Страница:
бабушка, Господь не без милости...
Только она прокричала: Чуфырло!.. Ты что скиксился или офонарел?!., как
в палисаде, а затем на крыльце послышались торопливые тяжелые шаги, и тут же
раздался стук в дверь, и немолодой хриплый мужской голос скомандовал:
Галина, подъем!
Своей огромной горячей ладонью она мгновенно зажала мне рот и нос, при
этом зачем-то с силой стиснув обе ноздри, и сама, замерев, молчала,
затаилась, но в дверь энергично стучали, и тот же строгий хриплый
прокуренный голос громко и недовольно осведомился:
Егорова, ты что молчишь?.. Я знаю, что ты дома! Давай срочно в
операционную!
Я подумал, что стоявший за дверью, должно быть, слышал, как она на меня
кричала, и она это тоже, очевидно, сообразила и, к моему великому
облегчению, отняла ладонь от моего лица,
я ведь без преувеличения задыхался.
Федор Иванович, не могу! после короткой паузы заявила она решительно. Я
отдежурила вторую субботу, только в восемь сменилась! Что я каторжная?!
Федор Иванович, я не приду! Не могу. И все!
Егорова, не смей так говорить!!! Не выводи!.. Перевернулся
Студебеккер!.. понизив голос до полушепота, сообщил стоявший за дверью.
Семнадцать пострадавших. Шесть тяжело! Немедленно в операционную!
Да что я каторжная, что ли?! А Кудачкина, а Марина, а Зоя Степановна?!
Марины нет, ты же знаешь сегодня суббота! А Кудачкина и Зоя уже
вызваны. И Ломидзе, и Чекалов, и Кузин! Будем работать на четырех столах!
Товарищ майор, я не могу, поймите! Я вас прошу. Я вас просто умоляю!
Завтра я вам все объясню!
Егорова!.. Мать твою!.. Не выводи!!! яростно закричал за дверью майор,
от крайнего возмущения он зашелся хриплым надсадным кашлем. Егорова!.. Я с
тобой нянчиться не буду! Я тебе приказываю: немедленно в операционную!
Повторяю: экстренный вызов! Если через десять минут тебя не будет, пеняй на
себя! Я тебе ноги из жопы вытащу!
Товарищ майор... просяще начала она, но послышались быстрые удаляющиеся
шаги сначала на крыльце, а затем в палисаднике, и, не стесняясь моего
присутствия, она выматерилась ядрено, затейливо и зло, что меня уже почти не
удивило.
Скосив глаза, я видел, как она подняла и надела бюстгальтер и при этом
яростной скороговоркой сообщила, вернее, выкрикнула мне, что какую-то Марину
на воскресенье увозят спать с генералом, она употребила не слово спать, а
матерный глагол, и обозвала Марину минетчицей, другие же, в том числе и она,
должны вкалывать в операционной и уродоваться как курвы.
Застегни! подойдя и поворотясь ко мне спиной, приказала она, и я с
большим усилием и не сразу застегнул все четыре пуговицы вновь надетого ею
бюстгальтера, подивившись, как она их застегивает и расстегивает без
посторонней помощи, даже тугой хомут стягивать супонью было проще и легче.
Разденься, ложись и жди меня! Я не задержусь! Я тебя закрою, и жди, я скоро
вернусь! Можешь спать, но не смей уходить!
Она зажгла свет, проворно надела платье, посмотрела на себя в зеркало,
висевшее на стене, быстрым движением поправила волосы и, выскочив из
комнаты, заперла меня снаружи на ключ.
Как только затихли ее шаги, я застегнул брючный крючок, пуговицы на
гимнастерке, надел поясной ремень и кокину фуражку и осмотрелся...
Белоснежные простыни в распахнутой постели и над ними на стене немецкий
коврик для спальни: полураздетые, воркующие, как голуби, он и она... Галина
Васильевна со смеющимся, счастливым лицом посреди стадиона... Флакон с
остатками спирта, горбушка черного хлеба, тарелка с редиской и малосольным
огурцом, блюдце с печеньем и ватрушкой... трофейный немецкий патефон...
