Страница:
Я не виноват, если даже солидные французские путеводители рекомендуют начинать прогулку по замку со сцены, разыгранной великим соблазнителем во Дворе Белой Лошади, и с мудрой мысли императора (надиктованной им уже на досуге в ссылке) о том, что Фонтенбло – это «истинное обиталище королей, дом веков». На сей раз император не солгал: короли и впрямь обитали в Фонтенбло издавна. Строительство укрепленного замка велось при Людовике VI, и замок уже существовал к середине XII века, при Людовике VII. Реконструкцией и расширением замка в 1528 году занимался по приказу короля Франциска I парижский мастер Жиль ле Бретон. Новый, ренессансный замок строился на фундаменте старого, но все в его декоре было новым для этих мест. Большой знаток искусств, король пригласил из Италии знатных мастеров, вроде испытавшего влияние Микеланджело флорентийца Россо, вроде Приматиче из Болоньи, работавшего ранее у Джулио Романо в Мантуе. Уже при Франциске I замок Фонтенбло становится истинной сокровищницей произведений искусства и рукописных коллекций, становится, по выражению Вазари, «новым Римом».
Замок разрастается при последних королях династии Валуа и приближается к нынешним своим очертаниям при короле Генрихе IV. Новая плеяда художников (называемая иногда Второй школой Фонтенбло) без устали трудится над украшением замка.
До самой Французской революции (и конца, как тут выражаются, Старого режима) двор ежегодно выезжает в Фонтенбло на сезон охоты. Свита и королевская администрация становятся здесь все более многолюдными, однако расширение и умножение помещений (даже при Людовике XV) не ведет к обновлению замка и к перестройкам, на которые решается только Мария-Антуанетта.
Понятно, что в пору Революции замок был разграблен, так что при Наполеоне I было потрачено немало усилий для его восстановления, а также для устройства так называемых Малых апартаментов. Восстановление продолжалось и при Луи-Филиппе, и при Наполеоне III. Так что нынешнему посетителю замка есть на что посмотреть. И он глядит ошалело, слушая скороговорку гидов:
– Обратите внимание: со стороны сада Дианы – галерея Дианы, малый салон королевы или салон фрейлин, живопись XVII века, резьба по дереву, салон Марии-Антуанетты, комната королевы – сперва Марии Медичи, потом Марии-Антуанетты, комната Марии Лещинской… На этой кровати Мария-Антуанетта никогда не спала, высочайшие особы пользовались ею только с XIX века, а вот еще одна спальная – отметьте, помпейский стиль, архитектор Марии-Антуанетты, маленький кабинет с потолком работы Буше, стенопись Менша… Вот здесь Наполеон снова пытался себя отравить после отречения, в ночь с 12 на 13 апреля (бедняжка, все его попытки отравиться отчего-то кончались неудачей. – Б.Н.). Здесь Кабинет Отречения от Престола, полотно Реньо, комната адъютантов, прихожая императора… А вот здесь купался Людовик XVI. Обратите внимание на живопись XVIII века, на Овальный вестибюль… Налево – покои мадам де Помпадур, здесь покои мадам дю Барри, а это малые покои императрицы…
По соседству гид-конкурент столь же энергично и монотонно повествует о великолепных празднествах Людовика XIV, украсившего замковый сад фонтанами и водопадами, и о дворцовых событиях:
– Во время веселой королевской охоты 1683 года, происходившей всего через несколько дней после грустной кончины Ее Величества королевы, случилось новое несчастье: Его Величество король упали с лошади и сломали руку. Зато Его Величество нашли весьма умелую и нежную сиделку в лице мадам де Ментенон, вдовы сочинителя Скаррона. Для мадам де Ментенон были оборудованы особые покои… А это Генрих II. Он неустанно на протяжении 12 лет украшал замок, посвящая сады, дворы и гостиные богине Диане, понятное дело – во славу своей божественной возлюбленной Дианы де Пуатье. Впрочем, после смерти короля Диану сильно потеснила королева Екатерина Медичи, заменившая архитектора Дианы Филибера Делорма своим соотечественником-итальянцем… Да, кстати, вы, наверно, заметили, что при короле Генрихе IV итальянские влияния в Фонтенбло уступают место фламандским…
Ошалелый экскурсант пытается запомнить эти бесконечные перечни архитекторов, художников, скульпторов, названия шедевров и, отчаявшись, восклицает: «Боже, что за огромный музей этот замок Фонтенбло!»
Вместе с группой мы выходим в сад, минуем партер Ле Нотра, стоим над бассейном Тибра… Как вода, утекает время нашей бесценной жизни. Но веками стоит прекрасный замок Фонтенбло.
Близ огромного замка, требовавшего обслуги, с неизбежностью разрасталась среди леса деревенька Фонтенбло, которая достигла размеров вполне приличного (по здешним скромным масштабам) города. Знать тянулась к королевскому замку. Уже и триста, и четыреста лет назад в городке появились свои дворцы и виллы, в которых жили французская знать и высокие гости Франции – скажем, датский король, польский король, русский император Петр Великий, английский король и шведская королева, папа римский. С течением времени иные из дворцов стали обыкновенными гостиницами. Во второй половине XX века в городке Фонтенбло разместились многие международные институты и научные центры, штаб НАТО, международные коллежи и школы. Несколько старинных особняков можно и ныне увидеть на знаменитой улице Сент-Оноре, а также на бульваре Мажента. Кроме необъятного замкового музея в городе есть еще Наполеоновский музей искусств и военной истории, Музей фигуративного искусства, а также знаменитый Ипподром, где проходят скаковые соревнования на Большой приз Фонтенбло и еще не меньше дюжины других состязаний ежегодно. Скачки здесь проходят аж с 1776 года. В Фонтенбло есть чем занять самого ненасытного туриста…
На восточной и южной окраине леса Фонтенбло – прогулка по берегу реки Луэн
Замок разрастается при последних королях династии Валуа и приближается к нынешним своим очертаниям при короле Генрихе IV. Новая плеяда художников (называемая иногда Второй школой Фонтенбло) без устали трудится над украшением замка.
До самой Французской революции (и конца, как тут выражаются, Старого режима) двор ежегодно выезжает в Фонтенбло на сезон охоты. Свита и королевская администрация становятся здесь все более многолюдными, однако расширение и умножение помещений (даже при Людовике XV) не ведет к обновлению замка и к перестройкам, на которые решается только Мария-Антуанетта.
Понятно, что в пору Революции замок был разграблен, так что при Наполеоне I было потрачено немало усилий для его восстановления, а также для устройства так называемых Малых апартаментов. Восстановление продолжалось и при Луи-Филиппе, и при Наполеоне III. Так что нынешнему посетителю замка есть на что посмотреть. И он глядит ошалело, слушая скороговорку гидов:
– Обратите внимание: со стороны сада Дианы – галерея Дианы, малый салон королевы или салон фрейлин, живопись XVII века, резьба по дереву, салон Марии-Антуанетты, комната королевы – сперва Марии Медичи, потом Марии-Антуанетты, комната Марии Лещинской… На этой кровати Мария-Антуанетта никогда не спала, высочайшие особы пользовались ею только с XIX века, а вот еще одна спальная – отметьте, помпейский стиль, архитектор Марии-Антуанетты, маленький кабинет с потолком работы Буше, стенопись Менша… Вот здесь Наполеон снова пытался себя отравить после отречения, в ночь с 12 на 13 апреля (бедняжка, все его попытки отравиться отчего-то кончались неудачей. – Б.Н.). Здесь Кабинет Отречения от Престола, полотно Реньо, комната адъютантов, прихожая императора… А вот здесь купался Людовик XVI. Обратите внимание на живопись XVIII века, на Овальный вестибюль… Налево – покои мадам де Помпадур, здесь покои мадам дю Барри, а это малые покои императрицы…
По соседству гид-конкурент столь же энергично и монотонно повествует о великолепных празднествах Людовика XIV, украсившего замковый сад фонтанами и водопадами, и о дворцовых событиях:
– Во время веселой королевской охоты 1683 года, происходившей всего через несколько дней после грустной кончины Ее Величества королевы, случилось новое несчастье: Его Величество король упали с лошади и сломали руку. Зато Его Величество нашли весьма умелую и нежную сиделку в лице мадам де Ментенон, вдовы сочинителя Скаррона. Для мадам де Ментенон были оборудованы особые покои… А это Генрих II. Он неустанно на протяжении 12 лет украшал замок, посвящая сады, дворы и гостиные богине Диане, понятное дело – во славу своей божественной возлюбленной Дианы де Пуатье. Впрочем, после смерти короля Диану сильно потеснила королева Екатерина Медичи, заменившая архитектора Дианы Филибера Делорма своим соотечественником-итальянцем… Да, кстати, вы, наверно, заметили, что при короле Генрихе IV итальянские влияния в Фонтенбло уступают место фламандским…
Ошалелый экскурсант пытается запомнить эти бесконечные перечни архитекторов, художников, скульпторов, названия шедевров и, отчаявшись, восклицает: «Боже, что за огромный музей этот замок Фонтенбло!»
Вместе с группой мы выходим в сад, минуем партер Ле Нотра, стоим над бассейном Тибра… Как вода, утекает время нашей бесценной жизни. Но веками стоит прекрасный замок Фонтенбло.
Близ огромного замка, требовавшего обслуги, с неизбежностью разрасталась среди леса деревенька Фонтенбло, которая достигла размеров вполне приличного (по здешним скромным масштабам) города. Знать тянулась к королевскому замку. Уже и триста, и четыреста лет назад в городке появились свои дворцы и виллы, в которых жили французская знать и высокие гости Франции – скажем, датский король, польский король, русский император Петр Великий, английский король и шведская королева, папа римский. С течением времени иные из дворцов стали обыкновенными гостиницами. Во второй половине XX века в городке Фонтенбло разместились многие международные институты и научные центры, штаб НАТО, международные коллежи и школы. Несколько старинных особняков можно и ныне увидеть на знаменитой улице Сент-Оноре, а также на бульваре Мажента. Кроме необъятного замкового музея в городе есть еще Наполеоновский музей искусств и военной истории, Музей фигуративного искусства, а также знаменитый Ипподром, где проходят скаковые соревнования на Большой приз Фонтенбло и еще не меньше дюжины других состязаний ежегодно. Скачки здесь проходят аж с 1776 года. В Фонтенбло есть чем занять самого ненасытного туриста…
На восточной и южной окраине леса Фонтенбло – прогулка по берегу реки Луэн
Деревня Авон Сказочный Море́-сюр-Луэн • Англичанин Сислей • Марина Цветаева у стен пламенеющей готики • Ренуар и Коро • Гре-сюр-Луэн • Городок Немур в краю Гатинэ
Если пойти пешком через парк к востоку от Фонтенбло, то очень скоро войдешь в деревню Авон (Avon), с которой связано много старинных историй и легенд (в том числе и легенда о норманнском нашествии VII века). Авонская церковь Сен-Пьер до 1663 года была приходской церковью королевского замка. Ныне в этой церкви близ алтаря, как и на местном кладбище, можно отыскать на старинных надгробных плитах весьма известные имена. Скажем, имя маркиза Мональдески, фаворита прославленной королевы Кристины Шведской, убитого в 1657 году в Оленьей галерее замка. Или имя художника Амбруаза Дюбуа, который умер в 1615 году.
Авон на протяжении веков снабжал замок овощами и прочей провизией. В Авоне размещалась фарфоровая фабрика, на которой трудились художники Второй, барбизонской, школы Фонтенбло. К Авону относятся и две знаменитые усадьбы, о которых следует сказать несколько слов. В имении «Парк Бель-Эба» некогда была обширная псарня короля Генриха IV. В конце XIX века, когда псовой охоты здесь больше не было, имение принадлежало известному издателю музыкальных произведений Огюсту Дюрану, у которого перебывали в гостях многие музыкальные знаменитости. Сын Дюрана, продолжая отцовские традиции, открыл здесь «Американскую музыкальную консерваторию Фонтенбло».
Второе знаменитое имение – «Аббатство Бас-Лож». В Средние века здесь был монастырь кармелитов. Одним из поздних владельцев имения стал некто месье Карреар, который был знаменит тем, что спасся на плоту (он был одним из пятнадцати счастливцев) после гибели французского судна «Медуза» в 1816 году. А в начале 20-х годов XX века в поместье водворился со своими поклонниками и, главным образом, поклонницами таинственный «русский маг», армянин с Кавказа Георгий Гурджиев. Это знаменитое имя встречается в справочниках и энциклопедиях, где Гурджиева называют то философом, то эзотеристом, имевшим во Франции и в других странах много последователей. Мне довелось читать разрекламированное произведение позднего Гурджиева «Вестник грядущего добра», и чтение этого неудобоваримого и безграмотного текста напомнило мне мемуарные записки вдовы Н.Н. Евреинова, которая писала (со ссылками на мнение своего знаменитого мужа), что тифлисский маг был просто гипнотизер, шарлатан и бабник. Но может, чтобы постигнуть величие Гурджиева и его невыразимых теорий (как постигли их его взрослые, богатые и весьма влиятельные ученики-иностранцы), мне, как и А. Кашиной-Евреиновой, не хватило веры в магов и в магию. Как и прочие маги, Гурджиев брался за исцеление всех болезней. Новозеландская писательница Кэтрин Мэнсфилд, страдавшая от туберкулеза, приехала в надежде на исцеление в гурджиевское поместье близ Авона в 1923 году и очень скоро там умерла. (Возможно, именно тот факт, что писательница жила в этом имении, и навел автора одного солидного французского путеводителя на мысль, что Кэтрин Мэнсфилд его купила. Сдается мне, что у писательницы уже давно не было денег, так что имение, скорее всего, купил сам Гурджиев или кто-нибудь из его богатых адептов.) Георгий Гурджиев умер в 1949 году и был похоронен на местном кладбище в Авоне.
Продвигаясь от Авона на восток, мы вскоре выйдем на берег реки Луэн неподалеку от ее впадения в Сену. Здесь, у края леса Фонтенбло, у берега Луэна стоит Море́-сюр-Луэн (Moret-sur-Loing), прелестный городок, который обожают истинные ценители Франции. Крошечный городок-крепость, многократно увековеченный на полотнах художника Сислея, похороненного на здешнем кладбище. Впрочем, городок этот известен был еще и до Сислея, и до развития туризма. И главным образом (как это ни смешно нынче) благодаря своему важному стратегическому положению. Ибо здесь как раз и проходила граница между владениями французских королей и владениями герцога Бургундского. Городок, который в XV веке звался еще Море́-сюр-Гастинуа, был окружен почти полуторакилометровой длины крепостной стеной, укрепленной вдобавок двадцатью массивными сторожевыми башнями. Со стороны Парижа и сегодня в город входишь (самые ленивые въезжают) через великолепные крепостные Парижские ворота XII века, которые называют также воротами Самуа (Самуа, если помните, та самая деревушка на Сене, где похоронены князь Трубецкой и князь Орлов). Неленивый турист непременно остановится перед редкостными средневековыми воротами и полюбуется на Божью Матерь с младенцем (1550 год), разберет, хотя бы по слогам, старинную латинскую надпись – «Уни стат спес беати…», что значит: «Вся надежда на небесную благодать». На нее одну и уповаем, на что еще уповать – не на крепостные же ворота…
ЦЕРКОВЬ В АВОНЕ
Фото Б. Гесселя
Слева от ворот лежит пушечное ядро, безобидный свидетель каких-то былых небезобидных баталий. Кого уж оно лишило бесценной жизни, почтенное это ядро, и за что? Может, великий Наполеон хотел приумножить свою славу? Может, король с герцогом дрались за приумножение своих земель и доходов? Боевой был город Море́. После сражений 1430 года король Карл VII добавил к гордому гербу города еще и каменный щит.
Сообщают, что, одержав победу над австрияками, гордость французской нации Наполеон Бонапарт двинулся к северу, но вскоре напоролся на Море́-сюр-Луэн, за стенами которого засел четырехтысячный австрийский гарнизон. Бравый артиллерийский генерал выпустил по городку пятьдесят ядер. Утверждают, что ядро, которое валяется ныне у Парижских ворот городка, как раз и есть одно из тех смертоносных (и довольно ныне смехотворных) пятидесяти ядер.
На Главной, или Большой, улице (рю Гранд, какая есть во всякой старинной деревне) сохранился даже дом (№ 26), в котором ночевал великий Наполеон, когда, сбежав с Эльбы, он победоносно приближался к Парижу (чтоб привести его к новым жертвам и поражениям). Вообще, старинных, даже и средневековых, домов найдется немало на этой прямой улице, что вела от одних крепостных ворот к другим. Многие из них окутаны легендами. Рассказывают, что в бенедиктинском монастыре, в одном из зданий которого разместилась нынче мэрия Море́-сюр-Луэн, жила в XVIII веке некая темнокожая монашка, прозванная «мавританкой». Утверждают, что она была внебрачной дочерью самого Людовика XIV и что король часто навещал ее, приезжая сюда в обществе мадам де Ментенон. Во дворе той же мэрии можно увидеть (выходящий также на Большую улицу) поразительно изукрашенный всякой лепниной, колоннами, гербами и держащими их ангелочками, а также изображением многочисленных подвигов Геракла фасад некоего старинного дома, всего полвека назад (и не без потерь) возвращенного из Парижа в родной Море́. Иные называют дом по имени его первого владельца (за века их сменилось немало) домом месье Шабуйе, который в 1527 году был здешним контролером общественных доходов, другие зовут его «домом Франциска I». Кроме разнообразных старинных легенд, история этого дома приправлена одной вполне свежей (чуть более полуторавековой давности) любовной историей. В первой четверти XIX века этот невероятный дом (уже переживший к тому времени немало надругательств со стороны местных торговцев и бондарей) увидел некий полковник де Брак, который был без памяти влюблен в тогдашнюю театральную диву мадемуазель Марс, и решил, что вот он, достойный подарок для несравненной мамзели-актрисы. Полковник не просто купил этот дом, он совершил строительный подвиг, разобрав его по частям, сплавив по Луэну и Сене в Париж и собрав его там заново, чтобы наконец предаться в нем… Трезвые хроникеры уточняют, что перенос дома был также операцией маркетинга со стороны лихого полковника, распродававшего новый парижский квартал, и что попользоваться новым помещением для любовных утех полковнику и мадемуазели не удалось, так как нагрянули всякие невзгоды. Что до этого знаменитого «дома Франциска I», то он был в 1956 году (с известными потерями) возвращен на родину, в Луэн, и уцелевший фасад его галереи был установлен во дворе мэрии…
Если свернуть с Большой улицы городка Луэн на Амбарную (рю де Гранж), то можно увидеть здесь, среди прочих курьезов и древностей, солнечные часы с простенькой надписью на латыни – «Утере дум нумера», то есть «Пока жив, считай часы». Это вовсе не синоним нынешнему «время – деньги», а напротив, означает, что не надо ни спешить, ни суетиться. Вняв наставлению, постоим мирно во дворе этого старинного бенедиктинского аббатства, основанного королем Генрихом IV, – постоим и подумаем о себе и ближних, о тщете и мелочности всякой суеты и земной славы. Кстати, о славе. Монастырь прославился в веках не строгостью монашеской жизни, не старинным пением или особой задушевностью молитвы, а знаменитыми леденцами (сюкр д’орж), которые изготовляли на продажу здешние монахини. Леденцы эти и в наши дни продают в местных лавочках, и иные из моих просвещенных друзей-французов при упоминании о Море́-сюр-Луэн говорят: «А, это где леденцы». Впрочем, еще более просвещенные друзья-французы добавляют: «Как же, как же, это где церковь, которую писал Сислей». Что до самых просвещенных из моих французских друзей, то они считают, что церковь Нотр-Дам (по преданию, освященная былым архиепископом Кентерберийским Томасом Беккетом, отбывавшим в то время ссылку в Сансе), строительство которой было начато в XII веке, и безо всякого Сислея заслуживает нашего внимания как удивительный образец «пламенеющей» готики. Внимательный путник отметит, конечно, и ее портал XV века, и статую Богородицы с младенцем над входом, и статуи святой Анны и святого Себастьяна слева и справа от входа, и изображения лягушки, орла, шута и всякой нечисти на изгибе арки. Внутри церкви ценитель непременно отметит красоту хоров (XIII век), и множество архитектурных деталей чистой готики (и высокие окна, и колонны, и фрески), и ренессансный орган (в нем чуть ли не полторы тысячи труб). Самые внимательные заметят также среди имен на надгробьях имя графини Жаклин де Бюёй, которая была возлюбленной короля Генриха IV. (Это их сын Антуан Бурбонский и был первым графом Море́. Позднее он принял участие в мятеже Гастона Орлеанского и погиб в битве при Кастельнодари.)
Если вам будет лень знакомиться с редкостным интерьером церкви Нотр-Дам, можете сослаться на высокие авторитеты: вот, мол, поэтесса Марина Цветаева осталась недовольна интерьером и высказала пожелание видеть церковь пустою – «без никого и ничего». Летом 1936 года Марина Цветаева с сыном (а может, какое-то время также и с мужем) жила в угловом доме, что стоит и нынче слева от церкви, выходя фасадом на улицу Кожевников (рю де ла Таннери, 18). В письме из Море́ (10 июля 1936 года), адресованном пражской подруге Анне Антоновне Тесковой и содержавшем, видимо, открытку с видом на мост через Луэн, Марина Ивановна оставила описание пейзажа и своей дачной жизни:
«Этими воротами выходили на реку, собственно – речку, с чудным названием Loing (loin[1]). Речка – вроде той, где купалась в Тульской губ., 15-ти лет, в бывшем имении Тургенева, – там, где Бежин луг. Но – там не было ни души (только пес сидел и стерег), а здесь сплошные «души»: дачи, удильщики, барки, – ни одного пустынного места.
Приехали – мы с Муром – 7-го, сразу устроились и разложились – и расходились: в первый же день – три длинных прогулки: и на реку, и на холм, и в лес. Мур – отличный ходок. Moret – средневековый городок под Фонтенбло, улички (кроме главной, торговой) точно вымерли, людей нет, зато множество кошек. И древнейших старух. Мы живем на 2-м этаже, две отдельных комнаты (потом приедет С. Я.), выходящих прямо в церковную спину. Живем под химерами.
Наша церковь (эта) основана в 1166 г., т. е. ей 770 лет. (И сколько таких церквей во Франции! Лучшие – не в Париже.) Но внутри хуже, чем снаружи… Церковь люблю пустую – без никого и ничего. Хорошо бы пустую – с органом. Но этого не бывает».
Дальше идет описание 75-летней бедной хозяйки мадам Тьери («с усами») и ее 45-летней парализованной дочери. Французы и их религия (их «католическая ложь» и их «орлиные носы») не внушают симпатии русской эмигрантке (так, кстати, было и в Вандее, и во всех прочих местах Франции), интересуют ее только жизнь русской колонии и, конечно, собственные проблемы, а проблем этих множество, притом самых тяжких. Упомянутый в письме С. Я., муж Цветаевой, бывший «белый рыцарь» Сергей Яковлевич Эфрон, уже несколько лет назад до этого стал агентом НКВД (платным агентом, отчего появились наконец деньги на семейные летние поездки) и привлек к своей работе дочку Ариадну. И Эфрон, и Ариадна (да и сын-подросток) рвутся в сталинскую Россию, которая представляется им в розовом свете. Марина Ивановна боится отъезда, но выбора у нее, похоже, не остается. Именно в это время она пишет прекрасные стихи о навязшей в зубах патриотической «ностальгии»:
А что же обойденный любовью поэтессы и даже досрочно ею покинутый городок Море́-сюр-Луэн? Ничего страшного. Он не пропал в безвестности. Он по-прежнему окружен любовью французов и иностранцев…
От дома, где жила Цветаева, новые странники спускаются к реке, чтобы, пройдя мимо былых домов кожевников и причала прачек, выйти к Приречным (или Бургундским) воротам, построенным в XII веке. Здесь можно увидеть деревянную клетку, в которой держали преступников, но еще лучше обратить взгляд к зеркалу вод, к лебедям, скользящим по его поверхности, старинным мельницам… Конечно, эрудиты уже видели эти мирные пейзажи на картинах влюбленного в этот городок художника Альфреда Сислея. Он родился в Париже в 1839 году, и его отец-англичанин (мистер Сизли) послал его восемнадцати лет от роду в Лондон изучать благородный английский язык и благородное торговое дело. А юный Альфред увидел там полотна Констебла и Тернера и решил, что будет заниматься только живописью. Вернувшись в Париж, он начал учиться, подружился с Моне и Ренуаром и вообще с целым светом – в деньгах ему отец тогда не отказывал, и дом его был всегда открыт для гостей. В 1877 году Сислей участвовал в выставке импрессионистов. Тем временем отец его разорился, а годам к сорока Сислей поселился уединенно в Море́-сюр-Луэн и писал без устали здешние пейзажи. Как и его друга Моне, его волновали отблески на воде, кувшинки, прозрачность речной струи. Поклонники Сислея высоко ценят гармонию, композицию его полотен… В Море́-сюр-Луэн эти поклонники непременно навещают дом на Башенной улице, где жил и умер мастер.
Как и его друзья-импрессионисты, Сислей любил бродить по берегу Луэна, удил здесь рыбу, плавал в лодке. Отправимся же и мы по берегу прославленной речки. Первым на дороге, ведущей вдоль реки от Море́-сюр-Луэн к югу, нам попадется идиллический Монтиньи-сюр-Луэн (Montigny-sur-Loing). Встав здесь на мосту через Луэн, мы можем полюбоваться старинной церковью, островками, зелеными берегами, представить себе, что там, в прибрежной тени, все еще трудятся Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей, так любившие район Гатинэ… Кстати, о Гатинэ. Это еще и сегодня бытующее старинное название края довольно смутно знакомо французам, ибо даже нет согласия в том, что́ ныне считать районом Гатинэ и на какие части его делить – на парижскую (к востоку от Луэна) и орлеанскую (к западу от Луэна) или на лесную (к востоку от реки) и босскую (принадлежащую провинции Бос) – к западу от реки Луэн. Или, может, вообще называть Гатинэ лишь плато, что уходит к западу от города Монтрёя. Куда легче было определить границы Гатинэ в X веке (точнее, в 993 году), когда возникло графство Гатинэ, но оно, увы, уже в 1069 году перешло к Парижу. Одно очевидно – то, что Луэн протекает по Гатинэ и Гатинэ является южной оконечностью Французского Острова, и то, что край этот занимает особое место в произведениях французской живописи и литературы. До середины 40-х годов XX века Гатинэ оставался тихим сельскохозяйственным районом (в частности, славился своим медом) и сохранял свое особое лицо. Потом жители здешних деревень разъехались по городам, на их место приехали парижане, деревенские дома стали дачами и виллами.
Если пойти пешком через парк к востоку от Фонтенбло, то очень скоро войдешь в деревню Авон (Avon), с которой связано много старинных историй и легенд (в том числе и легенда о норманнском нашествии VII века). Авонская церковь Сен-Пьер до 1663 года была приходской церковью королевского замка. Ныне в этой церкви близ алтаря, как и на местном кладбище, можно отыскать на старинных надгробных плитах весьма известные имена. Скажем, имя маркиза Мональдески, фаворита прославленной королевы Кристины Шведской, убитого в 1657 году в Оленьей галерее замка. Или имя художника Амбруаза Дюбуа, который умер в 1615 году.
Авон на протяжении веков снабжал замок овощами и прочей провизией. В Авоне размещалась фарфоровая фабрика, на которой трудились художники Второй, барбизонской, школы Фонтенбло. К Авону относятся и две знаменитые усадьбы, о которых следует сказать несколько слов. В имении «Парк Бель-Эба» некогда была обширная псарня короля Генриха IV. В конце XIX века, когда псовой охоты здесь больше не было, имение принадлежало известному издателю музыкальных произведений Огюсту Дюрану, у которого перебывали в гостях многие музыкальные знаменитости. Сын Дюрана, продолжая отцовские традиции, открыл здесь «Американскую музыкальную консерваторию Фонтенбло».
Второе знаменитое имение – «Аббатство Бас-Лож». В Средние века здесь был монастырь кармелитов. Одним из поздних владельцев имения стал некто месье Карреар, который был знаменит тем, что спасся на плоту (он был одним из пятнадцати счастливцев) после гибели французского судна «Медуза» в 1816 году. А в начале 20-х годов XX века в поместье водворился со своими поклонниками и, главным образом, поклонницами таинственный «русский маг», армянин с Кавказа Георгий Гурджиев. Это знаменитое имя встречается в справочниках и энциклопедиях, где Гурджиева называют то философом, то эзотеристом, имевшим во Франции и в других странах много последователей. Мне довелось читать разрекламированное произведение позднего Гурджиева «Вестник грядущего добра», и чтение этого неудобоваримого и безграмотного текста напомнило мне мемуарные записки вдовы Н.Н. Евреинова, которая писала (со ссылками на мнение своего знаменитого мужа), что тифлисский маг был просто гипнотизер, шарлатан и бабник. Но может, чтобы постигнуть величие Гурджиева и его невыразимых теорий (как постигли их его взрослые, богатые и весьма влиятельные ученики-иностранцы), мне, как и А. Кашиной-Евреиновой, не хватило веры в магов и в магию. Как и прочие маги, Гурджиев брался за исцеление всех болезней. Новозеландская писательница Кэтрин Мэнсфилд, страдавшая от туберкулеза, приехала в надежде на исцеление в гурджиевское поместье близ Авона в 1923 году и очень скоро там умерла. (Возможно, именно тот факт, что писательница жила в этом имении, и навел автора одного солидного французского путеводителя на мысль, что Кэтрин Мэнсфилд его купила. Сдается мне, что у писательницы уже давно не было денег, так что имение, скорее всего, купил сам Гурджиев или кто-нибудь из его богатых адептов.) Георгий Гурджиев умер в 1949 году и был похоронен на местном кладбище в Авоне.
Продвигаясь от Авона на восток, мы вскоре выйдем на берег реки Луэн неподалеку от ее впадения в Сену. Здесь, у края леса Фонтенбло, у берега Луэна стоит Море́-сюр-Луэн (Moret-sur-Loing), прелестный городок, который обожают истинные ценители Франции. Крошечный городок-крепость, многократно увековеченный на полотнах художника Сислея, похороненного на здешнем кладбище. Впрочем, городок этот известен был еще и до Сислея, и до развития туризма. И главным образом (как это ни смешно нынче) благодаря своему важному стратегическому положению. Ибо здесь как раз и проходила граница между владениями французских королей и владениями герцога Бургундского. Городок, который в XV веке звался еще Море́-сюр-Гастинуа, был окружен почти полуторакилометровой длины крепостной стеной, укрепленной вдобавок двадцатью массивными сторожевыми башнями. Со стороны Парижа и сегодня в город входишь (самые ленивые въезжают) через великолепные крепостные Парижские ворота XII века, которые называют также воротами Самуа (Самуа, если помните, та самая деревушка на Сене, где похоронены князь Трубецкой и князь Орлов). Неленивый турист непременно остановится перед редкостными средневековыми воротами и полюбуется на Божью Матерь с младенцем (1550 год), разберет, хотя бы по слогам, старинную латинскую надпись – «Уни стат спес беати…», что значит: «Вся надежда на небесную благодать». На нее одну и уповаем, на что еще уповать – не на крепостные же ворота…
Фото Б. Гесселя
Слева от ворот лежит пушечное ядро, безобидный свидетель каких-то былых небезобидных баталий. Кого уж оно лишило бесценной жизни, почтенное это ядро, и за что? Может, великий Наполеон хотел приумножить свою славу? Может, король с герцогом дрались за приумножение своих земель и доходов? Боевой был город Море́. После сражений 1430 года король Карл VII добавил к гордому гербу города еще и каменный щит.
Сообщают, что, одержав победу над австрияками, гордость французской нации Наполеон Бонапарт двинулся к северу, но вскоре напоролся на Море́-сюр-Луэн, за стенами которого засел четырехтысячный австрийский гарнизон. Бравый артиллерийский генерал выпустил по городку пятьдесят ядер. Утверждают, что ядро, которое валяется ныне у Парижских ворот городка, как раз и есть одно из тех смертоносных (и довольно ныне смехотворных) пятидесяти ядер.
На Главной, или Большой, улице (рю Гранд, какая есть во всякой старинной деревне) сохранился даже дом (№ 26), в котором ночевал великий Наполеон, когда, сбежав с Эльбы, он победоносно приближался к Парижу (чтоб привести его к новым жертвам и поражениям). Вообще, старинных, даже и средневековых, домов найдется немало на этой прямой улице, что вела от одних крепостных ворот к другим. Многие из них окутаны легендами. Рассказывают, что в бенедиктинском монастыре, в одном из зданий которого разместилась нынче мэрия Море́-сюр-Луэн, жила в XVIII веке некая темнокожая монашка, прозванная «мавританкой». Утверждают, что она была внебрачной дочерью самого Людовика XIV и что король часто навещал ее, приезжая сюда в обществе мадам де Ментенон. Во дворе той же мэрии можно увидеть (выходящий также на Большую улицу) поразительно изукрашенный всякой лепниной, колоннами, гербами и держащими их ангелочками, а также изображением многочисленных подвигов Геракла фасад некоего старинного дома, всего полвека назад (и не без потерь) возвращенного из Парижа в родной Море́. Иные называют дом по имени его первого владельца (за века их сменилось немало) домом месье Шабуйе, который в 1527 году был здешним контролером общественных доходов, другие зовут его «домом Франциска I». Кроме разнообразных старинных легенд, история этого дома приправлена одной вполне свежей (чуть более полуторавековой давности) любовной историей. В первой четверти XIX века этот невероятный дом (уже переживший к тому времени немало надругательств со стороны местных торговцев и бондарей) увидел некий полковник де Брак, который был без памяти влюблен в тогдашнюю театральную диву мадемуазель Марс, и решил, что вот он, достойный подарок для несравненной мамзели-актрисы. Полковник не просто купил этот дом, он совершил строительный подвиг, разобрав его по частям, сплавив по Луэну и Сене в Париж и собрав его там заново, чтобы наконец предаться в нем… Трезвые хроникеры уточняют, что перенос дома был также операцией маркетинга со стороны лихого полковника, распродававшего новый парижский квартал, и что попользоваться новым помещением для любовных утех полковнику и мадемуазели не удалось, так как нагрянули всякие невзгоды. Что до этого знаменитого «дома Франциска I», то он был в 1956 году (с известными потерями) возвращен на родину, в Луэн, и уцелевший фасад его галереи был установлен во дворе мэрии…
Если свернуть с Большой улицы городка Луэн на Амбарную (рю де Гранж), то можно увидеть здесь, среди прочих курьезов и древностей, солнечные часы с простенькой надписью на латыни – «Утере дум нумера», то есть «Пока жив, считай часы». Это вовсе не синоним нынешнему «время – деньги», а напротив, означает, что не надо ни спешить, ни суетиться. Вняв наставлению, постоим мирно во дворе этого старинного бенедиктинского аббатства, основанного королем Генрихом IV, – постоим и подумаем о себе и ближних, о тщете и мелочности всякой суеты и земной славы. Кстати, о славе. Монастырь прославился в веках не строгостью монашеской жизни, не старинным пением или особой задушевностью молитвы, а знаменитыми леденцами (сюкр д’орж), которые изготовляли на продажу здешние монахини. Леденцы эти и в наши дни продают в местных лавочках, и иные из моих просвещенных друзей-французов при упоминании о Море́-сюр-Луэн говорят: «А, это где леденцы». Впрочем, еще более просвещенные друзья-французы добавляют: «Как же, как же, это где церковь, которую писал Сислей». Что до самых просвещенных из моих французских друзей, то они считают, что церковь Нотр-Дам (по преданию, освященная былым архиепископом Кентерберийским Томасом Беккетом, отбывавшим в то время ссылку в Сансе), строительство которой было начато в XII веке, и безо всякого Сислея заслуживает нашего внимания как удивительный образец «пламенеющей» готики. Внимательный путник отметит, конечно, и ее портал XV века, и статую Богородицы с младенцем над входом, и статуи святой Анны и святого Себастьяна слева и справа от входа, и изображения лягушки, орла, шута и всякой нечисти на изгибе арки. Внутри церкви ценитель непременно отметит красоту хоров (XIII век), и множество архитектурных деталей чистой готики (и высокие окна, и колонны, и фрески), и ренессансный орган (в нем чуть ли не полторы тысячи труб). Самые внимательные заметят также среди имен на надгробьях имя графини Жаклин де Бюёй, которая была возлюбленной короля Генриха IV. (Это их сын Антуан Бурбонский и был первым графом Море́. Позднее он принял участие в мятеже Гастона Орлеанского и погиб в битве при Кастельнодари.)
Если вам будет лень знакомиться с редкостным интерьером церкви Нотр-Дам, можете сослаться на высокие авторитеты: вот, мол, поэтесса Марина Цветаева осталась недовольна интерьером и высказала пожелание видеть церковь пустою – «без никого и ничего». Летом 1936 года Марина Цветаева с сыном (а может, какое-то время также и с мужем) жила в угловом доме, что стоит и нынче слева от церкви, выходя фасадом на улицу Кожевников (рю де ла Таннери, 18). В письме из Море́ (10 июля 1936 года), адресованном пражской подруге Анне Антоновне Тесковой и содержавшем, видимо, открытку с видом на мост через Луэн, Марина Ивановна оставила описание пейзажа и своей дачной жизни:
«Этими воротами выходили на реку, собственно – речку, с чудным названием Loing (loin[1]). Речка – вроде той, где купалась в Тульской губ., 15-ти лет, в бывшем имении Тургенева, – там, где Бежин луг. Но – там не было ни души (только пес сидел и стерег), а здесь сплошные «души»: дачи, удильщики, барки, – ни одного пустынного места.
Приехали – мы с Муром – 7-го, сразу устроились и разложились – и расходились: в первый же день – три длинных прогулки: и на реку, и на холм, и в лес. Мур – отличный ходок. Moret – средневековый городок под Фонтенбло, улички (кроме главной, торговой) точно вымерли, людей нет, зато множество кошек. И древнейших старух. Мы живем на 2-м этаже, две отдельных комнаты (потом приедет С. Я.), выходящих прямо в церковную спину. Живем под химерами.
Наша церковь (эта) основана в 1166 г., т. е. ей 770 лет. (И сколько таких церквей во Франции! Лучшие – не в Париже.) Но внутри хуже, чем снаружи… Церковь люблю пустую – без никого и ничего. Хорошо бы пустую – с органом. Но этого не бывает».
Дальше идет описание 75-летней бедной хозяйки мадам Тьери («с усами») и ее 45-летней парализованной дочери. Французы и их религия (их «католическая ложь» и их «орлиные носы») не внушают симпатии русской эмигрантке (так, кстати, было и в Вандее, и во всех прочих местах Франции), интересуют ее только жизнь русской колонии и, конечно, собственные проблемы, а проблем этих множество, притом самых тяжких. Упомянутый в письме С. Я., муж Цветаевой, бывший «белый рыцарь» Сергей Яковлевич Эфрон, уже несколько лет назад до этого стал агентом НКВД (платным агентом, отчего появились наконец деньги на семейные летние поездки) и привлек к своей работе дочку Ариадну. И Эфрон, и Ариадна (да и сын-подросток) рвутся в сталинскую Россию, которая представляется им в розовом свете. Марина Ивановна боится отъезда, но выбора у нее, похоже, не остается. Именно в это время она пишет прекрасные стихи о навязшей в зубах патриотической «ностальгии»:
Последние две строки стихотворения – о рябине, об уколе воспоминания – никак все же не перевешивают тех прозрений, которые содержатся в этом произведении. Цветаева угадала по советским изданиям, которыми завален был ее дом, и ложь безудержно-подобострастных прославлений Сталина, и ужас насильственного «коллективизма». Но конечно, даже она, поэтесса, не могла представить себе всю степень страха, в котором жили тогдашние русские, не смогла ни понять, ни почувствовать, до какой степени был запуган присланный в Париж Пастернак, когда в компании стукачей и провокаторов был вынужден унизительно восхвалять «колхозы», когда его вывозили в той же компании на «экскурсии». И даже когда он, бедняга, уединялся у себя в номере гостиницы, в ногах у него неотступно сидела молодая энергичная «разведчица» (так она себя называет в более позднем, вполне интимном письме в КГБ, где об отце сообщает, что он «использовался как групповод и наводчик-вербовщик») Ариадна Эфрон. 1936–1937 годы были для «наводчика-вербовщика» Эфрона особенно хлопотными: охота за сыном Троцкого Седовым, потом за перебежчиком Рейсом, вербовка агентов для истребления троцкистов в Испании, а может, и охота за генералом Миллером из Общевоинского союза. И если благожелательная критика считает, что С. Эфрон никого не убил своими руками, то все будущие шпионы и террористы, толпившиеся у него дома и в конторе на рю Бюси, были все же завербованы им. Сбежав через год в Россию, Эфрон сдал жену на попечение своих кураторов из органов. Она была обречена на гибель, но пока, в июле 1936 года, не террористические планы Иностранного отдела НКВД, так «весомо, грубо, зримо» утвердившегося в ее семье, терзали душу молодой (ей было только 44 года), заброшенной, темпераментной женщины – сердце ее томилось без любви, она была никому не нужна, ей некого было любить. Но вот в самом разгаре ее пребывания на романтических берегах Луэна эта любовь пришла: Марина Ивановна получила жалобное письмо из швейцарского туберкулезного санатория, где маялся брошенный другом-любовником молодой чахоточный поэт-аристократ (он был барон) Анатолий Штейгер. И душа тоскующей женщины рванулась навстречу молодому страдальцу-собрату.
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной – непременно…
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
Она готова «в огонь» за эту новую любовь, но, увы, эта новая любовь была обречена на провал, хотя бы потому, что Анатолий Штейгер (как и многие другие объекты платонической, пылкой любви Марины Ивановны до и после Штейгера – и Волконский, и Иваск, и, вероятно, Бахрах, и даже ее враг Адамович) не мог любить женщину, а любил только мужчин…
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.
Что для ока – радуга,
Злаку – чернозем —
Человеку – надоба
Человека – в нем.
А что же обойденный любовью поэтессы и даже досрочно ею покинутый городок Море́-сюр-Луэн? Ничего страшного. Он не пропал в безвестности. Он по-прежнему окружен любовью французов и иностранцев…
От дома, где жила Цветаева, новые странники спускаются к реке, чтобы, пройдя мимо былых домов кожевников и причала прачек, выйти к Приречным (или Бургундским) воротам, построенным в XII веке. Здесь можно увидеть деревянную клетку, в которой держали преступников, но еще лучше обратить взгляд к зеркалу вод, к лебедям, скользящим по его поверхности, старинным мельницам… Конечно, эрудиты уже видели эти мирные пейзажи на картинах влюбленного в этот городок художника Альфреда Сислея. Он родился в Париже в 1839 году, и его отец-англичанин (мистер Сизли) послал его восемнадцати лет от роду в Лондон изучать благородный английский язык и благородное торговое дело. А юный Альфред увидел там полотна Констебла и Тернера и решил, что будет заниматься только живописью. Вернувшись в Париж, он начал учиться, подружился с Моне и Ренуаром и вообще с целым светом – в деньгах ему отец тогда не отказывал, и дом его был всегда открыт для гостей. В 1877 году Сислей участвовал в выставке импрессионистов. Тем временем отец его разорился, а годам к сорока Сислей поселился уединенно в Море́-сюр-Луэн и писал без устали здешние пейзажи. Как и его друга Моне, его волновали отблески на воде, кувшинки, прозрачность речной струи. Поклонники Сислея высоко ценят гармонию, композицию его полотен… В Море́-сюр-Луэн эти поклонники непременно навещают дом на Башенной улице, где жил и умер мастер.
Как и его друзья-импрессионисты, Сислей любил бродить по берегу Луэна, удил здесь рыбу, плавал в лодке. Отправимся же и мы по берегу прославленной речки. Первым на дороге, ведущей вдоль реки от Море́-сюр-Луэн к югу, нам попадется идиллический Монтиньи-сюр-Луэн (Montigny-sur-Loing). Встав здесь на мосту через Луэн, мы можем полюбоваться старинной церковью, островками, зелеными берегами, представить себе, что там, в прибрежной тени, все еще трудятся Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей, так любившие район Гатинэ… Кстати, о Гатинэ. Это еще и сегодня бытующее старинное название края довольно смутно знакомо французам, ибо даже нет согласия в том, что́ ныне считать районом Гатинэ и на какие части его делить – на парижскую (к востоку от Луэна) и орлеанскую (к западу от Луэна) или на лесную (к востоку от реки) и босскую (принадлежащую провинции Бос) – к западу от реки Луэн. Или, может, вообще называть Гатинэ лишь плато, что уходит к западу от города Монтрёя. Куда легче было определить границы Гатинэ в X веке (точнее, в 993 году), когда возникло графство Гатинэ, но оно, увы, уже в 1069 году перешло к Парижу. Одно очевидно – то, что Луэн протекает по Гатинэ и Гатинэ является южной оконечностью Французского Острова, и то, что край этот занимает особое место в произведениях французской живописи и литературы. До середины 40-х годов XX века Гатинэ оставался тихим сельскохозяйственным районом (в частности, славился своим медом) и сохранял свое особое лицо. Потом жители здешних деревень разъехались по городам, на их место приехали парижане, деревенские дома стали дачами и виллами.