Болотников Сергей
Стуки-ДАО

   Сергей Болотников
   Стуки-ДАО
   "Не в ту сторону!"
   Полуночный экспресс. Реплика.
   Стук. Стук-стук. Стук-стук...
   - Уф... так-то вот... Лед и сумрак кругом. Снег идет... тьма... и ни огонька не видать...
   - Внимание, поезд отправляется со второго пути через пятнадцать минут.
   Повторяю...
   - ...Давайте, давай те... да аккуратно, это хрупкое! Номер у нас какой?
   Десять? Это ж там...
   - Пустите...
   - Не толкайтесь, места полным полно... да отойдите ж вы от окна... Ну и что, что встречают-провожают. Ненадолго отойти можно?
   - Проходите, проходите! Да не задерживайтесь вы, нам тоже идти!
   - Постойте, это не наше купе!
   - Дальше твое, дальше! Не стой, блин, как столб!
   - Без нервов, упакуемся...
   - Проходим...
   - Ни огонька... только тьма и ветер гудит. Словно и нет никого... и людей нет как нет. Совсем. Окно, это, столешница, и люди в стальной банке. Как шпроты.
   Глупые шпроты. И к тому же...
   Стук!
   - А вот здесь! Слышь, земляк, глянь мне в билеты, там номер купе какой?
   - А сам что?
   - Да не вижу я не хрена, зрение повредил! Уважь меня, посмотри!
   - Одиннадцатое... стало быть, сюда.
   - А, попутчик значит... Ну, будем знакомы. Алексей. Леша!
   - Валерий Анатольевич. Располагайтесь...
   - Щаз расположимся... чтоб, значит, в поезде и не расположиться... да, мы тут дома, мож сказать...
   - Сумку под полку суйте, там еще пусто.
   - А че, нас двое только?
   - Выходит двое. Ну, может быть, придет еще кто.
   - А то... Все веселей, да? Ты, откуда такой, Валерий Анатольевич?
   - Из Подмосковья...
   - О как! А я из Череповца. Знаешь такой город?
   - Отчего не знать...
   - Ты чего-то смурый такой, Анатольевич?
   - Да так... зима... тьма да холод.
   - Это ж разве холод? Вот у нас, знаешь, какие холода бывают...
   - Извините, это двенадцатое купе?
   - Какое тебе двенадцатое? Одиннадцатое, не вишь, что ли? Глаза протри, пассажир, блин... так вот морозы, у нас, Толич, до минус тридцати в декабре доходило.
   Резина дубела. Не поверишь, до ветру выйдешь, так струя на лету замерзает!
   - Вот как?
   - Внимание, до отправления поезда осталось пять минут. Просим провожающих покинуть вагоны.
   - А ты что думал... нашенские морозы такие, кусачие... Ну, видать не придет больше никто. А ведь... Ну что там еще?!
   - ...нельзя! Я же сказала, нельзя с животными в вагон входить!
   - Кто сказал, ну кто? Что за дурные правила? Где, в какой ведомости указанно, что домашних животных нельзя в поездах провозить?
   - Гражданин! Не разводите истерику! С домашними животными можно, но ваше животное, оно цепное! Таких нельзя!
   - Почему цепное? Где ты видишь цепное, это порода такая крупная!
   - Ему же надо отдельное спальное место? Где вы ему найдете?
   - Ничего, на полу будет спать! Он привычный, да Норд?
   - Я не пущу! Не положено!
   - Да что ты, в конце - концов! Он же добрейший зверь, всю дорогу спать будет, никому не помешает! Пусти же!
   - Эй! Слышь ты! Да, мужик с собакой! Быстро пошел отсюда со своим Кабыздохом!
   Сказали тебе, козлу - не положено! Че ж ты прешься со свой тварью!
   - А вы кто, вообще?! Вы что, проводник?
   - Ага, выпроводник! Выпроваживаю - Молодой человек, не надо... я сама...
   - Ага, сама! Ты, жлоб со псом, вываливайся, я сказал! Второй раз повторять не буду. Иди отсюда, а то...
   - А то что?! Что?!
   - В бубен дам без проблем! Зубы будешь по полу собирать!
   - Молодой человек...
   - Че, я не прав? Вишь, пошел, собаковод хренов...
   - Я вернусь еще! С милицией! Сволочи! Развели беспредел, от гопоты податься некуда!
