Джеймс Боллард
Ноль

***

   Вас беспокоит вполне законный вопрос: откуда у меня эта безумная, фантастическая способность? Уж не столкнулся ли я, следуя по стопам приснопамятного доктора Фауста, с нечистым? А может, ее источником стал некий странный, диковинный талисман – ну, скажем, глаз идола или мумифицированная обезьянья лапа – найденный мной на дне старинного сундука либо полученный по наследству от умирающего моряка? Или, опять же, я обрел ее собственными усилиями, исследуя отвратительные таинства Элевсинских мистерий или черной мессы, нежданно прозрел весь ужас ее и величие сквозь плотную пелену серного дыма и магических воскурений?
   Да нет, куда там, все было гораздо обыденнее. Я обнаружил за собой эту способность совсем случайно, в повседневной суматохе, она проявилась просто и естественно, ну, как талант к вышиванию крестиком. Ничто не предвещало ее появления, не было никаких резких перемен, так что сперва я вообще ничего не понял.
   Я чувствую, что у вас на языке вертится другой, столь же законный вопрос: с какой такой стати я рассказываю все это вам, зачем я описываю невероятные, никем до сего момента не подозревавшиеся источники моей силы, зачем подробно перечисляю имена своих жертв вкупе с датами и точными обстоятельствами их смертей? Неужели я настолько спятил, что стремлюсь отдать себя в руки правосудия, получить все, что заслужил, по полной программе: обвинение, приговор, черный колпак на голову, палач, карикатурным Квазимодо прыгающий на плечи, колокол, возвещающий о смерти?
   Нет (о, высшая из иронии!), ибо такова уж природа моей силы, что я могу без малейшего страха посвящать в ее тайны всех, кто склонен меня выслушать. Я слуга этой силы, и сейчас, описывая ее во всех подробностях, я продолжаю свое ей служение, добросовестно доводя ее, в чем вы и сами убедитесь чуть позже, до высшего совершенства.
   Начнем с истоков.
   Так уж случилось, что злосчастная роль инструмента, впервые раскрывшего мне эту способность, досталась Ранкину, под чьим непосредственным началом служил я в бытность мою сотрудником страхового агентства «Вечность».
   Ранкин вызывал у меня глубочайшее отвращение. Наглый, самоуверенный, насквозь вульгарный тип, он добился занимаемой должности грязными уловками и удерживал ее единственно благодаря своему упорному нежеланию рекомендовать меня дирекции на повышение. Он закрепился на посту начальника отдела, женившись на дочери одного из директоров (старой, склочной, страхолюдной бабе), после чего стал практически неуязвим. Наши отношения основывались на взаимном презрении, однако, если я честно исполнял свои обязанности, будучи уверен, что рано или поздно управляющие заметят мои способности и достоинства, Ранкин злокозненно использовал свое преимущество в служебном положении, буквально хватаясь за любую возможность оскорбить меня и унизить.
   Он намеренно подрывал мою власть над секретарским персоналом, находившимся по молчаливому соглашению в сфере моей ответственности, систематически передавая задания через мою голову, привлекая для этого первого попавшего под руку сотрудника. Он поручал мне персональную разработку долгосрочных, никчемных проектов, уменьшая тем самым мои контакты с остальными сотрудниками. И что хуже всего, он намеренно, целеустремленно раздражал меня своим поведением. Он все время напевал, насвистывал, садился – не испросив разрешения – на мой стол и любезничал с машинистками, а то вдруг вызывал меня к себе в кабинет и подолгу мурыжил, заставляя бессмысленно наблюдать, как его милость от корки до корки штудирует какое-нибудь толстое досье.
   При всех моих усилиях держать свои чувства в узде душившее меня отвращение к Ранкину неустанно возрастало. Его злокозненность возмущала меня до глубины души; что ни день, я покидал работу, кипя от негодования, разворачивал в электричке газету, но не мог прочитать ни строчки из-за жгучей, слепящей ярости. Гнев и безнадежная горечь отравляли все мои вечера и выходные, превращали их в выжженную пустыню.
   Неизбежные в подобных обстоятельствах мысли об отмщении закрадывались в мою голову все чаще и чаще – особенно когда появились серьезные основания подозревать, что Ранкин регулярно подает в правление неблагоприятные отзывы о моей работе. Найти достойный метод возмездия оказалось совсем не просто. В конечном счете бессильное отчаяние склонило меня к низкой, презираемой мною прежде уловке; я начал писать подметные письма – нет, не в правление, чтобы не оказаться главным подозреваемым, а самому Ранкину и его жене.
 
