Богданова Людмила. Путешествие королевны

   - Этот рыжий - ядовитая тварь, - ухмыльнулся Матэ. - Зато быстрее его только Гнедой Хозяйки. Она как-то сменяла его на сокола. Так прибежал. Оставил сокольничьего с носом.
   Имрир почти механически кивнул.
   - Я проедусь с тобой немного. Хотя бы до господы на Южном тракте.
   - А как же служба?
   Матэ вынул из-за пояса грамоту:
   -Всю седьмицу я свободен, как ветер!
   Имрир не знал, радоваться ему или огорчаться. Бодрость Матэ развеивала печальные думы, но от громогласности болела голова. Он молча влез на рыжего.
   - В сумках еда и болты к самострелу.
   - Спасибо.
   - В городе жарковато.
   - Ну и что?
   - А хочу перемен.
   - А Хозяйка?..
   - Она меня послала!
   - Боится...
   - За тебя, дурья ты башка. Радоваться должен.
   Но Имрир не чувствовал радости.
   - Что-то не то с тобой.
   Имрир попытался вскинуть голову. Она болела, и резало глаза. Он почти не видел дороги. Конь трусил мелкой рысью, и она неприятно отзывалась в голове.
   - Что-то ты совсем раскис, парень.
   Матэ поддержал его сильной рукой.
   Имрир понял, что если бы не это, он очутился бы в пыли под копытами.
   - Ездить верхом не умеешь? Солнцем голову напекло? Или захворал?
   - Не... знаю.
   Имрир не представлял, что так может ослабеть голос. Почти до шепота. И он сам.
   - А тут, как на грех, поле...
   Имрир проглядел, как Матэ стаскивал его с седла, и только вода, льющаяся из долбленки на голову, слегка привела его в чувство.
   - Я... не знаю...
   Мысли путались, из памяти проваливались целые куски, и он уже не знал, куда едет и зачем. Он вцепился в руку Матэ и тяжело, с хрипом, дышал. Матэ стащил с молодого мечника кольчугу, растянул завязки рубахи и вылил за пазуху уйму воды.
   - Горе ты мое... у тебя лицо серое.
   - Серое? - тускло переспросил Имрир. Пришла странная картина: его держат двое с гербом Башни на рубахах, а третий. закутанный в балахон, надрезает ножом руку и втирает в нее пепел. Имрир, маленький мальчик, пробует орать во весь голос и вырывается, а потом всю ночь в холодном поту мечется по постели и стонет так, что пугается сам, до обморока. Эти стоны, взрослые, страшные, похожи на скрип снега в морозную ночь, а по коже тонко вьется серебристый узор. Так проходит... сколько? А потом монах опять втирает в надрез на коже пепел. Но больше ничего не происходит, только долго и нудно болит рука.
   Все это было уже. Как давно?
   Там огонь светильника резал глаза, и сквозняк раскачивал гобелены.
   - Матэ! Не бросай меня!.. Нет, уйди! Это же морна!
   В Хатане звонили в колокола. День сменял ночь, и звонари валились с ног от усталости, но все продолжался этот тяжелый, беспрерывный звон.
   В столице закрыли ворота и барки на реке спустили яркие паруса.
   В Хатан пришло поветрие.
   Тяжелый шелк стяга над Ратушей обессилено обвис, блики солнца скользили по серому полотнищу. Взмывали, заслоняя солнце, испуганные голуби и снова тяжело осыпались в пыль. Забившись в узкую тень, вывалив, как флаги, розовые языки, тяжело дышали от жары бездомные псы. Прошла, позвякивая крюками, похоронная команда. Над далеким кварталом взметнулось дымно-оранжевое пламя.
   Несмотря на жару, окна во втором ярусе Ратуши - окна со свинцовыми переплетами и мелкими стеклами - были захлопнуты наглухо. В трещинах старого стекла золотом сияло солнце. Проникая сквозь пыль, ложилось бледными квадратами на плиты, на стол, заваленный книгами и свитками. Тут же стояли блюда с остатками еды, тлела сальная свеча. Стулья были в беспорядке сдвинуты и частью опрокинуты, словно из залы совершалось поспешное бегство. По углям в очаге, занимающем торцовую стену, пробегали искры. Воздух был спертый, душный. Со стен усмехались крылатые люди в синих, белых и ярко-алых одеждах. Трое живых людей рядом с ними казались совсем маленькими.
   - Хель, ты должна уехать.
   Она упрямо помотала головой.
   - Хель, скоро может быть уже поздно. Может, поздно уже сейчас.
   - Я не для того закрывала город, чтобы нарушать собственные приказы.
   Лонк, когда-то прислужник ее отца, а теперь хатанский бургомистр, ожесточенно поскреб рыжую бороду:
   - Упрямая дурочка. Думаешь, мы не справимся?
   Хозяйка отвернулась к окну.
   - Хотела бы я знать... - пробормотала она, упираясь лбом в стекло. Хотела бы я знать, откуда пошла зараза.
   - Завезли купцы, - хмыкнул Саент. - Предосенний торг...
   Она задумчиво посмотрела на старого друга. Неужели наместничество в болотном Бивресте так затемняет разум? И все же среди всего лохого - хорошо, что он приехал. Саент - человек надежный.
   - Объяснение для дураков. Я говорила с соглядатаями. Купцы приехали седьмицу тому, все здоровые.
   - Подъезжали еще...
   - Здоровее нас с вами.
   (Собеседники Хели были, скромно сказать, не маленькие.) Лонк хмыкнул.
   - А ведь ты права, Хозяйка, - помрачнел Саент. - Я расспрашивал тоже.
   Он хлопнул тяжелой ладонью по столу. Над фолиантами взвилось облачко пыли.
   - Поветрие началось в казармах.
   - Надо проверить девиц из Веселой Слободы.
   - Надо вызвать войска из пригородов.
   - Нет.
   - Тогда мы скоро останемся без армии.
   - Народ рвется из города. До открытого бунта пока не дошло...
   - Ночью выловили троих.
   - Солдаты валятся с ног.
   - Укоротите стражи.
   Хель села, отодвинув тяжелый стул, положила голову на скрещенные ладони.
   - В городе хлеба на три дня.
   - Откройте амбары. Выдавайте даром, но поровну.
   - И все же, Хель, - Саент положил ей руку на плечо. - Уезжай. Двуречье не выстоит без тебя.
   - Да обойдется без меня Двуречье!
   Она подняла на Саента усталые карие глаза:
   - Говорят, женщины заболевают реже.
   - Увезем тебя силой.
   - Попробуйте.
   Драпировка качнулась от внезапного сквозняка. Два стражника в бахтерцах швырнули на пол комок лохмотьев - то, что было некогда человеком. Тот с усилием вскинул залитое кровью лицо.
   - Кто это?!
   В ответ один из стражников выставил на пол шкатулку:
   - Он рассыпал в Кузнечной слободе это.
   Саент оказался быстрее, подхватил шкатулку каминными щипцами и швырнул в огонь.
   - Крикните сменщиков и - в баню! Ни с кем не говорить, ни до чего не дотрагиваться; одежду и латы в огонь.
   - А как...
   Саент зашипел так., что испуганный латник отскочил.
   - Лонк, огня! - Хель тоже догадалась, в чем дело. - Прокали пол по их следу и отправь лекарок в предместье. И десяток воинов. Пусть запечатают колодцы. Кто ты?!
   Человек сплюнул кровавый сгусток.
   - Храмовник, - пробормотал Саент. - Слуга Щита. Так вот откуда у морны ноги растут. Что скажешь?
   Служитель Предка молчал.
   - Тебя будут пытать.
   - Пусть.
   - Ты знаешь, как остановить заразу.
   - Мне все равно.
   - Да-а... - протянула Хель. - Вы искусны в предохранении от болезней. Саент, воинов в Храм. Не выпускать никого.
   Храмовник вдруг вскочил, метнулся к Хели и схватил ее за руки.
   - Будь проклята, ведьма! Тень Щита на тебе!
   Хель с усилием стряхнула его руки. На храмовника медведем воссел вернувшийся Лонк. Тот брызгал слюной, бился:
   - Я сдохну, но утащу тебя с собой!! Тебя, ведьма! И тебя! Всех! Как я вас ненавижу...
   Саент пнул носком сапога бездыханное тело:
   - В обмороке... Раздевайся, Хозяйка. Все в огонь.
   Кинул на каменный пол в середине покоя все дрова. Недовольный. прибавил, разбив о край стола. несколько стульев, швырнул в общую кучу груду бумаг, поджег от очага. И вместе с Хелью и Лонком вошел в огненное кольцо.
   Храмовник от жара очнулся. стал извиваться и стонать, Саент оглушил его снова.
   Хель прибила ладонями затлевшие волосы и даже не почувствовала боли. Горький дым раздирал горло и наворачивал слезы на глаза. Огонь прыгал в опасной близости от тел.
   Саент сильно сжал ее руку:
   - Девонька, терпи...
   Хель сидела, накрывшись чистой рубашкой, у стола. Груду головешек с середины комнаты убрали, и о ней напоминали только едкий запах и черное пятно копоти да слезящиеся глаза. Несколько ожогов смазали маслом и перевязали.
   - Даст Милосердная, обойдется. Тебе бы в постель, Хозяйка.
   Хель дернула плечом.
   - К тебе шествие.
   - Смеешься...
   - За разбой, учиненный в Храме.
   Хель подскочила.
   Саент ухмыльнулся.
   - Я их затолкал в отстойник. По нарушению указа о сборищах. О храмовниках дознание ведется.
   - Если что - сразу ко мне. И глашатаев на все перекрестки. Пусть не рядятся невинными.
   - Сделано.
   Саент посмотрел на нее с любовью. Всю бы кровь отдал по капле, чтобы с девочкой не случилось худого. И так сколько пережила... Ну, время покажет.
   Как же им не хватало этого времени!
   - От Антонии хартия. И Райнара.
   Хель улыбнулась, вспоминая корявые строчки сына. Скучает, любит. Счастье, нет малыша в этой заверти.
   - Спасибо, Саент.
   - Не за что, Хель.
   Они переглянулись, улыбнувшись друг другу.
   Весть о морне застала Мэя на охоте. Бледный, как крашенина, гонец бухнулся в ноги владетельного бургомистра, с трудом выталкивая из горла слова. Мэй побледнел не меньше гонца и погнал лошадь в город. Когда ее уводили от крыльца, лошадь хромала и с губ падала кровавая пена.
   Следующие три часа ратуша и общинные амбары напоминали свепет с забравшимся внутрь медведем. Заполошно гремели колокола. Гонцы на свежи конях помчались дальше, на Эрнар и Резну, а на Хатан потянулся обоз с мясом и зерном в окружении дюжей ландейлской гвардии. Мэй с небольшой свитой вырвался вперед. Каждый из всадников вел с собой двух поводных коней. Ехали без остановки днем и ночью, еще с ними мчалась половина ландейлских лекарей.
   Что могли сделать они - усыпить больного, облегчить страдания... а верного лекарства от морны не было. Только время.
   В храмах молились Милосердной.
   Блаженные на папертях кричали о ведьмовстве Хозяйки.
   О разбое в Храме.
   В подвалах Ратуши пытали храмовников.
   На улицах горели костры.
   Вилась пыль.
   Время жатвы, время предосенних торгов.
   Плакали женщины, и набат заглушал их плач.
   Конники мчались в дорожной пыли, блестели подковы.
   Хатан был подобен перебродившему вину, готовому выбить днище у бочки. Недоставало малого.
   Гэльда с войском не впустили в Хатан, и он стоял под стенами. Как в осаду.
   А как же рвались за стены жители!
   Пехотинцы Гэльда поймали уже семерых. Пропусти - и на Двуречье ляжет серое крыло.
   Гэльд получил три коротких письма от Хели. Потом послания иссякли.
   - Пи-ить...
   Матэ угадал по губам. Поднес долбленку. Вода полилась с краешка губ на подбородок. Шея слабо дернулась.
   - Хе-ель... Боль-но...
   Мальчик умирал, и Матэ ничего не мог для него сделать. Веки восковой бледности, серый узор на щеках. В коротком стоне выдал он свою тайну, и Матэ хотелось заплакать. От морны не было лекарства. По крайней мере, он не знал.
   Паренек-мечник опять прошептал что-то, и Матэ склонился ниже, вслушиваясь в невнятный звук.
   - Милый мальчик, как ты весел,
   Как светла твоя улыбка...
   Имрир подавился стоном. Матэ придержал его голову.
   - Ты не знаешь, ты не веришь,
   что такое эта скрипка,
   что такое древний ужас
   зачинателя игры...
   Воин дослушал до конца, и мороз пробежал по коже. Он думал, что последнее усилие исчерпает мальчика, и тот отойдет, но тот вдруг задышал ровно и спокойно. Заснул.
   Путешествие королевича.
   ВОЛЧОНОК.
   Малыш сидел на берегу. Хватал рукою одуванчики. А дальше было только море.
   Имрир очнулся от слабости. И еще оттого, что незнакомый рыжебородый парень, наклонив долбленку, вливал воду по капле в его пересохший рот. Имрир стал жадно глотать, захлебнулся, закашлялся - и окончательно пришел в себя. Он увидел рыжее поле, тяжелое брюхо нависающих туч, двух лошадей, привязанных к ракитнику. По верхушкам кустов пробежался ветер.
   Имрир хрипло застонал, этот стон, похожий на скрип снега, испугал его самого, и улыбка на физиономии рыжебородого незнакомца показалась кощунственной.
   - Ты... кто? - спросил Имрир.
   Парень почесал бороду:
   - Никак Милосердная мозги отняла, посылая исцеление. Матэ я.
   - А дальше?
   Слова Имрира, казалось, еще больше позабавили парня.
   - Тебе что, и титул? Так нынче титулов нет.
   И, словно сочувствуя отраженному в глазах Имрира недоверию:
   - Матэ я, сын Хамдира, пятый брат Гэльда, барона Эрнарского.
   Имрир отшатнулся. То есть, ему показалось, что отшатнулся, а сам он так и продолжал беспомощно лежать на подстилке из сухого камыша.
   Матэ разогнулся:
   - Волка байками не кормят. Я тут перепелку поймал.
   Мясной сок лился в губы юноши, обжигая, но разнося по жилам свежую силу. Он угрюмо посмотрел на Матэ и спросил:
   - А как я здесь оказался?
   Матэ с хрустом разгрыз косточку, облизал пальцы, ответил:
   - Морной тебя прихватило. А то бы мы во-он где были!..
   Липкие пальцы холода пробежали по телу Имрира.
   - А где... были бы?.. - слова давались тяжело, но ему нужно было расспросить этого врага.
   - Где были бы? Свет велик. А тебе лучше быть везде, чем в Хатане. Хотя... сейчас там, верно, не до тебя.
   Он сжал рукоять меча и отбросил, выдавая внутреннее напряжение.
   - Неужто так и не помнишь?
   Имрир постарался как можно достовернее покачать головой.
   - Ты убил одного из слуг Предка. И Хель... Верховная отправила тебя от беды.
   Сын Торлора снова, как наяву, увидел последнее, что помнил: ненавистное лицо и град разлетающихся алых осколков. И очнулся сейчас. Зима была, а сейчас лето, и он ничего не помнит. А может быть, он спит?!
   - Эх, мечник... Спи давай, выздоравливай.
   Матэ пригасил костерок и с пыхтением заполз в шалашик из переплетенных ветвей:
   - Я тоже посплю. Две ночи не спал, знал бы кто...
   Он мирно засопел, так и не поведав, что же хотел сказать.
   Имрир полежал, сдерживая дыхание. Потом медленно сел. Камыши зашуршали, и он испугался, что Матэ проснется, но тот дрых, как каменный. Голова у Имрира кружилась.
   Мальчик перетащил непослушное тело и липкой неверной рукой достал из ножен Матэ кинжал. Сцепил пальцы на рукояти. Почти не размахиваясь, изо всех сил ударил спящего.
   Потом долго и муторно ловил лошадей. Шел к ним, растопыря руки, а они кружили у куста, насколько хватало поводьев. Имрир упал на колени. Потом лицом в траву и хрипло заплакал от бессилия. Потом пошел вихляющейся походкой в сторону, где, как он думал, была столица.
   В первом же встречном селении Имрир украл с изгороди порты, снял у реки и зарыл свою одежду, а сам долго стоял в шелестящих струях, смывая с себя боль и грязь. Натянул чистое, тщательно вымытые и слегка разбухшие сапоги, и только тут уразумел, что он сделал. Трясущейся рукой начертал на склоненной к реке раките знак морны и потащился прочь. После этого Имрир шел три дня, то по дороге, то по голому полю, ночевал в стогах или просто в траве, и ел, что придется: аир и пшеничные зерна, осыпающиеся из тяжелых колосьев. Один раз вспугнул куропаток, попытался сбить палкой, но они ушли, мелькнув в мятлице оранжевыми с серым спинками, а он опять заплакал от неудачи и яростного голода. К вечеру третьего дня Имрир наткнулся на повозку с задремавшим ратаем и попытался украсть котомку, но дюжий мужик. проснувшись, отлупил Имрира, а после, бранясь, сунул ему в руки хлебный ломоть и пару медяков. Имрир еле сдержался, чтобы не запихнуть хлеб в рот целиком и не воткнуть в мужика нож. Он съел всего несколько крошек и спросил дорогу на Хатан.
   К вечеру шестого дня Имрир вышел к столице. Небо медленно теряло краски, а у стен пылали костры. Столько костров, что он сперва решил, что город взят в осаду. Он стал двигаться особенно сторожко, как большой камышовый кот, и вконец перемазавшись в канаве, зато услышал, что эти полки не пытаются войти, а скорее мешают выйти из города. На какое-то время Имрир даже вздохнул с облегчением, думая, что морна доделает за него то, к чему он стремился всю жизнь. Но понял, что не в силах полагаться на время и судьбу; что эта женщина может опять избежать гнева Предка, и отец останется неотмщенным, а Двуречье чужим. И тогда Имрир повернулся и твердой походкой пошел от столицы к северу и востоку - туда, где ждал его Замок-за-Рекой.
   Хель посмотрела на монашка, и в сердце стала прокрадываться непрошенная жалость. Хель отвернулась к окну. Пахло горелым, дым прокрадывался во все щели. С пыльного явора сорвалась и бросилась в тусклое небо стая воронья. Хель тряхнула головой:
   - Пусть говорит.
   Парень поджимал пальцы, как скрюченные птичьи лапки, стараясь спрятать в рукава балахона, и это почему-то неприятно поразило ее. Уехать, вырваться из этого проклятого города... купаться в хрустальных озерах. Даже скачка через леса меньше бы утомила... она всего только человек...
   - Хозяйка... ты спишь?
   Хель тряхнула волосами. В конце концов, она забудет, что у нее есть имя. Как забыла смерть отца, и второго ребенка, который никогда не родится... Да и она сама - ласковая девочка - умерла однажды в подземельях Тинтажеля, прежде далеко до Пустоши...
   - Я... не сплю. Пусть говорит.
   Она подалась вперед, пораженная его простыми словами. И они знали, и молчали, и позволили им умирать. И если последний из служек Предка погиб бы под пытками, то город был бы обречен.
   Ей хотелось трясти мальчишку. И целовать. Если милосердие вознаграждается... Где сейчас Матэ с Имриром? Верно, далеко...
   - Что тебе нужно? Тебе дадут все.
   - Если позволите... госпожа... Доброволец. Чтобы вы поверили, что я не лгу.
   - Посмел бы ты!
   - Тише, Саент. Я верю тебе, - сказала она мальчишке. - Пожалуй... начнем с меня.
   - Ты сошла с ума! - орал Саент. - Ты сошла с ума, глупая девчонка! Ты не смеешь рисковать!!
   Хель пожала плечами. Спорить с ней было бесполезно. Она знала это и знала, что он знает. Еще тогда, когда он выручал напуганную девочку-лицедейку, с ней спорить было бесполезно. И тогда, когда она, полуслепая, выезжала из Меденя. И потом... В конце концов все сильные мужчины уступали ей. Все Двуречье. А ведь на деле она оставалась слабой и маленькой, и ох как боялась иногда... когда Пустошь осенила черным крылом...
   Монашку недолго понадобилось, чтобы обернуться за сильной охраной и привезти все, что надобно, чтобы упасти от морны. А Хель еще известила лекарок Госпиталя Милосердной, и шестеро их с самой Христей и дамой Истар стояли у стен, наблюдая за происходящим. Паренек, смущаясь таким пристальным вниманием хорошеньких и многим известных женщин, расставлял на широком очищенном столе флаконы, плошки и чашки с водой и порошками. Руки, изуродованные пытками, слегка дрожали. Правда, он сдался почти сразу...
   Женщины наклонились над снадобьями.
   - Не пробуйте лизнуть. И не вдыхайте, - предупредил лекареныш. - Это надо смешать. Еще щепотку. И с пол пальца воды. Сунцы давно знают...
   Как на грех, в городе ни одного лекаря-сунца. Или неопытны. Или мечтают запросить подороже. Когда такое?!
   - Нож!
   Он поводил широким лезвием в пламени свечи.
   - Госпожа?! - полувопросительно обратился он, и мягкое лицо залил румянец стеснения.
   - Я готова.
   - Вам лучше присесть.
   Хель опустилась в придвинутое стражем дубовое кресло с высокой жесткой спинкой, заставившей распрямиться. Ни дама Истар, ни Саент не сказали больше ни слова, но в их глазах читалось неодобрение.
   Она посмотрела на монашка, и у того дрогнули руки.
   - Закатайте рукав, - почти беззвучно попросил он.
   Услужливые лекарки исполнили приказание.
   Несколько коротких надрезов, и вот он уже втирает серую кашицу. Так просто?
   - Через час вам станет плохо, госпожа. Может быть, очень плохо. Но вы не умрете.
   Хель презрительно улыбнулась. Он по забывчивости продолжал сжимать ее руку. Что ты знаешь о смерти, серв? И тут она посмотрела на его скурченные, похожие на птичьи лапки кисти. И ей стало тоскливо и мерзко самой себя. Видимо, знаешь...
   - Саент, если все окончится хорошо, пусть это делают всем. Лекарки помогут.
   - К сожалению, заболевшим это не поможет, госпожа.
   - Жаль.
   Хель уже перебарывала болезнь, когда мальчика достал арбалетным болтом один из тех, кто сбежал при захвате Храма и прятался в хатанских переулках. В святилище Семи Свечей монашку поставили свечу. И ставили еще долгие годы, когда уже забыли само его имя.
   Мэй со спутниками въехал в Хатан через Сунские ворота, дня на три опережая обоз. Хмурый неразговорчивый стражник повел лекарей и свиту мимо складов Торжища, на Оружейную, направляясь к Госпиталю при Храме Семи Свечей. На одном из перекрестков Мэй незаметно отстал от них. Держась в тени, следовал он по темным, таким неузнаваемым и молчаливым хатанским улицам. Копыта печально цокали по булыжнику, и в сердце музыканта поселилось отчаянье. Он бы пустил коня в галоп, чтобы быстрее узнать, что с Хелью ( он побоялся спрашивать о ней у ворот), но старался двигаться терпеливо и медленно, опасаясь быть задержанным стражей. Однако едва не столкнулся с нею лоб в лоб, сворачивая на улицу Медников. Его предупредило глухое эхо и мелькнувший свет, он отступил в нишу, зажав морду коню, чтобы тот не выдал его ржанием. Конная стража с цокотом и легким звяканьем оружия проехала рядом. Мэй переждал еще немного и двинулся по знакомым переулкам в сторону Ратушной площади. Площадь, в отличие от темных улиц, была светла, как днем, по ней вдоль фасада Ратуши, Храма Предка и дворца Торлора выхаживала удвоенная охрана. Мэй не рискнул ехать через площадь, желая избежать долгих объяснений, а, приподняв бревно, миновал тайный узкий проулок и проник в Ратушу с тыла. Отодвинув знакомые доски, некогда позволявшие ему и Хели исчезать и появляться, когда вздумается, он оказался в парном, пахнущем навозом тепле конюшни. Мерно фыркали кони, и у Мэя стало легче на душе.
   Прижимаясь к стене, Мэй миновал несколько ярко освещенных лестничных пролетов, пропустил несколько стражников и очутился перед высокой дверью в приемную. Трое охранников в цветах хатанской гвардии стояли перед ней, опираясь на бердыши и не собираясь ни уйти, ни задремать.
   Мэй выругался, лихорадочно вспоминая расположение потайных коридоров. Благо, все механизмы были тщательно смазаны, и ни одна дощечка не скрипнула, когда он протиснулся по тесному пространству к панели, ведущей туда, куда ему было нужно. Он всегда боялся, что через этот ход могут проникнуть убийцы, но Хель полагалась на то, что мастера, строившие хатанскую ратушу, давно умерли, а планы сгорели в Сирхонский мятеж, и проникший в потайные коридоры скорее умер бы от жажды и голода, чем отыскал нужную дорогу. А еще она всегда верила в людей, которые ее охраняли.
   Панель отошла, и Мэй оказался лицом к лицу с опешившим Саентом. Двое или трое людей, бывшие в приемной, тоже обернулись к нему.
   - Где Хель?
   - Там, - Саент указал на высокие тяжелые двери, украшенные чугунным узором. - Она больна, не ходи.
   Стражники скрестили перед Мэем оружие, он с силой оттолкнул их.
   - Стой!
   Саент всей медвежьей тяжестью повис на Мэе, но тоже отлетел в угол. Мэй сейчас готов был сражаться со всем светом, лишь бы очутиться у постели жены.
   - Ты заразишься! Дурень! Двуречье...
   - А плевал я на Двуречье!
   Саент облапил Мэя, и они, тяжело дыша, несколько минут пытали силы друг друга. Мэй уже не был тем хрупким мальчиком, которого с легкостью отшвырнул когда-то краснорожий барон, но и Саент набрал тяжести и силы, и они были почти равны теперь.
   Испуганный стражник, боясь сказать слово, вытирал кровь, текущую из носа.
   - Леший с тобой! - выхакнул Саент. - Иди. Медведь Сирхонский...
   Мэй расслабленно улыбнулся. Если Саент шутит, все не так плохо.
   Свечи горели на консоли, отгороженной легонькой сунской ширмой с гибкими ветками остожника и пышными цветами на желтой бумаге. У постели горбилась сиделка. Заснула с лицом, полуприкрытым черными вьющимися волосами, вышивка сползла с колен. Стараясь не потревожить, Мэй обошел ее и склонился над Хелью, разглядел ее хрупкое личико на полосатой подушке, осененное серым узором морны, худую руку, лежащую поверх кожаных и меховых одеял. Хотя в покое было тепло. Мэй испытал жалость и ужас и, наклонясь, поцеловал бьющуюся на виске жилку и старый, оставшийся с казематов Тинтажеля, шрам.
   В окно вливался голубоватый полумрак - близился рассвет.
   Болезнь непостоянна, как и всякая женщина, и через недолгое время поветрие закончилось, как началось, так и не выйдя за пределы Хатана. Виновные в измене слуги Предка были убиты, и Храм стоял темным призраком самому себе. Впрочем, люди, одолеваемые насущными заботами, казалось, о нем забыли. Ждала жатва, и для ежегодных торгов были раскинуты шатры под городом. Хель, бледная, похожая на тень, не могла оставаться в тесных коридорах ратуши, и Мэй купил для нее светлый дом с садом на окраине столицы, подальше от кожевенной слободы, где она медленно выздоравливала, избавленная от забот и волнений.
   Хатан сбросил серые тенета скорби и смерти и выздоравливал вместе с нею. На пепелищах загремели мастерки каменщиков, зазвенели пилы, золотая стружка потекла в бурьян. Из Райгарда, Снежны, Ландейла заспешили в Хатан плотники и каменотесы. Жизнь продолжалась.
   Запах дыма от хлебных печей, свежей стружки, меда, цветные паруса на Хатанке, довольное мычание коров, возвращающихся с пастбища; колокольчики, звенящие в арках в окончаниях улиц - таков был Хатан этого бересня.
   По обочинам дорог цвел вереск, и последние шмели пели в нем свои низкие песни. Путник, изнемогая, брел по дороге. Его израненные ноги цеплялись за малейшие выбоины, лицо почернело от солнца и ветра, глаза слезились, а губы запеклись, и в нем с трудом признали бы теперь мечника Верховной и храмового воспитанника. Но если бы кто подошел поближе и осмелился глянуть ему в глаза, увидел бы там желтую точку, как у загнанного, но готового ко всему волка.