Страница:
После короткой схватки Солонича с Казанцевым начинал говорить Пряников. Он говорил тихо, сухо и все правильно, и вслед за ним вступал Кнут. Кнут, в отличие от Пряникова, пытался мыслить эмоционально и отвечать артистично, но от этого его ответы казались размытыми, как нерезкие фотографии, зато Солонич душевно проникался к Кнуту. Казалось, что Кнут знает правильный ответ, но ему нравится увиливать от него, шутя и играя мыслью. И чувствуя, что Солонич не совсем доволен, Кнут расстраивался и садился, и снова вставал Пряников, расставляя все по своим местам.
Пока выступали Пряников с Кнутом, Вчк сидел молча и напряженно, как пружина, и зорко следил за ходом обсуждения, и когда у Пряникова иссякали точные формулировки, и умолкал раздосадованный Кнут, вставал Вчк и начинал говорить. И если у них в комнате Бо привык видеть Вчк говорящим возбужденно, то теперь он говорил ровно, твердо, но так, что Солонич открывал рот и писал под себя. И все замирали и смотрели, как Солонич слушает Вчк. Вчк говорил так, как будто он уже прочел то, чего не должен был еще, по всей видимости, читать. А если он этого не читал, то можно было подумать, что это его собственное открытие, сделанное здесь, за время семинара. И тогда это было нечто!
3
После семинара Пряников с Кнутом обязательно подходили к Солоничу с умными вопросами. Впереди деловитый Пряников в сером пиджаке, со свалявшимся чубом на лбу, за ним весь пластический Кнут с пышной вьющейся шевелюрой. Разговаривая с Солоничем, Кнут обычно становился, как аист, на одну ногу, а другую закидывал за нее и ставил на носок. Локоть правой руки он упирал в ладонь левой, и то перебирал бороду, то поправлял очки, часто кивая, соглашаясь с Солоничем, и иногда плавным изящным движением отступая на шаг.
Солонич сразу усек, что Пряников холодный и строгий, а Кнут теплый и мягкий. И, может быть, у них в комнате Кнут замкнут и строг, а Пряников рубаха-парень, но все равно это так.
После семинара все шли и обсуждали Солонича. Казанцев не мог успокоиться и кипел негодованием, зачем весь семинар трепаться попусту вместо того, чтобы учиться! Вместе с ними шли женщины, и одна из них сказала, что он говорит так, потому что Солонич его осадил. - Да, но зачем оскорблять?! Пряников взялся урезонить Казанцева, что Солонич вовсе не хотел его оскорбить, но Казанцев не хотел ничего слушать. Вчк шел молча и улыбался ангельской улыбкой. Казанцев все возмущался, и нападал уже на тех, кто защищал Солонича. Вдруг Вчк сказал глухим прокуренным голосом, что Солонич все делает правильно. Он не пичкает их тем, что уже знает сам, а хочет заставить их думать самих. И все замолчали.
И все разошлись, кто куда, а Бо с Пряниковым пришли в комнату, , и Пряников спросил Бо,а как думает он. На семинарах Бо в основном молчал, не успевая за остальными. А когда говорил, мог сказать невпопад или что-нибудь наивное, но Солонич не осаживал его, как Казанцева, а как будто давал почувствовать всем, что хотя Бо еще не может выступить, как другие, но уже хорошо, что он пробует, а не сидит, как сыч. Бо сказал Пряникову, что согласен с Вчк, и Пряников похвалил Вчк, как он метко все определил, что даже Казанцев замолчал.
4
Обычно Вчк приходил откуда-нибудь, возбужденный какой-нибудь мыслью, только что по дороге пришедшей ему в голову, и ему очень нужно было с кем-нибудь ей поделиться, а в комнате сидел бездельник Казанцев, и широко расставив ноги, ел что-нибудь прямо с бумаги, в которую ему завернули еду в магазине. Казанцев ко всему на свете относился довольно ровно, со здоровым цинизмом, и это всем даже нравилось в нем, потому что всех веселило. С Казанцевым не было скучно. И Вчк, застав Казанцева в комнате, радовался, закуривал и начинал ходить перед ним, излагая свою мысль прямо с порога. А Казанцев не мог долго слушать, и продолжая пережевывать пищу, начинал говорить сам, перебив Вчк.
Бо лежал на верхней полке, делая вид, что читает книгу, а сам слушая Вчк, и цыкая про себя, когда Казанцев не давал ему договорить. Но сам он стеснялся вступать в их разговор. Только однажды Вчк пришел особенно возбужденный, и стал гневно поносить строй, и тогда Бо захотелось говорить, и он вмешался, а все ли так уж плохо? И тогда Вчк, даже не посмотрев в его сторону, прошипел: конеш-шно, сейчас опять последуют восхваления советского образа жизни... И Бо раскрыл рот, чтобы еще сто-то сказать, и сразу же его закрыл, и замолчал, как будто выключили приемник с наскучившим диктором. Как будто он сказал это только для того, чтобы Вчк нанес еще большей антисоветчины, как будто он стукач...
И с тех пор, когда Вчк заходил в комнату, где не было никого, кроме Бо, он вел себя так, как будто здесь вообще никого нет, кроме какого-то досадного предмета, который, к сожалению, нельзя задвинуть в угол.
5
Утром Кнут приехал с подругой из Риги, и с ними Казанцев, поезд приходит рано, все еще спали, или никого не было, Пряников ушел спать наверх, а Вчк жить на квартиру.
Все заходят в комнату, зажигают свет и садятся пить чай с привезенными вкусностями. Бо притворился спящим, и его никто не будил, и ему даже нравится слушать, как хрустит развертываемая бумага или целлофан, как брякают чашки, и как разговаривают за столом, щебечет о чем-нибудь подруга Кнута, и размягченно и счастливо говорит Кнут, засмеиваясь икающим, почти беззвучным смехом, а Казанцев басит, причмокивая губами, и как им всем хорошо там внизу. Как будто и Бо задевала краешком атмосфера уютного сидения втроем, от которой он был отгорожен лишь углом книжной полки.
В то же время чем острее чувствовал он, как хорошо им там внизу, тем больнее ощущал свою ненужность никому из них: ни поучающему его Пряникову, ни счастливому Кнуту... и это было горькое, и в то же время сладостное чувство, как будто он не просто проснувшись лежал у себя на нарах, а словно воспарял над всеми в свою отверженную высь.
Веселые друзья.
В первый раз Бо увидел Курлыка на устном экзамене. Курлык от волнения тряс головой, поправлял очки и откидывал светлые волосы со лба, стараясь отвечать бегло и без запинки.