   - Кто тут гопота, козел?!
   - Тихо, пассажир, тихо! Мы его выпроводили. Все, пошла дверь закрывать.
   - Иди-иди. Вишь, Толич, какими отморозками мир полнится.
   - Вы его малость того... резковато.
   - Так и надо гадов... а то обнаглеют, пакши распустят... или скажешь я не прав?
   - Ну...
   - Вот и ну... Давил бы в колыбели таких! На других плевать любят. Сами в белом, а мы все значит, в дерьме бултыхаемся. Ну ниче, такие как юшки своей отведают, сразу другими людьми становятся. Перевоспитываются. Хе-хе... Сами так не побелеем, а зато и они дерьма отведают, сволоча...
   Стук!
   - О! А вот еще один! Да ты заходи, не тушуйся! Чего встал? Вот так... Садись!
   Тебя как зовут?
   - Эээ... Коля.
   - А, Николай сталбыть. А меня Леха кличут. А это вот Валерий Анатольевич. Он не разговорчивый, так что ты на него не обижайся.
   - Я... ммм... я не обижаюсь. Я...
   - Садись, садись! Че ты встал, как столб?! Присаживайся, Николай раздели с нами общество...
   - Простите моя полка...
   - Звиняй, твоя наверху. Вон номер три, не видишь что ли?
   - Я плохо вижу... у меня миопия...
   - То-то очки как бинокли. Бинокуляры, ха!
   - Простите?
   - Че он извиняется все время, а Толич?
   - Наверное, хочет, чтобы его извинили, Алексей. Я так это понимаю.
   - Извиним... а потом догоним и еще раз извиним... так то... О! Кажись, тронулись... Ну точно, тронулись! С отъездом вас попутчики... Ну куда ты сумку суешь!? Под стол ее под стол!
   - Простите ради Бога, я не хотел...
   - Ниче-ниче... Ну, едем, значит... Черт, в окно не видать ничего. Город вроде, а темно как в могиле.
   - Зима, что вы хотите.
   - Точно, Толич, как есть правда. Сквозь тьму поедем, значит.
   Стук! Стук!
   - Пиво, коньяк, водка. Вы что будете?
   - Спасибо, родная, у нас свое есть.
   - ...пиво, водка, коньяк... кто желает, обращайтесь...
   Стук.
   - А вот и наше сталбыть. Ну что, Толич, спрыснем поездку?
   - Не откажусь.
   - А ты Николай? Пить будешь...
   - Нет, спасибо.
   - Че так? Нормальная водка, кремлевка. Не паленая какая. Сам брал. Давай!
   - Спасибо не надо. Не хочу.
   - Вот блин, не хочет. От чистого сердца, блин, предлагаю. Ты обидеть нас, что ли, хочешь? Давай!
   - Леш, давай вдвоем. Не хочет человек и пусть его.
   - Ну как хошь, мое дело предложить. Подставляй, Толич. Держи-держи, а то вагон корежит... не разлить бы. Во!
   - Дорогая...
   - А то! Первый сорт. А это нос воротит, как от сивухи. Во народ пошел. Ну, давай!
   - За поездку.
   - А то... ух... а... пошла-пошла... как поезд идет. Как Анатольевич?
   - Хорошо... Когда чистая. У нее вкус свой.
   - А я че говорю! По второй?
   - Пойдет...
   - Держи крепче. Эх, бинокулярий, своего счастья не понимаешь, не держишь за хвост птицу удачи. Ты откуда такой взялся?
   - Я в Зеленограде живу.
   - У вас там че, все такие?
   - Насколько я знаю - нет.
   - Насколько знаю... Умно говоришь, длинно. Где работаешь, Николай?
   - Я... как бы это сказать... я научный сотрудник, правда, недавно. А до этого окончил институт, магистратуру, аспирантуру. Я...
   - Ученый люд, значит? Копаешь где?
   - Простите?
   - Какой у тебя факультет, Коля? Какая специальность?
   - Философия, Валерий... эээ... Анатольевич.
   - Хорошая специальность, редкая. Труды известных людей, наверное, изучаешь...
   - Не без этого.
   - Ну, дело полезное... философы нам нужны... нет-нет, Алексей, я еще эту не выпил!
   - Так че ж ты буксуешь? Вздрогнули. Чтоб нам путь был в легкую.
   - За хорошую дорогу... уф... многовато налили.
   - Ниче, Толич, ниче. У нас она родимая седня хорошо идет. Стало быть, чтобы путь наш так же легко пролегал, как водяра в желудок!!
   Стук-стук. Звяк!
   - Анатольевич?
   - У?
   - А че ты такое бормотал, когда я в вагон заходил, а?
   - Да это я так... про себя.
   - А теперь нам скажи... Или есть че скрывать? Нет?
   - Да нет, в общем... Я смотрел в темноту за окном. Там снег, холодно, и ни огонька нет совсем. Тьма одна. И люди в вагоне - все, что есть. Вот так у нас жизнь вся - одни в темноте, позади только тьма, и впереди только тьма, и небо темное-темное. И некуда идти, кроме, как только во тьму. А люди есть - только те, что едут рядом с тобой. А потом выйдут, и все тоже во тьме.
   - Ну-ну, Толич. То-то ты такой смурной сидел весь. Ты на думки не расстраивайся, а то тебя эта... де... декомпрессия пробьет.
   - Депрессия.
   - Один хрен, Коля. Один хрен. Ты, Толич, не горюй, давай лучше по новой зарядим.
   Задвинь тоску.
   - Да это так, Леш, меланхолия... Не обращай внимания... О, а не много ли будет?
   - В хорошей компании много не бывает. И вообще много не бывает... поверь, блин, специалисту. Ну че... он сказал, поехали!
   Звяк!
   Стук-стук. Стук-стук. Стук-стук.
   - А вообще... у меня тоже было...
   - Что?
   - Я грю, думки у меня есть в эту тему.
   - Про ночь?
   - Да не... О жизни, знаешь... Меня вот так тоже иногда пробирает... иногда...
   Вот наша жизнь, Толич, что?
   - Игра?
   - Да не! Не игра! Что она есть, наша жизнь? Какой у нее смысл, а? Я так вот под водку, бывало, задумаюсь... все понять пытаюсь, уразуметь. Для чего ж мы живет то тут? Какой смысл? Ну, какой? Типа родиться, расти, жениться да помереть? Так что ли?
   - Это тебе Леш, к нашему научному работнику надобно. Он как никак философ. У него и спрашивай.
   - А да... Эй, Николай, эй! Ты че, спишь, что ли? Брось время детское! Да че там, дети еще не спят, колобродят.
   - Что... Что, простите?
   - Не спи, умник, замерзнешь. Разговор к тебе есть.
   - Разговор? Какой же?
   - Умный, как раз по тебе. Мы тут с Толичем разговор ведем умный такой... в тему короче... И вопрос назрел.
   - Ну, задавайте... о-ох... извините, я обычно рано ложусь, а тут...
   - Опять извиняется! Без вины виноватый, блин... Короче, мы с ВалерАнатольевичем вопросом задались - а вот ради чего мы живем. Какой у нашей жизни смысл? Типа родиться, креститься, жениться, помереть? Или все ж есть еще что-то? ну, что там твоя философия говорит?
   - Ммм... Я даже не знаю... Прямо не знаю, что сказать. Вы так сразу глубоко копнули... Глобально так... Как бы вам сказать - вы же ведь Канта не читали, нет?
   - Кого?
   - ...или Гегеля. Про совокупность созидания-творения... Формула счастья...
   - Так тебе че, сказать даже нечего?
   - Нет. Есть! Есть, конечно! Просто... надо иметь хоть какую-то теоретическую базу. Некоторые труды, на которых все обосновывается. Плюс теология... она очень близко прилегает... В двух словах имеется несколько занятных теорий на этот счет. Несколько учений-течений, так сказать. Так, например, некоторые видят смысл жизни в самой жизни, в самом факте существования. Некоторые выводят ряд правил-указаний, необходимых составляющих счастья. А проблема счастья, она, без сомнения, плотно прилегает к проблеме смысла. То есть счастье, в сущности, и дает смысл! Вы понимаете, да?
   - Твое здоровье, Толич.
   - Твое, Леша...
   Звяк.