Гантели, эспандеры...
Только теперь на темном резном комоде я заметил что-то накрытое куском
черного шелка размером с большой носовой платок. Под ним, когда я его
осторожно поднял, находилась небольшая, в рамочке, фотография, судя по
всему, свадебная Галина Васильевна молодая, радостная, в светлом нарядном
платье с оборочками и рядом с ней под руку высокий широкоплечий военный со
старым, еще без колодки, орденом Красного Знамени над левым карманом
гимнастерки и двумя шпалами в каждой петлице майор. У него было широкоскулое
приятное открытое лицо, и смотрел он с веселым задором сильного, уверенного
в себе человека. Кем он ей приходится и почему фотография, прислоненная к
стене, была наглухо завешена черным?.. Помедля и предположив, что майор,
очевидно, погиб, я снова аккуратно накрыл фотографию платком.
Затем я пошарил глазами в углу и вдоль стен по полу, но ядра для
толкания не увидел. А мне так хотелось его посмотреть и потрогать, вернее,
подержать в руках этот металлический шар, благодаря которому можно было
сделаться всесоюзной или мировой знаменитостью, я даже под кровать заглянул
и не без усилия отодвинул тяжелый немецкий чемодан, но и за ним ядра для
толкания не оказалось. Единственное, что я неожиданно заметил на полу и,
огорченный, положил в карман брюк, была пластмассовая защитного цвета
пуговица, в нетерпении оторванная Галиной Васильевной от моей ширинки. Как
тут же выяснилось, она оторвала там даже не одну, а две пуговицы, что
расстроило меня еще больше, особенно когда найти вторую мне не удалось.
Надо было немедля уходить. Я боялся, что майор, вызвавший Галину
Васильевну в операционную, обнаружив, что она изрядно выпивши, отправит ее
домой. Я попробовал, подергал дверь, но она была заперта. Тогда, погасив
верхний свет, я подошел к окну, отвел тяжелую портьеру и, подняв шпингалет,
отворил левую створку.
Словно я распахнул двери душного, затхлого склепа, до чего же чудесно,
до чего замечательно было там, за окном!.. В лицо мне повеяло майской
вечерней свежестью, повеяло простором и свободой и так душисто пахнуло
дурманным ароматом белой акации и сирени, густо насаженными и разросшимися
по всему палисаду перед домом.
Наверно, с минуту я стоял, притаясь на подоконнике, и напряженно
прислушивался. Отдаленно доносились звуки патефонов, в каком-то коттедже
справа несколько пьяных мужских и женских голосов нестройно тянули: На диком
бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой..., а слева вдалеке слышался
частушечный перепев, но в палисаднике и поблизости было тихо ни разговора,
ни шепота, ни шороха. Придерживая фуражку, я осторожно спрыгнул на траву,
прикрыл оконную створку и, малость погодя, охваченный невеселыми мыслями,
уже шел противоположной стороной улицы.
Таких неудачных суток я не мог и припомнить. И ночной, застигнувший
меня со сна врасплох розыгрыш, и отлуп всего лишь из-за шрама! на отборочном
смотре, отлуп, лишивший меня, боевого офицера, ветерана дивизии, редчайшей
возможности поехать на парад победителей в Москву и затем, после двух с
половиной лет разлуки, навестить в родной деревне самого близкого мне
человека бабушку и помочь ей хоть что-то поделать по хозяйству, и, прежде
всего, снять ее боль: восстановить растащенную на дрова оградку на могиле
деда, и придуманная Володькой или Аделиной нелепо постыдная попытка
знакомства с Натали, и, наконец, еще не осмысленное полностью,
ошеломительное унижение, какому меня походя подвергла Галина Васильевна...
За что?!
