Бораненков Николай. Тринадцатая рота (Часть 3)

   - Вот, вот. Это суду как раз и надо, - обрадовался прокурор, - говорите, рассказывайте, как вы его успокаивали? Мирная у вас текла беседа или натянутая?
   - Абсолютно мирная, господин прокурор. Я объяснил бригаденфюреру, что вагон, в котором они изволили сидеть, висит на волоске и с ним может произойти всякое: рухнет ферма моста, оборвется буфер, лопнет трос подъемного крана и так далее.
   - Выходит, вы его запугивали? - наседал прокурор.
   - Помилуйте! Зачем запугивать? Он и без меня был перепуган, как фрау, которую застали в чужой постели. Так что мне не было никакой надобности его запугивать. Я лишь предупредил несчастного бригаденфюрера, чтоб он сидел смирно, не шевелился и сам ненароком не столкнул вагон в пропасть. А в остальном мы беседовали.
   - О чем? - спросил судья.
   - Да мало ли о чем? О разном. Я, например, рассказал ему историю, как у меня украли штаны вместе с ордером на сорок семь десятин земли, и о том, что сделал штурмовик с моей женой.
   Судья стукнул молотком по столу:
   - Подсудимый Карке! Я вас уже трижды предупреждал, что ваша сбежавшая со штурмовиком жена никакого отношения к разбираемому нами делу не имеет.
   - Как так не имеет, господин судья? Извините. Если б эти нахалы штурмовики не соблазнили мою жену, я бы и не рассказывал о ней бригаденфюреру. Какой же дурак начнет ни с того, ни с сего рассказывать о своей жене, да еще к тому же красивой. Но факт остается фактом. Война разорила меня. Я остался нищим. У меня нет ни жены, ни земли, ни дома.
   У судьи полезли глаза на лоб:
   - И вы все это сказали бригаденфюреру?
   - Да, я сказал ему об этом.
   - А он? Как же реагировал на эти слова он?
   - Он страшно возмущался и сказал, что всех этих штурмовиков, гауляйтеров и прочих тыловых хахалей надо выгнать из тыла на фронт, под русские "катюши", иначе они испортят там всех солдатских жен.
   Судья и помощник переглянулись. Прокурор что-то записал в свой толстый блокнот, спросил:
   - Что вы читали господину бригаденфюреру, когда раскачивались на крюке перед его окном?
   - Я читал ему письмо.
   - Какое письмо? Кому?
   - Это было письмо фюреру.
   - Где это письмо?
   - Оно улетело.
   - Куда улетело? - встрепенулся прокурор и побледнел, будто у него отняли целое достояние.
   - Его вырвал из моих спасительных корзин ветер.
   - Каких таких спасительных корзин?
   - Корзин из-под наседок, господин прокурор. Я их набивал сеном, засовывал туда ноги и, привязав, ходил в них в любой мороз, как в тапочках дома.
   - Вы лжете! - выкрикнул прокурор. - У вас не было никаких корзин. Вы нарочно придумали эти дурацкие корзины, чтоб скрыть от правосудия письмо к фюреру.
   - В таком случае, господин прокурор, я советую вам сходить в коридор тюрьмы, и там вы увидите на ногах надзирателя мои уникальные корзины. Я продал их ему за шесть сухарей и две сигареты.
   - Суд верит вашему показанию, - сказал судья. - Не могли бы вы, подсудимый, вспомнить содержание своего письма?
   - К сожалению, не помню, господин судья, - пожал плечами Карке. - Русские "катюши", милые следователи гестапо прохудили мою память, и она стала с дырками, как решето. Но смею вас заверить, что это было высокопатриотическое письмо. Я благодарил в нем фюрера за "молниеносную войну".
   Прокурор поморщился, судья, полистав странички пухлого дела, спросил:
   - Тогда почему же бригаденфюрер рванулся из окна с протянутой рукой? Очевидцы показывают, что он именно рванулся, и в этот момент произошла трагедия. Может, вы его нарочно спровоцировали на этот рывок из окна?
   - Никакой провокации с моей стороны не было, - ответил Карке. - Вы об этом можете спросить у самого бригаденфюрера.
   - К сожалению, - вздохнул судья, - спросить об этом у бригаденфюрера мы не можем. Он лежит искалеченным и в сознание не приходит.
   - Но, может, вы и без свидетеля сами признаетесь, что покушались на жизнь бригаденфюрера? - сказал прокурор. - Наберитесь мужества, подсудимый Карке. Что вам стоит? Вы же храбрый солдат. Мы учтем, что вы национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов, и ваши другие заслуги перед рейхом.
   - Не просите, господин прокурор. Этого я не сделаю. Признать, что я покушался на жизнь бригаденфюрера, - это равносильно тому, что вам, господин прокурор, встать и заявить перед публикой, что вы негодяй. Загляните в папку, и там вы увидите подшитыми к делу кепку бригаденфюрера и клок волос с его головы. Они остались в моих руках, когда я в последнее мгновение пытался его спасти. Где же логика?
   - Да, логики нет, - сказал судья. - Заседание прерывается. Суд удаляется на совещание.
   15. ГУЛЯЙБАБКА В ГОСТЯХ У ДЯТЬКОВСКИХ ПАРТИЗАН
   Кто не знает на Брянщине дятьковских лесов? У любого человека спроси, и он сейчас же начнет рассказывать о них такое, что захватит дух и самому захочется схватить шапку и бежать туда, где еще шумят необхватные сосны, где поют на зорях глухари и где грибов и черники, как писал брянский поэт, поезда нагружай.
   А дятьковский хрусталь! Где, в каком доме, на каких праздниках и свадьбах не звенит он! Сам германский фюрер и тот заинтересовался дятьковским хрусталем и повелел немедля же пустить все тамошние заводы и отлить специальные хрустальные бокалы на торжественный прием в Московском Кремле.
   Приказ фюрера не фигов листок. Многие кидались его выполнять. Многим хотелось вручить Гитлеру дятьковский хрустальный бокал, но... слишком несговорчивыми оказались эти дятьковские стеклодувы. Чертовски негостеприимно встретили они германских специалистов по хрусталю. Одного пристукнули кирпичом из гутовой печи. Другому заткнули ножкой бокала глотку. А третьего даже и близко не подпустили до стекольного городка - повесили на первой попавшейся осинке.
   Ну как после этого не побывать на Дятьковщине! Гуляйбабке и сам бог повелел съездить туда познакомиться с людьми, так невнимательными к администрации рейха, и попытаться достать какую-либо хрустальную вещицу для генерала фон Шпица. "Дружбу" с ним надо все же подогревать.
   Дятьковские стеклодувы встретили человека с двумя Железными крестами хмуро. Кто-то в толпе встречавших даже сказал: "И этому неплохо бы заготовить кирпичину из гуты". Но, когда секретарь райкома партии Туркин объяснил, какие гости к ним в город приехали, на столе откуда-то появились и еда, и дымящийся пузатый самовар человек на двадцать.
   - По сто граммов вот только нет, - посетовал Туркин. - Оплошали.
   - Как так нет? - прогремел басом здоровый, плечистый мужчина в красноармейской гимнастерке. - На кой ляд тогда сдался начальник продовольствия, если у него для добрых гостей не найдется по чарке. - И с этими словами он выставил на стол фляжку.
   - Ай да Волков! Вот молодчина! - похвалил Туркин. - Где же ты раздобыл?
   - Трофеи наших войск, - улыбнулся Волков. - У фрицев с подводы сняли.
   За длинный стол секретаря райкома уселись справа дятьковские партизаны Лосев, Шапкин, Дымников, Волков, Качалов, Голубков, Земский, Сентюрин, дед Мошков. Слева - Гуляйбабка, Цаплин, Трущобин, Волович, Чистоквасенко. В конце стола поднялся Туркин.
   - Я предлагаю такой порядок встречи, друзья. Вначале я вкратце расскажу о положении дел в нашем районе, о том, как мы тут чешем под гребешок арийцев, а затем дадим слово нашим гостям. Возражения есть?
   - Нет возражений! Можно начинать! - раздались голоса.
   - Извиняюсь, - поднял руку дед Мошков. - Извиняюсь, я супротив такого порядка.
   Туркин оторопело уставился на старого партизана. Дед Мошков никогда не позволял подобного. На собраниях сидел всегда смиренно, изредка поддакивая, больше слушал, а тут вдруг "против".
   - Вы что-то сказали, дед Мошков? - сделав вид, что не расслышал, переспросил Туркин.
   - Я сказал, Сергей Гаврилыч, что иду супротив такого порядка нашего собрания.
   - Почему, дед?
   - Да вишь ли, Сергей Гаврилыч. Скушные у вас речи получаются кое-когда. Особливо на торжествах. Больно много в них жидкого киселю.
   - Что предлагаешь, дед?
   - А что предлагать, - Мошков, сощурясь, поскреб редкую бороденку. Дозвольте мне хоть раз структаж произвести, объяснить гостям про наше житье-бытье?
   Туркин оглядел сидящих за столом. Все, кроме командира отряда Лосева, улыбались.
   - Как, товарищи, дадим?
   - А что? Можно и попробовать.
   - Конечно! Он возле вас, Туркин, годичную школу руководства прошел. Туркин сел:
   - Что ж, дед. Валяй, "структируй"! Если что не так, поправим.
   - Спасибо за доверие, - поклонился Мошков. - Загодя прошу прощения за нескладность речи, аль говорить я буду правду чистую. Стало быть, так. Вы, гостьюшки дорогие, должны прежде знать, что приехали вы в райвон, где Советская власть показала немцу фигу-мигу и от комара булдыгу.
   - А ничего начало, дед! Подходяще! - подбодрил старика Туркин. - Давай в том же духе.
   - Вот я и толкую, - продолжал Мошков. - Фашисты вокруг нас, как комары в теплый день, вьются. То там норовят укусить, то здесь... А мы знай себе живем и хлеб жуем. Все у нас, как и было. Есть и райком, и райисполком, и милиция, и торговля, и кое-что еще. Допустим, захотел ты депеш в какое-то село отбить пожалуйста. Наш почмейстер Пискунов сейчас же по телефону даст знать: "Варите борщ. Гость едет". Или надумал ты с хорошенькой девчушкой обручиться. Добро пожаловать в райзагс. Там тебе честь по чести выпишут бумагу про обручение. Бумага, правда, берестовая. У нас все на бересте теперь: и грамоты, и газета... Аль то не беда. То, дорогие мои, даже и лучше. Береста на тысячу лет сохранится. Пусть все знают, что у нас тысячу лет тому, как взял милашечку под ручку, так и пошагал с ней до закату. Все сряду и никакого разладу.
   Дед посмотрел на стопку:
   - Может, позволите для красноречия? Что-то в горле першит...
   - Можно! Конечно! - отозвались сидящие за столом. Мошков выпил полстопки, вытер кулаком усы.
   - Теперь, гостьюшки дорогие, поведем речь об том, что вас дюже интересует. То есть имеются ли у нас в районе холуи, прихвостни и прочая камарилья? Начнем с полицаев. Полицаев у нас в районе нуль, нуль целых и сколько десятых, ребята?
   - Хрен десятых! - выкрикнули парни, сидящие в конце стола.
   - Точно, хрен десятых. Бургомистров сколько у нас? Этой категории осталось примерно такое же число. То есть нуль и хрен десятых.
   - А старосты у вас есть?
   - Есть один. Управляет, сучий сын, - улыбнулся загадочно Мошков.
   - Управляет? - заинтересовался Гуляйбабка.
   - Да, управляет. Мозги себе вправляет, которые вышибла ему бытошевская старуха палкой. Помимо прочего был у нас тут один заготовитель древесины. Из Берлина. Деловой такой, расторопный.
   - И как? Заготовил? - спросил Волович.
   - Заготовил, как же! Осиновый кол себе на могилу. Все засмеялись. Дед Мошков повеселел. Глаза его засветились желанием рассказать смоленским гостям о своем районе.
   - Мы тут, гостьюшки желанные, не скучаем. Бывают в нашем районе кино, спектакли и даже чемпионаты разные. Свят бог, не вру. Наш район занял первое место по поднятию тяжелостей и толканию... как его, ребята?
   - Ядра, дед! Ядра!
   - Вот, вот. Этого самого ядра. Могу вам представить и наших чемпионов. Вот перед вами чемпион по толканию ядра - минер Кузовков. Он на днях так толкнул ядро, что эшелон с танкетками полетел вверх тормашками. А вот наши рекордсмены по поднятию тяжелостей - Иван Волков и Саша Земский. В состязаниях у поселка Старь Иван Волков поднял и уложил сразу двух пятипудовых оберов. А Земский как-то ухитрился притащить даже троих. Двух под мышкою, а третьего, как щенка, в зубах. Словом, сдвиги в этом, как говорят спортсмены, виде спорту у нас налицо. Только вот по бегу, скажем в откровенность, дело дрянь. Дюже дрянь. Не могем мы бегать, хоть плачь.
   - Это как так не можем? - пророкотал Волков. - Ты что, дед? Знай, про что говоришь!
   - Да, да! Не возводи поклеп, - добавил Голубков. - Ишь ты, куда загнул. "Не могем".
   - А я те говорю, не могем! - хлопнул ладонью по столу Мошков. - Не могем, и все тут! Сколь раз мы пытались фрицев настичь? А что получалось? Кто улепетывает впереди нас? Он - фашист! Да мы надысь на конях и их не догнали! А вы: "поклеп", "про что говоришь"! Правду-матку признавать надо, мил человек.
   - Верно, дед! Верно, - поддержал председатель исполкома Дымников. Непривычны мы к такому "виду спорта" - это факт. Говори Мошков. Говори! Извиняюсь, что перебил.
   - Ничего, свои люди, сочтемся, - махнул рукой дед. - Про вас я теперь речь поведу. Про начальство.
   - И ругать будешь? - спросил, улыбаясь, Туркин.
   - А как же вас не ругать? Очень даже поругать надо, причесать с гребешком.
   - Ну давай! Наводи, дед, критику.
   - А вы не пужайтесь. За дело песочить почну. Вот вы, наше районное и партизанское начальство, каждое утро ходите на зарядку, даете урок бодрости молодым, но я должен сказать: нет у вас той легкости и прыти, как у господ фашистов. Возьмите вы того генерала фон Пупа, который со своим войском в селе Любыш стоял. Какой заборище перед домом его благородия был! Выше бычьих рог. А как он через него сиганул? Как сиганул-то! Мать святая богородица! Бог-заступник!!! Митька-пожарник, кто прыжки видел и перевидел, аж разинул рот. "Вот это да! - говорит. - Вот это сиганул! За пояс заткнул всех чемпионов".
   Мошков потряс головой, зажмурился. Видать, тот забор в Любыше и перемахнувший через него генерал были у него перед глазами.
   - И что же он? Убежал? - спросил Гуляйбабка.
   - Какой, к шутам, "убежал"? Не то слово сказали. На рысях пошел. Внакид. Жарким галопищем. Ах как он мчал! Как мчал, бродяга! Красотища! Только снег из пят, только белые портки мелькают!
   - Что же вы не стреляли? - выкрикнул умирающий со смеху Чистоквасенко. Чи нема було патронив?
   - Хе-е, не стреляли. Что проку стрелять? Бах, и с копыльев долой. А когда тебе, человече, доведется еще раз увидеть зрелищ такой? Через сугробы прет мерином сам генерал в одинесеньких кальсонах! Да будь у меня в тот час киношная камера, я бы заснял этого генерала, и после войны нашему районному кинотеатру - крышка. Весь люд бы шел ко мне смотреть на беспорточного генерала.
   - Откуда же беспорточный? - возразил Лосев, - Ты ж только сказал, в портках он бежал.
   - Так это ж по-первости. А как мы крикнули "ура", и портки потерял. Но, признаться, мы за ним не больно-то и торопились. Куда, думаем, уйдет, коли Болва вскрылась? Но где там. Ахнул животом об лед и поплыл, каналья, только крехот стоить. И не успели мы дух перевести, как он на том берегу очутился, и снова деру. "Ваше благородие! Куда ж вы? - кричим. - Остановитесь! Вам приз положен. Венок за три рекорда!" Э, какой там! Сорок пять верст бежал и не остановился.
   - От це марафон! - восхитился Чистоквасенко. - От це тренировка!
   - Вот и я про то, - сказал Мошков. - Куда там нашему начальству.
   - Все, дед? - встал Туркин.
   - Все. А чего ж еще? Ругать вас дале, что фашист бегает быстрее, не стоит. Мы их, фашистских жеребцов, в Берлине догоним. И в честь этого поручательства дозвольте мне, деду Мошкову, поднять свою стопку.
   - За смоленских друзей! - чокнулся с Гуляйбабкой секретарь райкома.
   - За брянских партизан! - сказал Гуляйбабка. - За тех, кто заставил потерять портки фашистских генералов.
   После ужина в райкоме остались Туркин, Лосев, Волков и Гуляйбабка. Начиналась деловая часть беседы. Первым завел ее Туркин:
   - Ну, гость, выкладывай свои просьбы. Надеюсь, пополнения у нас не попросишь. У тебя у самого хлопцы крепкие, а остальное - пожалуйста, чем богаты, тем и рады.
   - У меня две просьбы к вам, - заговорил Гуляйбабка, глядя на цыгански черное лицо Туркина. - Первое. Мне нужен изящный хрустальный бокал. И второе... свадебная фата и платье. На худой конец хотя бы фата.
   - И все?
   - Все, товарищ секретарь.
   - Так мало?
   - Э-э, не торопитесь, - улыбнулся Гуляйбабка. - Вы еще с моей первой просьбой наплачетесь. Бокал-то мне нужен необычный, именной.
   - Именной?
   - Да, только именной.
   - А вот именной, - Туркин развел руками, - нам не сделать. Заводы стоят.
   - А может, на готовом надпись нанести, - предложил Волков. - Дед Гераська что хошь распишет на нем.
   - Разве что по готовому. Как ваше мнение?
   - Да мне все равно. Лишь бы надпись была. Туркин взял листок бумаги:
   - Тогда прошу диктовать. Гуляйбабка склонился над столом:
   - Напишете, значит, так: "Другу и покровителю БЕИПСА, доблестному интенданту рейха генерал-майору фон Шпиц от Гуляйбабки". Нет, не то. Прошу извинения. Добавьте: от преданного Гуляйбабки.
   Туркин внес исправление, протянул листок стоявшему у стола Волкову:
   - Под личную ответственность.
   - Будет сделано!
   - И свадебное платье. Тож лично отвечаете.
   - Какой срок? - уточнил Волков у Гуляйбабки.
   - Когда достанете. Мы не торопим. Туркин вздохнул:
   - Ох, Волков! Вечно ты выпрашиваешь время.
   - А как же, Сергей Гаврилыч. Да затяни я это дело, вы ж шкуру с меня спустите. Подчиненный должен точно знать, когда и что...
   - Ну вот что, подчиненный, - вмешался командир отряда Лосев. - Нынче все подготовишь, а завтра лично вручишь.
   - Вот это дело! - пробасил Волков. - Разрешите действовать?
   - Действуй!
   Туркин подошел к стоявшему в углу кабинета рыжему сейфу, отомкнул его и достал какой-то замусоленный конверт-треугольник.
   - А теперь, наш гость, позволь вручить тебе, надеюсь, долгожданное, - и протянул конверт. Гуляйбабка схватил письмо:
   - Когда оно пришло? Как к вам попало?
   - Вчера, самолетом. Видать, за вами следят. Знают, где вы.
   - Но оно же из Белоруссии. Из Полесья. Туркин улыбнулся:
   - Чудак. Думает, мы тут сидим, как удельные князья во время нашествия хана Батыя. У нас со всеми связь. И с Белоруссией, и с Украиной... Едино оккупантов лупим.
   Туркин говорил еще что-то, но Гуляйбабка уже весь был в письме.
   "Милый Ванечка! - начиналось оно. - Шлю тебе с этими листочками низкий поклон и частичку своего сердца. Я бы послала тебе его полностью, но боюсь, письмецо мое не дойдет, затеряется. Лучше я буду беречь его для тебя. Я жива, здорова, только все ноги в кровавых мозолях, потому что мы не стоим на месте и все время в боях, походах... Воевать нам стало труднее. Фашисты не те пошли. Осторожничают, прячутся, а от нас бегают как угорелые. Да и как им не бегать, коли вся земля, вся Белоруссия горит у них под копытами. Ты, может, слыхал? На днях наши минчане укокошили прямо в постели палача белорусского народа гауляйтера Кубе. Ему подложили в постель мину, и она разнесла его в клочья. Получила весточку от мачехи. Она тоже "воюет". Пишет, что одного обера, который лез в курятник, огрела по спине коромыслом, за что три дня просидела в подвале полиции, но, слава богу, выпустили. Взяли расписку, что коромысло против оккупационных властей она больше не применит. Ну, прощай! Меня торопят в дорогу. Целую тебя сто тысяч раз!
   Твоя Марийка".
   Гуляйбабка бережно сложил письмо, улыбнулся. Это заметил секретарь райкома, кивнул:
   - Ну что? Доброе письмецо тебе вручил?
   - Лучше и быть не может. Я получил в нем частицу сердца и сто тысяч поцелуев! Туркин кивнул Лосеву:
   - Слыхал, Лось, какие подарки шлет нам Белоруссия?
   - Слыхал, Сергей Гаврилыч. Завидно. Моя жена очень скупа на поцелуи. На днях сказала: "Если в этом году не разобьете фашистов, мы вас так поцелуем, что забудете, каков и вкус у поцелуев".
   Туркин, занятый своим, не расслышал этих слов. Он подошел к собравшемуся уходить Гуляйбабке:
   - Куда ж вы теперь, Иван Алексеич? Из дятьковских лесов, имею в виду?
   - Поближе к Брянску, товарищ, секретарь. Туда, где старосты и фрицы так нуждаются в помощи БЕИПСА.
   16. "ПОДАРОК" МАЙОРА ШТЕМПЕЛЯ. ЗАВЕЩАНИЕ "НАЦИОНАЛЬНОГО ГЕРОЯ"
   Пока Гуляйбабка гостил у дятьковских партизан, его подчиненные разыскали знаменитую полевую почту майора Штемпеля, передали (как и было велено) ему и его "ланям" поклон от БЕИПСА и заодно "стащили" мешок писем, предназначенных к отправке с фронта в Германию. То, что представляло интерес для командования, было отослано по назначению, а оставшуюся корреспонденцию Гуляйбабка взял на чтение своим бойцам и партизанам.
   Послушать, что пишут претенденты на Брянские леса, Урал и кубанско-полтавский чернозем, собралось человек двести. У пылающего средь елей костра негде было ни стать, ни сесть. Гуляйбабку прижали к самому огню, и он вынужден был взобраться на поваленную буреломом ель, а, усевшись там, долго призывал к вниманию жмущихся поближе к теплу людей. Но вот наконец угнездился, угомонился последний оттертый, в костер подбросили сухого хвороста, и Гуляйбабка взялся за письма.
   - Товарищи! Я не буду вам читать письма от и до, - оговорился сразу он, в письмах, разумеется, много интимного, и для вас это неинтересно.
   - Как так неинтересно?!
   - Читайте все! Все нам читайте! - зашумели партизаны.
   - Ну что ж. Все так все. Читаю: "Дорогая моя берлиночка, - пишет некий солдат Кранц. - Шлю тебе поклон из медвежьих Брянских лесов. Как и прежде, я люблю тебя крепко и не менее крепко ругаю. Не бог, не черт и не Гитлер подтолкнули меня, не подлежащего призыву, в войска рейха пойти воевать. Ты! Только ты, Кет, совершила эту глупость. Вспомни, что говорила ты, когда мы сидели с тобой на лавочке в парке и слушали бодрые марши духового оркестра. Ты тогда сказала: "Не пугайся, милый, иди. Война молниеносная. Ты обогатишься в России и молниеносно вернешься". Да, ты оказалась "права", как доктор Геббельс. Мы "победили". Война "кончилась" молниеносно, и я сижу рядом с тобой и целую тебя в розовые губки. Идиотизм! Несбыточные иллюзии. Молниеносно тут можно получить только пулю в лоб или осколок в брюхо".
   - Молодец солдат! Верно разобрался! - зашумели вокруг. - Послал бы он эту Кет к козлу под копыто.
   - Поздно хватился, идиотина!
   - Тише! Не мешай читать. Продолжайте, Иван Алексеич.
   - Читаю: "Что касается обогащения, то могу сказать одно. Я давно уже обогатился. Вшами! Их у меня, моя милая, полон мундир. Мы три месяца не мылись. Ходим грязные, как свиньи. Жаль, что не хрюкаем. Но, видимо, скоро захрюкаем. Прощай!"
   Гуляйбабка вскрыл еще конверт, быстро пробежал глазами по страничке.
   - Письмо свеженькое. От обер-ефрейтора Бегге. Он пишет: "Тяжко нам тут. Ох, как тяжко! Впереди смерть от русской пули или снаряда, сзади смерть от русских партизан. Куда ни обернешься, всюду смерть смотрит па тебя. Народ ненавидит нас, русские стараются всячески помешать нам, кто чем может".
   - А что ты, курва, думал, что с цветами тебя встречать тут будут? выкрикнул кто-то. - Не на тех нарвался, господин обер-ефрейтор.
   Пока произносился этот короткий монолог, Гуляйбабка подготовил к чтению еще одно письмо. Впрочем, это было не письмо, а страницы из дневника, которые владелец обер-лейтенант Фридрих Бишеле отсылал своей супруге.
   - "В мрачную пустыню вступили мы на танках, - читал Гуляйбабка. - Кругом ни одного человека, но всюду и везде, в лесах и болотах носятся тени мстителей. Это партизаны. Неожиданно, точно вырастая из-под земли, они нападают на нас, режут и исчезают, как дьяволы, проваливаются в преисподнюю. Проклятие, никогда и нигде на войне мне не приходилось переживать ничего подобного. С призраками я не могу воевать. Сейчас я пишу дневник и с тревогой смотрю на заходящее солнце - лучше не думать... Наступает ночь, и я чувствую, как из темноты неслышно ползут, подкрадываются тени, и меня охватывает леденящий ужас".
   Гуляйбабка обратился к кочегарившему у костра деду Артему:
   - Ай-яй-яй, дед Авдошенко. Какого страху нагнал ты на обер-лейтенанта! Душа у бедняги вскочила в пятки.
   - Я что? Я безоружный проводник, - усмехнулся Артем. - Это все они вот, ребята.
   - А тень ваша, тень!
   - Ну разве что тень. Гуляйбабка вскрыл четвертое письмо:
   - А вот что думает один из тех, кто не боится теней. Он пишет: "Дорогой папа! Радуйся и танцуй. Мы одерживаем победу за победой. Прочесывая Брянские леса, мы спалили уже тридцать семь деревень. Вчера к этому счету добавили еще восемь - Липово, Першено, Дорожово, Ромашево, Васильевка, Денисовка, Николаевка, Ляды. О, если б ты видел, папа, как красиво горели дома партизан! Мы умирали со смеху и здорово погрелись у гигантских костров. Работы у нас еще много. Мы стараемся не оставить в лесах ни одной деревни, ни одного дома. В селе Липове местные жители просили нас не трогать один дом для детей. Но мы выбросили этих детей на снег, как щенят, а дом подпалили. За проявленную храбрость мне, папа, вручили Железный крест. Я в восторге! Я на крыльях ангела! Пылающий факел в моих твердых руках. Я готов подпалить весь мир! До свидания. Ждите от меня новых побед!"
   Гуляйбабка скомкал письмо и бросил в костер.
   - Подпаливать мир этому оберу не придется. Как гласит внизу приписка окопных друзей, обер-лейтенант Крах во время ночлега в деревне убит долбнёю.
   - Аминь убиенному! Слава долбне! - зашумели партизаны. - Кто же это постарался укокошить обера?
   - А это, брянцы, вам лучше знать. Я гость, - сказал Гуляйбабка и взял из мешка еще один конверт. - Вашему вниманию предлагается письмо... Нет, извиняюсь, не письмо. Тут прямо сказано: "Завещание". Итак, завещание фельдфебеля пятой пехотной роты сто пятого пехотного полка Фрица Карке, разжалованного за какую-то провинность в рядовые и сосланного в штрафной батальон. "Через час я, национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов и двух медалей "За зимовку в России", отправляюсь в сто первое "победное" наступление на дзот, перед которым уже одержали "победу" семь наших рот. Сто побед принесли мне осколок в зад, потерю любимой супруги (она удрала со штурмовиком) и тяжкую коросту, от которой я, национальный герой, чешусь день и ночь и вспоминаю добрым словом фюрера. Предстоящая сто первая "победа", чувствую сердцем, приведет меня к окончательной "победе", именуемой могилой.