   Свои первые опыты на новом для меня поприще, тривиальные обвинения в супружеской неверности, я так никуда и не послал. Беззубые и наивные, они были напрочь лишены достоинства достоверности и слишком уж явно принадлежали перу тайного недоброжелателя – если не умалишенного. Я спрятал эти письма в маленький домашний сейф, а позднее в корне их переработал, убирая самые затасканные грубости и стараясь поставить на их место нечто не в пример тонкое, неявные намеки на бесстыдную распущенность и извращения, непристойные подробности, способные уязвить мозг адресата острыми шипами сомнений.
   И вот однажды, сочиняя письмо к миссис Ранкин, каталогизируя в старом блокноте наиболее отвратительные стороны ее супруга, я обратил внимание на странное облегчение, даваемое самим процессом изложения на бумаге в присущей анонимному письму (каковое, вне всяких сомнений, является отдельным литературным жанром, имеющим как свои каноны, так и свои рамки допустимого) агрессивной лексике всех мерзостей и трусостей, описываемого субъекта, а также ужасающего возмездия, ждущего его с неотвратимостью рока. Я ничуть не сомневаюсь, что те, кто имеет возможность регулярно облегчать свою душу в беседах с друзьями, женой или священником, не нашли бы в подобном катарсисе ничего нового, однако для меня, ведущего уединенную жизнь, его проявление стало крайне острым переживанием.
   С этого дня я взял за обычай ежевечерне, сразу по возвращении домой составлять краткое перечисление беззаконий, содеянных Ранкиным, анализируя попутно его мотивы и даже предвосхищая унижения и оскорбления, ждущие меня назавтра. Эти последние я излагал в свободной повествовательной манере, не отказывая себе в определенных вольностях, вводя воображаемые ситуации и диалоги, служившие единственной цели: по возможности ярко высветить гнусное поведение Ранкина и мое едва ли не стоическое терпение.
   Облегчение пришлось весьма кстати, ибо как раз в эти дни нападки Ранкина усилились против прежнего. Он вел себя предельно оскорбительно, критиковал мою работу в присутствии младших сотрудников и даже откровенно грозил подать на меня докладную в правление. Как-то в конце рабочего дня он довел меня до такого бешенства, что мне стоило огромного труда не наброситься на него с кулаками. Я поспешил домой и прямо с порога бросился к хранившимся в сейфике запискам, единственному для меня источнику облегчения. Летающим по бумаге пером я исписывал страницу за страницей, наново переживая в своем рассказе прискорбные события дня, а затем перешел к завтрашнему, решительному противостоянию с Ранкиным, кульминацией коего станет вмешательство рока, нежданно спасающее меня от верного, как казалось уже, увольнения.
   Вот как заключил я свой рассказ:
 
    А назавтра, вскоре после двух часов пополудни, Ранкин, расположившийся, по своему обыкновению, на лестничной площадке седьмого этажа, чтобы высматривать, кто из сотрудников опаздывает на рабочее место после обеденного перерыва, чересчур перегнулся через перила, потерял равновесие, упал в пролет и насмерть разбился о кафельный пол вестибюля.
 