В этот день жизнь раз за разом непонятно почему бросала меня на ржавые
гвозди. Я вспомнил утренний смотр и как обходивший строй председатель
отборочной комиссии, начальник оперативного отдела штаба корпуса, рослый,
плечистый, с большим багровым носом и громоподобным голосом полковник
Булыга, я знал его еще по боям под Житомиром, полтора года назад, когда он
был майором, остановясь передо мной, посмотрел и недовольно воскликнул:
Шрам на правой щеке!.. Отставить!
Разрешите доложить, без промедления вступился подполковник Кичигин.
Один из лучших офицеров соединения. Отобран лично командиром дивизии... Под
Бекетовкой в новогоднюю ночь, захватив немецкую машину, вывез из окружения
документы штаба и девятерых тяжелораненых... чем спас им жизнь... В том
числе подполковнику Северюхину...
Бекетовку помню, вглядываясь в мое лицо и вроде подобрев, заметил
полковник. И его будто припоминаю... Знакомая физиономия!..
Мысленно я возрадовался и, преданно глядя полковнику в глаза, мне так
хотелось навестить бабушку! тянулся перед ним на разрыв хребта.
В августе на висленском плацдарме... продолжил Кичигин, но полковник,
перебив его, с неожиданной свирепостью вскричал:
Кар-роче!!!
Короче... Разрешите... сбивчиво проговорил Кичигин и неожиданно
предложил: Шрам припудрить можно!
Ты кому здесь мозги пудришь?! после небольшой зловещей паузы возмутился
полковник. Правая щека видна с Мавзолея! зычно и наставительно сообщил он.
Соображать надо!!! И головой, а не жопой!.. Отставить!!!
И тотчас стоявший за его левым плечом маленький щеголоватый капитан
сделал какую-то отметку в списке, который он держал перед собой на
планшетке... Из представленных дивизией двенадцати человек забраковали троих
и среди них меня.
У темневшего впереди памятника местным жителям, погибшим в Первую
мировую войну, с той стороны, откуда я подходил, стоял человек. Этот
невысокий монумент я хорошо рассмотрел, когда две недели назад с Володькой и
Фроловым приезжал сюда. На чугунной памятной доске были обозначены имена и
фамилии десяти или двенадцати жителей Левендорфа, не вернувшихся с той
войны, а ниже, как утешение для родственников, сообщалось:
Deutschland wird sie nie vergessen.
Теперь с обратной стороны памятника был прикреплен большой щит
наглядной агитации со стандартным лозунгом: Германия страна насилия и
разбоя! Приблизясь, я увидел, что стоявший у ограды спиной ко мне человек
военный с фуражкой в руке
был офицером, капитаном медслужбы и, подойдя сбоку, не без удивления
узнал в нем Гурама Вахтанговича. Он выглядел пьяным и, держась рукой за верх
ограды, опустив голову, очевидно, плакал, во всяком случае, всхлипывал.
Товарищ капитан, вы что здесь делаете? после короткого раздумья спросил
я.
Я нэ дэлаю, посмотрев на меня и наверняка узнав, с сильным кавказским
акцентом отвечал он. Я...
И тут он произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь и впоследствии
в минуты разочарований многажды говорил самому себе:
Всэ-таки самый хороший чэлавэк шашлык и кружка пива!
Он был не пьяный, а только выпивши, вид у него был жалкий, удрученный.
Вам надо домой. Надо выспаться, посоветовал я.
Мой дом в Батуми, плачущим голосом произнес он. А здеэс...
Он вяло, с какой-то обреченностью махнул рукой. Хотя Натали, в упор не
замечая, а точнее, игнорируя меня, раз за разом танцевала именно с этим
старым, невзрачным, лысоватым человеком, он был старше меня лет на двадцать
я не испытывал к нему и малейшей неприязни.
Идемте, я взял его за локоть и вывел на неширокую асфальтовую дорогу.
Вы сами дойдете?
Я нэ пияный, всхлипнув, сказал он и, невесело глядя мне в лицо, снова,
как великое откровение, доверительно сообщил: Всэ-таки самый хароший чэлавэк
шашлык и кружка пива!
И поворотясь, медленно, нетвердо ступая, двинулся по дороге в сторону
госпиталя.