   - ...любопытные теории, но вот так вот с ходу объяснить смысл нельзя. Он ведь у каждого свой. И счастье у каждого свое. Трудно подогнать под шаблон. Лучшие умы человечества бились над этой проблемой! Вот даже взять восточные течения - та философия отличается некоторым своеобразием в понимании окружающего мира. Им склонно наблюдать, находить гармонию в природе... улавливать ее... Созерцая постоянный ток жизни они находят свой смысл. Смысл листа, что срывается и падает, смысл жаворонка, полевой мыши. Смысл речных вод, что все время меняются и остаются неизменными - извечный дуализм жизни... Смысл...
   - Ясно-ясно, философ... Короче, не знаешь ты... Да и откуда ж тебе знать? Вы, ученый люд, только болтать языком хорошо можете. А о жизни и не знаете ничего.
   Теории! Гип-потезы! Катеты, блин! От корней оторвались совсем... В облаках витаете, аки жа... жаворонки! А жизнь она вот - кровь, грязь, дерьмо, крутой такой засол! И каждому своя доля достается. Да вот только нельзя без нее, без этой грязи жить, только парить, как ангелы! Все в белом. Понял меня, Николай?
   - Я бы... ммм... не был так категоричен в суждениях. Это признак максимализма.
   - Мне плевать, Коля. Потому что дерьма я нахавался за свою жизнь столько, сколько тебе за десять не нахвататься! Да только не без пользы... нет... Потому что знаю я теперь, какой у жизни смысл!
   - Извините, что? Знаете? Но ведь я хотел как раз сказать - никто ж так и не вывел универсальной формулы! Как вы можете судить об этом.
   - Могу, Николай. Ты вот в книжках своих рылся-рылся, глаза посадил, моргаешь теперь как сурок, а ответа так и не нашел. Слаб оказался в коленках, слышишь, слаб! Слаб!
   - Не говорите так!
   - Как хочу говорю! Ты слаб, потому что не знаешь, зачем живешь. А я знаю. Знаю свой смысл... а черт, че ж его колбасит то так? Толич, ты держи крепче, проливаешь ведь! Дорожники, долбогребы безрукие, пути задницей укладывали... Да что там?!
   - Сейчас гляну. Не. Не видать ничего. Только от города отъехали и все тьма.
   Называется мегаполис. Леса... да и то не видать. И луна скрылась. Не понять, где едем.
   - А вроде ж, пригород должны были проезжать, Толич? Или не заметили за трепом?
   - А кто его знает. Ночь сегодня такая промозглая. Ну что, за смысл, да?
   - Ага...
   Звяк.
   Стук-стук.
   - Так какой смысл то, Алексей?
   - А? А, смысл... Мой смысл, всегда со мной... ха-ха. Мы с ним срослись, сжились, мож сказать... Мое второе я. Мой вечный двигатель, вечный дрыгатель...
   прыгатель. Мой путь и я по нему иду... я ведь не просто так на него встал. Мог и мимо пройти, но случай подвалил. Счастливый или нет - не знаю. Но он был. Я тебя, Толич, уважаю, поэтому про него расскажу. А ты уж сам по ней суди, есть у меня смысл или нет.
   - Что ж, давай, рассказывай. А мы с Николаем послушаем.
   - Ну, значит, был тут у нас один...
   Стук-стук-стук-стук.
   Enemy instinct.
   Был тут у нас один. Сам по себе - ничего не стоил. Пустое место. Ноль. Что было до него? А, да ничего особенного - жизнь как жизнь, не хуже и не лучше, чем у других. Я даже сейчас не припомню, что там было. Текло так-себе, из начала в конец, а событий - кот наплакал - вспомнить нечего. Так, что до встречи с ним я, считайте, с закрытыми глазами жил. Вот как лошадь, например, она вроде тоже куда то идет, ногами перебирает, копытами, значит, а куда идет, а главное, зачем - знать не знает. Вот и я так. Дожил до двадцати восьми годов, а о жизни, почитай, ничего не узнал. Много чего, вроде было, да все блеклое, как будто акварель выцветшая. Я школу окончил - девять классов, потом ПТУ, все дела, специальность получил - токарь. Ну, в то время еще союз был, стало быть, токарем было нормально. Не то, что сейчас. Как в ПТУ оттрубил, на завод подался - на наш районный. У нас в Череповце заводов много - ну, вы, короче, знаете. И работал там сколько-то лет - деньги получал, не то, чтоб большие, но на жизнь хватало. А тратить... тратил, только вот удовольствия не получал. Ну, не, удовольствий, их много, конечно... все перепробовал, вот только радости от них... Как сейчас погляжу, я тогда был... как бы сказать... ну как бутон, что ли, нераскрывшийся.
   Личинка. Гусеница. И может, всю жизнь бы так личинкой, дерьмо жрущей, прожил, если бы не случай тот. Приход этого отморозка, которого я ненавижу, однако ж, заставил меня раскрыться, развернуться во всю мощь и жить полной грудью!
   Так вот. Ну, по порядку.
   Начальник цеха наш, Митрич, нормальный мужик был. С пониманием. Долгие годы он нами рулил, и, не поверите, никаких в цеху свар не было. Вот, что значит, грамотный руководитель. С нами не сближался, нет, в узде держал. А по мне так оно быть и должно - начальник, он же сила, что всех связывает.
   Но годы идут - сдал Митрич. Постарел, ссутулился, грят, склероз его прохватил.
   Но на пенсию его не отправляли, хотели держать до последнего - ценный работник, елки-палки, таких днем с огнем не сыщешь! Грамотный управленец. И пусть ошибается, головой трясет как болванчик, в речи дурь какую то пускает - ладно - все простить можно. Начальство наше напрягалось с него, да не сильно. А тут Митрич и сам проблемку свою решил - однажды в ясный день выпил, значит, из канистры фенольного спирту. Метилового. Его даже наши мужики не пили - знали, что к чему. Ну, ласты, понятно склеил. Не поверите - когда хоронили, у многих слезы были на глазах.
   Понятно, случай списали на Митрича. Мол, маразм, все дела - отплыл дедулька на вечные хлеба по собственной дурости. А вот только я скажу - не сам он это сделал, нет. Потому как не пил Митрич уже семь лет, после того, как у него цирроз нашли. Печени. Он, от цирроза своего, помереть боялся до колик, так что ни капли не брал. Даже если бы мозги у него совсем перемкнуло он бы и тогда пить не стал.
   Убили Митрича. И как вижу я - мешал он кому-то. И не кому-то, а тому, кто ему на смену пришел.
   Новому начальнику цеха. Сизому. Это мы его так звали за то, что он носил рубашки серого да сизого цветов. Тошно от одного вида их становилось. И ведь не изменял никогда своему вкусу.
   Сизый. И сейчас, как только вспомню о нем, лицо его... рожа, харя гнусная, встает передо мной как живая. Интеллигент. Образование у него было высшее, грят закончил он там какой то институт. Не из лучших, но не из худших - технический.
   И была у него дорожка в светлое будущее и топал по ней наш Сизый, да вот только случилось что-то с ним, споткнулся он на дорожке ровной. Я так думаю - поцапался он с кем-то. Он ведь такой этот Сизый - поцапаться для него первая страсть. И главная. Мож, он для этого и живет... Это я к вопросу о смысле. Не знаю. Так или иначе, подставили Сизому подножку и загремел он вниз. И вместо блестящей карьеры, докатился до начальника цеха нашего задрипанного заводишки.
   Мне он сразу не понравился. Длинный, худой как глист в сортире, морда вытянутая, но улыбается все время. И глазки как сверла. На завод явился довольный, руки всем пожимает. Наш народец - лохи все - тоже лыбятся, сталбыть, в ответ. А он то одному руку пожмет, то у другого спросит как делишки, тут и до меня очередь дошла.
   - Ну, как трудится? - спрашивает.
   - Нормально, - грю, ну и руку ему сую, ну как все. А он так пятерней ее обхватил, сжал чуть-чуть, да и сразу бросил. Ну, не пожатие, видимость одна. Как будто в дерьме она у меня - рука. Я на него смотрю, Сизый лыбится, все аж зубы видны, а глаза такие холодные-холодные и смотрят вроде как с презрением.
   Презирает! Меня! Брезгует, сталбыть! За второй сорт держит, скотина! Хорошо хоть руку на виду вытирать не стал, глистяра.
   Ладно. Народ довольный остался. Грят, хороший начальник будет. Лохи! Я же плевался тайком - что ж за гад такой пришел, руку подавать брезгует. Ох, задело меня это, задело. Зацепило. Ну, это все так... могло и на тормозах сойти в дальнейшем. Но не сошло.
   Засел Сизый за работу - управлять. Каждое утро, ровно в восемь у себя. Но перед этим обязательно по цеху пройдется, всем ручки пожмет, как работается спросит - ну ни дать ни взять доктор обход делает! Покалякает, просьбы выслушает, выполнять не спешил, но обещал многое. А нашим только это и подавай - как увидят рубашонку его серую, так давай ухмыляться, зубы скалить, руки тянуть. О Митриче уже и не вспоминает никто. Забыли, сталбыть. А если и вспомнят... так все в плохом свете. Мол, сквалыга и сноб наш Митрич был, зазнавшийся, не то, что новый наш начальник - он, мол, с работягами на короткой ноге, всегда готов прислушаться к их просьбам. И не трезвенник какой, всегда готов посидеть, поговорить. Но только после конца смены. А уже речи какие толкал наш Сизый!
   Каждую пятницу взгромоздится на ступеньки и давай вещать что-то там про план и пятилетку. Да так разливается соловьем, что народишко наш заслушивается, варежку раскрыв. А как речь кончится - давай свистеть, топать, шапки и бычки в воздух подкидывать.
   А смысл? Поняли ли смысл? Да не хрена не поняли, но уж больно складно вещает.
   И только я замечал, как проскакивают в речугах его презрительные нотки. Вроде бы все правильно говорит, да вот только смысла у него в речи два. Первый для нас работяг, про труд, блин, ударный. Второй для него, Сизого, по которому мы все быдлом получаемся, стадом безмозглым, и виноваты во всем сами. И как-то так заворачивал он, что второй смысл только ему и был виден. Ему, да еще мне.
   Мож, и вправду стадом они были - сотоварищи мои, если не могли словить того второго смысла? А Сизый... Сизый получал удовольствие от этого. Видел я, как рожа его отвратная кривится, чуть ли слюни не льет. Нравилось ему себя на вершине чувствовать.
   Я тогда его невзлюбил... но не так чтоб очень, не до лютой ненависти. Ну, подумаешь, мелкая погань - себя выше других ставит, да мало ли таких? По настоящему мы сцепились потом, когда он от всего коллектива, лично ко мне перешел. На меня, конкретно бочку покатил.
   Случилось это... тот ведь самый случай, что жизнь мне переменил, повернув ее кверху задницей и открыв мне глаза. Я помню число, помню время до минуты. Вот как если б вы вдруг проснулись, и сразу взгляд на часы время пробуждения ото сна.
   Тем утром Сизый как всегда прошелся по цеху, под бодрый гон репродукторов, с работягами поручкался, станки наши дряхлые попинал. Идет, улыбается, рубашка сизая, глаза такие же - ледяные и въедливые. Я как всегда у станка стою, своего.
   Доходит, значит, Сизый до меня - улыбка до ушей, хоть завязочки пришей, лапку мне так небрежно сует.
   И одновременно наступает мне на ногу. Крепко так, неторопливо. Я от неожиданности офигел, рот раскрыл, а он мне так ласково в глаза заглядывает и говорит:
   - Что, Леш, больно наступил, да? Да ты извини, не хотел я...
   И дальше пошел, прежде чем я че то сказать успел. Потом он к себе в кабинет ушел, а я работать остался. Гоняю я свой станок, значит, и чувствую тут, какая то злоба во мне поднимается. Ну, прям как восход какой то! Как заря, только и огня вся, злоба такая неистовая. Ну, я ей не поддался - я вообще спокойный, меня раскачать трудно, не бешеный какой. Но тут случай странный - руки аж стали дрожать и запорол я, в общем, болванку. За другую взялся и снова запорол. Так еще одну пока успокоился.
   Нет, я не бешенный, нет! Слышите!
   И что же? В следующую же пятницу слышу в речи свою фамилию. Что так? Ах, оказывается о браке! Де, мол, завелись у нас тут бракоделы с низким классом работы. Это он обо мне, Сизый! Да из-за него же это и произошло, из-за него. А народишко в цеху на меня поглядывает и ухмыляется - как же, обгадил Сизый Леху нашего, как есть обгадил!
   Я лишь зубами мог скрипеть. Ну где, спрашивается, справедливость то, а? Нету? Я Сизому больше руки не подавал. На следующий же день отвернулся и к работе приступил. Он, кажись, обиделся, начальничек наш, губы совсем в струну вытянул, как будто не стало их. Так и ходил три дня - пройдет мимо, сморщится, будто выгребную яму миновал.
   Но тогда было еще у меня терпение. Прощал я, сколько мог. А на четвертый день Сизый ко мне подошел без своей обычной гримасы и спросил:
   - Ты чего Леш, такой хмурый стал?
   - Ничего, - грю, - так просто...
   - Не хандри, - сказал мне Сизый, - В жизни главное оно - не тушеваться, - и пошел себе дальше обходить.
   Наступив мне на обе ноги. Я его чуть не убил в тот день. Ну, ей богу мог бы.
   Теперь вот понимаю, что это я правильно поступил, жизнь Сизому сохранив - ведь оставив жить это уродище я сам вкус к жизни обрел. Понимаю, трудно объяснить, но с того дня заработала моя мысль, голова включилась. И весь остаток смены я думал, напряженно думал, как Сизому отомстить. И так придумаю, и эдак. Нет, правда, да никогда я столько не думал в жизни, а теперь прям как философмыслитель! Нет, думаю, ты Сизый меня за дерьмо считаешь, свысока смотришь, думаешь, забыкую я и драться полезу, а ты меня с завода вышибешь.
   Так нет вот! Докажу я тебе, Сизый, что я не хуже тебя. Ничуть не хуже. И так мне хорошо стало, когда я обдумывал свои планы... Вот так то Сизый, так то!
   Два дня спустя я встретил своего недруга широкой такой лыбой-улыбой. Ласковой, товарищеской. Он, значит, обход свой делает утренний, а я ему руку тяну - мол, поздороваться хочу, выразить нахлынувшие чувства. Ну, Сизый возле меня встал - на роже удивление - че это, мол, я дружескими чувствами воспылал? Ну, помялся он, и руку мне пожал - с отвращением, как всегда. И смотрю я на него - Сизый улыбается, потом улыбка у него вянет так, глаза выпучиваются до смешного.
   А все потому, что ладонь у меня в солидоле - густой такой черной отработке из станка. Сам намазал специально. Мне то что, у меня по жизни руки в смазке, а вол Сизый всегда был чистоплюем и брюзгой - интель и есть интель.
   Скажите спасибо, что не дерьмом руки мазал. Но Сизый удар держать умел. Он не заорал, как я надеялся, не взбесился. Руку высвободил - с ясно слышным чмоканьем (что согрело мне душу) и пошел себе далее, но тут вспомнил, что рука у него в отработке, а стало быть, пожимать больше не сможет. Вовремя вспомнил, а то к нему же тянулись. Так и пошел в свою бытовку, и наши провожали его недоуменными взглядами - че это вдруг? Не зазнался ли наш Сизый?
   Нет, Сизый не зазнался, а вот у меня было хорошее настроение всю смену. Ночью я валялся в своей комнатенке и все вспоминал глаза Сизого в тот момент, когда он пожимает мне руку. И чувствовал я, как мне на лицо наползает тупая кривая улыбка. Как у кретина, но зато счастливая. Так, улыбаясь и уснул.
   Нет, тогда я еще не мечтал о мести. Мне хватило одного раза, чтобы вернуть утраченную радость жизни. Мне тогда казалось, что я поступил правильно.
   Справедливо - во! Во имя высшей, блин, справедливости. Должна же быть правда в жизни, нет?
   Не должна. На следующий день Сизый явился в цех с кожаной папкой под мышкой и акульей ухмылкой на узкой роже и сразу ко мне пошел. Идет, руки пожимает (ладонь, небось, все еще солидолом воняет, он штука пахучая, почти как сам Сизый). Руку мне обхватил:
   - С добрым утром, - грит, - Алексей! С началом трудового дня!
   И как бы случайно роняет из-под мышки свою папочку. Она мне на ноги хлоп...
   О! Со стороны, небось, все безобидно казалось. Ну че там в папке может быть?
   Бумаги, еще какая канцелярская хрень...
   Там была тяжелая болванка из закаленной стали. Из таких мы делаем рессоры. Я услышал, как мои пальцы хрустнули под нагрузкой. Сизый все еще улыбался, но поспешно освободил руку. Моя улыбка застыла. Окаменела... да я сам себе показался гипсовой статуей. Это была жуткая боль. Сизый поспешно поднял свою папку и участливо спросил: