Я снова замолчала – теперь я вообще ничего не соображала.
– Ну, так как?
– Да, да, конечно, – рассеянно проговорила я, и он продиктовал мне телефон и адрес.
Это и было второе совершенно невероятное и неожиданное событие в моей жизни. Нет, я бы сказала, фантастическое.
Я стояла у телефона и не могла прийти в себя, пока Пулька с кухни не позвала меня.
– Что-то случилось? – спросила Икки.
– У меня появилась сестра, – ошалело заявила я.
– Как?
– У тебя что, мама родила? Почему же вы скрывали? Не могли ко мне обратиться?! – обиделась Пулька, и я слово в слово передала телефонный разговор с незнакомцем из ток-шоу «От меня нигде не скроешься».
– Ой! А у меня мама так любит эту передачу смотреть! – возбужденно воскликнула Икки. – Там люди находят друг друга, а встретившись, так ревут, и весь зал слезами захлебывается, и моя мамаша тоже.
Потом мы долго гадали, откуда могла взяться эта сестра и где она пропадала столько времени, потом Икки проговорила:
– Просто замечательно, что у тебя появилась сестра! Родственная душа все-таки.
На что Пулька ответила:
– Еще неизвестно, что из себя эта родственная душа представляет.
– Небось аферистка какая-нибудь! – вынесла свой вердикт Огурцова, а Женька, грустно вздохнув, только и сказал:
– А я вообще сирота.
– Слушай, Маш, позвони этому мужику и спроси, можно ли взять с собой подруг на передачу! – воскликнула Пуля.
– Да, да, мы тебя поддержим!
И я позвонила мужчине с радушным голосом.
– Естественно, чем больше народу, тем лучше! Приводите всех своих родственников и знакомых! – обрадовался он.
– Вот и хорошо, – успокоилась Пульхерия.
– Что это там ирод мой притих? – опомнилась Огурцова, и мы все кинулись в гостиную.
Кузя стоял у пальмы и обдирал последние листья с четвертого хамеропса (три остальных он уже успел разделать под орех).
– Ты что ж, гад, делаешь?! – заорала Анжелка.
– Там нет ни поласят ни длаконов, – повернувшись ко мне, недоумевал Кузьма.
– Ну, значит, переехали на новую квартиру, – утешила я будущее дарование.
– Говорила же, нужно было его на горох поставить! Ну-ка, иди сюда, буду по рукам бить!
– Анжелка, прекрати! – разозлилась я.
– Девочки! Что ж я сижу-то?! – спохватилась она. – Нам завтра вставать чуть свет и на музыку идти! Все, пока. На телевидение я приду. Пошли, изверг! – и она, схватив Кузю и коньки с галошницы, побежала домой. А с лестничной клетки раздавались Анжелкины возгласы: «Кто тебя таким словам научил? Говори! Кто научил мать родную обзывать?»
– Может, я неправа, но, мне кажется, Огурцовой нельзя доверять детей, – заметила Икки, а Пулька ее поддержала:
– Начнем с того, что ей рожать было противопоказано.
Все вдруг замолчали – каждый думал о своем, и вдруг Пульхерия как грохнет:
– Ой! Не могу! Представила Кузьму на лошади, в коньках, в хоккейном шлеме, с рапирой для фехтования в руке, в костюмчике для бальных танцев, играющим на флейте! Ой! Не могу! Ну и дура Огурцова! Уж лучше бы пить продолжала, чем так ребенка истязать!
Потом поговорили о моем отъезде в Буреломы. Члены содружества пожалели меня от всей души и, пообещав исправно навещать, уехали.
Влас не пришел в девять часов вечера, как обещал. Он не появился ни в десять, ни в двенадцать, ни в два... Ключ повернулся в замке лишь в шестом часу утра. Машину он так и не нашел, но зато напал на ее след, а когда вошел в гостиную и, увидев вместо широких, словно веера, сочных зеленых листьев торчащие в разные стороны неприглядные палки своих любимых хамеропсов, чуть было с ума не сошел.
– Ну, подумаешь, ребенок листочки оборвал! Что ж теперь, умереть, что ли?!