Меж тем прекрасная майская ночь была полна жизни: в большинстве
коттеджей светились окна, по-прежнему слышались звуки патефонов, гитар,
пение и пьяные возгласы, где-то неподалеку звучала гармонь.
В безрадостном раздумье я стоял у ограды памятника. Метрах в сорока по
правой стороне улочки находился небольшой гараж, где мною был оставлен
мотоцикл; рядом, в том же палисаде, светилась застекленная, заросшая по
краям вьющейся зеленью веранда, там, за круглым столом, под оранжевым, низко
висящим абажуром играл в преферанс Арнаутов. Я знал видел трижды
его неизменных партнеров: военного прокурора дивизии майора
Булаховского и двух госпитальных медиков пожилого, седоватого подполковника
с хмурым костистым лицом и капитана, тоже немолодого, курносого, с короткими
рыжими волосами на круглой как шар голове.
В этом коттедже у старой немки квартировала Нина Алексеевна женщина
майора Булаховского, капитан медслужбы, среднего роста, очень ладная и
чистенькая, лет тридцати блондинка, белозубая, с добрыми серыми глазами. В
прошлые разы она приветливо и щедро поила меня замечательным душистым чаем с
домашним кексом и немецким вареньем из райских яблочек. Теперь, после
выпитого спирта и нервного напряжения, пережитого при общении с Галиной
Васильевной, жажда мучила меня, но о появлении там, на веранде, или в любом
другом доме с двумя оторванными пуговицами, точнее, с расстегнутой по сути
дела ширинкой не могло быть и речи.
Стрелки на светящемся циферблате показывали без нескольких минут
двенадцать, еще часа два, а может, и три надо было кантоваться в этом
злополучном Левендорфе, ожидая, когда освободится Арнаутов. Часа два как
минимум: я знал, что он мог просиживать за преферансом и до рассвета.
Десятки, а может, и сотни раз я слышал и читал о предчувствиях,
различных приметах и предвестиях, но у меня в тот вечер и в те поистине
поворотные в моей жизни сутки ничего подобного не было. К полуночи
всесильное колесо истории уже накатило, навалилось на меня всей своей
чудовищной тяжестью, однако я ничего не ощущал. Распитие метилового спирта,
как потом установило следствие, началось сразу после моего отъезда из роты,
то есть примерно в три часа дня, и первые четверо отравившихся были
доставлены в медсанбат дивизии где-то около семи часов вечера, а ближе к
одиннадцати, когда Галина Васильевна, унижая мое офицерское достоинство,
принудительно с применением силы заталкивала тугой, огромный сосок своей
могучей груди мне в рот, Лисенкова уже более двух часов не было в живых, а
Калиничева еще пытались спасти, был разыскан и прибыл армейский токсиколог,
подполковник медслужбы, до войны будто бы профессор, по фамилии Розенблюм
или Блюменфельд блюм там было, это точно. Калиничева тянули с того света
несколько часов, зная при этом, что его уже не вытащить, и еще трое моих
солдат находились в тяжелейшем состоянии и позднее ослепли. О чрезвычайном
происшествии в вверенной мне разведроте в этот час, как и положено, доносили
шифром срочными сообщениями в шесть адресов, и о случившемся отравлении со
смертельным исходом в эти минуты уже знали почти за две тысячи километров в
Москве, я же, находясь менее чем в часе езды от роты и медсанбата, о
свалившейся на меня лично и на дивизию беде пребывал в полном неведении.
Колесо истории всей своей чудовищной тяжестью накатило на меня, переехав, а
точнее, поломав мою офицерскую судьбу, но никакого предвестия о происходящем
у меня в этот день или вечер не было. Я томился ожиданием, когда Арнаутов
освободится от преферанса и мы сможем вернуться в дивизию, и единственное,
что занимало и огорчало меня в этот час, были две пластмассовые защитного
цвета пуговицы, оторванные пьяной спортивной знаменитостью от ширинки моих
брюк, а также невозможность без промедления пришить их на место...
Владимир БОГОМОЛОВ
07.05.2001
Только она прокричала: Чуфырло!.. Ты что скиксился или офонарел?!., как
в палисаде, а затем на крыльце послышались торопливые тяжелые шаги, и тут же
раздался стук в дверь, и немолодой хриплый мужской голос скомандовал:
Галина, подъем!
Своей огромной горячей ладонью она мгновенно зажала мне рот и нос, при
этом зачем-то с силой стиснув обе ноздри, и сама, замерев, молчала,
затаилась, но в дверь энергично стучали, и тот же строгий хриплый
прокуренный голос громко и недовольно осведомился:
Егорова, ты что молчишь?.. Я знаю, что ты дома! Давай срочно в
операционную!
Я подумал, что стоявший за дверью, должно быть, слышал, как она на меня
кричала, и она это тоже, очевидно, сообразила и, к моему великому
облегчению, отняла ладонь от моего лица,
я ведь без преувеличения задыхался.
Федор Иванович, не могу! после короткой паузы заявила она решительно. Я
отдежурила вторую субботу, только в восемь сменилась! Что я каторжная?!
Федор Иванович, я не приду! Не могу. И все!
Егорова, не смей так говорить!!! Не выводи!.. Перевернулся
Студебеккер!.. понизив голос до полушепота, сообщил стоявший за дверью.
Семнадцать пострадавших. Шесть тяжело! Немедленно в операционную!
Да что я каторжная, что ли?! А Кудачкина, а Марина, а Зоя Степановна?!
Марины нет, ты же знаешь сегодня суббота! А Кудачкина и Зоя уже
вызваны. И Ломидзе, и Чекалов, и Кузин! Будем работать на четырех столах!
Товарищ майор, я не могу, поймите! Я вас прошу. Я вас просто умоляю!
Завтра я вам все объясню!
Егорова!.. Мать твою!.. Не выводи!!! яростно закричал за дверью майор,
от крайнего возмущения он зашелся хриплым надсадным кашлем. Егорова!.. Я с
тобой нянчиться не буду! Я тебе приказываю: немедленно в операционную!
Повторяю: экстренный вызов! Если через десять минут тебя не будет, пеняй на
себя! Я тебе ноги из жопы вытащу!
Товарищ майор... просяще начала она, но послышались быстрые удаляющиеся
шаги сначала на крыльце, а затем в палисаднике, и, не стесняясь моего
присутствия, она выматерилась ядрено, затейливо и зло, что меня уже почти не
удивило.
Скосив глаза, я видел, как она подняла и надела бюстгальтер и при этом
яростной скороговоркой сообщила, вернее, выкрикнула мне, что какую-то Марину
на воскресенье увозят спать с генералом, она употребила не слово спать, а
матерный глагол, и обозвала Марину минетчицей, другие же, в том числе и она,
должны вкалывать в операционной и уродоваться как курвы.
Застегни! подойдя и поворотясь ко мне спиной, приказала она, и я с
большим усилием и не сразу застегнул все четыре пуговицы вновь надетого ею
бюстгальтера, подивившись, как она их застегивает и расстегивает без
посторонней помощи, даже тугой хомут стягивать супонью было проще и легче.
Разденься, ложись и жди меня! Я не задержусь! Я тебя закрою, и жди, я скоро
вернусь! Можешь спать, но не смей уходить!
Она зажгла свет, проворно надела платье, посмотрела на себя в зеркало,
висевшее на стене, быстрым движением поправила волосы и, выскочив из
комнаты, заперла меня снаружи на ключ.
Как только затихли ее шаги, я застегнул брючный крючок, пуговицы на
гимнастерке, надел поясной ремень и кокину фуражку и осмотрелся...
Белоснежные простыни в распахнутой постели и над ними на стене немецкий
коврик для спальни: полураздетые, воркующие, как голуби, он и она... Галина
Васильевна со смеющимся, счастливым лицом посреди стадиона... Флакон с
остатками спирта, горбушка черного хлеба, тарелка с редиской и малосольным
огурцом, блюдце с печеньем и ватрушкой... трофейный немецкий патефон...
