в обозе конскую ногу и продал ее на черном рынке, это было бы не творчество, а полицейский протокол.
В общем, при варварах творить было невозможно. Когда варвары несколько цивилизовались, жить писателям стало еще тяжелее. Они спали в трактирах на собачьих подстилках, питались объедками и должны были писать о сказочных рыцарях, пышных балах и умытых принцессах. Не видя ничего подобного в жизни, они стали вилять перед требовательным читателем и писали аллегориями -- из расчета, что умные все равно ничего не поймут, а дураки промолчат. Но расчет не всегда оправдывался. Писателей третировали, не доверяли им и никогда не давали денег на покупку бумаги и чернил, а приносили им бумагу и чернила на дом, со строгим предупреждением не пропивать.
Позже появились издатели. Они принципиально не давали писателям авансов. Еще позже появились критики, которые требовали у писателей взятки или поносили их на чем свет стоит. Еще позже появились клацающие ножницами цензоры и редакторы, которые сами ничего не могли писать, но считали своим священным долгом перевернуть и испоганить произведение писателя. И так на протяжении всей истории, от каменного века и до наших дней, писателям, что ни день, то хуже.