– Я смотрю, у тебя все легко и просто! Ребенок листочки ободрал – ничего страшного! А за ребенком смотреть надо было или вовсе не приглашать эту Анжелу! Прийти на свадьбу в медицинском халате вместо подвенечного платья, которое ты выбирала месяц, – это тоже в порядке вещей! Перепортить мне все книги в библиотеке, загибая страницы – какие мелочи! Стереть все мои документы в компьютере – сущие пустяки! – разошелся Влас.
Он еще что-то выкрикивал, а когда замолчал, я спросила:
– А зачем ты на мне женился, если я раздражаю тебя любым своим действием?
Я ушла в кабинет и снова вспомнила слова Лучшего человека нашего времени: «Он дурак – твой жених! Дубовый обыватель, которому не дано понять твоей тонкой натуры. Его всегда будет раздражать твоя несобранность и рассеянность. Наверняка он бесится, когда ты разбрасываешь вещи по квартире и понаклеила на всех стенах свои неповторимые плакатики-памятки...» (Плакатики-напоминания, правда, пришлось снять – они висят только у меня в квартире, которую Влас предлагает сдать, хотя теперь, когда мама отобрала у Николая Ивановича ключи от дома, отчим непременно потребует ключи от своей московской фатеры, и вполне возможно, родительница моя переедет туда, где я жила до свадьбы. Непонятно, почему он до сих пор этого не сделал. Наверное, растерялся.)
И мысли в голове побежали куда-то, наступая друг другу на пятки: я вспомнила свою прошлогоднюю безумную любовь. О том, как мы познакомились с великим писателем да еще и Лучшим человеком нашего времени – Алексеем Кронским. Потом я опять вспомнила его самого: высокий, статный, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами... Брови с изгибом, соболиные, почти черные; нос, чуть похожий на клюв хищной птицы, проницательные зеленоватые глаза, хрипловатый голос...
Даже почувствовала запах его любимой туалетной воды...
Что-то больно часто я его вспоминаю! Нет! Подобные мысли недопустимы! Он изменил мне. И вообще я замужем!
И все же никто не понимал меня лучше, чем он. А как он меня называл! Моя кукурузница, моя уходящая осень, мой недоступный абонент, Марья-Искусница...
– Вот ты Маша обижаешься! – мысли были грубо прерваны Власом, который уже успел не то поужинать, не то позавтракать. – А ведь я прав! Прав на сто процентов! Почему ты молчишь?
А что тут можно сказать? Я считаю, если человек полагает, что он прав на сто процентов, не стоит мешать так думать, делая его при этом несчастным.
– Нет, вот ты ответь! Почему ты молчишь? – привязался он.
– Конечно, прав. Особенно сегодня с утра, когда изъявил готовность отвезти меня в деревню неизвестно на сколько, – не сдержалась я.
– Но, согласись, твоей маме сейчас как никогда нужна помощь. Неужели ты была способна ей отказать? А в Венецию мы можем отправиться в любой момент! Ну, не дуйся, Машка! У нас ведь медовый месяц! А если честно, то я пошел на это только из-за того, что нам с тобой не помешает ни уважаемый мной Илья Андреевич, ни твоя мама, ни Овечкин! Никто!
Эгоист! «Хотя обижаться – глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих», – решила я и повалила Власа на кожаный диван, на котором он моментально заснул.
Шестой день медовой недели. Пятница.
– Ну, так как?
– Да, да, конечно, – рассеянно проговорила я, и он продиктовал мне телефон и адрес.
Это и было второе совершенно невероятное и неожиданное событие в моей жизни. Нет, я бы сказала, фантастическое.
Я стояла у телефона и не могла прийти в себя, пока Пулька с кухни не позвала меня.
– Что-то случилось? – спросила Икки.
– У меня появилась сестра, – ошалело заявила я.
– Как?
– У тебя что, мама родила? Почему же вы скрывали? Не могли ко мне обратиться?! – обиделась Пулька, и я слово в слово передала телефонный разговор с незнакомцем из ток-шоу «От меня нигде не скроешься».
– Ой! А у меня мама так любит эту передачу смотреть! – возбужденно воскликнула Икки. – Там люди находят друг друга, а встретившись, так ревут, и весь зал слезами захлебывается, и моя мамаша тоже.
Потом мы долго гадали, откуда могла взяться эта сестра и где она пропадала столько времени, потом Икки проговорила:
– Просто замечательно, что у тебя появилась сестра! Родственная душа все-таки.
На что Пулька ответила:
– Еще неизвестно, что из себя эта родственная душа представляет.
– Небось аферистка какая-нибудь! – вынесла свой вердикт Огурцова, а Женька, грустно вздохнув, только и сказал:
– А я вообще сирота.
– Слушай, Маш, позвони этому мужику и спроси, можно ли взять с собой подруг на передачу! – воскликнула Пуля.
– Да, да, мы тебя поддержим!
И я позвонила мужчине с радушным голосом.
– Естественно, чем больше народу, тем лучше! Приводите всех своих родственников и знакомых! – обрадовался он.
– Вот и хорошо, – успокоилась Пульхерия.
– Что это там ирод мой притих? – опомнилась Огурцова, и мы все кинулись в гостиную.
Кузя стоял у пальмы и обдирал последние листья с четвертого хамеропса (три остальных он уже успел разделать под орех).
– Ты что ж, гад, делаешь?! – заорала Анжелка.
– Там нет ни поласят ни длаконов, – повернувшись ко мне, недоумевал Кузьма.
– Ну, значит, переехали на новую квартиру, – утешила я будущее дарование.
– Говорила же, нужно было его на горох поставить! Ну-ка, иди сюда, буду по рукам бить!
– Анжелка, прекрати! – разозлилась я.
– Девочки! Что ж я сижу-то?! – спохватилась она. – Нам завтра вставать чуть свет и на музыку идти! Все, пока. На телевидение я приду. Пошли, изверг! – и она, схватив Кузю и коньки с галошницы, побежала домой. А с лестничной клетки раздавались Анжелкины возгласы: «Кто тебя таким словам научил? Говори! Кто научил мать родную обзывать?»
– Может, я неправа, но, мне кажется, Огурцовой нельзя доверять детей, – заметила Икки, а Пулька ее поддержала:
– Начнем с того, что ей рожать было противопоказано.
Все вдруг замолчали – каждый думал о своем, и вдруг Пульхерия как грохнет:
– Ой! Не могу! Представила Кузьму на лошади, в коньках, в хоккейном шлеме, с рапирой для фехтования в руке, в костюмчике для бальных танцев, играющим на флейте! Ой! Не могу! Ну и дура Огурцова! Уж лучше бы пить продолжала, чем так ребенка истязать!
Потом поговорили о моем отъезде в Буреломы. Члены содружества пожалели меня от всей души и, пообещав исправно навещать, уехали.
Влас не пришел в девять часов вечера, как обещал. Он не появился ни в десять, ни в двенадцать, ни в два... Ключ повернулся в замке лишь в шестом часу утра. Машину он так и не нашел, но зато напал на ее след, а когда вошел в гостиную и, увидев вместо широких, словно веера, сочных зеленых листьев торчащие в разные стороны неприглядные палки своих любимых хамеропсов, чуть было с ума не сошел.
– Ну, подумаешь, ребенок листочки оборвал! Что ж теперь, умереть, что ли?!
– Я смотрю, у тебя все легко и просто! Ребенок листочки ободрал – ничего страшного! А за ребенком смотреть надо было или вовсе не приглашать эту Анжелу! Прийти на свадьбу в медицинском халате вместо подвенечного платья, которое ты выбирала месяц, – это тоже в порядке вещей! Перепортить мне все книги в библиотеке, загибая страницы – какие мелочи! Стереть все мои документы в компьютере – сущие пустяки! – разошелся Влас.
Он еще что-то выкрикивал, а когда замолчал, я спросила:
– А зачем ты на мне женился, если я раздражаю тебя любым своим действием?
Я ушла в кабинет и снова вспомнила слова Лучшего человека нашего времени: «Он дурак – твой жених! Дубовый обыватель, которому не дано понять твоей тонкой натуры. Его всегда будет раздражать твоя несобранность и рассеянность. Наверняка он бесится, когда ты разбрасываешь вещи по квартире и понаклеила на всех стенах свои неповторимые плакатики-памятки...» (Плакатики-напоминания, правда, пришлось снять – они висят только у меня в квартире, которую Влас предлагает сдать, хотя теперь, когда мама отобрала у Николая Ивановича ключи от дома, отчим непременно потребует ключи от своей московской фатеры, и вполне возможно, родительница моя переедет туда, где я жила до свадьбы. Непонятно, почему он до сих пор этого не сделал. Наверное, растерялся.)
И мысли в голове побежали куда-то, наступая друг другу на пятки: я вспомнила свою прошлогоднюю безумную любовь. О том, как мы познакомились с великим писателем да еще и Лучшим человеком нашего времени – Алексеем Кронским. Потом я опять вспомнила его самого: высокий, статный, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами... Брови с изгибом, соболиные, почти черные; нос, чуть похожий на клюв хищной птицы, проницательные зеленоватые глаза, хрипловатый голос...
Даже почувствовала запах его любимой туалетной воды...
Что-то больно часто я его вспоминаю! Нет! Подобные мысли недопустимы! Он изменил мне. И вообще я замужем!
И все же никто не понимал меня лучше, чем он. А как он меня называл! Моя кукурузница, моя уходящая осень, мой недоступный абонент, Марья-Искусница...
– Вот ты Маша обижаешься! – мысли были грубо прерваны Власом, который уже успел не то поужинать, не то позавтракать. – А ведь я прав! Прав на сто процентов! Почему ты молчишь?
А что тут можно сказать? Я считаю, если человек полагает, что он прав на сто процентов, не стоит мешать так думать, делая его при этом несчастным.
– Нет, вот ты ответь! Почему ты молчишь? – привязался он.
– Конечно, прав. Особенно сегодня с утра, когда изъявил готовность отвезти меня в деревню неизвестно на сколько, – не сдержалась я.
– Но, согласись, твоей маме сейчас как никогда нужна помощь. Неужели ты была способна ей отказать? А в Венецию мы можем отправиться в любой момент! Ну, не дуйся, Машка! У нас ведь медовый месяц! А если честно, то я пошел на это только из-за того, что нам с тобой не помешает ни уважаемый мной Илья Андреевич, ни твоя мама, ни Овечкин! Никто!
Эгоист! «Хотя обижаться – глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих», – решила я и повалила Власа на кожаный диван, на котором он моментально заснул.
Шестой день медовой недели. Пятница.
На следующий день Влас снова отправился по следу исчезнувшей машины, оптимистично крикнув напоследок:
– Не переживай, Маш! В деревне мы наверстаем упущенное! Там-то ничто нам не сможет помешать! Дай только расквитаться с Ильей Андреевичем! Тогда держись – до смерти залюблю!
Я же решила поехать к себе домой, подсобрать вещи для поездки в Буреломы. Не успела я открыть дверь, как раздалось: «Д-зззззз-дз-дз!» Громко и ясно. Вот что значит мой телефон! Не то что там какое-то «пр-пр»!
– Машенька, здравствуйте. Это Иван Петрович, Анжелин папа, вас беспокоит.
– Доброе утро! – Я была удивлена – Анжелкин отец последний раз звонил мне, когда мы учились с ней в десятом классе, узнать, правда ли его дочь у меня и действительно ли готовится к экзаменам.
– Не знаю даже, как вам сказать... – замялся он. – Можно я зайду к вам через полчаса? Я отпрошусь ненадолго из церкви. Мне очень нужно с вами поговорить.
– Да, да, конечно.
Интересно, о чем это он собрался со мной говорить? Наверное, об Анжеле. Хотя с чего бы это? Пить она вроде прекратила...
«Д-зззззз-дз-дз!» Ну, началось! Не успела я появиться дома, как звонок за звонком:
– Здравствуй, моя уходящая осень, – печально проговорил Кронский. – Тебя можно поздравить? Теперь ты действительно ушла от меня навсегда?
– Леш, ты только не расстраивайся, но я правда вышла замуж.
– За этого надутого индюка?
– Никакой он не индюк!
– Ты сделала очень большую глупость! Наверное, самую большую в своей жизни!
– Перестань. Я бы сделала ошибку, если вышла за тебя!
– Дудки! – воскликнул он. – А я ведь что тебе звоню...
– Что?
– Попрощаться. Я уезжаю. Надолго.
– Куда? – поразилась я.
– Снова в Тибет. К монахам. Лечиться от импотенции и страсти к нездоровому сексу в общественных местах.
– Ты правда думаешь, что они тебе помогут? – удивилась я.
– Только они способны излечить меня, – уверенно сказал он и робко спросил: – Марусь, а можно я тебе позвоню, когда вернусь?
– Конечно, жалко, что ли!
– Спасибо, моя кукурузница, мой недоступный абонент! Знай! Ты самая лучшая в мире, и я всегда тебя буду любить!
Лучший человек нашего времени растрогал меня так, что я готова была расплакаться, но тут он обычным своим тоном весело сказал:
– Снегурочка моя, если этот дубовый обыватель, дурак твой, Отелло, будет тебя обижать, я приеду, ноги ему вырву! Ну, не скучай тут без меня! Пока!
И почему всегда одно и то же?! Стоит только Кронскому появиться в моей жизни, как в голове все переворачивается, и то, что для меня было нормальным прежде, кажется совершенно противоестественным.
В дверь позвонили. «Наверное, Иван Петрович», – подумала я.
Передо мной действительно стоял Анжелкин отец – он был с меня ростом, почти седой, в сером недорогом костюме и вишневом галстуке-селедке, модном годах в семидесятых, с вафельным тортом под мышкой.
– Проходите, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.
– Машенька, я не займу у вас много времени, – проговорил он, протягивая мне торт.
Нечего сказать, Анжелкин отец сильно изменился (на свадьбе я как-то не обратила на это внимания): хоть он и был всю жизнь самым последним подкаблучником, но раньше глаза его горели, и он смешил при встрече все наше содружество. Теперь, кажется, ему было не до смеха – в глазах непроходимая печаль, даже уголки рта опустились, придавая лицу скорбное выражение.
– Да у меня вагон времени, так что можете не волноваться! У вас что-то случилось?
Иван Петрович робко присел на краешек дивана в кухне и сказал, пытаясь казаться веселым:
– Машенька, я к вам, собственно, пришел за советом, как к инженеру человеческих душ. Вы ведь писатель! Это может показаться странным. Я работаю в церкви и мог бы поговорить с батюшкой, но я тысячу раз уж говорил с ним.
– И что он вам советует? – спросила я, заваривая чай.
– Смирение и терпение. Но я, видимо, слишком слабый человек.
– А что случилось? С Анжелой сейчас, по-моему, все в порядке.
– Да что вы! Какой там в порядке! Кузю совсем измучила. Ничем хорошим это не кончится. Мальчик ругается матом, как сапожник!
– Его, наверное, кто-то научил. Не мог же он сам...
– Конечно! Анжела его и научила!
– Анжела?! – изумилась я.
– Ну, да. Придет, бывало, домой пьяная и давай браниться, и все это при ребенке, а дети в этом возрасте все впитывают в себя, как губки. Степаниду бросила! А ведь ей всего пять месяцев. Разве так можно? Михаил недоволен, как она с детьми себя ведет, да и с ним тоже. Знаете, он, кажется, вообще ее бросить решил и даже при мне пару раз ей этим угрожал – говорит, детей я себе заберу, потому что тебе доверить их нельзя, а сама, мол, колупайся тут, как хочешь.
– Но как же так, – растерялась я.
– А что! Его можно понять. Он работает с утра до ночи, приходит домой усталый, холодильник пуст, есть нечего. Анжела с Кузей по каким-то секциям мотаются, приходят позже него, ребенок плачет полночи, от перенапряжения заснуть не может. Степанида и вовсе у Лидии Ивановны живет. В общем, кошмар!
– Да-а, – протянула я.
– А Нина Геннадьевна наша... Та совсем помешалась, – шепотом сказал он, будто боялся, что жена может подслушать, но тут же глаза его загорелись, как прежде, и он неожиданно разразился диким хохотом. Сначала я подумала, что это у него нервный смех, но он никак не мог остановиться, хватаясь за бока. Я, глядя на него, не смогла удержаться и тоже залилась смехом. – Нет, вы не можете себе представить! – прыская, еле выговорил он. – Это ж настоящий крокодил! Ха! Ха! – Он буквально задыхался от смеха. – Ходит по улице, обмотавшись занавеской, на голове – макаронная фабрика! Ой! Хо! Хо! – У него, кажется, начались кишечные колики. – А веки! Веки! Зеленкой мажет! – Иван Петрович постепенно успокаивался, но с мелкими смешками продолжал: – На запястья какие-то браслеты понавешала из зубов – настоящих, человеческих. Я спрашиваю, откуда, а она... Знаете, что она мне ответила?
– Что? – давясь от смеха, спросила я.
– Из стоматологической поликлиники. Представляете, она несколько дней околачивалась около хирургического кабинета и выпрашивала у дантиста выдранные у пациентов зубы! Это еще что! На зубах она не остановилась – у нее теперь новая причуда. Ходит на рынок и скупает парных кур! Дорогу-ущих! Потом режет их так ожесточенно, будто на разделочной доске перед ней не птица, а лютый недобитый враг, и она его с наслаждением казнит. Все бы ничего – пусть как хочет, так и режет, мне все равно, но от этих кур никому ничего не достается.
– Как не достается? Она из них ничего не готовит?
– В том-то и дело, что нет! Перед тем как надругаться над птицей, она отплясывает у стола какой-то бесовской танец и орет при этом на весь дом что-то нечленораздельное, а после того как исполосует курицу, берет малярную кисть, всю ее в крови измажет, и пошла стены кровью малевать. Всю квартиру изуродовала! Стены испохабит, курицу швырк в окно и приговаривает: «Лети, лети жертва! Да не отвергни жертву, о великий Дамбалл!» Одним словом, чертовщина!
– Не переживай, Маш! В деревне мы наверстаем упущенное! Там-то ничто нам не сможет помешать! Дай только расквитаться с Ильей Андреевичем! Тогда держись – до смерти залюблю!
Я же решила поехать к себе домой, подсобрать вещи для поездки в Буреломы. Не успела я открыть дверь, как раздалось: «Д-зззззз-дз-дз!» Громко и ясно. Вот что значит мой телефон! Не то что там какое-то «пр-пр»!
– Машенька, здравствуйте. Это Иван Петрович, Анжелин папа, вас беспокоит.
– Доброе утро! – Я была удивлена – Анжелкин отец последний раз звонил мне, когда мы учились с ней в десятом классе, узнать, правда ли его дочь у меня и действительно ли готовится к экзаменам.
– Не знаю даже, как вам сказать... – замялся он. – Можно я зайду к вам через полчаса? Я отпрошусь ненадолго из церкви. Мне очень нужно с вами поговорить.
– Да, да, конечно.
Интересно, о чем это он собрался со мной говорить? Наверное, об Анжеле. Хотя с чего бы это? Пить она вроде прекратила...
«Д-зззззз-дз-дз!» Ну, началось! Не успела я появиться дома, как звонок за звонком:
– Здравствуй, моя уходящая осень, – печально проговорил Кронский. – Тебя можно поздравить? Теперь ты действительно ушла от меня навсегда?
– Леш, ты только не расстраивайся, но я правда вышла замуж.
– За этого надутого индюка?
– Никакой он не индюк!
– Ты сделала очень большую глупость! Наверное, самую большую в своей жизни!
– Перестань. Я бы сделала ошибку, если вышла за тебя!
– Дудки! – воскликнул он. – А я ведь что тебе звоню...
– Что?
– Попрощаться. Я уезжаю. Надолго.
– Куда? – поразилась я.
– Снова в Тибет. К монахам. Лечиться от импотенции и страсти к нездоровому сексу в общественных местах.
– Ты правда думаешь, что они тебе помогут? – удивилась я.
– Только они способны излечить меня, – уверенно сказал он и робко спросил: – Марусь, а можно я тебе позвоню, когда вернусь?
– Конечно, жалко, что ли!
– Спасибо, моя кукурузница, мой недоступный абонент! Знай! Ты самая лучшая в мире, и я всегда тебя буду любить!
Лучший человек нашего времени растрогал меня так, что я готова была расплакаться, но тут он обычным своим тоном весело сказал:
– Снегурочка моя, если этот дубовый обыватель, дурак твой, Отелло, будет тебя обижать, я приеду, ноги ему вырву! Ну, не скучай тут без меня! Пока!
И почему всегда одно и то же?! Стоит только Кронскому появиться в моей жизни, как в голове все переворачивается, и то, что для меня было нормальным прежде, кажется совершенно противоестественным.
В дверь позвонили. «Наверное, Иван Петрович», – подумала я.
Передо мной действительно стоял Анжелкин отец – он был с меня ростом, почти седой, в сером недорогом костюме и вишневом галстуке-селедке, модном годах в семидесятых, с вафельным тортом под мышкой.
– Проходите, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.
– Машенька, я не займу у вас много времени, – проговорил он, протягивая мне торт.