Больше всего времени Бо с Курлыком проводили в библиотеке, и встречаясь там случайно, или приходя туда вместе после лекций, не раздумывая, шли в кафе. Бесшумные ковры скрадывали звук их бодрых молодых шагов. Путь в библиотечный кохвик - один из самых веселых из когда-либо пройденных Бо. По дороге их охватывала самая непринужденная расслабленность. Курлык вдруг начинал дурачиться. На лице его появлялась клоунская улыбка, он начинал отгибаться назад при ходьбе, высоко задирать колени, выпучивать глаза и издавать губами тпруканья - специальный знак карнавального поведения. Бо внутренне поддерживал друга, оживлялся и посмеивался, но конечно, не мог вести себя столь же раскованно.
В кафе продавались продолговатые булочки, выпекаемые где-то поблизости, в этом же помещении, потому что запах их выпечки раздавался повсюду, и тиранил ноздри в самых заповедных и углубленных местах.
Они покупали этих булочек и наливного кофе, бухались в мягкие кресла, и Курлык начинал вращать круглый стол наподобие руля, продолжая тпрукать и иногда громко ржать. У Курлыка была одна особенность. Даже когда он особенно громко и неприлично ржал, глядя на проходящую мимо очередную милую девушку, его смех и все его поведение в целом оставались глубоко интеллигентными.
Посидев и поржав, друзья шли курить в туалет. В туалете тоже пахло булочками, а курить не разрешалось, и иногда какой-нибудь красный кумранский профессор ругался на них, но курить все равно было негде, а булочками здесь пахло даже сильней, чем в самом кафе.
Другим особенным удовольствием для Бо с Курлыком был совместный отъезд в Бзыньск. Они покупали бутылку вина и шли в подсобку. Скоро Курлык становился еще веселее и оживленнее обычного. Иногда дверь открывалась, и показывалась привлеченная его смехом чья-нибудь голова. Курлык без конца говорил, поправлял очки и посматривал на часы, высоко задирая локоть, чтобы придать этому жесту высокий театральный смысл.
Когда вино заканчивалось, брали вещи и шли на автовокзал. По дороге Курлык ставил вещи, чтобы передохнуть, высоко задирал локоть, неприлично ржал, и они шли дальше. Город в этот час был темен и пуст. Им же становилось особенно тепло и весело на этом сумрачном фоне.
Спустившись по широким улицам к автовокзалу, они забирались в душноватый ночной автобус, и протискивались к своим местам. Курлык как сумасшедший вертел головой, отыскивая знакомых. Если никто из знакомых не ехал в Бзыньск, обязательно находился полузнакомый, какая-нибудь милая девушка из виденных в библиотеке, и тогда Курлык при виде ее снова ржал на весь автобус, а Бо радовался за своего веселого друга.
Перед отправлением Бо особенно нравилось нетерпеливо смотреть, как садятся последние пассажиры, а водителей двое, один надрывает билеты, а другой уже сидит набычившись и держит руку на рычаге, вот-вот заурчит мотор, и автобус плавно попятится, отъезжая. Бо сидит и жадно ждет этого момента, чтобы не пропустить и насладиться, а рядом Курлык вертит очкастой головой, то в окнор посмотрит, то на Бо, то рассмеется, и никак не может удобно устроить в узком промежутке длинные ноги.
И вот этот момент наступает. Мягко хлопает дверь, гаснет свет и начинается представление. Автобус переезжает через реку, и начинает взбираться по Бзыньскому шоссе. И когда он выезжает из города, кажется, сам звук мотора его меняется, становясь более ровным и затаенным.
Бо с Курлыком откидывают свои кресла и устраиваются на ночлег. Курлык смешно ворочается своим длинным телом, размахивая при этом руками, сам акт засыпания в ночном автобусе превращая в сценическое действо.
Хвост в сапогах.
В армии Бо проебал шапку и сапоги. Шапку украли в первый же день. Они спускались по лестнице, сверху набежала другая рота, и у него с головы сорвали шапку. От неожиданности Бо даже не заметил, кто.
- Где твоя шапка, солда-ат? - У меня ее сорвали, - Кто? - Я не видел, Бо-ец, у тебя среди бела дня срывают шапку, а ты даже не видел?! - Я не ожидал... - Сержанты засмеялись: Так в следующий раз ожидай.
И в следующий раз Бо проебал сапоги. Его положили в изолятор. В изоляторе все ходили голыми в тапочках. Сапоги стояли под кроватью. Потом исчезли. Где их найдешь? Бо походил-посмотрел. Все сапогим похожи. В роту Бо вернулся без сапог.
- Где твои сапоги, солда-ат? - У меня их украли, - Иди, ищи, - Где? Где проебал, там и ищи, - Я смотрел, там нет, - Где хочешь, рожай!
В роте солдаты с больными ногами ходили в тапочках. Бо стал ходить вместе с ними.
- У тебя что с ногами? - Ничего, - Так почему ты в тапочках? - У меня сапог нет, - А где они? - Украли.
- Ты почему на зарядке не был? - Я не могу бегать, - Что-о? Бегом марш! - Бо побежал и порвал тапки, - У, хитрожопый!
Вскорости Бо перевели в другую роту.
- А ты почему без сапог? - У меня их украли.
- Иди с ним за сапогами, - сказал взводный сержанту.
Они пошли. Сержант впереди, Бо плелся сзади в тапочках. Старая рота как раз спускалась на построение.
- Ты чего пришел, - сразу закричал на Бо старый сержант. Бо промолчал.
- Ты чего его привел? - спросил старый сержант у нового.
- Где его сапоги? - Он их сам проебал. Пусть где проебал, там и берет. В роте их нет!
Пошли обратно.
- Ну что? - спросил взводный сержанта, - Нет сапог, - А где твои сапоги? - У меня их украли, в изоляторе, - Ах, в изоляторе... Не в роте? Нет, - Точно не в роте? - Не-ет...
- Ну что с ним делать?
Сержант пожал плечами. Взводный сделал вид, что подумал. Махнул рукой: Иди с ним в каптерку.
Зашли в каптерку. В каптерке высоко под потолком, на крюках, как сушеные рыбы, висели сапоги.
- Меряй,- Бо померял. Сапоги были какие-то странные. Неуставные. С белой подкладкой и швом сзади. Плотно облегали икру.
- Подходят? - Да, - Носи пока.
- Что это у тебя за сапоги, - удивились во взводе, - Такие дали, пожал плечами Бо. И стал носить. Долго носил. Не замечали. Или заметят, но ничего не скажут. А потом забудут. Через месяц ротный придрался:
- Бо-ец, поди-ка сюда... Откуда это у тебя такие сапоги? - Из каптерки, - Ротный обошел вокруг Бо: А где твои? Украли?? Где?! В роте?! - В изоляторе, - Ротный обошел Бо еще раз.
- Ни-че-го-се-бе, у меня таких нет! - Ротный искривил ноги колесом и осмотрел свои сапоги. Потом подозвал сержанта. Сержант развел руками: Других не было, - Ротный прищурился: А ну марш с ним в каптерку!
Расставаться с сапогами было жалко. Такие удобные. И не как у всех. С белой подкладкой. Мягкие. Правда, на одном шов сзади внизу разошелся, и туда уже попадала вода.
Два дерева.
1
В двух шагах от Пяльсони росло необычное дерево. Не помню, какое. Его особенностью была ветка или сук, очень толстая, почти как сам ствол, и росла она не под наклоном, как обычно, а почти параллельно земле, на высоте чуть выше человеческого роста. Причем росла она прямо поперек тротуара, так что ее невозможно было не заметить, и даже заходила немного на проезжую часть (почему ее потом и спилили).
И сколько раз пройдешь за день мимо, столько обратишь внимание на это дерево, и о нем обычно не помнишь, как о привычном предмете в комнате, но о нем вспоминаешь потом, когда уже почти забудешь о нем, но вдруг спохватишься вспомнить. И оно как будто существует внутри тебя в виде буквы или тайного знака. И только ты знаешь, что он означает.
И еще есть море людей, помнящих про это дерево, а кто забыл, не в счет.
2
И другое дерево здесь, в Бзыньске, у Кумранского консульства, на которое они лазили после школы почти каждый день. Тогда еще никакого консульства не было, а просто было здание желтого казенного цвета.
А дерево было простое, наверное, ива, но изогнутое причудливо, что по нему интересно было лазить, и совсем близко от земли оно разделялось на три больших сука, растущих под разным наклоном к земле. Один из них был круче других и поднимался выше, он считался самым опасным, и забираться на него было престижно. Два других были более спокойными, но и по ним нравилось лазить.
После школы они шли мимо этого дерева домой втроем-вчетвером, и обычно задерживались на нем.
У них было еще одно важное место для игры по дороге из школы. Рядом со школой была красная кирпичная стена, а в ней была проделана дыра, через которую они попадали в особую зону. Здесь была гора над бомбоубежищем, по которой они бегали, перекидываясь мелкими камешками, а рядом было другое важное место, куда они даже приходили специально вечером. Это была большая лужа, но неглубокая, в которой росло много тонких деревьев. По ней хорошо было ходить в резиновых сапогах, а когда она покрывалась льдом, было еще лучше. В некоторых местах лед хрустел, и нога сразу проваливалась, а в других приятно прогибался, образуя трещины, и сквозь них неторопливо, сладострастно проступала вода.
Книга Гаршина.
В отпуск Бо не отпустили. У него был друг сантехник, он починил им сантехнику, и его за это отпустили. А Бо был в армии электриком. Наверное, он должен был пойти к ним, и предложить поменять проводку в обмен на отпуск. Но Бо никуда не пошел, и никого не просил.
Только когда Гуля приезжала к нему, его отпускали к ней. В первый раз Гуля приехала совсем скоро, через месяц, как его забрали. Его отпустили к ней на КПП. Там была такая бетонная комната для свиданий, и она там сидела. Они обнялись. Сели и молча посмотрели друг на друга. Ты, наверное, хочешь есть? - спросила Гуля. Бо кивнул, и стал жадно есть, а в глазах у Гули были стон и слезы: что они с тобой сделали!
Потом Бо отпустили к Гуле на ночь и весь следующий день. Впервые Бо очутился за пределами части, среди человеческих жилищ, и они, эти халупы и хибары, разросшиеся вокруг гарнизона, казались ему чем-то родным и милым, источающим тепло и уют. В одном из таких нечистых, но милых жилищ они сняли комнату на ночь.
На следующий день они пошли гулять по городу. Через город протекала большая сибирская река, но теперь она обмелела. К реке примыкал парк, но в будний день никто не гулял по парку и не купался в реке. Побродив по пустынному парку, они сели в троллейбус и поехали до самого кольца, где их удивило, что здесь идет оживленная жизнь, более, чем в центре, и люди куда-то спешат и стекаются. И Бо с Гулей поддались общему наплыву, и пошли вместе со всеми, веселясь, что не знают, куда идут, но сейчас узнают. Между тем народу вокруг становилось все больше, и у всех был подозрительно праздничный и возбужденный вид, и только некоторые неторопливо шли обратно. И вот впереди открылся вид городской ярмарки или барахолки. И они стали ходить по ней среди народа. Денег у них уже не было, и им ничего не было нужно, просто интересно было ходить и смотреть, что здесь продают.
Перед этим они уже зашли в книжный магазин, и купили для Бо две книжки, чтобы он, наконец, начал читать, потому что до приезда Гули у него не было на это ни времени, ни сил. Они купили ему стихотворения Языкова из серии "Поэтическая Россия" и рассказы Гаршина, которые он потом читал в оцеплении.
Возможность попасть в оцепление выпадала крайне редко. Когда на полигоне бывали стрельбы, на поворотах всех дорог, ведущих в сторону стрельбища, по одному-по два расставлялись солдаты, чтобы не пропускать машины. Машин на дорогах было мало, а поворачивали они вообще крайне редко, за весь день остановишь одну-две, и столько же проворонишь, пока пойдешь есть дикую смородину, растущую прямо в лесу. На обед тебя заберут, или привезут тебе холодную еду в котелке, и оставят до вечера, и если даже замерзнешь или попадешь под дождь, все равно, разве может это сравниться с муторной ротной жизнью?
А когда начинает темнеть, и уже волнуешься, что тебя забыли подъезжает машина, и тебя забирают. В роте уже отужинали, и тебя ведут на ужин одного, и на всегда в душе останется это сладкое воспоминание, как бывало хорошо: сидишь на поваленном дереве или пне, впившись в Гаршина, и только изредка кидая взгляд на дорогу, прислушиваясь и присматриваясь, не сворачивает ли автомобиль?
Бегунок.
Есть такие машины специальные для перевозки людей, грузовые с крытым верхом и деревянными лавками, мощные МАЗы, в которые грузят, плотно расселись, все поместились, и куда-то везут, задернув брезента от Божьего света.
А там - дождь колошматит по брезенту или солнце задувает в щели, зябь или душь, ухабистый проселок или ровный большак, однообразный шум мотора да вздрагивание встряски, пыль плавает в полосках света да ладони, заножаясь, сжимают натертые солдатскими жопами доски лавок. Да блаженство пронизывает истомленное службой солдатское тело на все время дороги: лишь бы везли и везли, подольше и подальше, и не нужно было бы ничего больше делать, и не было бы в голове других мыслей, кроме убаюкивающего сознания возки.
Один паренек убежал. И их повезли его искать. Паренек был местный, из недалеких мест. Таких в роте было всего трое. А этот невысокого роста и простоватый, и никакого особенного события перед этим не случилось. Когда из Азадбаша убежал солдат, так он убежал с автоматом, положив троих в бане, где они над ним измывались, а баню сжег, и по дороге продолжал стрелять. А тут ничего похожего. Ну отругал его сержант, как и других отругивал на каждом шагу, и если вспомнить, никакой особенной обидчивостью паренек не отличался. Просто захотелось сбегать домой.
Стали допрашивать тех двоих, особенно того, с кем он дружил, не знает ли чего, не говорил ли он чего перед побегом. Тот, которого больше допрашивали, нескладный, ноги непропорционально длинные, коленками внутрь, круглые щеки и маленькие хитрые глазки, голос как стакан стеклянный дребезжит, и спина сутулая. Набок немного ходит, ноги при этом немного волочит.
Поговорили с ним, что с него взять? Может, чего и знает, все равно не скажет. А по глазам ничего не поймешь. И отпустили. Может, и говорил ему друг, что хочет домой сбегать, да что с этого возьмешь, не такой уж он дурак, чтобы не понимать, что дома сразу накроют.
Вот повезли их искать. Далеко повезли, близко искать нет смысла. Повезли их с тем расчетом, что бежал он в сторону дома пешком, и подъезжая на попутках. Но обо всем этом они тогда не думали. Просто необычно было, что повезли искать, и приятно ехать. Везли их долго, больше часа точно. Наверно, с тем расчетом, чтобы к обеду вернуться в часть. Брезент открыли, и стали спрыгивать с машины.
Поле. Трава высокая, густая. Домов вокруг не видно. Дорога грунтовая, по которой везли, на которую незадолго перед тем свернули с асфальтовой. И поле. Деревья где-то вдалеке. А был конец июля. Или август. Но не было жарко. Руководили сержанты. Разбили в цепь. Офицера не запомнилась. Может и сидел в кабине, приказал оттуда что-то короткое сержантам. Искать было бессмысленно. Но нужно было искать. Не сидеть же сложа руки, пока этот паренек кого-нибудь перебьет.
Сержанты приказали искать. А сами засели где-то в траве, пока офицер не смотрит. Почему было выбрано это место, никто не знал. Просто взводному надоело ехать, махнул останови здесь. И лениво попрыгав из машины, построились в цепь и пошли сквозь траву. Идешь и думаешь, а вдруг найдешь? А что? Раз сказали здесь искать, значит что-то знают. Раздвинешь траву, а он там. Сидит птенцом в гнезде и смотрит на тебя, что ты будешь делать? Пожалеешь его, я пошел дальше... Или подумаешь: все равно сейчас кто-нибудь другой заметит, не такой уж широкой цепью они идут... Вот он! Я нашел! И тебя отпускают в отпуск. И хорошо сделал, что поймал паренька, а то бы он невесть куда убежал и чего натворил.
Или, не выдержав напряжения, при приближении шуршания травы вскочит сам и побежит от них, а они за ним. Или, оглянувшись на сержантов, и не побегут. Беги себе домой... Или нет, все равно кто-нибудь выдаст, и их всех строго накажут, что не побежали. И тогда с криками: стой! стой! и улюлюкая побегут. Совсем не по-армейски, вразнобой.
Бо идет по полю, раздвигая руками траву, срывая травинки, засовывая их в рот, обжевывая, откусывая, выплевывая, оглядываясь по сторонам. Справа в пяти шагах идет кумранец в очках. Ровный как палка, с выпяченной нижней губой, и не смотрит вправо-влево, а только перед собой. Нельзя идти рядом, это цепь, и разговаривать, чтобы не спугнуть.
Сапожки.
1
Гулявский с Уцэ работали на продскладах, пришли к Бо и толкают его в бок: Дзимыч, иди скорей, там один склад не закрыт, там твой земляк работает. Бо на секунду задумался, поправил бляху, подтянул потуже бушлат и полез под проволоку. Действительно, один из складов не был закрыт. Бо вздохнул поглубже и вошел. Прислушался. В высоком помещении склада горел свет. Все вокруг было заставлено ящиками и банками, Только посередине оставался проход. Откуда-то сверху, из-под крыши слышны приглушенные голоса.
- Зе-ом!.. - голоса смолкли, - Кто там? - недовольно окликнули сверху, - Это я, зем, - А-а, - лениво узнал его земляк. Вообще-то Бо не был ему совсем земляком. Они были из соседних областей. Но Бо правильно назвал реку, и у него там жила бабушка. Земляк был не очень приветлив, не совсем рад считаться земляком.
А то бывают розыгрыши. Старики так прикалываются.
- Ты аткуда? О! Зэмляк. Улицу Лэнина знаэшь? - И хоть и слышит татарскую речь, но поначалу верит, или притворяется, что верит татарину хитрый хохол. И затягивается между ними разговор, а когда надоедает, спрашивает татарин:
- Ты чо, не слышишь, что я тэбе нэ земляк? Ты чо, правда подумал, что я тэбе зэмляк? Э, ты чо пиздишь? Ты чо, меня за хуй не считаешь?
И не знает "зэмляк", как выкрутиться. Если сразу понял, что перед ним не земляк, зачем притворялся? А если бы сразу не признал в нем земляка - все равно не угодил бы земляку. Но тому быстро надоедает:
- Ладно, пшел на хуй, чтоб больше я тебя здесь не видел.
Пока земляк спускался сверху, Бо жадно пробежался глазами по банкам. И в глаза ему сразу бросился сом. Красные на зеленом буквы: сом в томатном соусе.
Земляк спустился сверху, подошел, и они сдержанно пожали друг другу руки.
- А мы здесь работаем рядом, - сказал Бо, - Что делаете? - спросил лениво земляк, которого это мало интересовало, - Зема, а можно здесь чего-нибудь взять? - спросил Бо, у которого глаза разбегались, - Да бери, только скорее, - и земляк полез обратно на ящики и банки, работать, а Бо торопливо растегнул бушлат и стал напихивать банки себе за пазуху. Тушенка, сгущенка, еще сгущенка. Опять попался на глаза сом. Почему-то его хотелось взять, хотя зачем им сом? Рыбные консервы в томатном соусе каждый день на ужин.
Про сома Бо рассказывал дедушка. Он был военным. Служил в Монголии. Строил мост через реку Керулен. И много всего рассказывал. Рассказывал, как к ним в часть пришла женщина: жаловаться на солдат, что они доят ее корову. Солдаты все отрицали. Оказывается (дедушка любил это слово и всегда делал паузу после него), когда приходило время дойки, корова заходила в реку, и ее доил сом. Дедушка приказал выловить этого сома, и он был такой огромный, что им кормили всю часть.
Бо набил за бушлат столько банок, что с трудом мог вздохнуть и еле пропихнулся под проволоку. Его ждали Гулявский с Уцэ. Стали обсуждать добычу. На складе все отберут. Нужно спрятать где-нибудь здесь в подходящем месте. Пока обсуждали, появился Юра Жилин, и пришлось все нести на склад.
Пока выступали Пряников с Кнутом, Вчк сидел молча и напряженно, как пружина, и зорко следил за ходом обсуждения, и когда у Пряникова иссякали точные формулировки, и умолкал раздосадованный Кнут, вставал Вчк и начинал говорить. И если у них в комнате Бо привык видеть Вчк говорящим возбужденно, то теперь он говорил ровно, твердо, но так, что Солонич открывал рот и писал под себя. И все замирали и смотрели, как Солонич слушает Вчк. Вчк говорил так, как будто он уже прочел то, чего не должен был еще, по всей видимости, читать. А если он этого не читал, то можно было подумать, что это его собственное открытие, сделанное здесь, за время семинара. И тогда это было нечто!
3
После семинара Пряников с Кнутом обязательно подходили к Солоничу с умными вопросами. Впереди деловитый Пряников в сером пиджаке, со свалявшимся чубом на лбу, за ним весь пластический Кнут с пышной вьющейся шевелюрой. Разговаривая с Солоничем, Кнут обычно становился, как аист, на одну ногу, а другую закидывал за нее и ставил на носок. Локоть правой руки он упирал в ладонь левой, и то перебирал бороду, то поправлял очки, часто кивая, соглашаясь с Солоничем, и иногда плавным изящным движением отступая на шаг.
Солонич сразу усек, что Пряников холодный и строгий, а Кнут теплый и мягкий. И, может быть, у них в комнате Кнут замкнут и строг, а Пряников рубаха-парень, но все равно это так.
После семинара все шли и обсуждали Солонича. Казанцев не мог успокоиться и кипел негодованием, зачем весь семинар трепаться попусту вместо того, чтобы учиться! Вместе с ними шли женщины, и одна из них сказала, что он говорит так, потому что Солонич его осадил. - Да, но зачем оскорблять?! Пряников взялся урезонить Казанцева, что Солонич вовсе не хотел его оскорбить, но Казанцев не хотел ничего слушать. Вчк шел молча и улыбался ангельской улыбкой. Казанцев все возмущался, и нападал уже на тех, кто защищал Солонича. Вдруг Вчк сказал глухим прокуренным голосом, что Солонич все делает правильно. Он не пичкает их тем, что уже знает сам, а хочет заставить их думать самих. И все замолчали.
И все разошлись, кто куда, а Бо с Пряниковым пришли в комнату, , и Пряников спросил Бо,а как думает он. На семинарах Бо в основном молчал, не успевая за остальными. А когда говорил, мог сказать невпопад или что-нибудь наивное, но Солонич не осаживал его, как Казанцева, а как будто давал почувствовать всем, что хотя Бо еще не может выступить, как другие, но уже хорошо, что он пробует, а не сидит, как сыч. Бо сказал Пряникову, что согласен с Вчк, и Пряников похвалил Вчк, как он метко все определил, что даже Казанцев замолчал.
4
Обычно Вчк приходил откуда-нибудь, возбужденный какой-нибудь мыслью, только что по дороге пришедшей ему в голову, и ему очень нужно было с кем-нибудь ей поделиться, а в комнате сидел бездельник Казанцев, и широко расставив ноги, ел что-нибудь прямо с бумаги, в которую ему завернули еду в магазине. Казанцев ко всему на свете относился довольно ровно, со здоровым цинизмом, и это всем даже нравилось в нем, потому что всех веселило. С Казанцевым не было скучно. И Вчк, застав Казанцева в комнате, радовался, закуривал и начинал ходить перед ним, излагая свою мысль прямо с порога. А Казанцев не мог долго слушать, и продолжая пережевывать пищу, начинал говорить сам, перебив Вчк.
Бо лежал на верхней полке, делая вид, что читает книгу, а сам слушая Вчк, и цыкая про себя, когда Казанцев не давал ему договорить. Но сам он стеснялся вступать в их разговор. Только однажды Вчк пришел особенно возбужденный, и стал гневно поносить строй, и тогда Бо захотелось говорить, и он вмешался, а все ли так уж плохо? И тогда Вчк, даже не посмотрев в его сторону, прошипел: конеш-шно, сейчас опять последуют восхваления советского образа жизни... И Бо раскрыл рот, чтобы еще сто-то сказать, и сразу же его закрыл, и замолчал, как будто выключили приемник с наскучившим диктором. Как будто он сказал это только для того, чтобы Вчк нанес еще большей антисоветчины, как будто он стукач...
И с тех пор, когда Вчк заходил в комнату, где не было никого, кроме Бо, он вел себя так, как будто здесь вообще никого нет, кроме какого-то досадного предмета, который, к сожалению, нельзя задвинуть в угол.
5
Утром Кнут приехал с подругой из Риги, и с ними Казанцев, поезд приходит рано, все еще спали, или никого не было, Пряников ушел спать наверх, а Вчк жить на квартиру.
Все заходят в комнату, зажигают свет и садятся пить чай с привезенными вкусностями. Бо притворился спящим, и его никто не будил, и ему даже нравится слушать, как хрустит развертываемая бумага или целлофан, как брякают чашки, и как разговаривают за столом, щебечет о чем-нибудь подруга Кнута, и размягченно и счастливо говорит Кнут, засмеиваясь икающим, почти беззвучным смехом, а Казанцев басит, причмокивая губами, и как им всем хорошо там внизу. Как будто и Бо задевала краешком атмосфера уютного сидения втроем, от которой он был отгорожен лишь углом книжной полки.
В то же время чем острее чувствовал он, как хорошо им там внизу, тем больнее ощущал свою ненужность никому из них: ни поучающему его Пряникову, ни счастливому Кнуту... и это было горькое, и в то же время сладостное чувство, как будто он не просто проснувшись лежал у себя на нарах, а словно воспарял над всеми в свою отверженную высь.
Веселые друзья.
В первый раз Бо увидел Курлыка на устном экзамене. Курлык от волнения тряс головой, поправлял очки и откидывал светлые волосы со лба, стараясь отвечать бегло и без запинки.
Больше всего времени Бо с Курлыком проводили в библиотеке, и встречаясь там случайно, или приходя туда вместе после лекций, не раздумывая, шли в кафе. Бесшумные ковры скрадывали звук их бодрых молодых шагов. Путь в библиотечный кохвик - один из самых веселых из когда-либо пройденных Бо. По дороге их охватывала самая непринужденная расслабленность. Курлык вдруг начинал дурачиться. На лице его появлялась клоунская улыбка, он начинал отгибаться назад при ходьбе, высоко задирать колени, выпучивать глаза и издавать губами тпруканья - специальный знак карнавального поведения. Бо внутренне поддерживал друга, оживлялся и посмеивался, но конечно, не мог вести себя столь же раскованно.
В кафе продавались продолговатые булочки, выпекаемые где-то поблизости, в этом же помещении, потому что запах их выпечки раздавался повсюду, и тиранил ноздри в самых заповедных и углубленных местах.
Они покупали этих булочек и наливного кофе, бухались в мягкие кресла, и Курлык начинал вращать круглый стол наподобие руля, продолжая тпрукать и иногда громко ржать. У Курлыка была одна особенность. Даже когда он особенно громко и неприлично ржал, глядя на проходящую мимо очередную милую девушку, его смех и все его поведение в целом оставались глубоко интеллигентными.
Посидев и поржав, друзья шли курить в туалет. В туалете тоже пахло булочками, а курить не разрешалось, и иногда какой-нибудь красный кумранский профессор ругался на них, но курить все равно было негде, а булочками здесь пахло даже сильней, чем в самом кафе.
Другим особенным удовольствием для Бо с Курлыком был совместный отъезд в Бзыньск. Они покупали бутылку вина и шли в подсобку. Скоро Курлык становился еще веселее и оживленнее обычного. Иногда дверь открывалась, и показывалась привлеченная его смехом чья-нибудь голова. Курлык без конца говорил, поправлял очки и посматривал на часы, высоко задирая локоть, чтобы придать этому жесту высокий театральный смысл.
Когда вино заканчивалось, брали вещи и шли на автовокзал. По дороге Курлык ставил вещи, чтобы передохнуть, высоко задирал локоть, неприлично ржал, и они шли дальше. Город в этот час был темен и пуст. Им же становилось особенно тепло и весело на этом сумрачном фоне.
Спустившись по широким улицам к автовокзалу, они забирались в душноватый ночной автобус, и протискивались к своим местам. Курлык как сумасшедший вертел головой, отыскивая знакомых. Если никто из знакомых не ехал в Бзыньск, обязательно находился полузнакомый, какая-нибудь милая девушка из виденных в библиотеке, и тогда Курлык при виде ее снова ржал на весь автобус, а Бо радовался за своего веселого друга.
Перед отправлением Бо особенно нравилось нетерпеливо смотреть, как садятся последние пассажиры, а водителей двое, один надрывает билеты, а другой уже сидит набычившись и держит руку на рычаге, вот-вот заурчит мотор, и автобус плавно попятится, отъезжая. Бо сидит и жадно ждет этого момента, чтобы не пропустить и насладиться, а рядом Курлык вертит очкастой головой, то в окнор посмотрит, то на Бо, то рассмеется, и никак не может удобно устроить в узком промежутке длинные ноги.
И вот этот момент наступает. Мягко хлопает дверь, гаснет свет и начинается представление. Автобус переезжает через реку, и начинает взбираться по Бзыньскому шоссе. И когда он выезжает из города, кажется, сам звук мотора его меняется, становясь более ровным и затаенным.
Бо с Курлыком откидывают свои кресла и устраиваются на ночлег. Курлык смешно ворочается своим длинным телом, размахивая при этом руками, сам акт засыпания в ночном автобусе превращая в сценическое действо.
Хвост в сапогах.
В армии Бо проебал шапку и сапоги. Шапку украли в первый же день. Они спускались по лестнице, сверху набежала другая рота, и у него с головы сорвали шапку. От неожиданности Бо даже не заметил, кто.
- Где твоя шапка, солда-ат? - У меня ее сорвали, - Кто? - Я не видел, Бо-ец, у тебя среди бела дня срывают шапку, а ты даже не видел?! - Я не ожидал... - Сержанты засмеялись: Так в следующий раз ожидай.
И в следующий раз Бо проебал сапоги. Его положили в изолятор. В изоляторе все ходили голыми в тапочках. Сапоги стояли под кроватью. Потом исчезли. Где их найдешь? Бо походил-посмотрел. Все сапогим похожи. В роту Бо вернулся без сапог.
- Где твои сапоги, солда-ат? - У меня их украли, - Иди, ищи, - Где? Где проебал, там и ищи, - Я смотрел, там нет, - Где хочешь, рожай!
В роте солдаты с больными ногами ходили в тапочках. Бо стал ходить вместе с ними.
- У тебя что с ногами? - Ничего, - Так почему ты в тапочках? - У меня сапог нет, - А где они? - Украли.
- Ты почему на зарядке не был? - Я не могу бегать, - Что-о? Бегом марш! - Бо побежал и порвал тапки, - У, хитрожопый!
Вскорости Бо перевели в другую роту.
- А ты почему без сапог? - У меня их украли.
- Иди с ним за сапогами, - сказал взводный сержанту.
Они пошли. Сержант впереди, Бо плелся сзади в тапочках. Старая рота как раз спускалась на построение.
- Ты чего пришел, - сразу закричал на Бо старый сержант. Бо промолчал.
- Ты чего его привел? - спросил старый сержант у нового.
- Где его сапоги? - Он их сам проебал. Пусть где проебал, там и берет. В роте их нет!
Пошли обратно.
- Ну что? - спросил взводный сержанта, - Нет сапог, - А где твои сапоги? - У меня их украли, в изоляторе, - Ах, в изоляторе... Не в роте? Нет, - Точно не в роте? - Не-ет...
- Ну что с ним делать?
Сержант пожал плечами. Взводный сделал вид, что подумал. Махнул рукой: Иди с ним в каптерку.
Зашли в каптерку. В каптерке высоко под потолком, на крюках, как сушеные рыбы, висели сапоги.
- Меряй,- Бо померял. Сапоги были какие-то странные. Неуставные. С белой подкладкой и швом сзади. Плотно облегали икру.
- Подходят? - Да, - Носи пока.
- Что это у тебя за сапоги, - удивились во взводе, - Такие дали, пожал плечами Бо. И стал носить. Долго носил. Не замечали. Или заметят, но ничего не скажут. А потом забудут. Через месяц ротный придрался:
- Бо-ец, поди-ка сюда... Откуда это у тебя такие сапоги? - Из каптерки, - Ротный обошел вокруг Бо: А где твои? Украли?? Где?! В роте?! - В изоляторе, - Ротный обошел Бо еще раз.
- Ни-че-го-се-бе, у меня таких нет! - Ротный искривил ноги колесом и осмотрел свои сапоги. Потом подозвал сержанта. Сержант развел руками: Других не было, - Ротный прищурился: А ну марш с ним в каптерку!
Расставаться с сапогами было жалко. Такие удобные. И не как у всех. С белой подкладкой. Мягкие. Правда, на одном шов сзади внизу разошелся, и туда уже попадала вода.
Два дерева.
1
В двух шагах от Пяльсони росло необычное дерево. Не помню, какое. Его особенностью была ветка или сук, очень толстая, почти как сам ствол, и росла она не под наклоном, как обычно, а почти параллельно земле, на высоте чуть выше человеческого роста. Причем росла она прямо поперек тротуара, так что ее невозможно было не заметить, и даже заходила немного на проезжую часть (почему ее потом и спилили).
И сколько раз пройдешь за день мимо, столько обратишь внимание на это дерево, и о нем обычно не помнишь, как о привычном предмете в комнате, но о нем вспоминаешь потом, когда уже почти забудешь о нем, но вдруг спохватишься вспомнить. И оно как будто существует внутри тебя в виде буквы или тайного знака. И только ты знаешь, что он означает.
И еще есть море людей, помнящих про это дерево, а кто забыл, не в счет.
2
И другое дерево здесь, в Бзыньске, у Кумранского консульства, на которое они лазили после школы почти каждый день. Тогда еще никакого консульства не было, а просто было здание желтого казенного цвета.
А дерево было простое, наверное, ива, но изогнутое причудливо, что по нему интересно было лазить, и совсем близко от земли оно разделялось на три больших сука, растущих под разным наклоном к земле. Один из них был круче других и поднимался выше, он считался самым опасным, и забираться на него было престижно. Два других были более спокойными, но и по ним нравилось лазить.
После школы они шли мимо этого дерева домой втроем-вчетвером, и обычно задерживались на нем.
У них было еще одно важное место для игры по дороге из школы. Рядом со школой была красная кирпичная стена, а в ней была проделана дыра, через которую они попадали в особую зону. Здесь была гора над бомбоубежищем, по которой они бегали, перекидываясь мелкими камешками, а рядом было другое важное место, куда они даже приходили специально вечером. Это была большая лужа, но неглубокая, в которой росло много тонких деревьев. По ней хорошо было ходить в резиновых сапогах, а когда она покрывалась льдом, было еще лучше. В некоторых местах лед хрустел, и нога сразу проваливалась, а в других приятно прогибался, образуя трещины, и сквозь них неторопливо, сладострастно проступала вода.
Книга Гаршина.
В отпуск Бо не отпустили. У него был друг сантехник, он починил им сантехнику, и его за это отпустили. А Бо был в армии электриком. Наверное, он должен был пойти к ним, и предложить поменять проводку в обмен на отпуск. Но Бо никуда не пошел, и никого не просил.
Только когда Гуля приезжала к нему, его отпускали к ней. В первый раз Гуля приехала совсем скоро, через месяц, как его забрали. Его отпустили к ней на КПП. Там была такая бетонная комната для свиданий, и она там сидела. Они обнялись. Сели и молча посмотрели друг на друга. Ты, наверное, хочешь есть? - спросила Гуля. Бо кивнул, и стал жадно есть, а в глазах у Гули были стон и слезы: что они с тобой сделали!
Потом Бо отпустили к Гуле на ночь и весь следующий день. Впервые Бо очутился за пределами части, среди человеческих жилищ, и они, эти халупы и хибары, разросшиеся вокруг гарнизона, казались ему чем-то родным и милым, источающим тепло и уют. В одном из таких нечистых, но милых жилищ они сняли комнату на ночь.
На следующий день они пошли гулять по городу. Через город протекала большая сибирская река, но теперь она обмелела. К реке примыкал парк, но в будний день никто не гулял по парку и не купался в реке. Побродив по пустынному парку, они сели в троллейбус и поехали до самого кольца, где их удивило, что здесь идет оживленная жизнь, более, чем в центре, и люди куда-то спешат и стекаются. И Бо с Гулей поддались общему наплыву, и пошли вместе со всеми, веселясь, что не знают, куда идут, но сейчас узнают. Между тем народу вокруг становилось все больше, и у всех был подозрительно праздничный и возбужденный вид, и только некоторые неторопливо шли обратно. И вот впереди открылся вид городской ярмарки или барахолки. И они стали ходить по ней среди народа. Денег у них уже не было, и им ничего не было нужно, просто интересно было ходить и смотреть, что здесь продают.
Перед этим они уже зашли в книжный магазин, и купили для Бо две книжки, чтобы он, наконец, начал читать, потому что до приезда Гули у него не было на это ни времени, ни сил. Они купили ему стихотворения Языкова из серии "Поэтическая Россия" и рассказы Гаршина, которые он потом читал в оцеплении.
Возможность попасть в оцепление выпадала крайне редко. Когда на полигоне бывали стрельбы, на поворотах всех дорог, ведущих в сторону стрельбища, по одному-по два расставлялись солдаты, чтобы не пропускать машины. Машин на дорогах было мало, а поворачивали они вообще крайне редко, за весь день остановишь одну-две, и столько же проворонишь, пока пойдешь есть дикую смородину, растущую прямо в лесу. На обед тебя заберут, или привезут тебе холодную еду в котелке, и оставят до вечера, и если даже замерзнешь или попадешь под дождь, все равно, разве может это сравниться с муторной ротной жизнью?
А когда начинает темнеть, и уже волнуешься, что тебя забыли подъезжает машина, и тебя забирают. В роте уже отужинали, и тебя ведут на ужин одного, и на всегда в душе останется это сладкое воспоминание, как бывало хорошо: сидишь на поваленном дереве или пне, впившись в Гаршина, и только изредка кидая взгляд на дорогу, прислушиваясь и присматриваясь, не сворачивает ли автомобиль?
Бегунок.
Есть такие машины специальные для перевозки людей, грузовые с крытым верхом и деревянными лавками, мощные МАЗы, в которые грузят, плотно расселись, все поместились, и куда-то везут, задернув брезента от Божьего света.
А там - дождь колошматит по брезенту или солнце задувает в щели, зябь или душь, ухабистый проселок или ровный большак, однообразный шум мотора да вздрагивание встряски, пыль плавает в полосках света да ладони, заножаясь, сжимают натертые солдатскими жопами доски лавок. Да блаженство пронизывает истомленное службой солдатское тело на все время дороги: лишь бы везли и везли, подольше и подальше, и не нужно было бы ничего больше делать, и не было бы в голове других мыслей, кроме убаюкивающего сознания возки.
Один паренек убежал. И их повезли его искать. Паренек был местный, из недалеких мест. Таких в роте было всего трое. А этот невысокого роста и простоватый, и никакого особенного события перед этим не случилось. Когда из Азадбаша убежал солдат, так он убежал с автоматом, положив троих в бане, где они над ним измывались, а баню сжег, и по дороге продолжал стрелять. А тут ничего похожего. Ну отругал его сержант, как и других отругивал на каждом шагу, и если вспомнить, никакой особенной обидчивостью паренек не отличался. Просто захотелось сбегать домой.
Стали допрашивать тех двоих, особенно того, с кем он дружил, не знает ли чего, не говорил ли он чего перед побегом. Тот, которого больше допрашивали, нескладный, ноги непропорционально длинные, коленками внутрь, круглые щеки и маленькие хитрые глазки, голос как стакан стеклянный дребезжит, и спина сутулая. Набок немного ходит, ноги при этом немного волочит.
Поговорили с ним, что с него взять? Может, чего и знает, все равно не скажет. А по глазам ничего не поймешь. И отпустили. Может, и говорил ему друг, что хочет домой сбегать, да что с этого возьмешь, не такой уж он дурак, чтобы не понимать, что дома сразу накроют.
Вот повезли их искать. Далеко повезли, близко искать нет смысла. Повезли их с тем расчетом, что бежал он в сторону дома пешком, и подъезжая на попутках. Но обо всем этом они тогда не думали. Просто необычно было, что повезли искать, и приятно ехать. Везли их долго, больше часа точно. Наверно, с тем расчетом, чтобы к обеду вернуться в часть. Брезент открыли, и стали спрыгивать с машины.
Поле. Трава высокая, густая. Домов вокруг не видно. Дорога грунтовая, по которой везли, на которую незадолго перед тем свернули с асфальтовой. И поле. Деревья где-то вдалеке. А был конец июля. Или август. Но не было жарко. Руководили сержанты. Разбили в цепь. Офицера не запомнилась. Может и сидел в кабине, приказал оттуда что-то короткое сержантам. Искать было бессмысленно. Но нужно было искать. Не сидеть же сложа руки, пока этот паренек кого-нибудь перебьет.
Сержанты приказали искать. А сами засели где-то в траве, пока офицер не смотрит. Почему было выбрано это место, никто не знал. Просто взводному надоело ехать, махнул останови здесь. И лениво попрыгав из машины, построились в цепь и пошли сквозь траву. Идешь и думаешь, а вдруг найдешь? А что? Раз сказали здесь искать, значит что-то знают. Раздвинешь траву, а он там. Сидит птенцом в гнезде и смотрит на тебя, что ты будешь делать? Пожалеешь его, я пошел дальше... Или подумаешь: все равно сейчас кто-нибудь другой заметит, не такой уж широкой цепью они идут... Вот он! Я нашел! И тебя отпускают в отпуск. И хорошо сделал, что поймал паренька, а то бы он невесть куда убежал и чего натворил.
Или, не выдержав напряжения, при приближении шуршания травы вскочит сам и побежит от них, а они за ним. Или, оглянувшись на сержантов, и не побегут. Беги себе домой... Или нет, все равно кто-нибудь выдаст, и их всех строго накажут, что не побежали. И тогда с криками: стой! стой! и улюлюкая побегут. Совсем не по-армейски, вразнобой.
Бо идет по полю, раздвигая руками траву, срывая травинки, засовывая их в рот, обжевывая, откусывая, выплевывая, оглядываясь по сторонам. Справа в пяти шагах идет кумранец в очках. Ровный как палка, с выпяченной нижней губой, и не смотрит вправо-влево, а только перед собой. Нельзя идти рядом, это цепь, и разговаривать, чтобы не спугнуть.
Сапожки.
1
Гулявский с Уцэ работали на продскладах, пришли к Бо и толкают его в бок: Дзимыч, иди скорей, там один склад не закрыт, там твой земляк работает. Бо на секунду задумался, поправил бляху, подтянул потуже бушлат и полез под проволоку. Действительно, один из складов не был закрыт. Бо вздохнул поглубже и вошел. Прислушался. В высоком помещении склада горел свет. Все вокруг было заставлено ящиками и банками, Только посередине оставался проход. Откуда-то сверху, из-под крыши слышны приглушенные голоса.
- Зе-ом!.. - голоса смолкли, - Кто там? - недовольно окликнули сверху, - Это я, зем, - А-а, - лениво узнал его земляк. Вообще-то Бо не был ему совсем земляком. Они были из соседних областей. Но Бо правильно назвал реку, и у него там жила бабушка. Земляк был не очень приветлив, не совсем рад считаться земляком.
А то бывают розыгрыши. Старики так прикалываются.
- Ты аткуда? О! Зэмляк. Улицу Лэнина знаэшь? - И хоть и слышит татарскую речь, но поначалу верит, или притворяется, что верит татарину хитрый хохол. И затягивается между ними разговор, а когда надоедает, спрашивает татарин:
- Ты чо, не слышишь, что я тэбе нэ земляк? Ты чо, правда подумал, что я тэбе зэмляк? Э, ты чо пиздишь? Ты чо, меня за хуй не считаешь?
И не знает "зэмляк", как выкрутиться. Если сразу понял, что перед ним не земляк, зачем притворялся? А если бы сразу не признал в нем земляка - все равно не угодил бы земляку. Но тому быстро надоедает:
- Ладно, пшел на хуй, чтоб больше я тебя здесь не видел.
Пока земляк спускался сверху, Бо жадно пробежался глазами по банкам. И в глаза ему сразу бросился сом. Красные на зеленом буквы: сом в томатном соусе.
Земляк спустился сверху, подошел, и они сдержанно пожали друг другу руки.
- А мы здесь работаем рядом, - сказал Бо, - Что делаете? - спросил лениво земляк, которого это мало интересовало, - Зема, а можно здесь чего-нибудь взять? - спросил Бо, у которого глаза разбегались, - Да бери, только скорее, - и земляк полез обратно на ящики и банки, работать, а Бо торопливо растегнул бушлат и стал напихивать банки себе за пазуху. Тушенка, сгущенка, еще сгущенка. Опять попался на глаза сом. Почему-то его хотелось взять, хотя зачем им сом? Рыбные консервы в томатном соусе каждый день на ужин.
Про сома Бо рассказывал дедушка. Он был военным. Служил в Монголии. Строил мост через реку Керулен. И много всего рассказывал. Рассказывал, как к ним в часть пришла женщина: жаловаться на солдат, что они доят ее корову. Солдаты все отрицали. Оказывается (дедушка любил это слово и всегда делал паузу после него), когда приходило время дойки, корова заходила в реку, и ее доил сом. Дедушка приказал выловить этого сома, и он был такой огромный, что им кормили всю часть.
Бо набил за бушлат столько банок, что с трудом мог вздохнуть и еле пропихнулся под проволоку. Его ждали Гулявский с Уцэ. Стали обсуждать добычу. На складе все отберут. Нужно спрятать где-нибудь здесь в подходящем месте. Пока обсуждали, появился Юра Жилин, и пришлось все нести на склад.