   Описание воображаемой сцены на бумаге казалось весьма слабым восстановлением справедливости, ибо в тот момент я и представить себе не мог, сколь неправдоподобно могущественное оружие вложила судьба в мои слабые пальцы.
   На следующий день, возвращаясь с обеденного перерыва, я с удивлением увидел целую толпу, сгрудившуюся у входных дверей нашей фирмы; чуть поодаль стояла полицейская машина с мигалкой. Когда я протолкался ко входу, из здания вышли полицейские, расчищавшие дорогу двоим санитарам с накрытыми простыней носилками, на которых угадывались очертания человеческого тела. Лица человека на носилках не было видно; из реплик собравшихся зевак я понял, что кто-то умер. Затем появились двое управляющих нашей фирмой, на их лицах читалось потрясение.
   – Кто это? – спросил я случившегося рядом рассыльного.
   – Мистер Ранкин, – прошептал мальчишка, указывая на лестничный колодец.– Он перевалился через перила седьмого этажа и упал прямо вниз. Ударился с такой силой, что даже расшиб одну из этих больших плиток, которые у лифта…
   Он болтал что-то еще, но я не слушал, оглушенный и потрясенный духом смерти и насилия, витавшим в воздухе, подобно клубам удушливого дыма. Скорая помощь отъехала, толпа рассеялась, управляющие вернулись в кабинеты, обмениваясь по пути выражениями скорби и недоумения с другими сотрудниками фирмы, затем и уборщицы унесли свои ведра и швабры; теперь о случившемся напоминали лишь влажное розовое пятно на полу да вдребезги разбитая кафельная плитка.
 
   Через час все встало на место. Сидя напротив опустевшего кабинета Ранкина, глядя, как машинистки, все еще не могущие поверить в окончательность ухода их верховного повелителя, беспомощно толкутся у его стола, я ощутил жаркое, ликующее торжество. Я внутренне преобразился, бремя, грозившее сломать меня, спало с моих плеч, мой рассудок успокоился, горечь и напряжение рассеялись без следа. Ранкин исчез, исчез окончательно и безвозвратно. Эра несправедливости отошла в прошлое.
   Я не поскупился, когда по конторе начал гулять подписной лист; исправно явившись на похороны, я злорадно ликовал, когда могильщики сваливали гроб в яму, а затем сделал постную мину и присоединился к общему хору соболезнований. Я дрожал от нетерпения получить стол и кабинет Ранкина, свое законное наследство.
   Нетрудно представить себе мое изумление, когда через несколько дней на прежнюю должность Ранкина был назначен Картер, молодой сотрудник, находившийся до того ниже меня по служебному положению и сильно уступавший мне по опыту. Оглушенный нежданной новостью, я пытался – и не мог – понять извращенную логику людей, презревших все законы старшинства, очередности и заслуг. В конечном итоге я пришел к заключению, что злобные наветы Ранкина упали на благодатную почву.
   Как бы там ни было, я терпеливо снес эту неудачу, обещал Картеру полную свою поддержку и принял деятельное участие в осуществлении задуманной им реорганизации отдела.
   На первый взгляд перемены казались незначительными, однако позднее я осознал, что они куда серьезнее, чем можно бы подумать, что в результате их проведения вся без изъятия власть в отделе переходит к Картеру, мне же остается лишь самая рутинная работа, отчеты о которой никогда не покидают стен отдела и – тем наипаче – не передаются в правление. Теперь я понял, что последний год или около того Картер тайно вникал во все аспекты моей работы, что все, сделанное мной в период правления Ранкина, украдено у меня и считается заслугой Картера.
   Когда дело дошло до прямого выяснения отношений, Картер не стал юлить и оправдываться, а попросту указал мне на мое подчиненное положение. Далее он полностью игнорировал мои попытки найти с ним общий язык и делал буквально все от него зависящее, чтобы вызвать во мне враждебное отношение.
   А затем последовало завершающее оскорбление: Джейкобсон, принятый в отдел на прежнее место Картера, был официально назначен его заместителем.
 
   Вечером я раскрыл стальной ящичек, где хранились записи о гонениях, перенесенных мной под началом Ранкина, чтобы присовокупить к ним все то, что претерпел за последнее время от Картера.
   Доверив свои беды бумаге, я хотел уже было захлопнуть дневник, когда на глаза мне попались заключительные строчки прежних записей:
 
    …потерял равновесие, упал в пролет и насмерть разбился о кафельный пол вестибюля.
 
   Эти слова словно жили собственной жизнью, в них ощущалась странная подспудная дрожь. Они не только представляли собой на удивление точное предсказание постигшей Ранкина участи, но и обладали легко различимой притягательной, магнетической силой, которая резко выделяла их из остального текста; где-то в глубине моего сознания некий голос, торжественный и огромный, пропел их медленным речитативом.
   Повинуясь внезапному побуждению, я раскрыл дневник на чистой странице и написал:
    На следующий день Картер погиб в дорожно-транспортном происшествии, прямо под окнами фирмы.
 
   Что за детскую игру я затеял? Мысль, что я докатился до первобытной иррациональности гаитянского колдуна, протыкающего булавками глиняную фигурку своего противника, вызвала на моих устах горькую улыбку.
 
   Так что же произошло на следующий день? Я спокойно перелистывал какую-то папку, когда с улицы донесся пронзительный визг покрышек, буквально пригвоздивший меня к месту. Звуки дорожного движения резко замерли, сменились неразборчивым шумом, а затем наступила полная тишина. Изо всех помещений нашего отдела один лишь кабинет начальника выходил на улицу. Пользуясь тем, что Картер отлучился получасом раньше, мы открыли дверь, бросились к распахнутому окну и облепили подоконник.
   Судя по всему, какую-то машину занесло при торможении на тротуар, и теперь группа из десяти-двенадцати мужчин осторожно поднимала ее, чтобы вернуть на мостовую. Машина выглядела неповрежденной, однако по асфальту медленно змеился ручеек какой-то темной, вроде машинного масла жидкости. Затем машину подняли выше, и мы увидели под ней распростертую мужскую фигуру с неестественно вывернутыми руками и головой.
   Цвет костюма представлялся до странности знакомым.
   Двумя минутами позднее мы поняли, что это Картер.
   Вечером я уничтожил свой блокнот и все прочие записи, касавшиеся Ранкина. Было это обычным совпадением, или я сам неким непонятным мне образом «выхотел» его смерть, а затем и смерть Картера? Чушь, ерунда – ну какая, скажите на милость, может быть связь между дневником и двумя смертями? Мои записи суть всего лишь следы движения карандаша по бумаге. Искривленные полоски, покрытые тончайшим слоем графита, представляющие идеи, не существующие нигде, кроме моей головы, – и только.
   Однако способ разрешить все эти сомнения был слишком очевиден, чтобы им не воспользоваться.
   Я запер дверь, взял свежий блокнот и приступил к поискам подходящей для моих целей личности. Мой взгляд остановился на утренней газете. Губернатор амнистировал некоего молодого человека, осужденного на смерть за убийство пожилой леди. С фотографии нагло ухмылялось грубое, без стыда и совести лицо.
   Я написал:
 
    На следующий день Фрэнк Тейлор умер в Пентонвильской тюрьме.
 
   Скандал, воспоследовавший за смертью Тейлора, едва не привел к отставке министра внутренних дел, а купно с ним и всей комиссии по пенитенциарным заведениям. Несколько дней газеты наперебой выдвигали самые дикие обвинения против всех официальных лиц, имеющих хоть какое-то отношение к исполнению наказаний. В конце концов выяснилось, что Тейлора избили до смерти тюремные надзиратели. Я доскональнейшим образом изучал все материалы специально созданной комиссии, в слабой надежде найти среди них хоть что-нибудь, могущее пролить свет на природу экстраординарной, злонамеренной сущности, каковая, по всей уже видимости, связывала записи в моем дневнике со смертями, неизбежно происходящими на следующий день.
   Как и можно было предвидеть, мои изыскания не дали ровно никакого результата. Внешне я хранил полную невозмутимость – ходил на работу, механически выполнял получаемые задания, беспрекословно следовал всем указаниям Джейкобсона, думая при этом совершенно о другом. Всеми силами своего рассудка я пытался постичь природу и сущность дарованной мне силы.
   И все же некоторые сомнения оставались. Чтобы окончательно отвести всякую возможность случайных совпадений, я решил устроить еще одну, критическую, проверку, на этот раз – с точными, подробно расписанными инструкциями.
   Выбор субъекта проверки не представлял никаких трудностей – Джейкобсон буквально напрашивался на эту роль.
   Перед тем как достать блокнот, я надежно запер дверь. Пальцы меня не слушались, карандаш дрожал, как живой, казалось, что вот сейчас он вырвется и пронзит мое сердце.
   Вот что я написал:
 
    Джейкобсон умер на следующий день в 2.43 пополудни. Перед этим он заперся во второй кабинке слева мужского туалета третьего этажа и перерезал себе вены на запястьях лезвием безопасной бритвы.
 
   Я поместил блокнот в конверт, заклеил конверт, запер его в сейф и лег спать. Но сон так и не пришел – эти слова непрерывно звучали в моих ушах, сверкали перед моими глазами, как сокровища преисподней.
 
   После самоубийства Джейкобсона – осуществленного в точном соответствии с моими инструкциями – все сотрудники нашего отдела получили недельный отпуск (отчасти – чтобы сделать их менее доступными для пронырливых репортеров, успевших уже унюхать жареное; кроме того, управляющие склонялись к мнению, что смерть Картера, последовавшая вскоре за столь же неожиданной смертью Ранкина, вогнала Джейкобсона в черную меланхолию). Все эти семь дней я сгорал от нетерпения вернуться на службу. Мое отношение к происходящему претерпело радикальные изменения. Мне так и не удалось установить источник своей странной способности, зато наличие ее не вызывало уже никаких сомнений, что позволяло всерьез задуматься о будущем. Обретя твердую почву под ногами, я мало-помалу пришел к убеждению, что само уже появление этой способности обязывает меня отмести прочь все страхи и использовать ее в полной мере. К тому же, напоминал я себе, вполне возможно, что я – не более чем орудие некоей высшей силы.
 
    А что, если мой дневниквсего лишь зеркало, отражающее будущее? Что, если я каким-то диким, фантастическим способом заглядываю на двадцать четыре часа вперед и не изобретаю смерть, а правдиво описываю происшедшие уже события?
 
   Эти вопросы преследовали меня неотвязно.
   Вернувшись на работу, я обнаружил, что многие из сотрудников уволились, образовавшиеся вакансии заполнялись с большим трудом – информация о трех смертях, а особенно о самоубийстве Джейкобсона стала уже достоянием газет. Управляющие выражали свою искреннюю признательность сотрудникам, особенно – старшим, которые сохранили верность фирме, и это существенно укрепило мое положение. Я получил под свое начало отдел – повышение более чем заслуженное, но безнадежно запоздавшее, ведь теперь я задумал попасть в правление.
   Для этого требовалось переступить через трупы, в самом буквальном смысле.
   В двух словах говоря, я намеревался обрушить фирму в пучину кризиса столь всеобъемлющего, что правление будет вынуждено ввести в свой состав новых управляющих из числа старших менеджеров. Поэтому я терпеливо дождался дня, когда до очередного заседания правления осталась ровно одна неделя, а тогда заперся в своей комнате и написал по несколько строчек на четырех листках бумаги, по одному на каждого из исполнительных директоров. Получив пост директора, я смогу быстро продвинуться в председатели правления, для чего потребуется всего лишь заполнять полагающиеся вакансии своими ставленниками. Став председателем правления, я автоматически получу место в правлении компании-учредителя, чтобы затем повторить тот же самый процесс, разве что с небольшими вариациями. Как только в моем распоряжении окажется реальная власть, дальнейшее продвижение к вершинам национального – а затем и всемирного – владычества пойдет быстро и без помех.
   Если мои амбиции кажутся вам наивными, постарайтесь принять во внимание, что тогда я не мог еще осознать истинные масштабы и конечное назначение нежданно свалившейся на меня способности, а потому продолжал мыслить в категориях своего узкого мирка.
   Неделю спустя, в день, когда истекал срок всех четырех приговоров, а значит – следовало с минуты на минуту ждать вызова в правление, я невозмутимо сидел в своем кабинете, размышляя о бренности и быстротечности человеческой жизни. Как нетрудно понять, известие о четырех смертях, последовавших вследствие серии автомобильных катастроф, ввергло персонал в полное оцепенение, что дополнительно выставило меня в благоприятном свете, как единственного, сумевшего сохранить хладнокровие.
   К моему вящему изумлению, на следующий день я вместе с остальными сотрудниками получил месячный оклад – как недвусмысленное предупреждение о предстоящем увольнении. Потрясенный и ошеломленный – в первый момент я даже подумал, что мои действия перестали быть тайной, – я бросился к председателю с бурными протестами, однако получил заверения, что, хотя моя работа и заслуживает самых высших похвал, фирма не может более поддерживать себя как жизнеспособную структурную единицу и вынуждена самоликвидироваться.
   Фарс, чистейшей воды фарс! Какая-то карикатура на справедливое возмездие. Тем утром, навсегда покидая фирму, я окончательно понял, что должен применять свою силу твердо и безжалостно. Нерешительность, угрызения совести, опасение причинить чрезмерный вред – все эти сладкие слюни не приносят никому никакой пользы, но лишь делают меня легкой жертвой жестокой и своенравной судьбы. Впредь я отброшу всякую скрупулезность, стану дерзким и безжалостным. А еще – нельзя медлить. Моя сила может сойти на нет, оставив меня беззащитным, в положении даже менее благоприятном, чем прежде, до ее проявления.
   Для начала требовалось выявить пределы и ограничения этой силы. Следующую неделю я посвятил серии экспериментов, должных установить ее возможности, постепенно наращивая масштабы убийств.
   Так уж случилось, что мое обиталище находилось прямо под одной из главных авиационных линий, ведущих в наш город; аэропланы пролетают над моей головой на высоте двухсот-трехсот футов. Многие годы я страдал от выматывающего нервы рева воздушных лайнеров, стартующих с двухминутными интервалами, этот рев сотрясал стены и потолок, спутывал мысли. Я достал свой блокнот; представлялся благоприятный случай совместить исследование с возмездием.
   Вы задаетесь вопросом, не испытывал ли я угрызений совести, когда, сутки спустя, семьдесят шесть неизвестных мне людей камнем из пращи прочертили закатное небо, устремляясь в объятия смерти? Неужели во мне не шевельнулось сострадание к их родственникам, не зародились сомнения в разумности столь безрассудного применения моей власти?
   Нет! – отвечу я. Далекий от безрассудства, я осуществлял эксперимент, жизненно важный для расширения сферы упомянутой власти.
   Я решил действовать еще решительнее. Я родился в Стретчфорде, этот жалкий трущобный городишко буквально выбивался из сил в неустанных стараниях искалечить меня телесно и духовно. Наконец-то он сможет оправдать свое существование, став полигоном для установления действенности моей власти на обширных территориях.
   Достав свой блокнот, я написал в нем кратко и просто:
 
    Все обитатели Стретчфорда умерли завтра в полдень.
 
   С утра пораньше я сходил в магазин и приобрел радиоприемник. Я просидел за ним весь день напролет в терпеливом ожидании неизбежного. Еще секунда, и в мирную вечернюю программу врежется первый потрясенный репортаж об устрашающем бедствии, постигшем Центральные графства.
   Как ни странно, ничего подобного не произошло! Я был ошеломлен, мысли путались, казалось, еще немного – и я сойду с ума. Неужели моя способность сошла на нет, исчезла столь же быстро и неожиданно, как раньше – возникла?
   А может, государственные власти запретили любое упоминание о разразившейся катастрофе, страшась всеобщей истерии?
   Я тут же сел на поезд и поехал в Стретчфорд.
   Сойдя на станции, я провел осторожный опрос и был заверен, что город существует, как и встарь. Но не являлись ли мои информанты участниками всеохватного заговора молчания, организованного правительством? Может статься, власти успели установить, что в бедствии замешана некая чудовищная сущность и предусмотрительно расставили на нее капканы?
   Однако в городе не замечалось никаких разрушений, на улицах царила всегдашняя суматоха, над закоптелыми крышами плыли дымы бессчетных заводов.
   Я вернулся домой уже к ночи и столкнулся на пороге с хозяйкой, которая тут же стала докучать мне болтовней о квартплате. Кое-как убедив ее потерпеть до завтра, я быстренько извлек из сейфа блокнот и вынес настырной старухе смертный приговор, отчаянно надеясь, что способность не совсем еще меня покинула.
   И как же возликовал я наутро, какая ноша спала с моих плеч, когда на ступеньках лестницы нашли труп старухи, скончавшейся от апоплексического удара.
 
    Значит, моя власть остается со мной!
 
   Течение последующих недель мало-помалу раскрыло основные ее черты и особенности. Во-первых, я установил, что она действует лишь в разумных пределах. Теоретически единомоментная смерть всего населения Стретчфорда могла воспоследовать в результате единомоментного же взрыва нескольких водородных бомб. Однако таковое событие лежит почти за границей возможного (пустопорожняя болтовня наших военных руководителей не заслуживает ничего, кроме смеха), вот почему мое задание так и не было выполнено.