Страница:
Спускаясь на палубу, Лобанов подумал, что «пролетарий» прав. Стопудово.
Экипажу либурны предстояла ответственная операция – надо было одолеть Диолкский волок.
В Коринф решено было не заглядывать. Да и какой это был Коринф? Старый римляне сожгли еще полтора века назад, а новый был копией обычного имперского города.
Храм Нептуна, храм Венеры. И – россыпь беленьких домиков по склону. В Лехайоне – морском порту Коринфа – болтались утлые рыбачьи скорлупки да пара залетных трирем.
Но вот Диолкский волок, связавший два моря через Истмийский перешеек, порадовал образцовым порядком. Ранее, в старину незапамятную, по Диолку был выложен дощатый настил, мазанный жиром, потом местный царек Периандр загорелся идеей прокопать в этом месте канал. Но то ли его отговорили, то ли что, а только царек бросил свою затею и приказал выложить полувырытое русло каменными плитами – корабли легко по ним скользили, увлекаемые упряжками лошадей.
– Ни-че-го себе! – воскликнул Гефестай, углядев мраморную полосу, уходящую вдаль, за покатый верх перешейка. – Да в Риме дороги хуже, чем этот волок!
Местные служаки бегом подоспели к либурне. Хотели поначалу вздрючить всех по ранжиру, но грамотка от префекта претории мигом обратила злых дядей в добрых.
Откуда ни возьмись появились биги – попарно запряженные лошади могучих пород. Дружным усилием тяжеловозы выкатили либурну на мраморный волок и повлекли за собой.
Туземцы, конечно, не пропустили бесплатное зрелище – глядели с крыш, с холмов, как либурна с гулом, шорохом и скрипом, под уханье и брань, тащится к перевалу и спускается от высшей точки вниз, к Эгейскому морю, во влажные объятья еще одного коринфского порта – Кенхрейи.
– Одерживай! Одерживай!
– Тп-р-ру! Стоять!
– Сезий и ты, Марк! Подровняйте, вон!
– Натяни!
– Держи, держи! Пошла!
– Но-о! Шибче ходи, шибче!
– Да куда ты гонишь?
– Еще! Еще малость! Во! В самый раз!
– Толкай! Ого-го! Море!
– Море! Море!
Волок прошел очень организованно, «как учили». Либурна плавно спустилась в воды Саронического залива, а оттуда уж и до Афин было рукой подать.
Причалив на ночь в Кенхрейе, либурна отплыла лишь после обеда. Всю дорогу до Афин корабль шел с «почетным эскортом» – то с одного борта, то с другого кувыркались в волнах дельфины. А потом показалась волнистая линия суши и вспыхнул золотой блик, отражаясь от шлема Афины Промахос, чья гигантская статуя высилась на Акрополе.
Из моря поднялся Пирей, портовый городишко. Маяк его был погашен… Либурна вильнула влево, к большому порту. Укромную бухту разделял каменный мол – к югу от него открывалась военная гавань, к северу – торговая.
Скирон по привычке направил либурну в военную и отшвартовал ее у сухих доков – там, под черепичными крышами покоились триремы со снятыми мачтами. Передних стен у доков не было, а кровлю поддерживали колоннады, разгораживающие помещения для кораблей. Видно было, как под днищами трирем ползают матросы, скребками счищая наросших моллюсков.
Грохнулся трап, и преторианцы сошли на берег.
– Мы скоро! – пообещал Искандер, и Скирон молча кивнул, соглашаясь ждать.
– Ну, что? – бодро спросил Эдик. – Пошли? Заглянем в «око Эллады»?
– Куда-куда заглянем? – удивился Гефестай.
– Это Афины так называют, – нетерпеливо объяснил Тиндарид. – Стыдно признаться, но здесь я не был ни разу.
– Подумаешь! – фыркнул Эдик. – Я, вон, в Антарктиде не был. И ничего, как видишь. Жив пока.
– Так я ж эллин!
– А я – нет. И что?
– Пошли, – сказал Сергий, и подал пример.
Вскоре они вышли на Пирейскую дорогу. Она поднималась вверх, как дорога, вымощенная желтым кирпичом – та, что вела Элли в Изумрудный город. Только под ногами преторианцев желтела глина, а по сторонам темнела кипарисовая роща.
Когда-то с обеих сторон путь к порту защищали Длинные стены, северная и южная, но легионы Суллы разрушили их. И Средостенная Пирейская дорога сократила свое название. Но не продолжительность пути.
– И долго нам идти? – поинтересовался Чанба.
– Если будешь живее ноги переставлять, – ответствовал Тиндарид, – то через час дойдем.
– Ча-ас?! Блин блинский…
– Эдик, это тавтология.
– Надо было тогда коней взять.
– Опомнись, мы же бедные бродячие циркачи! Откуда у нас деньги?
– Вот, блин…
Одолевать подъем и в самом деле пришлось долго. Преторианцев обгоняли верховые легионеры, неторопливо вышагивали земледельцы, погоняющие ослов и мулов.
Гремели и скрипели телеги, выбивая пыль.
Афины постепенно открывались взгляду. Над массой белых домов высились темно-серые скалистые склоны Акрополя. Были хорошо видны прекрасные храмы на вершине, серо-зеленый кустарник у подножия и черно-зеленые кипарисы. За Акрополем поднималась, подобная женской груди, гора Ликабет, покрытая темным густым лесом.
– Ну, наконец-то! – буркнул Чанба, углядев впереди крепостную стену Клеона с распахнутыми Пирейскими воротами. Искандер коварно усмехнулся…
Выйдя на дорогу Койле, преторианцы миновали перекресток и повернули вправо, мимо Одеона, оставляя слева улицу Священных Треножников, углубляясь в кварталы Ареопага. Одноэтажные дома, похожие друг на друга, как близнецы, выходили глухими стенами в переулки и были утомительно однообразны.
– Око Эллады, око Эллады, – ворчал Эдик. – Аул какой-то…
Не слушая его, Сергий спросил Искандера:
– И где нам искать наших китайских друзей?
– «Русский с китайцем – братья навек…» – тут же забубнил Чанба.
– Циркачам они сказали, что остановятся где-то здесь, – отвечал Тиндарид, стараясь не обращать внимания на Эдика. – Напротив святилища Деметры, в доме под пригорком, где растут две очень старые оливы и гигантские кипарисы…
– Не те ли? – кивнул Гефестай на громадные метелки деревьев, устремленных в небо, подобно ракетам.
– Может, и те… Да-да, вон и храм!
Сергий первым открыл калитку в сложенной из грубых кусков камня ограде и по короткой лестнице поднялся в миниатюрный сад, где росли запущенные розовые кусты. Две очень старые оливы заботливо прикрывали серебристой листвой небольшой дом со слепящими белизной стенами. Его ставни были прикрыты, а дверь заперта.
– Эй! – позвал Лобанов и постучал в ставню. – Есть кто дома?
– Кто там? – послышался боязливый голос.
– Тут проживают посланцы ханьского императора? – внушительно спросил Искандер.
– Да-да! – донесся торопливый и несколько нервный отклик. Загрюкала цепь.
В приоткрывшуюся дверь с осторожностью выглянул желтолицый человек с глазами раскосыми и узкими, одетый в свободную блузу, едва вмещающую грузное тело, и в широкие штаны. Было тепло, но голову ханьца прикрывала забавная вязаная шапка. Лицо его с тонкими чертами напоминало вырезанную из древесины барбариса маску, а морщины выдавали возраст – ханьцу было за пятьдесят.
Эдик Чанба, убедившись, что восточный гость – среднего роста, расположился к нему, и сказал:
– Мы вас приветствуем! Узнаёте? Мы – те самые циркачи, которых вы звали в свою страну.
– Ах, да-да, конечно! – обрадовался ханец, как будто испытывая громадное облегчение. На латыни он изъяснялся свободно, разве что забавно возвышал голос и проглатывал звук «эр».
Обычай предписывал ханьцу принимать гостя, не снимая головного убора, дабы проявить уважение. Выйдя во двор и поклонившись, хозяин пригласил преторианцев в дом.
Пригибаясь под висящим на бронзовой цепи двухпламенным лампионом, Сергий прошел во внутреннюю комнату, обставленную очень неброско – три ложа в ряд и один стол да табуреты вокруг.
– Наш договор в силе? – спросил с нажимом Сергий.
Вместо ответа китаец сжал кулаки и поднял их на уровень лица, сгибаясь в неглубоком поклоне.
– Тогда мы готовы, почтенный, – продолжил Лобанов. – В гавани стоит корабль, на котором мы могли бы добраться до Антиохии.
– Да будет милостиво к вам Вечно Синее Небо… Ах, простите меня, я не узнал вашего драгоценного имени!
– Зовите меня Сергием. А это мои друзья – Эдикус, Искандер и Гефестай.
Всякий раз после представления китаец складывал ладони перед грудью и махал ими в знак почтения.
– А вас как звать? – прямодушно поинтересовался Чанба.
– Мое ничтожное имя Го Шу.
Взяв на вооружение странную китайскую любезность, Лобанов спросил:
– А где ваши драгоценные друзья?
– Мои ничтожные друзья, – поклонился Го Шу, – отправились на Агору выражать свое незрелое мнение. Таких, как мы, почтенные граждане Рима зовут философами, но мы, конечно, недостойны этого высокого звания.
– Философы? – оживился Искандер. – Как интересно! А к какому течению мысли примыкает драгоценный Го Шу?
– О, я всего лишь неуч, который зря расходует цветы своей селезенки в тщетных потугах уразуметь великие истины, изреченные мудрейшим Лао-Цзы. Его бессмертное учение изложено в знаменитом трактате «Даодэцзин», что означает «Книга пути и силы».
– Так вы даос? – еще пуще заинтересовался Тиндарид.
Го Шу скромно потупился.
– Рад, очень рад! А ваши друзья?
– Ах, им очень далеко до Лао-Цзы. Это такие неумехи! И Ван всюду проповедует учение Просветленного, и вечно призывает его, восклицая: «Амитофу! Амитофу!». И Ван наивно полагает, что, повторяя сей призыв много раз, он сможет попасть в рай, обретя сверхъестественную силу. Ай-я-яй, – сокрушенно поцокал языком Го Шу, – какая глупая самонадеянность! А другой мой ничтожный друг носит имя Лю Ху и пробует подражать в мыслях и делах великому Кун Цю.
– Конфуцию? – угадал Искандер.
– Д-да, звучит весьма похоже. Прошу драгоценных гостей присесть.
Го Шу так настойчиво предлагал преторианцам места слева от себя, что Эдик поинтересовался:
– А почему нам с левой стороны? Это тоже что-нибудь значит?
– О, да, драгоценный Эдик. Левая сторона почетней, ведь у человека слева сердце – источник физической и духовной силы.
Ханец, кругленький и толстенький, засуетился, колобком катаясь из комнаты в комнату, и принес блюдо с псестионами, ячменными пирожками с медом. Затем он водрузил на стол медный сосуд с горячей водой и пять чашек. В каждую чашку Го Шу бросил щепотку чая и залил кипятком. Потом он обеими руками поднес первую чашку Сергию. Лобанов, радуясь чаепитию, от которого отвык за три года, принял чашку тоже двумя руками – так было принято у сарматов. И Роксолан решил, что не сильно ошибется, ежели применит тот же ритуал к ханьцам. По тому, как Го Шу залучился, он понял, что не совершил обрядного промаха.
Раздав чай, даос накрыл свою чашку блюдечком. Преторианцы последовали его примеру и стали чинно ожидать, пока напиток настоится.
Наконец, Го Шу взял свою чашку и чуть-чуть сдвинул блюдечко, через щелку глотая душистый чай.
Допив свою порцию, Сергий обвел всех глазами.
– Ну, что? Пора?
– Пора! – энергично высказался Искандер.
– А ваша поклажа? – удивился Го Шу.
– На корабле, – небрежно сказал Эдик.
– Ах, да-да…
Прижимая пятерню к груди и расточая немые извинения, ханец скрылся в темной кладовке. Вскоре он вернулся – с сумой через плечо. В суме что-то постоянно шелестело и звякало.
– Я готов, мои драгоценные спутники, – доложил Го Шу.
– Вперед! – провозгласил Эдик, и все двинулись из дома.
Искандер пристроился впереди и зашагал рядом с философом.
– Понравилась ли драгоценному Го Шу наша страна? – полюбопытствовал он.
– О, да! – с жаром согласился ханец. – Она удивительна и необыкновенна. Первое время мы были как малые дети, потерявшиеся в чужом городе, но потом понемногу привыкли, устав поражаться тому, что видели.
– И что вас поразило?
– Ах, стоит ли слушать мои незрелые суждения? Поражались мы всему. У вас мужчины и женщины свободно общаются между собой, и это ничуть не считается зазорным. Девушки нередко разговаривают со многими мужчинами, причем эти последние между собой не спорят. У нас не так. Мы отделяем мальчиков даже от сестер, которые живут очень изолированно, а когда девочке минет десять-двенадцать лет и ее просватают, то ее жизнь становится почти совершенно замкнутой. С этого момента девушки должны укрываться от взора даже хорошо знакомых. Из дома они выезжают редко, только в случае крайней необходимости…
– Чем-то этот ваш обычай напоминает мне жизнь здешних женщин, – сказал Искандер, поводя рукою. – У эллинов они тоже сидят дома и проводят время на женских половинах – гинекеях.
– У нас с этим куда строже, – парировал Го Шу с ноткой извинения. – А еще мы, все трое, дружно закрывали глаза, наблюдая, как вы целуетесь при свидании. По вашим обычаям, люди, находящиеся в родственных отношениях, при встрече или же при расставании целуют друг друга без различия полов. Для нас же поцелуи настолько необычны, что даже мужья не целуют жен, ибо это почитается вещью похотливой и неприличной. Открыто лишь мать целует своих детей, да и то лет до пяти…
– Поразительно! – воскликнул обычно сдержанный Тиндарид. – Драгоценный Го Шу, а не могли бы вы развеять тьму моего незнания и прояснить, что же есть «дао»?
Ханец сделал глубокий вдох, светлея лицом.
– Дао – значит «путь», – сказал он с чувством, – это первоисточник явлений материальной и духовной жизни, это первопричина всего сущего, а также конечная цель и завершение бытия. Всё в мире произошло от дао, чтобы затем, совершив кругооборот, снова в него вернуться…
– Все, – громко прошептал Эдик, – было нас четверо, а стало трое. Искандер теперь отлипнет от ханьцев лишь тогда, когда полностью выкачает из них инфу! Бедный Гоша…
– Кто-кто? – не понял Сергий.
– Го Шу! Это я его так, по-свойски…
– Присоединяйся и ты к постижению вековечной мудрости, драгоценный Чань Бо, – пропел Гефестай.
– Спасибочки, мне и своей хватает…
Так, за болтовней и проповедью, преторианцы одолели недлинную дорогу к Агоре, центральной площади Афин, чьи камни помнили поступь и Перикла, и Фемистокла, и всех прочих великих мужей Эллады.
Агору, заставленную бесчисленными статуями, окружало множество зданий с тенистыми портиками, которые тут назывались стоями. Пестрая стоя была расписана историческими картинами Полигнота, а стоя Аттала поднималась в два этажа, и на каждом из этажей располагалась двадцать одна лавка.
Го Шу поспешил к Царской стое, что выстраивала свои колонны у подножия Тесейона, помпезного храма, посвященного Гефесту и Афине.
– Сюда, мои драгоценные спутники, – подозвал ханец дружную четверку. – Я уже вижу И Вана!
Раздвигая нарядную толпу и бормоча: «Амитофу, Амитофу, Амитофу…» – на площадь выбрался сухопарый остролицый ханец с обритой наголо головой. Он шагал стремительно, едва не подпрыгивая на ходу от избытка энергии. Увидев Го Шу, буддист расплылся в улыбке, из-за чего его узкие глаза смежились в две неразличимые щелочки, и поспешил навстречу.
– Здравствуй, И Ван, – поклонился даос. – Ты видишь перед собой тех самых великих мастеров, которых мы позвали в дальний путь.
– Как я рад, как я рад! – зачастил И Ван, складывая кулаки и кланяясь. – Я счастлив сопровождать великих мастеров и быть им полезным во всяком деле.
– Готов ли ты идти, И Ван? – спросил Го Шу.
– О да! Моя кладь не отягощает рук, ибо все, что имею, всегда при мне. Я готов!
– Превосходно, – вмешался Искандер. – Но вас, по-моему, было трое?
– Да-да-да! – заверил его И Ван. – Лю Ху возжелал побыть немного ближе к Вечно Синему Небу, и отправился на Акрополис…
– Тогда что мы тут стоим? Давайте сходим за ним.
Сергий покрутил головой, словно отгоняя назойливый рой новых впечатлений, и зашагал к Дромосу, главной улице Афин, что кипела рядом с Агорой.
По всей длине ее галдели цирюльники, зазывая клиентов, из дверей харчевен клубился пар, во множестве лавок шел ожесточенный торг. Купчики так и путались под ногами, хватая прохожих за одежду и прямо в ухо выкрикивая:
– Вино! Вино! Холодное вино!
– А вот эликсир молодости! Купите эликсир! А эликсир любви желаете? Дешево отдам!
– Смотрите, смотрите, арабские благовония! Таких вы больше нигде не найдете, даже в самой Аравии!
– Есть две девушки из Коммагены. Нежные, юные, их только что привезли. Не пожалеешь, господин!
– Жареные орехи! Финики в меду!
– Купите со скидкой! Ну, купите же хоть что-нибудь!
Оглушенный этими воплями, Сергий принялся решительно пробиваться вперед, бесцеремонно расталкивая торгашей.
А надо всею этой человеческой комедией, над суетою сует, над дымом очагов и жаровень, над плоскими черепичными крышами высился величавый и невозмутимый Акрополь.
На его плоскую вершину вела неширокая тропа, истоптанная за столетия сандалиями, копытами коней, вереницами жертвенных животных. Тропа вильнула, свернула на запад и начала виться по уступам скалы. Полого поднимаясь, дорожка обогнула холм и вывела к Пропилеям, входной колоннаде Акрополя из шести мраморных столпов.
Слева к Пропилеям примыкал массивный мраморный павильон Пинакотеки, первой в мире художественной галереи, а справа, на выступе скалы, прирастал самый маленький храм Акрополя, изящное, будто игрушечное, святилище Ники.
– Сюда, мои драгоценные! – позвал Го Шу.
Сергий ступил под мраморную сень Пропилей.
И Ван с натугой потянул на себя тяжелые средние двери, отлитые из бронзы, но те не поддались его усилиям.
– Нет, нет! – поспешил к буддисту Го Шу. – Эти ворота открываются только в дни празднеств. По будням идут через эти, – он указал на боковые двери, обитые медью.
Вдвоем они отворили массивную створку. Несколько ступеней вверх, ступенька вниз – и Лобанов оказался на площади Акрополя.
Прямо перед ним, шагах в сорока, возвышалась колоссальная бронзовая статуя – грозная и величавая Афина опиралась на копье, как страж древнего города. У ног ее свернулся питон – символ мудрости.
– Где же он? – нахмурился «Гоша».
– Поищем в храме! – предложил непоседливый И Ван и стремительными шагами двинулся к Парфенону.
Знаменитый храм был построен хитро – вход в него открывался со стороны, противоположной Пропилеям.
Лобанов прошел за колоннаду Парфенона, взглядывая на нескончаемую мраморную ленту барельефа, что тянулся по верху стены и изображал праздничное шествие.
Вот храбрые всадники горячат коней. Вот девушки в тонких пеплосах погоняют круторогих быков. Ступают женщины с пальмовыми ветвями. Важно шествуют старцы, бодрые и статные. А вот Афина спорит с Посейдоном, богом моря, при свидетелях – Гере и Афродите, Гефесте и Деметре.
Сергий свернул за угол и вошел в храм.
В обширном святилище, окрашенном в красный и синий цвета, царил полумрак. В глубине зала, среди даров, венков, серебряных масок, поднималась под потолок еще одна Афина.
Богиня гордо держала голову в золотом шлеме, левой рукой придерживая щит, стоящий у ног. На правой ладони Афины стояла богиня победы Ника, а глаза Афины, сделанные из драгоценных камней, смотрели внимательно и испытующе, прямо на Сергия. Чудилось, строгие губы богини вот-вот дрогнут в улыбке… Лобанов словно ступил на незримый порог между миром людей и обиталищем бессмертных богов. Из ничего, из мастерства Фидия, соткалась сказка и тайна.
Плавно струились складки одежды богини из чеканного золота, а голова и руки, искусно отделанные желтоватой слоновой костью, светились снежно-белым сиянием, по контрасту с тусклым блеском металла.
– Лю Ху! – громко произнес Го Шу, рассеивая мираж.
Из мягких потемок шагнул третий попутчик преторианцев – строгий ханец с лицом сильным и резким. Движения его были точны и выверены, поступь тверда, а взгляд колюч. Голос оказался под стать образу человека бывалого и упрямого, вечного скептика, любящего настоять на своем – он был скрипучим.
– Я здесь, – коротко сказал Лю Ху, и быстро оглядел Сергия сотоварищи. – Я понял, это наши драгоценные спутники.
– Да! – подтвердил его догадку И Ван. – И мы можем хоть завтра двигаться в путь!
– Почтенные, – вмешался Лобанов. – В Пирее нас ждет корабль. Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
– Какая глубокая мысль! – восхитился буддист.
– Но мы еще не обедали, – слабо воспротивился Го Шу.
– «Умереть с голоду, – проскрипел Лю Ху, – событие малое, а утратить благородство – большое».
– При чем здесь это? – произнес даос упавшим голосом.
– А при том, – сказал конфуцианец сурово, – что не нужно уподобляться людям ничтожным, не внемлющим велениям неба. Мы должны следовать примеру благородных мужей, хранящих великое достоинство и наделенных пятью добродетелями. Наш долг – проводить драгоценных мастеров ко двору Сына Неба.
– Начнем же наш путь! – поспешно сказал И Ван. – Амитофу!
– Начнем… – вздохнул Го Шу.
Сергий перемигнулся с Эдиком и зашагал из Парфенона. Его друзья и спутники двинулись следом, то обгоняя, то отставая.
Солнце уже садилось, тени статуй вытягивались в длинные полосы, а кипарисы казались беспросветно черными.
– Имя мое – Лю Ху, – представился бывалый конфуцианец, – но я не смею назвать его ничтожным, ибо таково имя нашего Божественного Императора.[20]
– Мы не в претензии! – ухмыльнулся Эдикус. – Как говорил мой дед Могамчери: «Имя человеческое – тихий звук. Слава его доносится эхом». Верно, Лёха?
Лю Ху кивнул без обычной для него уверенности.
Когда ханьцы с преторианцами проходили мимо Эрехтейона,[21] с верхней части фриза, исполненного из фиолетово-черного элевсинского известняка, спорхнули сразу две ушастые совы, прозванные «ночными воронами», и пролетели с правой стороны маленького отряда.
– Двойное счастливое предзнаменование! – радостно сказал Искандер. – Всё у нас будет хорошо, и даже лучше – клянусь Афродитой Эвплоей!
– Да хранит нас Аша-Вахишта, – прогудел Гефестай, – Благая Судьба!
– О, будды и бодхисатвы! – воскликнул И Ван. – Помогите нам творить добро и не дайте случиться худу!
– Вперед, и с песней! – заключил Чанба, и возглавил шествие.
Глава 4,
Экипажу либурны предстояла ответственная операция – надо было одолеть Диолкский волок.
В Коринф решено было не заглядывать. Да и какой это был Коринф? Старый римляне сожгли еще полтора века назад, а новый был копией обычного имперского города.
Храм Нептуна, храм Венеры. И – россыпь беленьких домиков по склону. В Лехайоне – морском порту Коринфа – болтались утлые рыбачьи скорлупки да пара залетных трирем.
Но вот Диолкский волок, связавший два моря через Истмийский перешеек, порадовал образцовым порядком. Ранее, в старину незапамятную, по Диолку был выложен дощатый настил, мазанный жиром, потом местный царек Периандр загорелся идеей прокопать в этом месте канал. Но то ли его отговорили, то ли что, а только царек бросил свою затею и приказал выложить полувырытое русло каменными плитами – корабли легко по ним скользили, увлекаемые упряжками лошадей.
– Ни-че-го себе! – воскликнул Гефестай, углядев мраморную полосу, уходящую вдаль, за покатый верх перешейка. – Да в Риме дороги хуже, чем этот волок!
Местные служаки бегом подоспели к либурне. Хотели поначалу вздрючить всех по ранжиру, но грамотка от префекта претории мигом обратила злых дядей в добрых.
Откуда ни возьмись появились биги – попарно запряженные лошади могучих пород. Дружным усилием тяжеловозы выкатили либурну на мраморный волок и повлекли за собой.
Туземцы, конечно, не пропустили бесплатное зрелище – глядели с крыш, с холмов, как либурна с гулом, шорохом и скрипом, под уханье и брань, тащится к перевалу и спускается от высшей точки вниз, к Эгейскому морю, во влажные объятья еще одного коринфского порта – Кенхрейи.
– Одерживай! Одерживай!
– Тп-р-ру! Стоять!
– Сезий и ты, Марк! Подровняйте, вон!
– Натяни!
– Держи, держи! Пошла!
– Но-о! Шибче ходи, шибче!
– Да куда ты гонишь?
– Еще! Еще малость! Во! В самый раз!
– Толкай! Ого-го! Море!
– Море! Море!
Волок прошел очень организованно, «как учили». Либурна плавно спустилась в воды Саронического залива, а оттуда уж и до Афин было рукой подать.
Причалив на ночь в Кенхрейе, либурна отплыла лишь после обеда. Всю дорогу до Афин корабль шел с «почетным эскортом» – то с одного борта, то с другого кувыркались в волнах дельфины. А потом показалась волнистая линия суши и вспыхнул золотой блик, отражаясь от шлема Афины Промахос, чья гигантская статуя высилась на Акрополе.
Из моря поднялся Пирей, портовый городишко. Маяк его был погашен… Либурна вильнула влево, к большому порту. Укромную бухту разделял каменный мол – к югу от него открывалась военная гавань, к северу – торговая.
Скирон по привычке направил либурну в военную и отшвартовал ее у сухих доков – там, под черепичными крышами покоились триремы со снятыми мачтами. Передних стен у доков не было, а кровлю поддерживали колоннады, разгораживающие помещения для кораблей. Видно было, как под днищами трирем ползают матросы, скребками счищая наросших моллюсков.
Грохнулся трап, и преторианцы сошли на берег.
– Мы скоро! – пообещал Искандер, и Скирон молча кивнул, соглашаясь ждать.
– Ну, что? – бодро спросил Эдик. – Пошли? Заглянем в «око Эллады»?
– Куда-куда заглянем? – удивился Гефестай.
– Это Афины так называют, – нетерпеливо объяснил Тиндарид. – Стыдно признаться, но здесь я не был ни разу.
– Подумаешь! – фыркнул Эдик. – Я, вон, в Антарктиде не был. И ничего, как видишь. Жив пока.
– Так я ж эллин!
– А я – нет. И что?
– Пошли, – сказал Сергий, и подал пример.
Вскоре они вышли на Пирейскую дорогу. Она поднималась вверх, как дорога, вымощенная желтым кирпичом – та, что вела Элли в Изумрудный город. Только под ногами преторианцев желтела глина, а по сторонам темнела кипарисовая роща.
Когда-то с обеих сторон путь к порту защищали Длинные стены, северная и южная, но легионы Суллы разрушили их. И Средостенная Пирейская дорога сократила свое название. Но не продолжительность пути.
– И долго нам идти? – поинтересовался Чанба.
– Если будешь живее ноги переставлять, – ответствовал Тиндарид, – то через час дойдем.
– Ча-ас?! Блин блинский…
– Эдик, это тавтология.
– Надо было тогда коней взять.
– Опомнись, мы же бедные бродячие циркачи! Откуда у нас деньги?
– Вот, блин…
Одолевать подъем и в самом деле пришлось долго. Преторианцев обгоняли верховые легионеры, неторопливо вышагивали земледельцы, погоняющие ослов и мулов.
Гремели и скрипели телеги, выбивая пыль.
Афины постепенно открывались взгляду. Над массой белых домов высились темно-серые скалистые склоны Акрополя. Были хорошо видны прекрасные храмы на вершине, серо-зеленый кустарник у подножия и черно-зеленые кипарисы. За Акрополем поднималась, подобная женской груди, гора Ликабет, покрытая темным густым лесом.
– Ну, наконец-то! – буркнул Чанба, углядев впереди крепостную стену Клеона с распахнутыми Пирейскими воротами. Искандер коварно усмехнулся…
Выйдя на дорогу Койле, преторианцы миновали перекресток и повернули вправо, мимо Одеона, оставляя слева улицу Священных Треножников, углубляясь в кварталы Ареопага. Одноэтажные дома, похожие друг на друга, как близнецы, выходили глухими стенами в переулки и были утомительно однообразны.
– Око Эллады, око Эллады, – ворчал Эдик. – Аул какой-то…
Не слушая его, Сергий спросил Искандера:
– И где нам искать наших китайских друзей?
– «Русский с китайцем – братья навек…» – тут же забубнил Чанба.
– Циркачам они сказали, что остановятся где-то здесь, – отвечал Тиндарид, стараясь не обращать внимания на Эдика. – Напротив святилища Деметры, в доме под пригорком, где растут две очень старые оливы и гигантские кипарисы…
– Не те ли? – кивнул Гефестай на громадные метелки деревьев, устремленных в небо, подобно ракетам.
– Может, и те… Да-да, вон и храм!
Сергий первым открыл калитку в сложенной из грубых кусков камня ограде и по короткой лестнице поднялся в миниатюрный сад, где росли запущенные розовые кусты. Две очень старые оливы заботливо прикрывали серебристой листвой небольшой дом со слепящими белизной стенами. Его ставни были прикрыты, а дверь заперта.
– Эй! – позвал Лобанов и постучал в ставню. – Есть кто дома?
– Кто там? – послышался боязливый голос.
– Тут проживают посланцы ханьского императора? – внушительно спросил Искандер.
– Да-да! – донесся торопливый и несколько нервный отклик. Загрюкала цепь.
В приоткрывшуюся дверь с осторожностью выглянул желтолицый человек с глазами раскосыми и узкими, одетый в свободную блузу, едва вмещающую грузное тело, и в широкие штаны. Было тепло, но голову ханьца прикрывала забавная вязаная шапка. Лицо его с тонкими чертами напоминало вырезанную из древесины барбариса маску, а морщины выдавали возраст – ханьцу было за пятьдесят.
Эдик Чанба, убедившись, что восточный гость – среднего роста, расположился к нему, и сказал:
– Мы вас приветствуем! Узнаёте? Мы – те самые циркачи, которых вы звали в свою страну.
– Ах, да-да, конечно! – обрадовался ханец, как будто испытывая громадное облегчение. На латыни он изъяснялся свободно, разве что забавно возвышал голос и проглатывал звук «эр».
Обычай предписывал ханьцу принимать гостя, не снимая головного убора, дабы проявить уважение. Выйдя во двор и поклонившись, хозяин пригласил преторианцев в дом.
Пригибаясь под висящим на бронзовой цепи двухпламенным лампионом, Сергий прошел во внутреннюю комнату, обставленную очень неброско – три ложа в ряд и один стол да табуреты вокруг.
– Наш договор в силе? – спросил с нажимом Сергий.
Вместо ответа китаец сжал кулаки и поднял их на уровень лица, сгибаясь в неглубоком поклоне.
– Тогда мы готовы, почтенный, – продолжил Лобанов. – В гавани стоит корабль, на котором мы могли бы добраться до Антиохии.
– Да будет милостиво к вам Вечно Синее Небо… Ах, простите меня, я не узнал вашего драгоценного имени!
– Зовите меня Сергием. А это мои друзья – Эдикус, Искандер и Гефестай.
Всякий раз после представления китаец складывал ладони перед грудью и махал ими в знак почтения.
– А вас как звать? – прямодушно поинтересовался Чанба.
– Мое ничтожное имя Го Шу.
Взяв на вооружение странную китайскую любезность, Лобанов спросил:
– А где ваши драгоценные друзья?
– Мои ничтожные друзья, – поклонился Го Шу, – отправились на Агору выражать свое незрелое мнение. Таких, как мы, почтенные граждане Рима зовут философами, но мы, конечно, недостойны этого высокого звания.
– Философы? – оживился Искандер. – Как интересно! А к какому течению мысли примыкает драгоценный Го Шу?
– О, я всего лишь неуч, который зря расходует цветы своей селезенки в тщетных потугах уразуметь великие истины, изреченные мудрейшим Лао-Цзы. Его бессмертное учение изложено в знаменитом трактате «Даодэцзин», что означает «Книга пути и силы».
– Так вы даос? – еще пуще заинтересовался Тиндарид.
Го Шу скромно потупился.
– Рад, очень рад! А ваши друзья?
– Ах, им очень далеко до Лао-Цзы. Это такие неумехи! И Ван всюду проповедует учение Просветленного, и вечно призывает его, восклицая: «Амитофу! Амитофу!». И Ван наивно полагает, что, повторяя сей призыв много раз, он сможет попасть в рай, обретя сверхъестественную силу. Ай-я-яй, – сокрушенно поцокал языком Го Шу, – какая глупая самонадеянность! А другой мой ничтожный друг носит имя Лю Ху и пробует подражать в мыслях и делах великому Кун Цю.
– Конфуцию? – угадал Искандер.
– Д-да, звучит весьма похоже. Прошу драгоценных гостей присесть.
Го Шу так настойчиво предлагал преторианцам места слева от себя, что Эдик поинтересовался:
– А почему нам с левой стороны? Это тоже что-нибудь значит?
– О, да, драгоценный Эдик. Левая сторона почетней, ведь у человека слева сердце – источник физической и духовной силы.
Ханец, кругленький и толстенький, засуетился, колобком катаясь из комнаты в комнату, и принес блюдо с псестионами, ячменными пирожками с медом. Затем он водрузил на стол медный сосуд с горячей водой и пять чашек. В каждую чашку Го Шу бросил щепотку чая и залил кипятком. Потом он обеими руками поднес первую чашку Сергию. Лобанов, радуясь чаепитию, от которого отвык за три года, принял чашку тоже двумя руками – так было принято у сарматов. И Роксолан решил, что не сильно ошибется, ежели применит тот же ритуал к ханьцам. По тому, как Го Шу залучился, он понял, что не совершил обрядного промаха.
Раздав чай, даос накрыл свою чашку блюдечком. Преторианцы последовали его примеру и стали чинно ожидать, пока напиток настоится.
Наконец, Го Шу взял свою чашку и чуть-чуть сдвинул блюдечко, через щелку глотая душистый чай.
Допив свою порцию, Сергий обвел всех глазами.
– Ну, что? Пора?
– Пора! – энергично высказался Искандер.
– А ваша поклажа? – удивился Го Шу.
– На корабле, – небрежно сказал Эдик.
– Ах, да-да…
Прижимая пятерню к груди и расточая немые извинения, ханец скрылся в темной кладовке. Вскоре он вернулся – с сумой через плечо. В суме что-то постоянно шелестело и звякало.
– Я готов, мои драгоценные спутники, – доложил Го Шу.
– Вперед! – провозгласил Эдик, и все двинулись из дома.
Искандер пристроился впереди и зашагал рядом с философом.
– Понравилась ли драгоценному Го Шу наша страна? – полюбопытствовал он.
– О, да! – с жаром согласился ханец. – Она удивительна и необыкновенна. Первое время мы были как малые дети, потерявшиеся в чужом городе, но потом понемногу привыкли, устав поражаться тому, что видели.
– И что вас поразило?
– Ах, стоит ли слушать мои незрелые суждения? Поражались мы всему. У вас мужчины и женщины свободно общаются между собой, и это ничуть не считается зазорным. Девушки нередко разговаривают со многими мужчинами, причем эти последние между собой не спорят. У нас не так. Мы отделяем мальчиков даже от сестер, которые живут очень изолированно, а когда девочке минет десять-двенадцать лет и ее просватают, то ее жизнь становится почти совершенно замкнутой. С этого момента девушки должны укрываться от взора даже хорошо знакомых. Из дома они выезжают редко, только в случае крайней необходимости…
– Чем-то этот ваш обычай напоминает мне жизнь здешних женщин, – сказал Искандер, поводя рукою. – У эллинов они тоже сидят дома и проводят время на женских половинах – гинекеях.
– У нас с этим куда строже, – парировал Го Шу с ноткой извинения. – А еще мы, все трое, дружно закрывали глаза, наблюдая, как вы целуетесь при свидании. По вашим обычаям, люди, находящиеся в родственных отношениях, при встрече или же при расставании целуют друг друга без различия полов. Для нас же поцелуи настолько необычны, что даже мужья не целуют жен, ибо это почитается вещью похотливой и неприличной. Открыто лишь мать целует своих детей, да и то лет до пяти…
– Поразительно! – воскликнул обычно сдержанный Тиндарид. – Драгоценный Го Шу, а не могли бы вы развеять тьму моего незнания и прояснить, что же есть «дао»?
Ханец сделал глубокий вдох, светлея лицом.
– Дао – значит «путь», – сказал он с чувством, – это первоисточник явлений материальной и духовной жизни, это первопричина всего сущего, а также конечная цель и завершение бытия. Всё в мире произошло от дао, чтобы затем, совершив кругооборот, снова в него вернуться…
– Все, – громко прошептал Эдик, – было нас четверо, а стало трое. Искандер теперь отлипнет от ханьцев лишь тогда, когда полностью выкачает из них инфу! Бедный Гоша…
– Кто-кто? – не понял Сергий.
– Го Шу! Это я его так, по-свойски…
– Присоединяйся и ты к постижению вековечной мудрости, драгоценный Чань Бо, – пропел Гефестай.
– Спасибочки, мне и своей хватает…
Так, за болтовней и проповедью, преторианцы одолели недлинную дорогу к Агоре, центральной площади Афин, чьи камни помнили поступь и Перикла, и Фемистокла, и всех прочих великих мужей Эллады.
Агору, заставленную бесчисленными статуями, окружало множество зданий с тенистыми портиками, которые тут назывались стоями. Пестрая стоя была расписана историческими картинами Полигнота, а стоя Аттала поднималась в два этажа, и на каждом из этажей располагалась двадцать одна лавка.
Го Шу поспешил к Царской стое, что выстраивала свои колонны у подножия Тесейона, помпезного храма, посвященного Гефесту и Афине.
– Сюда, мои драгоценные спутники, – подозвал ханец дружную четверку. – Я уже вижу И Вана!
Раздвигая нарядную толпу и бормоча: «Амитофу, Амитофу, Амитофу…» – на площадь выбрался сухопарый остролицый ханец с обритой наголо головой. Он шагал стремительно, едва не подпрыгивая на ходу от избытка энергии. Увидев Го Шу, буддист расплылся в улыбке, из-за чего его узкие глаза смежились в две неразличимые щелочки, и поспешил навстречу.
– Здравствуй, И Ван, – поклонился даос. – Ты видишь перед собой тех самых великих мастеров, которых мы позвали в дальний путь.
– Как я рад, как я рад! – зачастил И Ван, складывая кулаки и кланяясь. – Я счастлив сопровождать великих мастеров и быть им полезным во всяком деле.
– Готов ли ты идти, И Ван? – спросил Го Шу.
– О да! Моя кладь не отягощает рук, ибо все, что имею, всегда при мне. Я готов!
– Превосходно, – вмешался Искандер. – Но вас, по-моему, было трое?
– Да-да-да! – заверил его И Ван. – Лю Ху возжелал побыть немного ближе к Вечно Синему Небу, и отправился на Акрополис…
– Тогда что мы тут стоим? Давайте сходим за ним.
Сергий покрутил головой, словно отгоняя назойливый рой новых впечатлений, и зашагал к Дромосу, главной улице Афин, что кипела рядом с Агорой.
По всей длине ее галдели цирюльники, зазывая клиентов, из дверей харчевен клубился пар, во множестве лавок шел ожесточенный торг. Купчики так и путались под ногами, хватая прохожих за одежду и прямо в ухо выкрикивая:
– Вино! Вино! Холодное вино!
– А вот эликсир молодости! Купите эликсир! А эликсир любви желаете? Дешево отдам!
– Смотрите, смотрите, арабские благовония! Таких вы больше нигде не найдете, даже в самой Аравии!
– Есть две девушки из Коммагены. Нежные, юные, их только что привезли. Не пожалеешь, господин!
– Жареные орехи! Финики в меду!
– Купите со скидкой! Ну, купите же хоть что-нибудь!
Оглушенный этими воплями, Сергий принялся решительно пробиваться вперед, бесцеремонно расталкивая торгашей.
А надо всею этой человеческой комедией, над суетою сует, над дымом очагов и жаровень, над плоскими черепичными крышами высился величавый и невозмутимый Акрополь.
На его плоскую вершину вела неширокая тропа, истоптанная за столетия сандалиями, копытами коней, вереницами жертвенных животных. Тропа вильнула, свернула на запад и начала виться по уступам скалы. Полого поднимаясь, дорожка обогнула холм и вывела к Пропилеям, входной колоннаде Акрополя из шести мраморных столпов.
Слева к Пропилеям примыкал массивный мраморный павильон Пинакотеки, первой в мире художественной галереи, а справа, на выступе скалы, прирастал самый маленький храм Акрополя, изящное, будто игрушечное, святилище Ники.
– Сюда, мои драгоценные! – позвал Го Шу.
Сергий ступил под мраморную сень Пропилей.
И Ван с натугой потянул на себя тяжелые средние двери, отлитые из бронзы, но те не поддались его усилиям.
– Нет, нет! – поспешил к буддисту Го Шу. – Эти ворота открываются только в дни празднеств. По будням идут через эти, – он указал на боковые двери, обитые медью.
Вдвоем они отворили массивную створку. Несколько ступеней вверх, ступенька вниз – и Лобанов оказался на площади Акрополя.
Прямо перед ним, шагах в сорока, возвышалась колоссальная бронзовая статуя – грозная и величавая Афина опиралась на копье, как страж древнего города. У ног ее свернулся питон – символ мудрости.
– Где же он? – нахмурился «Гоша».
– Поищем в храме! – предложил непоседливый И Ван и стремительными шагами двинулся к Парфенону.
Знаменитый храм был построен хитро – вход в него открывался со стороны, противоположной Пропилеям.
Лобанов прошел за колоннаду Парфенона, взглядывая на нескончаемую мраморную ленту барельефа, что тянулся по верху стены и изображал праздничное шествие.
Вот храбрые всадники горячат коней. Вот девушки в тонких пеплосах погоняют круторогих быков. Ступают женщины с пальмовыми ветвями. Важно шествуют старцы, бодрые и статные. А вот Афина спорит с Посейдоном, богом моря, при свидетелях – Гере и Афродите, Гефесте и Деметре.
Сергий свернул за угол и вошел в храм.
В обширном святилище, окрашенном в красный и синий цвета, царил полумрак. В глубине зала, среди даров, венков, серебряных масок, поднималась под потолок еще одна Афина.
Богиня гордо держала голову в золотом шлеме, левой рукой придерживая щит, стоящий у ног. На правой ладони Афины стояла богиня победы Ника, а глаза Афины, сделанные из драгоценных камней, смотрели внимательно и испытующе, прямо на Сергия. Чудилось, строгие губы богини вот-вот дрогнут в улыбке… Лобанов словно ступил на незримый порог между миром людей и обиталищем бессмертных богов. Из ничего, из мастерства Фидия, соткалась сказка и тайна.
Плавно струились складки одежды богини из чеканного золота, а голова и руки, искусно отделанные желтоватой слоновой костью, светились снежно-белым сиянием, по контрасту с тусклым блеском металла.
– Лю Ху! – громко произнес Го Шу, рассеивая мираж.
Из мягких потемок шагнул третий попутчик преторианцев – строгий ханец с лицом сильным и резким. Движения его были точны и выверены, поступь тверда, а взгляд колюч. Голос оказался под стать образу человека бывалого и упрямого, вечного скептика, любящего настоять на своем – он был скрипучим.
– Я здесь, – коротко сказал Лю Ху, и быстро оглядел Сергия сотоварищи. – Я понял, это наши драгоценные спутники.
– Да! – подтвердил его догадку И Ван. – И мы можем хоть завтра двигаться в путь!
– Почтенные, – вмешался Лобанов. – В Пирее нас ждет корабль. Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
– Какая глубокая мысль! – восхитился буддист.
– Но мы еще не обедали, – слабо воспротивился Го Шу.
– «Умереть с голоду, – проскрипел Лю Ху, – событие малое, а утратить благородство – большое».
– При чем здесь это? – произнес даос упавшим голосом.
– А при том, – сказал конфуцианец сурово, – что не нужно уподобляться людям ничтожным, не внемлющим велениям неба. Мы должны следовать примеру благородных мужей, хранящих великое достоинство и наделенных пятью добродетелями. Наш долг – проводить драгоценных мастеров ко двору Сына Неба.
– Начнем же наш путь! – поспешно сказал И Ван. – Амитофу!
– Начнем… – вздохнул Го Шу.
Сергий перемигнулся с Эдиком и зашагал из Парфенона. Его друзья и спутники двинулись следом, то обгоняя, то отставая.
Солнце уже садилось, тени статуй вытягивались в длинные полосы, а кипарисы казались беспросветно черными.
– Имя мое – Лю Ху, – представился бывалый конфуцианец, – но я не смею назвать его ничтожным, ибо таково имя нашего Божественного Императора.[20]
– Мы не в претензии! – ухмыльнулся Эдикус. – Как говорил мой дед Могамчери: «Имя человеческое – тихий звук. Слава его доносится эхом». Верно, Лёха?
Лю Ху кивнул без обычной для него уверенности.
Когда ханьцы с преторианцами проходили мимо Эрехтейона,[21] с верхней части фриза, исполненного из фиолетово-черного элевсинского известняка, спорхнули сразу две ушастые совы, прозванные «ночными воронами», и пролетели с правой стороны маленького отряда.
– Двойное счастливое предзнаменование! – радостно сказал Искандер. – Всё у нас будет хорошо, и даже лучше – клянусь Афродитой Эвплоей!
– Да хранит нас Аша-Вахишта, – прогудел Гефестай, – Благая Судьба!
– О, будды и бодхисатвы! – воскликнул И Ван. – Помогите нам творить добро и не дайте случиться худу!
– Вперед, и с песней! – заключил Чанба, и возглавил шествие.
Глава 4,
в которой появляется таинственный спаситель
Либурна покинула Пирей с первыми лучами солнца и двинулась на юго-восток, стараясь держаться глубин Внутреннего моря,[22] не залезая в толчею Архипелага. Однако ночевать приходилось на островах: командир либурны выискивал до темноты укромную бухточку, и корабль вставал на якорь. А в предрассветных потемках снова выходил в открытое море, ложась на прежний курс.
Самая долгая остановка вышла в гавани Родоса, где команда Скирона крепила расшатавшуюся мачту, а преторианцы с ханьцами обозревали лежащего Колосса – исполинское изваяние в семьдесят локтей[23] высотою. Впрочем, высоту монумента следовало измерять раньше, когда это чудо света вздымалось у входа в порт, изображая бога Гелиоса – стройного юношу с лучистым венцом на голове. Увы, вздымалась гигантская статуя менее века и рухнула после хорошего подземного толчка. На паре белых мраморных постаментов остались торчать гигантские ноги до колен, а само тело бога солнца, покрытое бронзовыми листами, глыбилось на песке, вот уже триста лет служа пристанищем чайкам, из-за чего зеленая патина была испещрена белыми кляксами и разводами.
Статуя поражала своими огромными размерами даже теперь, когда впору было мерить ее в длину – одному лишь Гефестаю удалось обхватить палец бога солнца руками, так велик оказался перст.
Породив моду на колоссальные скульптуры, родосцы и сами понаставили их немало, увековечив и Геракла, и Аполлона, и Зевеса с Афродитой, но суровый Скирон не дал времени на экскурсии – ближе к полудню либурна отправилась в путь.
Преодолев Ликийское море, пройдя меж берегами Киликии и Кипра, корабль причалил в порту Антиохии Сирийской, именуемом Селевкия Пиэрия.
Самая долгая остановка вышла в гавани Родоса, где команда Скирона крепила расшатавшуюся мачту, а преторианцы с ханьцами обозревали лежащего Колосса – исполинское изваяние в семьдесят локтей[23] высотою. Впрочем, высоту монумента следовало измерять раньше, когда это чудо света вздымалось у входа в порт, изображая бога Гелиоса – стройного юношу с лучистым венцом на голове. Увы, вздымалась гигантская статуя менее века и рухнула после хорошего подземного толчка. На паре белых мраморных постаментов остались торчать гигантские ноги до колен, а само тело бога солнца, покрытое бронзовыми листами, глыбилось на песке, вот уже триста лет служа пристанищем чайкам, из-за чего зеленая патина была испещрена белыми кляксами и разводами.
Статуя поражала своими огромными размерами даже теперь, когда впору было мерить ее в длину – одному лишь Гефестаю удалось обхватить палец бога солнца руками, так велик оказался перст.
Породив моду на колоссальные скульптуры, родосцы и сами понаставили их немало, увековечив и Геракла, и Аполлона, и Зевеса с Афродитой, но суровый Скирон не дал времени на экскурсии – ближе к полудню либурна отправилась в путь.
Преодолев Ликийское море, пройдя меж берегами Киликии и Кипра, корабль причалил в порту Антиохии Сирийской, именуемом Селевкия Пиэрия.