— Ворье! — швырял он ей в лицо. — От ворье-о! Чо ты глаза вылупила, целку строишь, не так, что ли? Жируете, падлы, а на прилавке, вон, говно одно!.. Давай сюда директора, щ-щас я ему!.. Он у меня…
Сан Саныч побледнел и сказал негромко, но так, что было слышно во всем магазине:
— Пошел вон, свинья.
Мужик поперхнулся, хлопнул глазами и открыл было рот.
— Ты понял, что я тебе сказал? Пошел вон, — повторил Сан Саныч.
Тот закрыл рот, повернулся и вышел из магазина, бормоча что-то себе под нос.
Сан Санычу стало очень неловко за то, что он выругался.
— Извините меня, пожалуйста, — сказал он, смутившись, всем присутствующим в торговом зале и вернулся в кабинет.
— Вот, Петр… — расстроенно взглянул он на Волкова. — Ну не ёб твою мать, а?
Однако вернемся в день сегодняшний.
— А кто это такой? — взглянув вслед Степан Иванычу, Волков опять опустился на стул.
— Пупков, — нервически тряхнув головой, Сан Саныч потянулся за сигаретой.
— Пупков… кто таков?
— Да тут вот какая история. Прихожу я в нашу налоговую месяца два назад, мне там кассовую книгу нужно было… херня, короче, всякая, обычно бухгалтер ездит, а тут — я, не суть, в общем. А очередь в кабине-ет… просто чудовищная. Ну, я сижу, как умная Маша, жду. Выходит вдруг из кабинета налоговый наш… с каким-то мужиком, и мужик этот мне и говорит:
«О! А ты чего здесь сидишь?» Я ему: «Да вот… очередь». А он этому нашему: «Ну-ка немедленно его без очереди! Ты что? Это ж мой друг лучший». Я ему, конечно, — в ножки кланяюсь, дескать, что же не заглядываете и вообще… хуё-моё, короче. А сам знать не знаю, кто такой. Он мне: «Зайду, зайду…» И пошел. Ну, меня немедленно приняли, это ж, оказывается, начальник всей налоговой… А я и не знал, грешным делом. Я рад до жопы — такой блат!
— Это ж здорово, — прикурил Петр сигарету.
— Ага… хуёв-дров. Приходит он ко мне дня через два с бутылкой. Я пред ним ну просто шелками расстилаюсь, лепестками роз его осыпаю, а он сидит, коньяком насасывается, как клоп, и хмурый такой, чернее тучи. «Только вот тебя, — говорит, — и люблю. А остальных всех ненавижу».
— А что ж вы их так, — говорю, — Степан Иваныч?
— Да ну их всех на хер, — отвечает. — Надоели. Уволился я сегодня. На пенсию ушел.
— Ух!.. — поперхнулся дымом Петр.
— Ага… Вам смешно. А он, оказывается, живет здесь через квартал. И теперь, с того самого раза, приходит день через день. Дома жена пить не дает. Заснул вчера у нас тут в уборной прямо на горшке, вы представляете? Еле достучались. Я на коньяк этот смотреть уже не могу. Я вообще последнее время стараюсь не пить, а тут… И ведь на хуй не пошлешь, неловко как-то… А? Что делать-то?
— Ну… — развел руки Петр. — Тут уж…
— Вот и я говорю, — вздохнул Сан Саныч. — Жизнь прожить — не поле перейти.
— Это верно, — согласился Петр.
— Ну а… каким ветром? В наши-то палестины? И что это у вас на лице? У меня йод есть.
— А что, заметно? — Петр тронул рукой щеку.
— Царапина какая-то. Но опухает.
— Вот ведь… А я и забыл. Ладно, дома намажу, спасибо.
— Дело ваше, было бы предложено. Так какими судьбами?
— Да нет, — Волков стряхнул пепел в пепельницу, — мимо просто проезжал, дай, думаю, загляну. Н-но… вот что… раз уж свиделись, — Петр достал бумажник и вынул из него фотографию, которую прихватил из Славиной квартиры. — Сан Саныч, вы никого тут не знаете случайно?
Сан Саныч надел очки, взял в руки небольшой цветной снимок и внимательно в него всмотрелся.
— Нет, — протянул он фотографию Петру. — Но девки хорошенькие. Я бы вот этой вот запердолил, черненькой. А что?
— Меня, вообще-то, парень вот этот интересует, — Волков указал на Славу.
— Ну-ка, ну-ка, — Сан Саныч опять всмотрелся в снимок. — Ну что ж… на вкус и цвет, так сказать…
— Грохнули его намедни. А он вроде как с торговлей был завязан. Ну, и мне интересно, мало ли кто чего знает?
— Так вы же, Петр, по слухам, из органов ушли?
— Да ушел я, ушел. Тут другое.
— Личное?
— Не совсем, но… личная, можно сказать, заинтересованность есть.
— А что значит «с торговлей был завязан»?
— Да я и сам толком не знаю. Просто, похоже, что поставщиком он был, мелким.
— А что возил?
— Черт его знает. Может, вообще, продукты.
— Ну уж тут…
— Да это понятно.
— Всегда рад помочь. А как звали… усопшего?
— Слава. Я даже фамилии его, если честно, не знаю.
— Нет, — Сан Саныч еще раз всмотрелся в фотоснимок. — Нет, не встречал. Точно. Вы уж извините.
— Да ладно… И на том спасибо.
— Ну что? — Сан Саныч приподнял недопитую бутылку коньяку. — Будете?
— А вы?
— Не-ет, — дрогнувшим голосом сказал Сан Саныч. — Мне еще деньги считать.
— Ну, а у меня, — Петр взглянул на часы и поднялся со стула, — четырнадцать минут до старта. У нас ведь, у космонавтов…
— Ну что ж, — Сан Саныч поставил бутылку на стол и протянул Волкову руку. — Успеха на орбите.
— Всего доброго, ~ Петр пожал руку и вышел из кабинета.
«Ладно, — решил он, сев в машину, чуть сдав назад и выруливая на улицу Ленина. — Хватит на сегодня, пожалуй. К Димке я завтра заеду. А там, глядишь, и другое что стрельнет…»
14
15
16
17
Сан Саныч побледнел и сказал негромко, но так, что было слышно во всем магазине:
— Пошел вон, свинья.
Мужик поперхнулся, хлопнул глазами и открыл было рот.
— Ты понял, что я тебе сказал? Пошел вон, — повторил Сан Саныч.
Тот закрыл рот, повернулся и вышел из магазина, бормоча что-то себе под нос.
Сан Санычу стало очень неловко за то, что он выругался.
— Извините меня, пожалуйста, — сказал он, смутившись, всем присутствующим в торговом зале и вернулся в кабинет.
— Вот, Петр… — расстроенно взглянул он на Волкова. — Ну не ёб твою мать, а?
Однако вернемся в день сегодняшний.
— А кто это такой? — взглянув вслед Степан Иванычу, Волков опять опустился на стул.
— Пупков, — нервически тряхнув головой, Сан Саныч потянулся за сигаретой.
— Пупков… кто таков?
— Да тут вот какая история. Прихожу я в нашу налоговую месяца два назад, мне там кассовую книгу нужно было… херня, короче, всякая, обычно бухгалтер ездит, а тут — я, не суть, в общем. А очередь в кабине-ет… просто чудовищная. Ну, я сижу, как умная Маша, жду. Выходит вдруг из кабинета налоговый наш… с каким-то мужиком, и мужик этот мне и говорит:
«О! А ты чего здесь сидишь?» Я ему: «Да вот… очередь». А он этому нашему: «Ну-ка немедленно его без очереди! Ты что? Это ж мой друг лучший». Я ему, конечно, — в ножки кланяюсь, дескать, что же не заглядываете и вообще… хуё-моё, короче. А сам знать не знаю, кто такой. Он мне: «Зайду, зайду…» И пошел. Ну, меня немедленно приняли, это ж, оказывается, начальник всей налоговой… А я и не знал, грешным делом. Я рад до жопы — такой блат!
— Это ж здорово, — прикурил Петр сигарету.
— Ага… хуёв-дров. Приходит он ко мне дня через два с бутылкой. Я пред ним ну просто шелками расстилаюсь, лепестками роз его осыпаю, а он сидит, коньяком насасывается, как клоп, и хмурый такой, чернее тучи. «Только вот тебя, — говорит, — и люблю. А остальных всех ненавижу».
— А что ж вы их так, — говорю, — Степан Иваныч?
— Да ну их всех на хер, — отвечает. — Надоели. Уволился я сегодня. На пенсию ушел.
— Ух!.. — поперхнулся дымом Петр.
— Ага… Вам смешно. А он, оказывается, живет здесь через квартал. И теперь, с того самого раза, приходит день через день. Дома жена пить не дает. Заснул вчера у нас тут в уборной прямо на горшке, вы представляете? Еле достучались. Я на коньяк этот смотреть уже не могу. Я вообще последнее время стараюсь не пить, а тут… И ведь на хуй не пошлешь, неловко как-то… А? Что делать-то?
— Ну… — развел руки Петр. — Тут уж…
— Вот и я говорю, — вздохнул Сан Саныч. — Жизнь прожить — не поле перейти.
— Это верно, — согласился Петр.
— Ну а… каким ветром? В наши-то палестины? И что это у вас на лице? У меня йод есть.
— А что, заметно? — Петр тронул рукой щеку.
— Царапина какая-то. Но опухает.
— Вот ведь… А я и забыл. Ладно, дома намажу, спасибо.
— Дело ваше, было бы предложено. Так какими судьбами?
— Да нет, — Волков стряхнул пепел в пепельницу, — мимо просто проезжал, дай, думаю, загляну. Н-но… вот что… раз уж свиделись, — Петр достал бумажник и вынул из него фотографию, которую прихватил из Славиной квартиры. — Сан Саныч, вы никого тут не знаете случайно?
Сан Саныч надел очки, взял в руки небольшой цветной снимок и внимательно в него всмотрелся.
— Нет, — протянул он фотографию Петру. — Но девки хорошенькие. Я бы вот этой вот запердолил, черненькой. А что?
— Меня, вообще-то, парень вот этот интересует, — Волков указал на Славу.
— Ну-ка, ну-ка, — Сан Саныч опять всмотрелся в снимок. — Ну что ж… на вкус и цвет, так сказать…
— Грохнули его намедни. А он вроде как с торговлей был завязан. Ну, и мне интересно, мало ли кто чего знает?
— Так вы же, Петр, по слухам, из органов ушли?
— Да ушел я, ушел. Тут другое.
— Личное?
— Не совсем, но… личная, можно сказать, заинтересованность есть.
— А что значит «с торговлей был завязан»?
— Да я и сам толком не знаю. Просто, похоже, что поставщиком он был, мелким.
— А что возил?
— Черт его знает. Может, вообще, продукты.
— Ну уж тут…
— Да это понятно.
— Всегда рад помочь. А как звали… усопшего?
— Слава. Я даже фамилии его, если честно, не знаю.
— Нет, — Сан Саныч еще раз всмотрелся в фотоснимок. — Нет, не встречал. Точно. Вы уж извините.
— Да ладно… И на том спасибо.
— Ну что? — Сан Саныч приподнял недопитую бутылку коньяку. — Будете?
— А вы?
— Не-ет, — дрогнувшим голосом сказал Сан Саныч. — Мне еще деньги считать.
— Ну, а у меня, — Петр взглянул на часы и поднялся со стула, — четырнадцать минут до старта. У нас ведь, у космонавтов…
— Ну что ж, — Сан Саныч поставил бутылку на стол и протянул Волкову руку. — Успеха на орбите.
— Всего доброго, ~ Петр пожал руку и вышел из кабинета.
«Ладно, — решил он, сев в машину, чуть сдав назад и выруливая на улицу Ленина. — Хватит на сегодня, пожалуй. К Димке я завтра заеду. А там, глядишь, и другое что стрельнет…»
14
— Ну вот, она мне и говорит: «Вы знаете, Ванечка ваш очень болен». Я, естес-свенно…
— Минуточку, Толя, — Леон вошел на кухню и присел рядом с Лизой, которая, порозовев лицом после горячего душа и выпитого коньяку, запахнувшись в махровый халат, сидела за кухонным столом, уплетала салат и, блестя глазами, слушала историю. — Я прослушал, она что и замужем никогда не была?
— Да ма-ало того, — Анатолий округлил глаза, — она и хера-то живого отродясь в глаза не видела. А тут ей ребенка на целые сутки оставили… Мы возвращаемся, а она и говорит: «Ванечка очень серьезно болен». Ты представляешь? Ребенку года полтора, все вроде нормально, и вдруг эта старая… — пардон, Лиза, — сука заявляет и так, знаешь, безапелляционно, она же вроде как бабушка ему, ну, то есть он ей внучатый племянник или уж хрен знает кто, не суть, короче, она — Гога и Магога, а я, выходит дело, — плевки на ступенях. И вот она и заявляет: «Боюсь, что ребенка необходимо оперировать». Я просто на жопу сел. «Где?! — говорю. — Как? Что? Когда?» — «А вот, — она говорит и трусики с него снимает. — Видите?» Я смотрю и ничего понять не могу. А она — эх вы, дескать, родители… «Да вот же, — и на мошонку его показывает. — У ребенка моча не до конца отходит. Вот здесь скапливается. Вон как уже опухло, неужели вы не видите?»
Леон захохотал, Лиза прыснула, Рим свалился с табурета.
— Она же… она же, — продолжал, давясь от смеха, Анатолий, — она же знала теоретически, что мужчина от женщины отличается наличием пениса и про яйца что-то там слыхала, но видеть-то живьем никогда не видела. У них же, у краснопузых, это же было табу. А? Секса у них как бы совсем не было, а народ на великие стройки им подавай. А? Массы им, понимаешь, подавай. Но ебаться ни-ни. Она же в своем райкоме так всю жизнь целкой и просидела, рассылая директивы в регионы. А? До самой пенсии.
— Ой, Толя… — Леон смахнул слезу. — Что ж вы, право… Ее же пожалеть надо. Она же больной человек.
— Она больная? Это она-то больная?! Да она железная! Она до сих пор жива. Она еще всех нас переживет и похоронит, вот увидишь. Она же не человек. Она… идея воплощенная. А идеи бессмертны.
— Это спорно, — Рим водрузился обратно на табурет. — Идеи тоже умирают.
— Только не эта.
— Нет… такое уже было, но…— Рим потянулся к рюмке. — Вот у Гумилева, в теории этногенеза…
— А вы знаете. Толя, что Рим — один из любимых учеников Льва Николаича Гумилева?
— Иди ты!
— Ну да. Он же у нас историк.
— Это ж надо…
— Ей-богу.
— Колоссально…
— Ну вот, — попытался продолжить Рим.
— Послушайте, Рим, — Леон чуть добавил коньяку в Лизину рюмку, и она уже не протестовала, — а ведь вы нам так и не объяснили, почему не улетели в Душанбе.
— Да нет, я же говорил, — Рим выпил и взял кусочек помидора, — у меня тут вдруг родственники объявились. Два. Сразу. Один из Душанбе, а другой из Франции. Он там живет. Во Франции. Но он — старовер.
— Иди ты! — удивился Анатолий. — Колоссально…
— Ну да. Оказывается, там тоже староверы живут. Эмигранты. А этот, который из Душанбе, он мусульманин правоверный. По-моему, даже в каком-то духовном звании. Ну… они познакомились, выяснили, что — родня. И так сошлись, ну просто…
— В рукопашную? — прикурил сигарету Анатолий.
— Да нет. Как раз наоборот. Я же не пил ни глоточка уже года полтора. А тут с ними…
— Минуточку, — перебил его Леон. — Мусульманам же Коран пить запрещает.
— Да, — кивнул Рим. — В Коране написано: «Первая капля алкоголя губит правоверного». Так он ее и не пьет. Палец в рюмку опускает, вынимает, каплю эту самую стряхивает, а уж остальное…
— А старовер?
— Ну… он потом покается, отмолит. И вот я и должен был проводить самолет в Душанбе. Но меня, видимо, у вас тут забыли. Я, видимо… устал, они же меня неделю почти за собой таскали, а я им город показывал. Правда, не помню что. Только проституток и помню. Но проституток я отверг. Это помню.
— А что так? — поинтересовался Леон.
— Ну… мне не нравится.
— Нет, вы не стесняйтесь, мне на самом деле интересно.
— Да ну вас.
— Рим…
— Ну… они, как правило, не кончают. Только притворяются, а это же сразу заметно.
— А вам это важно?
— А как же? Если я ложусь с женщиной в постель, значит, я на ней женюсь. Я могу с ней разойтись наутро, могу и через час, но пока мы в постели, мы — муж и жена. А она меня не хочет… Это как так?
— Но это же за деньги. Другое дело.
— Никакое это не другое дело. У степных народов, например, невесту тоже выкупают, калым называется. Тоже, получается, — за деньги. Какая разница, кому платят — родителям, родственникам, сутенеру? И невеста, иной раз, тоже жениха только на свадьбе впервые и видит. Ну и что? Она теперь жена, и все. Должна осознавать и… ощущать себя соответственно.
— И что, вы полагаете, она должна испытывать желание?
— Но ведь она же знала, что ее выдают замуж? Она же руки на себя не наложила, в конце концов? Значит, согласна. А раз согласна, то… Она теперь моя должна быть. Вся, целиком. А не подсовывать только свое тело и больше ничего. Это нечестно. Это тогда получается тот же самый онанизм, только с использованием чужой плоти.
— Но ведь у женщин с оргазмом вообще все гораздо сложнее. Поверьте мне, как медику.
— Дело не в этом. Проститутки просто не хотят кончать. Вот и все. А ты чувствуешь себя дураком в результате.
— Полагаете?
— Конечно. Должен быть диалог. А иначе зачем это все нужно?
— Это в вас ваша азиатская кровь говорит.
— Может быть. Только мне не нравится, и все. И вообще…
— А вы женаты?
— Конечно. Я Нелю очень люблю. Надо бы ей позвонить, она, наверное, расстраивается. Только боязно как-то.
— Опохрабримся? — приподнял рюмку Анатолий.
— А потом, господа, — на острова, — Леон взял свою рюмку. — Погоды-то какие, а? Грех в доме сидеть. Лиза, вы бывали у нас на островах? Ах, ну да… А хотите?
— Да, — кивнула Лиза.
— Господи, ну что за прелесть! — Анатолий склонился к Лизе через стол. — Безешку запечатлеть позвольте? В щечку то есть поцеловать. Ничего, а?
— Ничего… — Лиза подставила щечку.
— Ну вот… чудо, ну просто чудо. А потом я портрет твой напишу, хочешь? Маслом! На вороном коне! Голую, а? Ничего?
— Зачем же вороного коня маслом-то мазать? — удивился Рим.
— Да иди ты, — отмахнулся Анатолий. — А потом женюсь.
— На ком?
— Ну не на тебе же. На ней вот, — взглянул он в сторону Лизы. — Как честный человек, имею право.
— И я, — кивнул Рим.
— У тебя же есть жена уже. Одна. И рисовать ты не умеешь.
— Ой… только не надо маму парить.
— Все, господа, все! — Леон решительно встал из-за стола. — На острова!
— Минуточку, Толя, — Леон вошел на кухню и присел рядом с Лизой, которая, порозовев лицом после горячего душа и выпитого коньяку, запахнувшись в махровый халат, сидела за кухонным столом, уплетала салат и, блестя глазами, слушала историю. — Я прослушал, она что и замужем никогда не была?
— Да ма-ало того, — Анатолий округлил глаза, — она и хера-то живого отродясь в глаза не видела. А тут ей ребенка на целые сутки оставили… Мы возвращаемся, а она и говорит: «Ванечка очень серьезно болен». Ты представляешь? Ребенку года полтора, все вроде нормально, и вдруг эта старая… — пардон, Лиза, — сука заявляет и так, знаешь, безапелляционно, она же вроде как бабушка ему, ну, то есть он ей внучатый племянник или уж хрен знает кто, не суть, короче, она — Гога и Магога, а я, выходит дело, — плевки на ступенях. И вот она и заявляет: «Боюсь, что ребенка необходимо оперировать». Я просто на жопу сел. «Где?! — говорю. — Как? Что? Когда?» — «А вот, — она говорит и трусики с него снимает. — Видите?» Я смотрю и ничего понять не могу. А она — эх вы, дескать, родители… «Да вот же, — и на мошонку его показывает. — У ребенка моча не до конца отходит. Вот здесь скапливается. Вон как уже опухло, неужели вы не видите?»
Леон захохотал, Лиза прыснула, Рим свалился с табурета.
— Она же… она же, — продолжал, давясь от смеха, Анатолий, — она же знала теоретически, что мужчина от женщины отличается наличием пениса и про яйца что-то там слыхала, но видеть-то живьем никогда не видела. У них же, у краснопузых, это же было табу. А? Секса у них как бы совсем не было, а народ на великие стройки им подавай. А? Массы им, понимаешь, подавай. Но ебаться ни-ни. Она же в своем райкоме так всю жизнь целкой и просидела, рассылая директивы в регионы. А? До самой пенсии.
— Ой, Толя… — Леон смахнул слезу. — Что ж вы, право… Ее же пожалеть надо. Она же больной человек.
— Она больная? Это она-то больная?! Да она железная! Она до сих пор жива. Она еще всех нас переживет и похоронит, вот увидишь. Она же не человек. Она… идея воплощенная. А идеи бессмертны.
— Это спорно, — Рим водрузился обратно на табурет. — Идеи тоже умирают.
— Только не эта.
— Нет… такое уже было, но…— Рим потянулся к рюмке. — Вот у Гумилева, в теории этногенеза…
— А вы знаете. Толя, что Рим — один из любимых учеников Льва Николаича Гумилева?
— Иди ты!
— Ну да. Он же у нас историк.
— Это ж надо…
— Ей-богу.
— Колоссально…
— Ну вот, — попытался продолжить Рим.
— Послушайте, Рим, — Леон чуть добавил коньяку в Лизину рюмку, и она уже не протестовала, — а ведь вы нам так и не объяснили, почему не улетели в Душанбе.
— Да нет, я же говорил, — Рим выпил и взял кусочек помидора, — у меня тут вдруг родственники объявились. Два. Сразу. Один из Душанбе, а другой из Франции. Он там живет. Во Франции. Но он — старовер.
— Иди ты! — удивился Анатолий. — Колоссально…
— Ну да. Оказывается, там тоже староверы живут. Эмигранты. А этот, который из Душанбе, он мусульманин правоверный. По-моему, даже в каком-то духовном звании. Ну… они познакомились, выяснили, что — родня. И так сошлись, ну просто…
— В рукопашную? — прикурил сигарету Анатолий.
— Да нет. Как раз наоборот. Я же не пил ни глоточка уже года полтора. А тут с ними…
— Минуточку, — перебил его Леон. — Мусульманам же Коран пить запрещает.
— Да, — кивнул Рим. — В Коране написано: «Первая капля алкоголя губит правоверного». Так он ее и не пьет. Палец в рюмку опускает, вынимает, каплю эту самую стряхивает, а уж остальное…
— А старовер?
— Ну… он потом покается, отмолит. И вот я и должен был проводить самолет в Душанбе. Но меня, видимо, у вас тут забыли. Я, видимо… устал, они же меня неделю почти за собой таскали, а я им город показывал. Правда, не помню что. Только проституток и помню. Но проституток я отверг. Это помню.
— А что так? — поинтересовался Леон.
— Ну… мне не нравится.
— Нет, вы не стесняйтесь, мне на самом деле интересно.
— Да ну вас.
— Рим…
— Ну… они, как правило, не кончают. Только притворяются, а это же сразу заметно.
— А вам это важно?
— А как же? Если я ложусь с женщиной в постель, значит, я на ней женюсь. Я могу с ней разойтись наутро, могу и через час, но пока мы в постели, мы — муж и жена. А она меня не хочет… Это как так?
— Но это же за деньги. Другое дело.
— Никакое это не другое дело. У степных народов, например, невесту тоже выкупают, калым называется. Тоже, получается, — за деньги. Какая разница, кому платят — родителям, родственникам, сутенеру? И невеста, иной раз, тоже жениха только на свадьбе впервые и видит. Ну и что? Она теперь жена, и все. Должна осознавать и… ощущать себя соответственно.
— И что, вы полагаете, она должна испытывать желание?
— Но ведь она же знала, что ее выдают замуж? Она же руки на себя не наложила, в конце концов? Значит, согласна. А раз согласна, то… Она теперь моя должна быть. Вся, целиком. А не подсовывать только свое тело и больше ничего. Это нечестно. Это тогда получается тот же самый онанизм, только с использованием чужой плоти.
— Но ведь у женщин с оргазмом вообще все гораздо сложнее. Поверьте мне, как медику.
— Дело не в этом. Проститутки просто не хотят кончать. Вот и все. А ты чувствуешь себя дураком в результате.
— Полагаете?
— Конечно. Должен быть диалог. А иначе зачем это все нужно?
— Это в вас ваша азиатская кровь говорит.
— Может быть. Только мне не нравится, и все. И вообще…
— А вы женаты?
— Конечно. Я Нелю очень люблю. Надо бы ей позвонить, она, наверное, расстраивается. Только боязно как-то.
— Опохрабримся? — приподнял рюмку Анатолий.
— А потом, господа, — на острова, — Леон взял свою рюмку. — Погоды-то какие, а? Грех в доме сидеть. Лиза, вы бывали у нас на островах? Ах, ну да… А хотите?
— Да, — кивнула Лиза.
— Господи, ну что за прелесть! — Анатолий склонился к Лизе через стол. — Безешку запечатлеть позвольте? В щечку то есть поцеловать. Ничего, а?
— Ничего… — Лиза подставила щечку.
— Ну вот… чудо, ну просто чудо. А потом я портрет твой напишу, хочешь? Маслом! На вороном коне! Голую, а? Ничего?
— Зачем же вороного коня маслом-то мазать? — удивился Рим.
— Да иди ты, — отмахнулся Анатолий. — А потом женюсь.
— На ком?
— Ну не на тебе же. На ней вот, — взглянул он в сторону Лизы. — Как честный человек, имею право.
— И я, — кивнул Рим.
— У тебя же есть жена уже. Одна. И рисовать ты не умеешь.
— Ой… только не надо маму парить.
— Все, господа, все! — Леон решительно встал из-за стола. — На острова!
15
Проснувшись, но пребывая еще в уютной полудреме, Адашев-Гурский не сразу вспомнил, где находится. И, лишь открыв глаза, осознал, что он в лечебнице.
«Все, — решительно сказал он самому себе, выбрался из постели и стал надевать на себя одежду. — Хорошенького понемножку. Хватит с меня услуг платной медицины. Я уж как-нибудь сам о себе, любимом, позабочусь».
За окном светило солнышко.
Александр взглянул на часы.
«Мать честная, — изумился он. — Если это утро, так я, выходит, сутки проспал! Да ну их с этими их капельницами. Чего они в них наливают-то? Это ж надо…»
Он вышел из палаты, никого не встретив, прошел коридором до лестницы и спустился на первый этаж. Кивнул одетому в камуфляж охраннику (теперь уже другому), который нес службу у входной двери. Повернул налево и направился к кабинету врача.
— Да, войдите, — донеслось из-за двери, в которую Адашев тихонько постучал, а затем заглянул. За столом, одетый в белый халат, сидел незнакомый мужчина.
— Извините, — Александр переступил порог кабинета. — Мне бы Виктора Палыча.
— Он сменился, — мужчина отложил очки. — Будет сегодня во второй половине дня. А вы?..
— Александр Василич. Я здесь у вас… пребываю, некоторым образом. У нас уже суббота?
— Да, — доктор взглянул на календарь. — Суббота, двадцать девятое апреля.
— Ну вот, значит, я уже больше суток.
— И что?
— Да хватит, наверное, уже, доктор.
— Так… — Мужчина надел очки, пощелкал клавишами компьютера. — Ага, вот. Ну… Вам бы еще одну капельницу надо.
— Нет, доктор, спасибо. Я прекрасно себя чувствую.
— Бывает, бывает… — Доктор опять отложил очки в сторону. — А защиту не желаете? — Нет, спасибо.
— Ну нет так нет. — Доктор встал со стула и направился к стоящему у стены сейфу. — Как знаете. Дело ваше,
— Доктор…
— Да? — обернулся мужчина.
— Тут… в день поступления за меня деньги… — замялся Александр.
— Так я же как раз по этому поводу и… — Он открыл сейф, вынул из него какие-то бумаги, вернулся к столу, надел очки и стал что-то подсчитывать на калькуляторе. — Ну вот. У вас тут еще осталось изрядно. А ничего, если я вам рублями? По курсу, а? Иначе придется ждать главного врача.
— А его нет?
— Нет пока.
— Ну что ж делать, — вздохнул Гурский. — Если у вас сложности…
— Доктор подошел к сейфу, затем опять вернулся к столу и положил перед Александром деньги:
— Пересчитайте, пожалуйста. И распишитесь. Ага, вот здесь. И здесь еще. Вот так. Да, спасибо.
— Вам спасибо, — Александр убрал деньги в карман.
— Заглядывайте, если что. Друзей приглашайте. Не стоит дожидаться кризиса. Мы проводим курсы общеоздоровительных процедур. Так что милости просим.
— Непременно.
— Давайте, я вас провожу. — Доктор встал из-за стола, вышел вместе с Александром из кабинета, дошел до небольшого вестибюля и кивнул охраннику. Тот, отперев замок, открыл перед Адашевым-Гурским тяжелую дверь.
За окном светило солнышко.
— До свидания.
— Всего доброго, — кивнул Александр и вышел на улицу.
За его спиной щелкнул замок.
«Тьфу ты…— запоздало спохватился Гурский. — Позвонить же надо было. Куда ж я теперь без ключей-то? А откуда теперь позвонить? — Он окинул взглядом улицу. — Только от Герки. И то, если он дома, конечно. Или… Леон же здесь неподалеку живет. Да, Леон ближе».
Александр перешел через дорогу, засунул руки в карманы куртки и не спеша направился в сторону Большого проспекта Васильевского острова.
«Все, — решительно сказал он самому себе, выбрался из постели и стал надевать на себя одежду. — Хорошенького понемножку. Хватит с меня услуг платной медицины. Я уж как-нибудь сам о себе, любимом, позабочусь».
За окном светило солнышко.
Александр взглянул на часы.
«Мать честная, — изумился он. — Если это утро, так я, выходит, сутки проспал! Да ну их с этими их капельницами. Чего они в них наливают-то? Это ж надо…»
Он вышел из палаты, никого не встретив, прошел коридором до лестницы и спустился на первый этаж. Кивнул одетому в камуфляж охраннику (теперь уже другому), который нес службу у входной двери. Повернул налево и направился к кабинету врача.
— Да, войдите, — донеслось из-за двери, в которую Адашев тихонько постучал, а затем заглянул. За столом, одетый в белый халат, сидел незнакомый мужчина.
— Извините, — Александр переступил порог кабинета. — Мне бы Виктора Палыча.
— Он сменился, — мужчина отложил очки. — Будет сегодня во второй половине дня. А вы?..
— Александр Василич. Я здесь у вас… пребываю, некоторым образом. У нас уже суббота?
— Да, — доктор взглянул на календарь. — Суббота, двадцать девятое апреля.
— Ну вот, значит, я уже больше суток.
— И что?
— Да хватит, наверное, уже, доктор.
— Так… — Мужчина надел очки, пощелкал клавишами компьютера. — Ага, вот. Ну… Вам бы еще одну капельницу надо.
— Нет, доктор, спасибо. Я прекрасно себя чувствую.
— Бывает, бывает… — Доктор опять отложил очки в сторону. — А защиту не желаете? — Нет, спасибо.
— Ну нет так нет. — Доктор встал со стула и направился к стоящему у стены сейфу. — Как знаете. Дело ваше,
— Доктор…
— Да? — обернулся мужчина.
— Тут… в день поступления за меня деньги… — замялся Александр.
— Так я же как раз по этому поводу и… — Он открыл сейф, вынул из него какие-то бумаги, вернулся к столу, надел очки и стал что-то подсчитывать на калькуляторе. — Ну вот. У вас тут еще осталось изрядно. А ничего, если я вам рублями? По курсу, а? Иначе придется ждать главного врача.
— А его нет?
— Нет пока.
— Ну что ж делать, — вздохнул Гурский. — Если у вас сложности…
— Доктор подошел к сейфу, затем опять вернулся к столу и положил перед Александром деньги:
— Пересчитайте, пожалуйста. И распишитесь. Ага, вот здесь. И здесь еще. Вот так. Да, спасибо.
— Вам спасибо, — Александр убрал деньги в карман.
— Заглядывайте, если что. Друзей приглашайте. Не стоит дожидаться кризиса. Мы проводим курсы общеоздоровительных процедур. Так что милости просим.
— Непременно.
— Давайте, я вас провожу. — Доктор встал из-за стола, вышел вместе с Александром из кабинета, дошел до небольшого вестибюля и кивнул охраннику. Тот, отперев замок, открыл перед Адашевым-Гурским тяжелую дверь.
За окном светило солнышко.
— До свидания.
— Всего доброго, — кивнул Александр и вышел на улицу.
За его спиной щелкнул замок.
«Тьфу ты…— запоздало спохватился Гурский. — Позвонить же надо было. Куда ж я теперь без ключей-то? А откуда теперь позвонить? — Он окинул взглядом улицу. — Только от Герки. И то, если он дома, конечно. Или… Леон же здесь неподалеку живет. Да, Леон ближе».
Александр перешел через дорогу, засунул руки в карманы куртки и не спеша направился в сторону Большого проспекта Васильевского острова.
16
Знаком Адашев-Гурский с Леоном был очень давно. Еще с юности. Леон был чуть старше, но это не мешало им приятельствовать. Леон вообще был человеком очень общительным и жил, что называется, «открытым домом».
Было время, когда в его квартире проходили даже полуподпольные литературные чтения. По-настоящему опальных авторов там никогда не бывало, но чрезвычайно амбициозные, хоть и малоизвестные широким кругам, литераторы частенько находили здесь весьма благорасположенную аудиторию ценителей утонченной фиги в кармане. По этому случаю в большой гостиной на стулья водружались специально для этой цели изготовленные длинные доски, обитые мягкой тканью, и на эти импровизированные скамьи усаживалось плотными рядами достаточно большое количество слушателей, желающих вкусить «нетленки».
Заканчивались эти мероприятия обычно грандиозной выпивкой, и, в результате, хозяин дома, как правило, оказывался в постели с очередной хорошенькой любительницей изящной словесности или и вовсе с какой-нибудь нервически надломленной поэтессой. Чего он, в сущности, и добивался таким вот несколько нестандартным образом.
На тот момент Леон уже успел жениться и развестись и проживал в большой квартире, купленной ему в подарок на свадьбу отцом, известным академиком, совершенно один, если не считать собаки, абсолютно белой масти беспородной суки по имени Марфа, которую он, из неудержимой склонности ко всякого рода мистификациям, выдавал малознакомым гостям за прирученную полярную волчицу. Гости от безобидной Марфы шарахались, Леон ликовал.
Кормила и обстирывала его старенькая, но все еще по-крестьянски статная Катя. Она прожила всю свою сознательную жизнь в семье академика в качестве домработницы, принесла из роддома на своих руках крохотного «Лявона», как она его называла, была ему няней, чугь ли не грудью вскормила и, когда ее «Лявон» стал жить от родителей отдельно, обихаживала теперь уже два дома. Деньги за все за это ей платил, конечно же, старый академик, но иной раз, иным похмальным утром, Леон, накинув халат, выходил в компании застрявших с вечера в его доме друзей на кухню и, с внугренней радостью застав там хлопочущую по хозяйству Катю, грозно ей выговаривал: «Опять бардак? Смотри у меня! Уволю…» И требовал на опохмелку.
И она давала. Как дает, жалея его, любая любящая мать своему непутевому сыну.
Шагая по тротуару, Гурский вспомнил один характерный случай из тех еще, казалось бы не таких и далеких, времен.
Проснувшись как-то в очередной раз у Леона в доме, он услышал голоса, оделся, вышел из комнаты и, заглянув на кухню, стал свидетелем следующей сцены:
— Уволю, — по своему обыкновению пугал Леон Катю, которая стояла напротив него и хлопала голубыми, старчески прозрачными глазами. — Что будешь делать, а? Ведь по дорогам пойдешь. С сумой.
А надобно сказать читателю, что у Кати была своя собственная маленькая квартирка и, уж Бог его знает каким образом, выслуженная у государства небольшая пенсия. То есть она была вполне жизнеспособной самостоятельной старушкой. И вся прелесть ситуации заключалась в том, что ни для кого это никаким секретом не было. И приходила-то она, никогда не имевшая ни семьи, ни детей, к своему «Лявону» готовить еду и прибираться исключительно по доброте душевной.
— Ведь побираться будешь, — продолжал Леон, — Христа ради у добрых людей просить. Дай денег, я тебе говорю!..
— Да Лявон! — всплескивала руками Катя. — Да я ж тебе творожку принесла, бульончик вон уже сварила. Ну нету у меня денег…
— Как это нету? А те, что отец тебе дал?
— Да это ж на продукты, чтоб я тя кормила. Я все и истратила.
— Воруешь небось?
— Да Господь с тобой… И неча те пить-то, вон какой стал… И отец расстраивается.
— Не твое дело. Забыла Ваську-матроса? А? Как я вас с ним тогда застукал, забыла? А я никому пока не рассказал.
— От вспомнил! От вспомнил! Это ж когда было… Уж в котором годе-то…
— Не важно. Дай денег. А то всем расскажу.
— От горе… — И Катя, покопавшись в стоящей на кухонном табурете своей кошелке, вынула из нее какую-то тряпицу, развязала узелок и выдала смятую трешку.
— Мало, — буркнул Леон.
— Ну вот ты точно, — отвернувшись от него, бормотала над кошелкой Катя, — ну точно как Ефим… был у нас в деревне такой. Ну вот ты точно, как он… такой же… — И она, как всегда обреченно, добавила еще какую-то денежку.
— Ну вот, а говоришь… — Леон чмокнул ее в щеку.
— Да иди ты, — отмахнулась от него Катя. — Лезешь с перегариш-шем…
Потом Гурский с Леоном вышли на улицу. Погода была замечательная. Прогуливаясь, они не спеша шли к винному магазину.
— Саша, а у вас ничего со вчерашнего дня не завалялось? — спросил Леон у Гурского. Тот пошарил по карманам:
— Нет. Вот, — он протянул на ладони монетки, — только медь какая-то.
— И у меня. — Леон пересчитывал на ходу деньги.
— Ну, что же делать. На пиво, по крайней мере, у Кати разжились, и слава Богу. Пошли в «Боченок», там бутылочное.
— Да… — Леон произвел в уме какие-то расчеты. — Скажите, Саша, а вам никогда побираться не доводилось?
— Да все… как-то не соберусь никак, — пожал плечами Гурский. — А что?
— Да, видите ли, у нас с вами на бутылку коньяку ровно двадцати копеек не хватает. Давайте попрошайничать?
— Вот еще… Во-первых, нам никто не подаст. А во-вторых, неловко как-то. И вообще, если у нас, оказывается, на коньяк всего-то чуть-чуть не хватает… ну давайте водки купим. Или вообще вина.
— Нег! Только не водки. С самого-то утра! А портвейн — это уж и на самом деле вообще… Давайте лучше побираться. Десять копеек с меня, и десять с вас. Так будет честно. А?
— Ну, — еще раз пожал плечами Адашев-Гурский. — Если вы настаиваете…
Он несколько растерянно огляделся вокруг. Был солнечный летний день, прохожие деловито шли мимо по каким-то своим неотложным делам. Приставать к ним с просьбой о материальном вспомоществовании было несколько… ну не с руки, что ли. Можно было, правда, встать возле телефона-автомата и стрелять двушки. Это было бы прилично. Но телефона нигде поблизости не наблюдалось. И вдруг Гурский увидел возле урны пустую бутылку из-под пива. Он поднял ее, зашел в магазин и сдал.
— Вот, — сказал он, протягивая Леону вырученные от реализации пустой стеклопосуды двенадцать копеек. — Теперь ваша очередь.
Теперь уже Леон окинул ищущим взглядом окружающую действительность. Вдруг он заметил одиноко сидящего на скамейке пожилого мужчину в шляпе и с тонкой белой тростью в руках.
— О! — сказал он и решительно направился к слепому.
Подойдя к нему, присел рядом, склонился к его уху и стал что-то негромко говорить. Тот полез в карман, вынул кошелек и вытряхнул на ладонь мелочь.
— Не так все и сложно, — сказал Леон, возвратившись к Гурскому. — Пошли за коньяком.
— Послушайте, Леон, — искренне заинтерсовался Александр. — А почему клянчить нужно непременно у калеки?
— Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.
— А где станем реанимироваться? — задумался Адашев-Гурский. — Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.
— Нет, — категорически возразил Леон. — Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.
— На острова пешком далековато. А на такси денег нет.
— Так ведь…
— Я больше побираться не буду, — очень быстро сказал Адашев-Гурский. — Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, — кивнул он на пустую скамейку.
— Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.
И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.
Но это было давно.
Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.
Было время, когда в его квартире проходили даже полуподпольные литературные чтения. По-настоящему опальных авторов там никогда не бывало, но чрезвычайно амбициозные, хоть и малоизвестные широким кругам, литераторы частенько находили здесь весьма благорасположенную аудиторию ценителей утонченной фиги в кармане. По этому случаю в большой гостиной на стулья водружались специально для этой цели изготовленные длинные доски, обитые мягкой тканью, и на эти импровизированные скамьи усаживалось плотными рядами достаточно большое количество слушателей, желающих вкусить «нетленки».
Заканчивались эти мероприятия обычно грандиозной выпивкой, и, в результате, хозяин дома, как правило, оказывался в постели с очередной хорошенькой любительницей изящной словесности или и вовсе с какой-нибудь нервически надломленной поэтессой. Чего он, в сущности, и добивался таким вот несколько нестандартным образом.
На тот момент Леон уже успел жениться и развестись и проживал в большой квартире, купленной ему в подарок на свадьбу отцом, известным академиком, совершенно один, если не считать собаки, абсолютно белой масти беспородной суки по имени Марфа, которую он, из неудержимой склонности ко всякого рода мистификациям, выдавал малознакомым гостям за прирученную полярную волчицу. Гости от безобидной Марфы шарахались, Леон ликовал.
Кормила и обстирывала его старенькая, но все еще по-крестьянски статная Катя. Она прожила всю свою сознательную жизнь в семье академика в качестве домработницы, принесла из роддома на своих руках крохотного «Лявона», как она его называла, была ему няней, чугь ли не грудью вскормила и, когда ее «Лявон» стал жить от родителей отдельно, обихаживала теперь уже два дома. Деньги за все за это ей платил, конечно же, старый академик, но иной раз, иным похмальным утром, Леон, накинув халат, выходил в компании застрявших с вечера в его доме друзей на кухню и, с внугренней радостью застав там хлопочущую по хозяйству Катю, грозно ей выговаривал: «Опять бардак? Смотри у меня! Уволю…» И требовал на опохмелку.
И она давала. Как дает, жалея его, любая любящая мать своему непутевому сыну.
Шагая по тротуару, Гурский вспомнил один характерный случай из тех еще, казалось бы не таких и далеких, времен.
Проснувшись как-то в очередной раз у Леона в доме, он услышал голоса, оделся, вышел из комнаты и, заглянув на кухню, стал свидетелем следующей сцены:
— Уволю, — по своему обыкновению пугал Леон Катю, которая стояла напротив него и хлопала голубыми, старчески прозрачными глазами. — Что будешь делать, а? Ведь по дорогам пойдешь. С сумой.
А надобно сказать читателю, что у Кати была своя собственная маленькая квартирка и, уж Бог его знает каким образом, выслуженная у государства небольшая пенсия. То есть она была вполне жизнеспособной самостоятельной старушкой. И вся прелесть ситуации заключалась в том, что ни для кого это никаким секретом не было. И приходила-то она, никогда не имевшая ни семьи, ни детей, к своему «Лявону» готовить еду и прибираться исключительно по доброте душевной.
— Ведь побираться будешь, — продолжал Леон, — Христа ради у добрых людей просить. Дай денег, я тебе говорю!..
— Да Лявон! — всплескивала руками Катя. — Да я ж тебе творожку принесла, бульончик вон уже сварила. Ну нету у меня денег…
— Как это нету? А те, что отец тебе дал?
— Да это ж на продукты, чтоб я тя кормила. Я все и истратила.
— Воруешь небось?
— Да Господь с тобой… И неча те пить-то, вон какой стал… И отец расстраивается.
— Не твое дело. Забыла Ваську-матроса? А? Как я вас с ним тогда застукал, забыла? А я никому пока не рассказал.
— От вспомнил! От вспомнил! Это ж когда было… Уж в котором годе-то…
— Не важно. Дай денег. А то всем расскажу.
— От горе… — И Катя, покопавшись в стоящей на кухонном табурете своей кошелке, вынула из нее какую-то тряпицу, развязала узелок и выдала смятую трешку.
— Мало, — буркнул Леон.
— Ну вот ты точно, — отвернувшись от него, бормотала над кошелкой Катя, — ну точно как Ефим… был у нас в деревне такой. Ну вот ты точно, как он… такой же… — И она, как всегда обреченно, добавила еще какую-то денежку.
— Ну вот, а говоришь… — Леон чмокнул ее в щеку.
— Да иди ты, — отмахнулась от него Катя. — Лезешь с перегариш-шем…
Потом Гурский с Леоном вышли на улицу. Погода была замечательная. Прогуливаясь, они не спеша шли к винному магазину.
— Саша, а у вас ничего со вчерашнего дня не завалялось? — спросил Леон у Гурского. Тот пошарил по карманам:
— Нет. Вот, — он протянул на ладони монетки, — только медь какая-то.
— И у меня. — Леон пересчитывал на ходу деньги.
— Ну, что же делать. На пиво, по крайней мере, у Кати разжились, и слава Богу. Пошли в «Боченок», там бутылочное.
— Да… — Леон произвел в уме какие-то расчеты. — Скажите, Саша, а вам никогда побираться не доводилось?
— Да все… как-то не соберусь никак, — пожал плечами Гурский. — А что?
— Да, видите ли, у нас с вами на бутылку коньяку ровно двадцати копеек не хватает. Давайте попрошайничать?
— Вот еще… Во-первых, нам никто не подаст. А во-вторых, неловко как-то. И вообще, если у нас, оказывается, на коньяк всего-то чуть-чуть не хватает… ну давайте водки купим. Или вообще вина.
— Нег! Только не водки. С самого-то утра! А портвейн — это уж и на самом деле вообще… Давайте лучше побираться. Десять копеек с меня, и десять с вас. Так будет честно. А?
— Ну, — еще раз пожал плечами Адашев-Гурский. — Если вы настаиваете…
Он несколько растерянно огляделся вокруг. Был солнечный летний день, прохожие деловито шли мимо по каким-то своим неотложным делам. Приставать к ним с просьбой о материальном вспомоществовании было несколько… ну не с руки, что ли. Можно было, правда, встать возле телефона-автомата и стрелять двушки. Это было бы прилично. Но телефона нигде поблизости не наблюдалось. И вдруг Гурский увидел возле урны пустую бутылку из-под пива. Он поднял ее, зашел в магазин и сдал.
— Вот, — сказал он, протягивая Леону вырученные от реализации пустой стеклопосуды двенадцать копеек. — Теперь ваша очередь.
Теперь уже Леон окинул ищущим взглядом окружающую действительность. Вдруг он заметил одиноко сидящего на скамейке пожилого мужчину в шляпе и с тонкой белой тростью в руках.
— О! — сказал он и решительно направился к слепому.
Подойдя к нему, присел рядом, склонился к его уху и стал что-то негромко говорить. Тот полез в карман, вынул кошелек и вытряхнул на ладонь мелочь.
— Не так все и сложно, — сказал Леон, возвратившись к Гурскому. — Пошли за коньяком.
— Послушайте, Леон, — искренне заинтерсовался Александр. — А почему клянчить нужно непременно у калеки?
— Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.
— А где станем реанимироваться? — задумался Адашев-Гурский. — Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.
— Нет, — категорически возразил Леон. — Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.
— На острова пешком далековато. А на такси денег нет.
— Так ведь…
— Я больше побираться не буду, — очень быстро сказал Адашев-Гурский. — Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, — кивнул он на пустую скамейку.
— Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.
И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.
Но это было давно.
Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.
17
— Саша, здравствуйте! В кои-то веки! — радушно улыбнулся Леон, открыв Адашеву-Гур-скому дверь. — Проходите, раздевайтесь, ложитесь. У меня тут гости как раз… живут.
— Гурский! Ебёна-матрёна!.. — широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. — Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, — он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, — здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?
— И давно они у вас гостят? — обернулся Адашев к Леону.
— Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?
— Зы-зы-зы… — протестующе вскинул руки Анатолий. — Только не я.
— Да? — подозрительно взглянул на него Леон.
— Ну вот же я, тут стою. Однозначно.
— Саша, вы трезвый? — с надеждой посмотрел Леон на Гурского.
— Я не пью.
— Колоссально! — округлил глаза Анатолий.
— На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.
— Или девять… — задумчиво произнес Анатолий. — Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.
— Гурский! Ебёна-матрёна!.. — широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. — Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, — он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, — здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?
— И давно они у вас гостят? — обернулся Адашев к Леону.
— Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?
— Зы-зы-зы… — протестующе вскинул руки Анатолий. — Только не я.
— Да? — подозрительно взглянул на него Леон.
— Ну вот же я, тут стою. Однозначно.
— Саша, вы трезвый? — с надеждой посмотрел Леон на Гурского.
— Я не пью.
— Колоссально! — округлил глаза Анатолий.
— На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.
— Или девять… — задумчиво произнес Анатолий. — Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.