Гантели, эспандеры...
Только теперь на темном резном комоде я заметил что-то накрытое куском
черного шелка размером с большой носовой платок. Под ним, когда я его
осторожно поднял, находилась небольшая, в рамочке, фотография, судя по
всему, свадебная Галина Васильевна молодая, радостная, в светлом нарядном
платье с оборочками и рядом с ней под руку высокий широкоплечий военный со
старым, еще без колодки, орденом Красного Знамени над левым карманом
гимнастерки и двумя шпалами в каждой петлице майор. У него было широкоскулое
приятное открытое лицо, и смотрел он с веселым задором сильного, уверенного
в себе человека. Кем он ей приходится и почему фотография, прислоненная к
стене, была наглухо завешена черным?.. Помедля и предположив, что майор,
очевидно, погиб, я снова аккуратно накрыл фотографию платком.
Затем я пошарил глазами в углу и вдоль стен по полу, но ядра для
толкания не увидел. А мне так хотелось его посмотреть и потрогать, вернее,
подержать в руках этот металлический шар, благодаря которому можно было
сделаться всесоюзной или мировой знаменитостью, я даже под кровать заглянул
и не без усилия отодвинул тяжелый немецкий чемодан, но и за ним ядра для
толкания не оказалось. Единственное, что я неожиданно заметил на полу и,
огорченный, положил в карман брюк, была пластмассовая защитного цвета
пуговица, в нетерпении оторванная Галиной Васильевной от моей ширинки. Как
тут же выяснилось, она оторвала там даже не одну, а две пуговицы, что
расстроило меня еще больше, особенно когда найти вторую мне не удалось.
Надо было немедля уходить. Я боялся, что майор, вызвавший Галину
Васильевну в операционную, обнаружив, что она изрядно выпивши, отправит ее
домой. Я попробовал, подергал дверь, но она была заперта. Тогда, погасив
верхний свет, я подошел к окну, отвел тяжелую портьеру и, подняв шпингалет,
отворил левую створку.
Словно я распахнул двери душного, затхлого склепа, до чего же чудесно,
до чего замечательно было там, за окном!.. В лицо мне повеяло майской
вечерней свежестью, повеяло простором и свободой и так душисто пахнуло
дурманным ароматом белой акации и сирени, густо насаженными и разросшимися
по всему палисаду перед домом.
Наверно, с минуту я стоял, притаясь на подоконнике, и напряженно
прислушивался. Отдаленно доносились звуки патефонов, в каком-то коттедже
справа несколько пьяных мужских и женских голосов нестройно тянули: На диком
бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой..., а слева вдалеке слышался
частушечный перепев, но в палисаднике и поблизости было тихо ни разговора,
ни шепота, ни шороха. Придерживая фуражку, я осторожно спрыгнул на траву,
прикрыл оконную створку и, малость погодя, охваченный невеселыми мыслями,
уже шел противоположной стороной улицы.
Таких неудачных суток я не мог и припомнить. И ночной, застигнувший
меня со сна врасплох розыгрыш, и отлуп всего лишь из-за шрама! на отборочном
смотре, отлуп, лишивший меня, боевого офицера, ветерана дивизии, редчайшей
возможности поехать на парад победителей в Москву и затем, после двух с
половиной лет разлуки, навестить в родной деревне самого близкого мне
человека бабушку и помочь ей хоть что-то поделать по хозяйству, и, прежде
всего, снять ее боль: восстановить растащенную на дрова оградку на могиле
деда, и придуманная Володькой или Аделиной нелепо постыдная попытка
знакомства с Натали, и, наконец, еще не осмысленное полностью,
ошеломительное унижение, какому меня походя подвергла Галина Васильевна...
За что?!
В этот день жизнь раз за разом непонятно почему бросала меня на ржавые
гвозди. Я вспомнил утренний смотр и как обходивший строй председатель
отборочной комиссии, начальник оперативного отдела штаба корпуса, рослый,
плечистый, с большим багровым носом и громоподобным голосом полковник
Булыга, я знал его еще по боям под Житомиром, полтора года назад, когда он
был майором, остановясь передо мной, посмотрел и недовольно воскликнул:
Шрам на правой щеке!.. Отставить!
Разрешите доложить, без промедления вступился подполковник Кичигин.
Один из лучших офицеров соединения. Отобран лично командиром дивизии... Под
Бекетовкой в новогоднюю ночь, захватив немецкую машину, вывез из окружения
документы штаба и девятерых тяжелораненых... чем спас им жизнь... В том
числе подполковнику Северюхину...
Бекетовку помню, вглядываясь в мое лицо и вроде подобрев, заметил
полковник. И его будто припоминаю... Знакомая физиономия!..
Мысленно я возрадовался и, преданно глядя полковнику в глаза, мне так
хотелось навестить бабушку! тянулся перед ним на разрыв хребта.
В августе на висленском плацдарме... продолжил Кичигин, но полковник,
перебив его, с неожиданной свирепостью вскричал:
Кар-роче!!!
Короче... Разрешите... сбивчиво проговорил Кичигин и неожиданно
предложил: Шрам припудрить можно!
Ты кому здесь мозги пудришь?! после небольшой зловещей паузы возмутился
полковник. Правая щека видна с Мавзолея! зычно и наставительно сообщил он.
Соображать надо!!! И головой, а не жопой!.. Отставить!!!
И тотчас стоявший за его левым плечом маленький щеголоватый капитан
сделал какую-то отметку в списке, который он держал перед собой на
планшетке... Из представленных дивизией двенадцати человек забраковали троих
и среди них меня.
У темневшего впереди памятника местным жителям, погибшим в Первую
мировую войну, с той стороны, откуда я подходил, стоял человек. Этот
невысокий монумент я хорошо рассмотрел, когда две недели назад с Володькой и
Фроловым приезжал сюда. На чугунной памятной доске были обозначены имена и
фамилии десяти или двенадцати жителей Левендорфа, не вернувшихся с той
войны, а ниже, как утешение для родственников, сообщалось:
Deutschland wird sie nie vergessen.
Теперь с обратной стороны памятника был прикреплен большой щит
наглядной агитации со стандартным лозунгом: Германия страна насилия и
разбоя! Приблизясь, я увидел, что стоявший у ограды спиной ко мне человек
военный с фуражкой в руке
был офицером, капитаном медслужбы и, подойдя сбоку, не без удивления
узнал в нем Гурама Вахтанговича. Он выглядел пьяным и, держась рукой за верх
ограды, опустив голову, очевидно, плакал, во всяком случае, всхлипывал.
Товарищ капитан, вы что здесь делаете? после короткого раздумья спросил
я.
Я нэ дэлаю, посмотрев на меня и наверняка узнав, с сильным кавказским
акцентом отвечал он. Я...
И тут он произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь и впоследствии
в минуты разочарований многажды говорил самому себе:
Всэ-таки самый хороший чэлавэк шашлык и кружка пива!
Он был не пьяный, а только выпивши, вид у него был жалкий, удрученный.
Вам надо домой. Надо выспаться, посоветовал я.
Мой дом в Батуми, плачущим голосом произнес он. А здеэс...
Он вяло, с какой-то обреченностью махнул рукой. Хотя Натали, в упор не
замечая, а точнее, игнорируя меня, раз за разом танцевала именно с этим
старым, невзрачным, лысоватым человеком, он был старше меня лет на двадцать
я не испытывал к нему и малейшей неприязни.
Идемте, я взял его за локоть и вывел на неширокую асфальтовую дорогу.
Вы сами дойдете?
Я нэ пияный, всхлипнув, сказал он и, невесело глядя мне в лицо, снова,
как великое откровение, доверительно сообщил: Всэ-таки самый хароший чэлавэк
шашлык и кружка пива!
И поворотясь, медленно, нетвердо ступая, двинулся по дороге в сторону
госпиталя.
Меж тем прекрасная майская ночь была полна жизни: в большинстве
коттеджей светились окна, по-прежнему слышались звуки патефонов, гитар,
пение и пьяные возгласы, где-то неподалеку звучала гармонь.
В безрадостном раздумье я стоял у ограды памятника. Метрах в сорока по
правой стороне улочки находился небольшой гараж, где мною был оставлен
мотоцикл; рядом, в том же палисаде, светилась застекленная, заросшая по
краям вьющейся зеленью веранда, там, за круглым столом, под оранжевым, низко
висящим абажуром играл в преферанс Арнаутов. Я знал видел трижды
его неизменных партнеров: военного прокурора дивизии майора
Булаховского и двух госпитальных медиков пожилого, седоватого подполковника
с хмурым костистым лицом и капитана, тоже немолодого, курносого, с короткими
рыжими волосами на круглой как шар голове.
В этом коттедже у старой немки квартировала Нина Алексеевна женщина
майора Булаховского, капитан медслужбы, среднего роста, очень ладная и
чистенькая, лет тридцати блондинка, белозубая, с добрыми серыми глазами. В
прошлые разы она приветливо и щедро поила меня замечательным душистым чаем с
домашним кексом и немецким вареньем из райских яблочек. Теперь, после
выпитого спирта и нервного напряжения, пережитого при общении с Галиной
Васильевной, жажда мучила меня, но о появлении там, на веранде, или в любом
другом доме с двумя оторванными пуговицами, точнее, с расстегнутой по сути
дела ширинкой не могло быть и речи.
Стрелки на светящемся циферблате показывали без нескольких минут
двенадцать, еще часа два, а может, и три надо было кантоваться в этом
злополучном Левендорфе, ожидая, когда освободится Арнаутов. Часа два как
минимум: я знал, что он мог просиживать за преферансом и до рассвета.
Десятки, а может, и сотни раз я слышал и читал о предчувствиях,
различных приметах и предвестиях, но у меня в тот вечер и в те поистине
поворотные в моей жизни сутки ничего подобного не было. К полуночи
всесильное колесо истории уже накатило, навалилось на меня всей своей
чудовищной тяжестью, однако я ничего не ощущал. Распитие метилового спирта,
как потом установило следствие, началось сразу после моего отъезда из роты,
то есть примерно в три часа дня, и первые четверо отравившихся были
доставлены в медсанбат дивизии где-то около семи часов вечера, а ближе к
одиннадцати, когда Галина Васильевна, унижая мое офицерское достоинство,
принудительно с применением силы заталкивала тугой, огромный сосок своей
могучей груди мне в рот, Лисенкова уже более двух часов не было в живых, а
Калиничева еще пытались спасти, был разыскан и прибыл армейский токсиколог,
подполковник медслужбы, до войны будто бы профессор, по фамилии Розенблюм
или Блюменфельд блюм там было, это точно. Калиничева тянули с того света
несколько часов, зная при этом, что его уже не вытащить, и еще трое моих
солдат находились в тяжелейшем состоянии и позднее ослепли. О чрезвычайном
происшествии в вверенной мне разведроте в этот час, как и положено, доносили
шифром срочными сообщениями в шесть адресов, и о случившемся отравлении со
смертельным исходом в эти минуты уже знали почти за две тысячи километров в
Москве, я же, находясь менее чем в часе езды от роты и медсанбата, о
свалившейся на меня лично и на дивизию беде пребывал в полном неведении.
Колесо истории всей своей чудовищной тяжестью накатило на меня, переехав, а
точнее, поломав мою офицерскую судьбу, но никакого предвестия о происходящем
у меня в этот день или вечер не было. Я томился ожиданием, когда Арнаутов
освободится от преферанса и мы сможем вернуться в дивизию, и единственное,
что занимало и огорчало меня в этот час, были две пластмассовые защитного
цвета пуговицы, оторванные пьяной спортивной знаменитостью от ширинки моих
брюк, а также невозможность без промедления пришить их на место...
Владимир БОГОМОЛОВ
07.05.2001