Нечего сказать, Анжелкин отец сильно изменился (на свадьбе я как-то не обратила на это внимания): хоть он и был всю жизнь самым последним подкаблучником, но раньше глаза его горели, и он смешил при встрече все наше содружество. Теперь, кажется, ему было не до смеха – в глазах непроходимая печаль, даже уголки рта опустились, придавая лицу скорбное выражение.
– Да у меня вагон времени, так что можете не волноваться! У вас что-то случилось?
Иван Петрович робко присел на краешек дивана в кухне и сказал, пытаясь казаться веселым:
– Машенька, я к вам, собственно, пришел за советом, как к инженеру человеческих душ. Вы ведь писатель! Это может показаться странным. Я работаю в церкви и мог бы поговорить с батюшкой, но я тысячу раз уж говорил с ним.
– И что он вам советует? – спросила я, заваривая чай.
– Смирение и терпение. Но я, видимо, слишком слабый человек.
– А что случилось? С Анжелой сейчас, по-моему, все в порядке.
– Да что вы! Какой там в порядке! Кузю совсем измучила. Ничем хорошим это не кончится. Мальчик ругается матом, как сапожник!
– Его, наверное, кто-то научил. Не мог же он сам...
– Конечно! Анжела его и научила!
– Анжела?! – изумилась я.
– Ну, да. Придет, бывало, домой пьяная и давай браниться, и все это при ребенке, а дети в этом возрасте все впитывают в себя, как губки. Степаниду бросила! А ведь ей всего пять месяцев. Разве так можно? Михаил недоволен, как она с детьми себя ведет, да и с ним тоже. Знаете, он, кажется, вообще ее бросить решил и даже при мне пару раз ей этим угрожал – говорит, детей я себе заберу, потому что тебе доверить их нельзя, а сама, мол, колупайся тут, как хочешь.
– Но как же так, – растерялась я.
– А что! Его можно понять. Он работает с утра до ночи, приходит домой усталый, холодильник пуст, есть нечего. Анжела с Кузей по каким-то секциям мотаются, приходят позже него, ребенок плачет полночи, от перенапряжения заснуть не может. Степанида и вовсе у Лидии Ивановны живет. В общем, кошмар!
– Да-а, – протянула я.
– А Нина Геннадьевна наша... Та совсем помешалась, – шепотом сказал он, будто боялся, что жена может подслушать, но тут же глаза его загорелись, как прежде, и он неожиданно разразился диким хохотом. Сначала я подумала, что это у него нервный смех, но он никак не мог остановиться, хватаясь за бока. Я, глядя на него, не смогла удержаться и тоже залилась смехом. – Нет, вы не можете себе представить! – прыская, еле выговорил он. – Это ж настоящий крокодил! Ха! Ха! – Он буквально задыхался от смеха. – Ходит по улице, обмотавшись занавеской, на голове – макаронная фабрика! Ой! Хо! Хо! – У него, кажется, начались кишечные колики. – А веки! Веки! Зеленкой мажет! – Иван Петрович постепенно успокаивался, но с мелкими смешками продолжал: – На запястья какие-то браслеты понавешала из зубов – настоящих, человеческих. Я спрашиваю, откуда, а она... Знаете, что она мне ответила?
– Что? – давясь от смеха, спросила я.
– Из стоматологической поликлиники. Представляете, она несколько дней околачивалась около хирургического кабинета и выпрашивала у дантиста выдранные у пациентов зубы! Это еще что! На зубах она не остановилась – у нее теперь новая причуда. Ходит на рынок и скупает парных кур! Дорогу-ущих! Потом режет их так ожесточенно, будто на разделочной доске перед ней не птица, а лютый недобитый враг, и она его с наслаждением казнит. Все бы ничего – пусть как хочет, так и режет, мне все равно, но от этих кур никому ничего не достается.
– Как не достается? Она из них ничего не готовит?
– В том-то и дело, что нет! Перед тем как надругаться над птицей, она отплясывает у стола какой-то бесовской танец и орет при этом на весь дом что-то нечленораздельное, а после того как исполосует курицу, берет малярную кисть, всю ее в крови измажет, и пошла стены кровью малевать. Всю квартиру изуродовала! Стены испохабит, курицу швырк в окно и приговаривает: «Лети, лети жертва! Да не отвергни жертву, о великий Дамбалл!» Одним словом, чертовщина!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента