Страница:
В 1943 году Красная Армия получила на вооружение 57-мм пушку – превосходное орудие! Им постепенно заменили «сорокапятки».
После войны я прочел, что Сталин однажды сказал Грабину, конструктору 76-мм орудия: «Ваша пушка спасла Россию». О «сорокапятке», к сожалению, таких слов никто не произнес.
Командовал артбатареей капитан Василий Иваныч, опытный артиллерист, за участие в боях под Москвой награжденный орденом Красной Звезды. Солдаты прозвали его «наш Чапай». Он и сам, хотя был лет на десять моложе, старался походить на своего героя: отрастил чапаевские усы и тщательно следил за ними. Но на его молодом лице они казались лишними, не придавали ему желанной романтики. Мне понравилась его беседа с нами, молодыми бойцами.
– Главное в бою, – сказал капитан, – выбрать правильную позицию и вовремя окопать орудие. Не сделаете того и другого – немец пойдет в лоб и вы с ним не справитесь. Чтобы точнее ударить по танку, надо выбрать момент, когда он хоть на пару секунд повернется к вам боковой броней – она тоньше. Если близко подпустите, танк может развить скорость и сомнет огневую позицию – даже если пробьешь броню, может не остановиться. Или один загорится, а другой пойдет дальше. Танк обязательно надо сжечь!
Боевые учения
Начальство – в забытьи
Я – делегат
Жаловаться в армии не положено
Глава третья
Фронт лихорадит
После войны я прочел, что Сталин однажды сказал Грабину, конструктору 76-мм орудия: «Ваша пушка спасла Россию». О «сорокапятке», к сожалению, таких слов никто не произнес.
Командовал артбатареей капитан Василий Иваныч, опытный артиллерист, за участие в боях под Москвой награжденный орденом Красной Звезды. Солдаты прозвали его «наш Чапай». Он и сам, хотя был лет на десять моложе, старался походить на своего героя: отрастил чапаевские усы и тщательно следил за ними. Но на его молодом лице они казались лишними, не придавали ему желанной романтики. Мне понравилась его беседа с нами, молодыми бойцами.
– Главное в бою, – сказал капитан, – выбрать правильную позицию и вовремя окопать орудие. Не сделаете того и другого – немец пойдет в лоб и вы с ним не справитесь. Чтобы точнее ударить по танку, надо выбрать момент, когда он хоть на пару секунд повернется к вам боковой броней – она тоньше. Если близко подпустите, танк может развить скорость и сомнет огневую позицию – даже если пробьешь броню, может не остановиться. Или один загорится, а другой пойдет дальше. Танк обязательно надо сжечь!
Боевые учения
Батарея состояла из трех взводов, по три орудия в каждом. Плюс двадцать шесть лошадей. Размещалась батарея в двух деревушках, отстоящих недалеко друг от друга, разделяли нас живописный лесок и маленькая речушка. После отступления немцев в деревушках уцелело по две-три избы и пятку сараев, от прочего остались только обугленные фундаменты и пустые собачьи будки. Жители – их осталось немного, в основном старики, старухи и дети – обитали в землянках, куда стащили все, что удалось сохранить. Крестьяне рассказывали, когда в деревню приходили немцы, они в первую очередь разыскивали и расстреливали комиссаров, коммунистов и евреев, а затем убивали всех собак.
В одной из деревушек чудом сохранилась приличная крестьянская изба, ее заняло командование батареи. На окраине, ближе к лесу, разместились в палатках солдаты. На противоположной стороне в отрытых траншеях упрятали, хорошо замаскировав, орудия. Подальше, на опушке леса, построили конюшни и площадку для кухни. Особое место занимал глубоко врытый в землю, покрытый крепкими бревнами склад боеприпасов.
Дни проходили быстро. Подъем, лишь солнышко всходит, весь день с пушкой в обнимку, и, глядишь, уже ночь. Не раз командир батареи устраивал тревоги, проверяя по часам, насколько мы готовы отправиться в путь. «Расчеты, к оружию!» – звучала команда, и каждый мигом занимал свое место у орудий. Хотя «первый блин» вышел комом, вскоре командир уже хвалил батарейцев.
Казалось, все идет как положено. Мне, как и всем, вручили карабин, противогаз, два санитарных пакета и красноармейскую книжку, в которую старшина записал мою первую фронтовую профессию: «артиллерист». Как я гордился, глядя на эту запись!
Кормили нас по нормам второго эшелона, но выходило терпимо. Что-то добавлял повар за счет леса и благодаря хлопотам старшины Осипа Осиповича.
С утра до вечера с нами занимались командиры. Пять раз в неделю батарея выезжала на учения. Выбирали удобные позиции – основную и запасные, выдвигали орудие, метрах в шестистах-семистах выставляли фанерные макеты танков и открывали огонь. Иногда позволяли использовать один боевой снаряд. Попробуйте одним выстрелом поразить движущуюся цель! Часто стреляли по мишеням из карабинов, что оказалось труднее, чем из винтовки, – сильная отдача. Ничего, привыкли и к этому. Труднее давались ночные караулы. Как и в училище, после них не освобождали от дневных занятий.
Еще тяжелее, чем ночные караулы, оказался постоянный труд по устройству огневых позиций. Сколько мы перекопали земли! Часами не выпускали из рук кирку или лопату! Вот уж где выдыхались! Наш командир Леня Лошак говорил:
– Не успеете сами окопаться, окопать орудие, – погибель!
И мы старались.
Расчет занимал отдельную палатку. Среди нас были опытные фронтовики, новобранцы и два курсанта – такого ужасного явления, как дедовщина, мы не знали. Вечерами разрешалось посидеть перед палаткой, «побалакать за жизнь», как украинцы говорят. Шутили, дымили самокрутками. Нашелся и баянист, Коля Шуляк, инструмент он привез с «гражданки»; до войны Николай был совхозным конюхом, в батарее служил ездовым.
Когда выдавалась свободная минута, я старался расспросить бывалых фронтовиков. Солдат, прошедший сорок первый, рассказывал:
– Он, когда прет на тебя, чешет из пушки, пулеметов – может раздавить и тебя, и орудие. А ты что? Попробуй его подбить! А гранатой его не возьмешь. Танк надо обязательно сжечь! Это каждый тебе скажет.
Я спрашиваю:
– А если танковая атака?
– Страшное дело. Здесь немцы, главное, действуют на психику, любят стрелять на ходу – что танкисты, что пехота. От такой стрельбы пользы мало – это все знают, но на психику действует, особенно на молодых, необстрелянных. Я и сам не раз поддавался. Не получилось подбить, сжечь – лучше пропусти его через себя, понадежней укройся в окопе, а потом бей и бей, чем можешь, как можешь – только бы задержать огнем идущих за танками пехоту, мотопехоту…
Самая колоритная фигура батареи – старшина Осип Осипович, прозванный «и нашим и вашим». Солдаты чутко подмечают характер начальства, будь то старшина, взводный или даже комполка. Об Осипе Осиповиче все знали – оборотистый мужик: и с рядовыми прилично себя ведет, и об интересах начальства не забывает. Осип Осипович любил и часто произносил перед нами длинные речи. А говорил он, как правило, примерно следующее:
– Кто есть старшина?! Старшина есть тыл армии. Что есть тыл армии? Это основа ее существования и главное условие победы. Без тыла – ни прокормить солдата, ни согреть его душу чарочкой! Ни помыть его вовремя в баньке – а значит, не избавить от вшей! Без тыла не двинется в бой ни один танк, не взлетит самолет, не выстрелит ни одно орудие! Не получит желанную бабу ни один генерал! Усекли, артиллеристы, значение старшины? Будем считать, усекли! Так что прошу любить и жаловать Осипа Осиповича, выполнять точно все мои указания.
В одной из деревушек чудом сохранилась приличная крестьянская изба, ее заняло командование батареи. На окраине, ближе к лесу, разместились в палатках солдаты. На противоположной стороне в отрытых траншеях упрятали, хорошо замаскировав, орудия. Подальше, на опушке леса, построили конюшни и площадку для кухни. Особое место занимал глубоко врытый в землю, покрытый крепкими бревнами склад боеприпасов.
Дни проходили быстро. Подъем, лишь солнышко всходит, весь день с пушкой в обнимку, и, глядишь, уже ночь. Не раз командир батареи устраивал тревоги, проверяя по часам, насколько мы готовы отправиться в путь. «Расчеты, к оружию!» – звучала команда, и каждый мигом занимал свое место у орудий. Хотя «первый блин» вышел комом, вскоре командир уже хвалил батарейцев.
Казалось, все идет как положено. Мне, как и всем, вручили карабин, противогаз, два санитарных пакета и красноармейскую книжку, в которую старшина записал мою первую фронтовую профессию: «артиллерист». Как я гордился, глядя на эту запись!
Кормили нас по нормам второго эшелона, но выходило терпимо. Что-то добавлял повар за счет леса и благодаря хлопотам старшины Осипа Осиповича.
С утра до вечера с нами занимались командиры. Пять раз в неделю батарея выезжала на учения. Выбирали удобные позиции – основную и запасные, выдвигали орудие, метрах в шестистах-семистах выставляли фанерные макеты танков и открывали огонь. Иногда позволяли использовать один боевой снаряд. Попробуйте одним выстрелом поразить движущуюся цель! Часто стреляли по мишеням из карабинов, что оказалось труднее, чем из винтовки, – сильная отдача. Ничего, привыкли и к этому. Труднее давались ночные караулы. Как и в училище, после них не освобождали от дневных занятий.
Еще тяжелее, чем ночные караулы, оказался постоянный труд по устройству огневых позиций. Сколько мы перекопали земли! Часами не выпускали из рук кирку или лопату! Вот уж где выдыхались! Наш командир Леня Лошак говорил:
– Не успеете сами окопаться, окопать орудие, – погибель!
И мы старались.
Расчет занимал отдельную палатку. Среди нас были опытные фронтовики, новобранцы и два курсанта – такого ужасного явления, как дедовщина, мы не знали. Вечерами разрешалось посидеть перед палаткой, «побалакать за жизнь», как украинцы говорят. Шутили, дымили самокрутками. Нашелся и баянист, Коля Шуляк, инструмент он привез с «гражданки»; до войны Николай был совхозным конюхом, в батарее служил ездовым.
Когда выдавалась свободная минута, я старался расспросить бывалых фронтовиков. Солдат, прошедший сорок первый, рассказывал:
– Он, когда прет на тебя, чешет из пушки, пулеметов – может раздавить и тебя, и орудие. А ты что? Попробуй его подбить! А гранатой его не возьмешь. Танк надо обязательно сжечь! Это каждый тебе скажет.
Я спрашиваю:
– А если танковая атака?
– Страшное дело. Здесь немцы, главное, действуют на психику, любят стрелять на ходу – что танкисты, что пехота. От такой стрельбы пользы мало – это все знают, но на психику действует, особенно на молодых, необстрелянных. Я и сам не раз поддавался. Не получилось подбить, сжечь – лучше пропусти его через себя, понадежней укройся в окопе, а потом бей и бей, чем можешь, как можешь – только бы задержать огнем идущих за танками пехоту, мотопехоту…
Самая колоритная фигура батареи – старшина Осип Осипович, прозванный «и нашим и вашим». Солдаты чутко подмечают характер начальства, будь то старшина, взводный или даже комполка. Об Осипе Осиповиче все знали – оборотистый мужик: и с рядовыми прилично себя ведет, и об интересах начальства не забывает. Осип Осипович любил и часто произносил перед нами длинные речи. А говорил он, как правило, примерно следующее:
– Кто есть старшина?! Старшина есть тыл армии. Что есть тыл армии? Это основа ее существования и главное условие победы. Без тыла – ни прокормить солдата, ни согреть его душу чарочкой! Ни помыть его вовремя в баньке – а значит, не избавить от вшей! Без тыла не двинется в бой ни один танк, не взлетит самолет, не выстрелит ни одно орудие! Не получит желанную бабу ни один генерал! Усекли, артиллеристы, значение старшины? Будем считать, усекли! Так что прошу любить и жаловать Осипа Осиповича, выполнять точно все мои указания.
Начальство – в забытьи
Осип Осипович – третий мой старшина. Сколько их еще будет! Скверно, когда старшине не хватает разума, культуры, образования, – такое часто бывает, но это еще можно вытерпеть. Вдвойне, втройне скверно, если ему недостает самых обыкновенных человеческих чувств. Самый трудный случай, и тут уже ничего не поделаешь, когда старшиной овладевает мания величия, когда он уверен в своем превосходстве над рядовыми.
Наш старшина – человек иного склада, он всегда готов помочь солдату. А как заботится о конюшне! Разбуди Осипа Осиповича ночью – он без запинки перечислит всех лошадей, их масти, клички. Печется он и о начальстве. Ну и пусть себе печется. Главное – чтобы о солдате не забывал. Всем нам казалось, что Осип Осипович так и поступал. Ну скажите, как такого человека не уважать, как не простить ему всякие мелкие грешки? Идеальный старшина!
Однако вскоре жизнь батареи круто переменилась, и солдаты сбросили с пьедестала «идеального старшину».
Первое – ухудшилась еда. Вместо супа, заваренного на американской тушенке, стали кормить баландой. Тем, кто не ел баланды, разъясняю: это горячая водичка, заправленная крупой, травкой и солью. Тушенка, точно привидение, исчезла из рациона. То ли проливные июльские дожди затормозили подвоз, то ли союзники перестали присылать? Всякое приходило в голову – человек, видно, так устроен: если происходит какая-то несуразица, он прежде всего старается понять.
После исчезновения тушенки пришла очередь хлеба – ломоть похудел. Затем и сахар стали выдавать через день. Почему?
Новые сомнения: командиры стали отлынивать от занятий, перепоручая свои обязанности сержантам. Реже выезжали в поле. Опять помешали дожди? Забыл нас и комиссар. Перестали доставлять газеты, и мы не знали, что происходит в стране, на фронте, а кроме того – лишились раскурочного материала!
Затем случилась совсем уже подлость! Урезали довольствие лошадям, до предела сократив ежедневную норму овса.
Стало худо и людям, и животным, которых мы обожали и которые, в отличие от нас, не способны были искать оправданий.
Прошло две недели в новом полуголодном режиме. Все стали затягивать пояса и как-то приспосабливаться. Я, например, отдавал почти полпайки согласившимся заменять меня на ночном посту.
Вскоре нас совсем оглушили – стали запрягать нас вместо лошадей. Приходилось на себе волочить пушки два километра до места учений – иначе из-за сильных дождей в поле их не доставить. Понятно, в боевой обстановке может быть и похуже, придется и на себе тащить, но так поступать сейчас? А причина тому – обессилели лошади. Артиллерийской лошади положено в сутки не меньше шести килограммов овса. Она их не получала. С грубыми кормами (сеном, соломой) тоже оказалось слабовато – откуда их взять? Голодные кони, не углядишь, начали грызть друг у друга хвосты, глодать коновязь, а это, не дай бог, могло привести к большой беде.
Замечательно высказался один француз-кавалерист. На упрек маршала Мюрата он ответил: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса – не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к Отечеству».
Тащить пушку по мокрой глинистой земле, да еще под дождем, – занятие малоприятное. А чуть доберемся, измученные, мокрые, выберем позиции, как тут же, без всякой передышки, звучат команды:
– Танки с фронта!.. Танки с тыла!.. Танки с флангов!..
Только успевай соображать, разворачивать орудие, изменять прицел, перетаскивать снаряды… Но на пустой желудок – какая стрельба? Валимся, обессилев, один за другим на землю, все грязные, мокрые, да еще и злые, голодные. Отучившись, волочим пушку обратно. Доберемся до палатки, а командир взвода или сержант еще четверть часа держит в строю: разбирает прошедшее учение. Так положено! Приведем себя в порядок и строем на кухню. А там баланда да каша без масла, кружка полусладкого чая. И эдакое всякий божий день. Хорошо, что повар – мужик приличный: попросит кто добавки – не пожалеет лишнего черпака.
Новые чудеса. Обычно многие после обеда шли ненадолго в конюшню – гладили лошадей, кормили их травкой, беседовали с ездовыми – те, помню, часто напевали частушку: «Два – за сено, три – за воз, полтора – за перевоз. Чечевица с викою, а я не чирикаю…» Теперь, правда, пение прекратилось. И вдруг всем запретили заходить в конюшни, причем без всяких объяснений.
Такая сложилась ситуация в нашей батарее. Никто не понимал, что происходит.
Стали рассуждать: кони без овса тощают, выводить их на траву не разрешают даже в погожие дни – мол, где-то появилась «рама». Особенно сокрушался Матвей, старший ездовой: он любил лошадей, как настоящий артиллерист – свою пушку, даже плакал:
– Воевать еще не начали, а кони полягут…
С Матвея все и открылось, все заварилось.
Как-то вечером, когда мы остались одни, без начальства, заявился к нам старший ездовой и, загибая палец за пальцем, стал выкладывать свои наблюдения:
– Факт первый: товарищи командиры с помощью Осипа Осиповича меняют овес на самогон. Факт второй: на закусон изымают из солдатского котла тушенку и иной харч. Факт третий – подумать, что выделывают, сучье отродье! – в соседних деревнях старшина отыскал девок, привозит их к командирам. Я-то, старый дурак, еще дал на то коня Осипу. Ну куда ж такое годится? Мы почти в боевой обстановке, а они дело свое мужское справляют, а на нас… положили.
Через несколько дней командир батареи вдруг пришел к нам во взвод. Выстроил солдат под дождем и стал отчитывать, как мальчишек:
– Что за неряшливый вид! Грязные гимнастерки! А дисциплина!..
В ответ прозвучал чей-то голос:
– Товарищ капитан, так мы же стали заместо лошадей. И в грязи цельный день, как свиньи, валяемся.
«Чапай» ничего не ответил. Распустив взвод, повернулся и ушел.
Наш старшина – человек иного склада, он всегда готов помочь солдату. А как заботится о конюшне! Разбуди Осипа Осиповича ночью – он без запинки перечислит всех лошадей, их масти, клички. Печется он и о начальстве. Ну и пусть себе печется. Главное – чтобы о солдате не забывал. Всем нам казалось, что Осип Осипович так и поступал. Ну скажите, как такого человека не уважать, как не простить ему всякие мелкие грешки? Идеальный старшина!
Однако вскоре жизнь батареи круто переменилась, и солдаты сбросили с пьедестала «идеального старшину».
Первое – ухудшилась еда. Вместо супа, заваренного на американской тушенке, стали кормить баландой. Тем, кто не ел баланды, разъясняю: это горячая водичка, заправленная крупой, травкой и солью. Тушенка, точно привидение, исчезла из рациона. То ли проливные июльские дожди затормозили подвоз, то ли союзники перестали присылать? Всякое приходило в голову – человек, видно, так устроен: если происходит какая-то несуразица, он прежде всего старается понять.
После исчезновения тушенки пришла очередь хлеба – ломоть похудел. Затем и сахар стали выдавать через день. Почему?
Новые сомнения: командиры стали отлынивать от занятий, перепоручая свои обязанности сержантам. Реже выезжали в поле. Опять помешали дожди? Забыл нас и комиссар. Перестали доставлять газеты, и мы не знали, что происходит в стране, на фронте, а кроме того – лишились раскурочного материала!
Затем случилась совсем уже подлость! Урезали довольствие лошадям, до предела сократив ежедневную норму овса.
Стало худо и людям, и животным, которых мы обожали и которые, в отличие от нас, не способны были искать оправданий.
Прошло две недели в новом полуголодном режиме. Все стали затягивать пояса и как-то приспосабливаться. Я, например, отдавал почти полпайки согласившимся заменять меня на ночном посту.
Вскоре нас совсем оглушили – стали запрягать нас вместо лошадей. Приходилось на себе волочить пушки два километра до места учений – иначе из-за сильных дождей в поле их не доставить. Понятно, в боевой обстановке может быть и похуже, придется и на себе тащить, но так поступать сейчас? А причина тому – обессилели лошади. Артиллерийской лошади положено в сутки не меньше шести килограммов овса. Она их не получала. С грубыми кормами (сеном, соломой) тоже оказалось слабовато – откуда их взять? Голодные кони, не углядишь, начали грызть друг у друга хвосты, глодать коновязь, а это, не дай бог, могло привести к большой беде.
Замечательно высказался один француз-кавалерист. На упрек маршала Мюрата он ответил: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса – не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к Отечеству».
Тащить пушку по мокрой глинистой земле, да еще под дождем, – занятие малоприятное. А чуть доберемся, измученные, мокрые, выберем позиции, как тут же, без всякой передышки, звучат команды:
– Танки с фронта!.. Танки с тыла!.. Танки с флангов!..
Только успевай соображать, разворачивать орудие, изменять прицел, перетаскивать снаряды… Но на пустой желудок – какая стрельба? Валимся, обессилев, один за другим на землю, все грязные, мокрые, да еще и злые, голодные. Отучившись, волочим пушку обратно. Доберемся до палатки, а командир взвода или сержант еще четверть часа держит в строю: разбирает прошедшее учение. Так положено! Приведем себя в порядок и строем на кухню. А там баланда да каша без масла, кружка полусладкого чая. И эдакое всякий божий день. Хорошо, что повар – мужик приличный: попросит кто добавки – не пожалеет лишнего черпака.
Новые чудеса. Обычно многие после обеда шли ненадолго в конюшню – гладили лошадей, кормили их травкой, беседовали с ездовыми – те, помню, часто напевали частушку: «Два – за сено, три – за воз, полтора – за перевоз. Чечевица с викою, а я не чирикаю…» Теперь, правда, пение прекратилось. И вдруг всем запретили заходить в конюшни, причем без всяких объяснений.
Такая сложилась ситуация в нашей батарее. Никто не понимал, что происходит.
Стали рассуждать: кони без овса тощают, выводить их на траву не разрешают даже в погожие дни – мол, где-то появилась «рама». Особенно сокрушался Матвей, старший ездовой: он любил лошадей, как настоящий артиллерист – свою пушку, даже плакал:
– Воевать еще не начали, а кони полягут…
С Матвея все и открылось, все заварилось.
Как-то вечером, когда мы остались одни, без начальства, заявился к нам старший ездовой и, загибая палец за пальцем, стал выкладывать свои наблюдения:
– Факт первый: товарищи командиры с помощью Осипа Осиповича меняют овес на самогон. Факт второй: на закусон изымают из солдатского котла тушенку и иной харч. Факт третий – подумать, что выделывают, сучье отродье! – в соседних деревнях старшина отыскал девок, привозит их к командирам. Я-то, старый дурак, еще дал на то коня Осипу. Ну куда ж такое годится? Мы почти в боевой обстановке, а они дело свое мужское справляют, а на нас… положили.
Через несколько дней командир батареи вдруг пришел к нам во взвод. Выстроил солдат под дождем и стал отчитывать, как мальчишек:
– Что за неряшливый вид! Грязные гимнастерки! А дисциплина!..
В ответ прозвучал чей-то голос:
– Товарищ капитан, так мы же стали заместо лошадей. И в грязи цельный день, как свиньи, валяемся.
«Чапай» ничего не ответил. Распустив взвод, повернулся и ушел.
Я – делегат
С того дня батарея открыла против своих же командиров самые настоящие «боевые действия».
Прежде всего отказались в дождливые дни тащить в поле пушки. Командир взвода – молоденький лейтенант, его все считали пустым местом – зашумел на нас, пригрозил, но быстро утих, согласившись брать на учения одно орудие.
Теперь учились по очереди: одни копошатся в болотной грязи с пушкой, другие покуривают в кустах под проклятым моросящим дождем. У всех пропала охота учиться. Возвращались в деревню, обсушивались и после обеда, полумертвые, залегали хоть немного поспать.
Однажды вечером кто-то запустил в занавешенное окно избы, где веселились командиры и откуда неслись громкие звуки патефона, кусок кизяка, вывороченного из затвердевшей навозной кучи. Раздался звон разбитого стекла. Патефон смолк. Что там внутри избы произошло – никто не знал. На следующее утро окно починили – постарался Осип Осипович, а возле избы появился солдат с карабином – охранник командирских забав.
Ночами во всех палатках солдаты думали, как жить дальше. В нашей палатке говорили, наверное, то же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.
– Как комиссар срам такой допускает?
– А он заодно с ними – пляшет, жрет самогон да девок трахает.
– Красная Армия – армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.
– Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство – утопил бы мерзавцев в Урале.
Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.
– Сообщить бы комдиву – он враз их урезонит!
– Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.
– А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с «Авроры», бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!
– Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?
Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира – наш «захворал».
Под вечер меня вызвали из палатки «старики» поговорить за жизнь:
– Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром – может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые – не нашенские.
– Во-первых, – ответил я, – какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.
– Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!
«Старики» замолкли, ожидая моего ответа.
Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило «Руби дерево по плечу», я решился.
Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя «серьезное политическое дело»?
Я не ожидал от него немедленного согласия на разговор. Но комиссар вдруг предложил побеседовать в лесу. Сели на поваленное дерево. Выглядел комиссар, как всегда, франтовато. Молодой брюнет с холеным полным лицом, он был одним из тех мужчин, все об этом знали, кто постоянно, словно женщина, заботится о своей внешности. Некоторым он нравился. А сейчас он, видно, готовился к вечеринке: был чисто выбрит, волосы зализаны, смазанные каким-то кремом, придававшим им серебристый оттенок; пуговицы на гимнастерке, звездочка на пилотке, сапоги – все сверкало; сам источал запах тройного одеколона – в то время предел мечтаний фронтовика. Куда мне тягаться с ним? Замызганная гимнастерка, давно не чищенные сапоги, грязные ногти.
И все-таки разговор состоялся. Я искренне, начистоту, выложил все как есть. Не прибегая к грубым словам, стал рассказывать о фактах и о настроениях в батарее. Комиссар обмахивался веточкой, вопросов не задавал, слушал. Я закончил. Наступило молчание. Прервал его комиссар, и разговор принял совсем не то направление, которого я ожидал. Вернее, никакого разговора не последовало. Это был монолог. Комиссар говорил грубо, назидательно, презрительно:
– Вот какой ты герой! Не представлял. Интересно, каким будешь в бою. Оказывается, ты, курсант, еще и склочник. Надеюсь, не в училище тебя этому научили? Запомни, что я тебе скажу. Молодой ты еще и горячий. Подставили тебя, теленка, пободаться, а сами в кусты. Вся твоя речь – полнейший вздор! Чего ты добиваешься? Побольше тушенки класть в суп? Она оказалась порченой. Пойди к старшине – он тебе покажет соответствующий акт. Количество овса интенданты сократили во всей армии – природа нам не подчиняется. Всем трудно. Думаешь, солдатам, наступающим в эти дни, легче? Все остальное – чепуха. Ты, солдат, обидел не комиссара, а партию! И заслуживаешь наказания. Но я – человек не мстительный, отношусь с уважением к каждому, – это все знают. Тем более, как ты сказал, нам вместе идти в бой. Так что подумай – и серьезно – о сказанном.
Подавленный, оглушенный, я не проронил ни слова. Он поднялся. Не попрощавшись, мы разошлись.
Сомнения одолевали меня: может, я не нашел необходимых слов, не сумел вызвать его на откровенный, душевный разговор? Нет и нет! Я не виноват, просто он демагог, из тех, что прикрывают высокими словами свои пороки. Лицемер и пустослов! Но горький осадок от беседы с комиссаром остался.
На следующий день «Чапай» приказал перевести меня во взвод, расположенный в соседней деревне. Убирают подальше с глаз начальства, понял я. Ясно, по подсказке комиссара. Что ж, ладно.
Забрав карабин, вещмешок и шинель, попрощавшись с расчетом, я отправился к месту новой службы. Перед уходом ребята рассказали, что комиссар в присутствии нескольких человек, в том числе старшины Осипа Осиповича, высказался: «Откуда он взялся, этот жиденок?»
Прежде всего отказались в дождливые дни тащить в поле пушки. Командир взвода – молоденький лейтенант, его все считали пустым местом – зашумел на нас, пригрозил, но быстро утих, согласившись брать на учения одно орудие.
Теперь учились по очереди: одни копошатся в болотной грязи с пушкой, другие покуривают в кустах под проклятым моросящим дождем. У всех пропала охота учиться. Возвращались в деревню, обсушивались и после обеда, полумертвые, залегали хоть немного поспать.
Однажды вечером кто-то запустил в занавешенное окно избы, где веселились командиры и откуда неслись громкие звуки патефона, кусок кизяка, вывороченного из затвердевшей навозной кучи. Раздался звон разбитого стекла. Патефон смолк. Что там внутри избы произошло – никто не знал. На следующее утро окно починили – постарался Осип Осипович, а возле избы появился солдат с карабином – охранник командирских забав.
Ночами во всех палатках солдаты думали, как жить дальше. В нашей палатке говорили, наверное, то же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.
– Как комиссар срам такой допускает?
– А он заодно с ними – пляшет, жрет самогон да девок трахает.
– Красная Армия – армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.
– Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство – утопил бы мерзавцев в Урале.
Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.
– Сообщить бы комдиву – он враз их урезонит!
– Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.
– А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с «Авроры», бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!
– Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?
Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира – наш «захворал».
Под вечер меня вызвали из палатки «старики» поговорить за жизнь:
– Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром – может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые – не нашенские.
– Во-первых, – ответил я, – какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.
– Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!
«Старики» замолкли, ожидая моего ответа.
Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило «Руби дерево по плечу», я решился.
Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя «серьезное политическое дело»?
Я не ожидал от него немедленного согласия на разговор. Но комиссар вдруг предложил побеседовать в лесу. Сели на поваленное дерево. Выглядел комиссар, как всегда, франтовато. Молодой брюнет с холеным полным лицом, он был одним из тех мужчин, все об этом знали, кто постоянно, словно женщина, заботится о своей внешности. Некоторым он нравился. А сейчас он, видно, готовился к вечеринке: был чисто выбрит, волосы зализаны, смазанные каким-то кремом, придававшим им серебристый оттенок; пуговицы на гимнастерке, звездочка на пилотке, сапоги – все сверкало; сам источал запах тройного одеколона – в то время предел мечтаний фронтовика. Куда мне тягаться с ним? Замызганная гимнастерка, давно не чищенные сапоги, грязные ногти.
И все-таки разговор состоялся. Я искренне, начистоту, выложил все как есть. Не прибегая к грубым словам, стал рассказывать о фактах и о настроениях в батарее. Комиссар обмахивался веточкой, вопросов не задавал, слушал. Я закончил. Наступило молчание. Прервал его комиссар, и разговор принял совсем не то направление, которого я ожидал. Вернее, никакого разговора не последовало. Это был монолог. Комиссар говорил грубо, назидательно, презрительно:
– Вот какой ты герой! Не представлял. Интересно, каким будешь в бою. Оказывается, ты, курсант, еще и склочник. Надеюсь, не в училище тебя этому научили? Запомни, что я тебе скажу. Молодой ты еще и горячий. Подставили тебя, теленка, пободаться, а сами в кусты. Вся твоя речь – полнейший вздор! Чего ты добиваешься? Побольше тушенки класть в суп? Она оказалась порченой. Пойди к старшине – он тебе покажет соответствующий акт. Количество овса интенданты сократили во всей армии – природа нам не подчиняется. Всем трудно. Думаешь, солдатам, наступающим в эти дни, легче? Все остальное – чепуха. Ты, солдат, обидел не комиссара, а партию! И заслуживаешь наказания. Но я – человек не мстительный, отношусь с уважением к каждому, – это все знают. Тем более, как ты сказал, нам вместе идти в бой. Так что подумай – и серьезно – о сказанном.
Подавленный, оглушенный, я не проронил ни слова. Он поднялся. Не попрощавшись, мы разошлись.
Сомнения одолевали меня: может, я не нашел необходимых слов, не сумел вызвать его на откровенный, душевный разговор? Нет и нет! Я не виноват, просто он демагог, из тех, что прикрывают высокими словами свои пороки. Лицемер и пустослов! Но горький осадок от беседы с комиссаром остался.
На следующий день «Чапай» приказал перевести меня во взвод, расположенный в соседней деревне. Убирают подальше с глаз начальства, понял я. Ясно, по подсказке комиссара. Что ж, ладно.
Забрав карабин, вещмешок и шинель, попрощавшись с расчетом, я отправился к месту новой службы. Перед уходом ребята рассказали, что комиссар в присутствии нескольких человек, в том числе старшины Осипа Осиповича, высказался: «Откуда он взялся, этот жиденок?»
Жаловаться в армии не положено
Из «Свода правил поведения солдата»
Я шел по узкой лесной дороге, радуясь встрече с чудом зеленого летнего леса. Ясное небо, величественные деревья, воздух, напоенный свежестью… Было грустно, и вместе с тем я испытывал радость: природа словно приняла меня в свои утешающие объятия, растворила, рассеяв, мои невзгоды, исцелила и сделала сильнее. Вдруг стало так легко! К черту комиссара! К черту все сказанные им противные слова! Да и какая разница, в каком взводе служить, – говорят, там приличный командир…
Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулся. За мной верхами ехал Сабит Халиков. Поравнявшись, он остановил коня:
– Ты чего не приходишь на заседания комитета комсомола? Я дважды звонил вашему «Чапаю», он обещал прислать тебя.
Я не стал ничего объяснять, не сказал и о случившемся, постарался отговориться:
– Не знал, мне никто не сообщил.
Вдвоем мы добрались до расположения взвода. По дороге Сабит восторженно рассказывал о боевой подготовке в дивизии, как она крепнет, услышал я и много лестного о комдиве Куприянове:
– Таких я до сих пор не встречал, – повествовал Сабит, – лучший командир!..
Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал – я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк – он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром, когда еще предоставится такая возможность.
Заседание комитета комсомола оказалось особым. Присутствовали комполка, все батальонные комсорги, вопрос обсуждался один: о боевой подготовке. Комполка рассказал, что в нескольких батальонах и батареях побывал комдив Куприянов – жаль, что не у нас! – и остался недоволен ходом занятий: много формальности и показухи, слабо отрабатывается взаимодействие родов войск, солдата не учат проявлять инициативу в бою.
– Комдив предполагает лично провести совместные учения с танковой бригадой, – закончил свое выступление комполка. – В учениях примет участие и наш 711-й полк. Делайте выводы!
После заседания я подошел к нему:
– Не можете ли вы уделить мне несколько минут для серьезного политического разговора?
– Вы с комиссаром полка беседовали?
– Не удалось. До заседания комитета я попытался это сделать, но получил ответ, что он уехал на два дня в армию.
– Хорошо, давайте поговорим. Слушаю вас.
Командир полка вежливо меня выслушал, поблагодарил за честность и пообещал после возвращения комиссара во всем разобраться. Услышав вопрос о комиссаре, я засомневался: правильно ли поступил – может, действительно следовало сначала встретиться с комиссаром, по слухам, он человек приличный и принципиальный. Но ведь он приедет через два дня, отпустят ли меня еще раз в полк? Но, в сущности, какая разница, ведь комиссар и командир – оба представляют советскую власть.
Но вышло не так, как я думал.
Через четыре дня в батарею приехал комиссар полка. После беседы с начальством батареи, сытного обеда – Осип Осипович уж расстарался – он вышел на крылечко, послал за мной и, присев на солнышке, стал дожидаться.
Задал он мне всего три вопроса.
– Почему вы преступили субординацию?
Я объяснил, как все происходило.
– Все в батарее думают так, как вы?
– Все, изложенное комиссару батареи, – это мое личное мнение как комсомольца.
– Вы угрожал комиссару?
– Нет! – заявил я категорически.
Пока мы беседовали, а точнее, я отвечал на вопросы комиссара, все три взвода выстроили перед палатками. Здесь же находились капитан «Чапай» – наш командир – и все командиры взводов. Отпущенный комиссаром, я встал в строй, не предвидя ничего дурного. Последовала команда:
– Смирно!
Неожиданно для батарейцев, не говоря уж обо мне, капитан вызвал меня из строя и приказал:
– Сдать карабин командиру взвода и отбыть в распоряжение командира 1-й стрелковой роты 1-го батальона старшего лейтенанта Сухомирова. Полyчите у старшины красноармейскую книжку. На сборы – один час!
Кровь прилила к лицу. Сильно застучало сердце, словно его внезапно придавило чем-то очень тяжелым. Как же так?! Никаких объяснений! Что все подумают, толком не зная, за что меня наказали?! Но больше всего ранило другое! Ни один из курсантов, никто из «стариков», что уговаривали меня бороться за правду, никто из моего расчета не выступил в мою защиту – ни один человек не проронил и полслова! Вот как получилось! Вот какие мы – «из одной казармы»!
Так я попал «без драки в большие забияки», а из забияки тут же выпустили пар.
Ровно через час я покинул батарею и двинулся лесом в распоряжение некоего старшего лейтенанта. Шел я раздосадованный: как же, первый в моей жизни важный гражданский поступок, совершенный ради людей, – и кончилось все ничем! А лично для меня – мелкой местью, изгнанием из артиллерии.
Помните, у Александра Трифоновича Твардовского в его бессмертной поэме «Василий Теркин»:
Через некоторое время стало известно, что мои усилия все же не пропали даром. Пьянки прекратились. Лучше стала еда. Комиссар возобновил посещения батареи, принося газеты. Лошадям стали выдавать овес по норме. Возобновились занятия.
Но душу ранило гадкое чувство полной беззащитности. Известно, что самые высокие душевные порывы оборачиваются пустым звуком, если за ними не следуют конкретные поступки. Я получил серьезный урок, и он не пройдет даром. С тех пор я усвоил одно правило и стараюсь его придерживаться: не жди поддержки и одобрения; если уверен в своей правоте – действуй.
Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулся. За мной верхами ехал Сабит Халиков. Поравнявшись, он остановил коня:
– Ты чего не приходишь на заседания комитета комсомола? Я дважды звонил вашему «Чапаю», он обещал прислать тебя.
Я не стал ничего объяснять, не сказал и о случившемся, постарался отговориться:
– Не знал, мне никто не сообщил.
Вдвоем мы добрались до расположения взвода. По дороге Сабит восторженно рассказывал о боевой подготовке в дивизии, как она крепнет, услышал я и много лестного о комдиве Куприянове:
– Таких я до сих пор не встречал, – повествовал Сабит, – лучший командир!..
Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал – я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк – он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром, когда еще предоставится такая возможность.
Заседание комитета комсомола оказалось особым. Присутствовали комполка, все батальонные комсорги, вопрос обсуждался один: о боевой подготовке. Комполка рассказал, что в нескольких батальонах и батареях побывал комдив Куприянов – жаль, что не у нас! – и остался недоволен ходом занятий: много формальности и показухи, слабо отрабатывается взаимодействие родов войск, солдата не учат проявлять инициативу в бою.
– Комдив предполагает лично провести совместные учения с танковой бригадой, – закончил свое выступление комполка. – В учениях примет участие и наш 711-й полк. Делайте выводы!
После заседания я подошел к нему:
– Не можете ли вы уделить мне несколько минут для серьезного политического разговора?
– Вы с комиссаром полка беседовали?
– Не удалось. До заседания комитета я попытался это сделать, но получил ответ, что он уехал на два дня в армию.
– Хорошо, давайте поговорим. Слушаю вас.
Командир полка вежливо меня выслушал, поблагодарил за честность и пообещал после возвращения комиссара во всем разобраться. Услышав вопрос о комиссаре, я засомневался: правильно ли поступил – может, действительно следовало сначала встретиться с комиссаром, по слухам, он человек приличный и принципиальный. Но ведь он приедет через два дня, отпустят ли меня еще раз в полк? Но, в сущности, какая разница, ведь комиссар и командир – оба представляют советскую власть.
Но вышло не так, как я думал.
Через четыре дня в батарею приехал комиссар полка. После беседы с начальством батареи, сытного обеда – Осип Осипович уж расстарался – он вышел на крылечко, послал за мной и, присев на солнышке, стал дожидаться.
Задал он мне всего три вопроса.
– Почему вы преступили субординацию?
Я объяснил, как все происходило.
– Все в батарее думают так, как вы?
– Все, изложенное комиссару батареи, – это мое личное мнение как комсомольца.
– Вы угрожал комиссару?
– Нет! – заявил я категорически.
Пока мы беседовали, а точнее, я отвечал на вопросы комиссара, все три взвода выстроили перед палатками. Здесь же находились капитан «Чапай» – наш командир – и все командиры взводов. Отпущенный комиссаром, я встал в строй, не предвидя ничего дурного. Последовала команда:
– Смирно!
Неожиданно для батарейцев, не говоря уж обо мне, капитан вызвал меня из строя и приказал:
– Сдать карабин командиру взвода и отбыть в распоряжение командира 1-й стрелковой роты 1-го батальона старшего лейтенанта Сухомирова. Полyчите у старшины красноармейскую книжку. На сборы – один час!
Кровь прилила к лицу. Сильно застучало сердце, словно его внезапно придавило чем-то очень тяжелым. Как же так?! Никаких объяснений! Что все подумают, толком не зная, за что меня наказали?! Но больше всего ранило другое! Ни один из курсантов, никто из «стариков», что уговаривали меня бороться за правду, никто из моего расчета не выступил в мою защиту – ни один человек не проронил и полслова! Вот как получилось! Вот какие мы – «из одной казармы»!
Так я попал «без драки в большие забияки», а из забияки тут же выпустили пар.
Ровно через час я покинул батарею и двинулся лесом в распоряжение некоего старшего лейтенанта. Шел я раздосадованный: как же, первый в моей жизни важный гражданский поступок, совершенный ради людей, – и кончилось все ничем! А лично для меня – мелкой местью, изгнанием из артиллерии.
Помните, у Александра Трифоновича Твардовского в его бессмертной поэме «Василий Теркин»:
Вот так и я шел по дороге в «полк стрелковый, в роту первую свою».
По дороге прифронтoвой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.
Через некоторое время стало известно, что мои усилия все же не пропали даром. Пьянки прекратились. Лучше стала еда. Комиссар возобновил посещения батареи, принося газеты. Лошадям стали выдавать овес по норме. Возобновились занятия.
Но душу ранило гадкое чувство полной беззащитности. Известно, что самые высокие душевные порывы оборачиваются пустым звуком, если за ними не следуют конкретные поступки. Я получил серьезный урок, и он не пройдет даром. С тех пор я усвоил одно правило и стараюсь его придерживаться: не жди поддержки и одобрения; если уверен в своей правоте – действуй.
Глава третья
В стрелковой роте
Июль – август 1942 года
Фронт лихорадит
Итак, я пехотинец! «Умник – в артиллерии, щеголь – в кавалерии, пьяница – во флоте, а дурак! – в пехоте». Что ж, в пехоте так в пехоте, мы не гордые.
В стрелковой роте меня сразу определили в отделение, командовал которым – о радость! – наш Шурка. Он сразу стал рассказывать о ситуации. Недовольство бойцов вызывал ротный старшина, и в первый же день я стал свидетелем стычки между ним и Шуркой.
– Почему мы до сих пор не получаем почту?! – возмутился Шурка.
Старшина, пожав плечами, безразлично ответил:
– Почта не входит в обязанности старшины. Наше дело – подать вовремя заявочку, обеспечить солдата жратвой и боеприпасами. А ваше дело, сержант, – воевать с немцем.
Шурка завелся:
– Вы что ж, товарищ старшина, не собираетесь воевать вместе с нами?
Помолчав, старшина ответил:
– Как будет приказано.
За годы войны у меня скопилась целая «коллекция» самых различных образчиков старшин. Этот был уже четвертым. «Серая личность» – таково было мнение бойцов, и я его разделял.
Не успел устроиться в стрелковой роте, привыкнуть к новому отделению, понять свои нехитрые обязанности, как полк внезапно подняли по тревоге, и спустя пару часов вся дивизия уже двигалась ускоренным маршем к ближайшей станции. Всю ночь шли, не зная, куда и зачем нас ведут. Что, если гитлеровский зверь вновь прыгнул на Москву?.. Кто-то напомнил слова комиссара: «Смертельная опасность нависла над страной: немец рвется к Волге!» Точку самым разным слухам поставил, как часто бывало, солдатский телеграф: дивизию срочно отправляют под Сталинград!
В стрелковой роте меня сразу определили в отделение, командовал которым – о радость! – наш Шурка. Он сразу стал рассказывать о ситуации. Недовольство бойцов вызывал ротный старшина, и в первый же день я стал свидетелем стычки между ним и Шуркой.
– Почему мы до сих пор не получаем почту?! – возмутился Шурка.
Старшина, пожав плечами, безразлично ответил:
– Почта не входит в обязанности старшины. Наше дело – подать вовремя заявочку, обеспечить солдата жратвой и боеприпасами. А ваше дело, сержант, – воевать с немцем.
Шурка завелся:
– Вы что ж, товарищ старшина, не собираетесь воевать вместе с нами?
Помолчав, старшина ответил:
– Как будет приказано.
За годы войны у меня скопилась целая «коллекция» самых различных образчиков старшин. Этот был уже четвертым. «Серая личность» – таково было мнение бойцов, и я его разделял.
Не успел устроиться в стрелковой роте, привыкнуть к новому отделению, понять свои нехитрые обязанности, как полк внезапно подняли по тревоге, и спустя пару часов вся дивизия уже двигалась ускоренным маршем к ближайшей станции. Всю ночь шли, не зная, куда и зачем нас ведут. Что, если гитлеровский зверь вновь прыгнул на Москву?.. Кто-то напомнил слова комиссара: «Смертельная опасность нависла над страной: немец рвется к Волге!» Точку самым разным слухам поставил, как часто бывало, солдатский телеграф: дивизию срочно отправляют под Сталинград!