Борис Рудаков. Камера смертника

   – Вот за этот совет большое спасибо! Город у вас красивый, старинный, но я ведь не на экскурсию приехал… Разумеется, я воспользуюсь вашим советом и не буду ждать здесь начальника.
   Обойдя бочком таксистов и частников, которые, демонстративно покручивая на пальцах ключи, зазывали потенциальных пассажиров, я вышел на небольшую площадь. До железнодорожного вокзала можно было добраться и без такси и гораздо дешевле. В моем командировочном положении лишние траты были неприемлемы.
   Сойдя с пригородного автобуса, я осмотрелся. Унылый жиденький лес обступил узкую ленту потрескавшегося асфальта. Здесь, в низине, помимо вездесущих кленов и осин, было особенно много ольхи. И воздух от этого был сырой и чуть терпкий от запаха прелой опавшей прошлогодней листвы. Вправо, куда мне и следовало, согласно указателю, идти, простирался уже не редкий лесочек, а настоящий темный и молчаливый ольховый лес. Меня всегда удивляло, как именно ольха умудряется в любое время суток создавать такую темень под кронами своих деревьев. Еще с детства помню этот зловещий полумрак ольхового леса. То ли дело чистый и пронизанный солнечным светом сосновый лес, какой я видел под Самарой… Там на песчаниках стояли стройные сосны, и между ними было хорошо брести по мягкому ковру многолетнего опада.
   Налюбоваться на дикую природу не дала мошка, которая, почувствовав тепло и запах человеческого тела, стала накатывать волнами. Несколько раз махнув перед лицом рукой, я понял, что спасение только в бегстве. При вдохе мошки попадали в нос, рот. Несколько штук попали под веко, и глаз защипало. Солнце припекало спину, и на лбу появилась испарина. Мошка активнее стала липнуть к лицу. Отплевываясь и отмахиваясь рукой, я зашагал быстрее.
   Формально колония имела адрес того поселка, до которого шел автобус, но фактически отсюда до самого поселка было километров тридцать. Асфальт под ногами стал хуже. То и дело приходилось обходить большие выбоины, наполненные дождевой водой. К тому же на меня теперь напали еще и комары. Выругавшись самыми грязными словами, которые знал, и хлопаясебя ладонью по щекам, я полез за сигаретами. Прикурив, стал не столько затягиваться, сколько пускать сигаретный дым вокруг лица. Комары умерили свой пыл, но на мошку дым, казалось, не оказывал никакого действия. Они продолжали виться около лица и попадать в рот, налипая на мокрый от слюны фильтр сигареты.
   Наконец, за очередным поворотом показались контуры кирпичного двухэтажного здания и часть высокого бетонного забора. В надежде на скорое спасение от насекомых я ускорил шаг и через несколько минут вышел к колонии. Обширная часть леса вокруг была когда-то вырублена, оставляя вокруг полосу деревьев шириной не менее полукилометра. Здесь торчали редкие прутики осины, несколько сосенок, но в основном все было покрыто высокой травой и кустарником. Около самой границы леса почему-то паслась одинокая коза.
   Почувствовав, что мошка на открытом пространстве немного отстала, я облегченно вздохнул и сбавил темп движения.
   Снаружи интересующее меня учреждение имело специфический внешний вид, который делал его похожим на тысячи других таких же в разных уголках страны. Кирпичное здание администрации колонии прижималось одним боком к бетонному забору. Крутя с интересом головой на все триста шестьдесят градусов, я пересек щебенчатую стоянку для автомашин, на которой одиноко торчали несколько потрепанных легковушек, прошел мимо огромных зеленых ворот. По одну сторону от них располагалась тяжелая дверь с большим круглым стеклянным окошечком, по другую – дверь с табличкой «караульное помещение».
   Зона! Я попытался прочувствовать это слово со смаком. Странная тягостная тишина была вокруг. Я посмотрел на часы – половина первого. Или все на обеде, поэтому и не слышно специфического шума с производственной зоны, или тут всегда так. Хотя какие я надеялся услышать звуки? Рев тракторов, скрежет ковшей экскаваторов? Да, осторожная какая-то тишина. Притаившаяся.
   Войдя в дверь административного здания, я тут же уткнулся в турникет и вопрошающий взгляд женщины с погонами сержанта внутренней службы за стеклом вахтерской кабинки.
   – Вы к кому? – немного нараспев поинтересовалась вахтерша.
   Взгляд у нее был какой-то иронично-сожалеющий. Я поймал себя на мысли, что выгляжу в самом деле несколько сконфуженно и растерянно. Наметанному глазу, наверное, было сразу видно, что я впервые в колонии, тем более в такой.
   – Я к начальнику. – Мне пришлось тут же поправиться, потому что эта женщина за стеклом не может не знать, что начальника колонии нет на месте. – Я звонил, и мне сказали, что Виталий Яковлевич в Управлении, но я могу подъехать и подождать.
   – Паспорт у вас есть?
   Я достал из бокового кармана своей дорожной сумки паспорт и протянул в окошко, с удовольствием понимая, что бюрократические веяния эту глубинку обошли стороной. Хотя если разобраться, то я как-то по-другому все это представлял. Может быть, как в фильме «Семнадцать мгновений весны»; может, тут должны на каждом углу охранники стоять с оружием. И водить меня должны сугубо под конвоем, как по настоящему режимному объекту. Наличие же за стеклянной перегородкой не очень молодой женщины, пусть и в военной форме, несколько озадачивало.
   – С кем вы созванивались? – поинтересовалась с самым добродушным видом вахтерша, закончив заносить в журнал данные моего документа и возвращая его.
   Пришлось объяснять, что я звонил по телефону, который мне дали в Москве в главке, и что здесь мне отвечал женский голос. Наверное, секретарша, виноват, секретарь… помощник… ца начальника колонии. Мне с улыбкой ответили, что я могу подняться на второй этаж и пройти по коридору направо до двери с табличкой «Начальник». Поблагодарив, я спрятал паспорт и, ругая себя, поспешно стал подниматься по лестнице.
   Недовольство собой зашкаливало, и пришлось сбавить шаг, чтобы постепенно взять себя в руки и разобраться в собственных противоречивых чувствах. Я уже добрый десяток лет в этой профессии, побывал в самых разных учреждениях – от очень серьезных до откровенных шарашек; встречался с тысячью самых разных людей – от простых рядовых работников до начальников самых различных уровней и рангов. И препоны приходилось преодолевать, и без смазки в разные, извините, места пролезать. Все это давно стало привычным, обыденным, а вот сегодня я почему-то чувствую себя не совсем в своей тарелке…
   Причина моего необычного состояния нашлась довольно быстро. Я понял, что ничего не понимаю, потому и комплексую. Причем до такой степени не понимаю, что даже не знаю, как себя вести. Ведь я ехал на «зону», где пожизненно упрятаны за решетку не просто негодяи, а самые отъявленные из них, нелюди. Те, кого раньше просто ставили к стенке, кого за их деяния убивали. Я приехал, и что я вижу перед собой? Тихое здание, улыбчивую вахтершу в военной форме. И предложение приехать, пока нет начальника, чтобы угоститься вкусным обедом. Бред какой-то!
   Но это еще были цветочки. Когда я уверенным, как мне казалось, шагом шествовал по коридору второго этажа со стандартными синими стенами, крашенными масляной краской, впереди возле поворота мелькнули две мужские фигуры. Я готов был поклясться, что одеты они были в черные рабочие костюмы. Этого просто не могло быть! В моей голове закрутился вихрь самых разных соображений. Это не могут быть заключенные, потому что они-то уж сидят тут за двойными замками. Это какие-нибудь рабочие, которые тут ремонтируют что-то, это местные слесари-сантехники, это… Это заключенные захватили колонию, а вахтерше пригрозили, чтобы она не поднимала шума!
   Две смеющиеся молодые женщины вышли из кабинета, мимо которого я проходил, бросили на меня равнодушные взгляды и двинулись к лестнице, оживленно беседуя. Я прочистил горло и остановился возле нужной двери. Что-то подсказывало мне, что стучать и проявлять иные признаки собственной воспитанности не стоит. Я взялся за ручку и открыл дверь.
   Миленькая девица с погонами прапорщика сидела за обычным секретарским столом рядом с дверью из лакированного массива. И тут же рядом косяк подпирал детина под два метра ростом. Детина и секретарша-прапорщик весело разговаривали. Оба повернули голову в мою сторону.
   Детина был одет в черную робу заключенного, на голове его красовалось такое же форменное кепи. Никакого сомнения, что передо мной был заключенный, не было. Более того, у парня не хватало двух передних зубов.
   – Здравствуйте, – сразу отлепился парень от косяка и как-то подобрался.
   Я машинально поздоровался в ответ.
   – Вы что хотели? – дежурным голосом спросила меня секретарша.
   – Моя фамилия Рудаков, – начал я, – утром я звонил и мне…
   – А-а, журналист, – рассмеялась девушка. – Как добрались? Не заблудились?
   – Я пойду, – пробасил сбоку голос заключенного.
   – Иди, Саша, – кивнула секретарша. – Как Виталий Яковлевич приедет, я позвоню в общежитие.
   Как только парень вышел, я не удержался от вопроса.
   – Это заключенный?
   – Ну да, – удивленно посмотрела на меня прапорщик. – А что? Вы их никогда не видели?
   – И они у вас тут так свободно ходят?
   – А-а! Вот вы о чем! Это расконвоированный. Эти в общежитии живут, тут рядом. А остальные там, за забором.
   Расконвоированные смертники? Вот это да! Мы там в столице из пустого в порожнее переливаем, воду в ступе толчем, мусолим проблему, а тут выясняется, что приговоренным к пожизненному заключению живется очень неплохо. Такого просто не может быть! Этому должно иметься очень простое объяснение. И я решил набраться терпения. По крайней мере, у этой миленькой секретарши с погонами прапорщика мне просить объяснений происходящему не хотелось.
   – Может, пообедаете пока? – поинтересовалась девушка. – Виталий Яковлевич звонил: у них совещание уже закончилось, он там пару вопросов решит и выедет сюда. Соглашайтесь! У нас очень вкусно готовят.
   Получив мое согласие, девушка потянулась к телефону и стала спрашивать какого-то Очкина. Его быстро нашли, и секретарша тут же, выяснив, что он еще не обедал, навязала ему приезжего журналиста. Через пару минут в комнату вошел молодой человек с погонами старшего лейтенанта и в форменной фуражке с высоченной тульей. Я невольно задержал взгляд на этом форменном головном уборе. Никогда не понимал, почему год от года фуражки военных становятся все выше и выше. На мой взгляд, это было не только не очень красиво, но и неудобно. Я всегда полагал, что военная форма должна быть максимально функциональна, даже повседневная. Береты там какие-нибудь или что-то в этом роде. Ведь у них наверняка случаются всякие «тревоги», учебные и настоящие. А тревога в моем понимании предполагает быстрое перемещение на свое… рабочее место или какое-либо другое, предписанное уставами. И какая беготня может быть с таким сооружением на голове? Это же все ветром сдует; свалится обязательно, если не держать руками.
   – Вот, Володя, – кивнула секретарша в мою сторону, – познакомься, это Борис Михайлович, журналист из Москвы. Захвати его с собой в столовую, пока Воронежцев не приехал.
   Володя Очкин оказался словоохотливым начальником отдела маркетинга. По сути, он со своими подчиненными занимался реализацией всего того, что производилось заключенными в цехах колонии. Я слушал его рассказы о продукции, цехах и уникальных мастерах, которых жалко отпускать на волю. Я несколько в ином свете теперь созерцал внутренние интерьеры административного здания. Что касалось деревянных дверей кабинетов, то теперь стало понятно, что все они изготовлены здесь же, в столярном цеху. И аляповатая резная дверь кабинета начальника колонии была гордостью здешнего мастера, который, увы, не имел представления о современных тенденциях в офисном дизайне.
   Потолок коридора из подвесных дюралевых плиток был изготовлен, наверное, годах в семидесятых. Стены в столовой были расписаны масляной краской. Поблекшие березки и девушки в белых косынках среди них улыбались со стен тоже, наверное, уже очень много десятков лет. Такого же возраста была и ажурная металлическая перегородка с деревянными вставками между обеденным залом и витриной раздачи.
   Самый главный вопрос я приберег на момент, когда мы наконец усядемся за свободный столик и примемся за еду. То, что я услышал, заставило меня чуть ли не облегченно расхохотаться в голос. Все оказалось до идиотизма простым; я, незнакомый с этой системой, не мог и предположить такого варианта. А генерал Коновалов в Москве не объяснил мне, что я еду не в колонию, где содержатся осужденные к пожизненному заключению. Это была обычная колония, просто в ней существовал отдельный блок для «пожизненников». Колония в колонии.
   После обеда Очкин устроил мне экскурсию по производственной зоне. Наконец передо мной открылась дверь в иной мир, о котором я знал только понаслышке, по фильмам и чужим публикациям. Открылась она в прямом смысле, и именно та, что имела большой смотровой глазок и находилась на улице рядом с воротами и другой дверью с надписью «Караульное помещение».
   Буквально с первых шагов я попал в мир решеток. Коротенький коридор за входной дверью заканчивался решеткой с дверью – точнее, небольшим решетчатым тамбуром, клеткой. В этой тесной клетке, рассчитанной, как мне объяснили, на троих человек, мы сдали в окошечко свои мобильные телефоны. Потом открылась противоположная дверь, и мы вышли на территорию колонии. Справа оказался еще один каменный забор все с той же колючей проволокой поверху, который отделял жилую зону от производственной.
   И снова начались решетки. Вся территория состояла из отдельных блоков, разделявшихся решетками. В каждом блоке располагались цеха, склады, будки у входа, где торчали дежурные заключенные. Они обязаны были открывать и закрывать проходы. Кстати, те немногочисленные зэки, которые встречались на нашем пути, очень приветливо и старательно здоровались. Я поинтересовался, что это? Тоска по свободе, по общению со свежими людьми, с людьми с воли, оттуда, из-за стены? Оказалось, что это просто элемент дисциплины. Не поздоровайся заключенный – и он тут же загремит в ШИЗО, как здесь назывались штрафные изоляторы, а по сути карцеры.
   Я добросовестно ходил по цехам, смотрел деревообрабатывающее оборудование, металлообрабатывающее оборудование, осматривал изготовленные двери и оконные рамы, дачные беседки, мусорные уличные контейнеры, швейные цеха. Я смотрел, слушал, а самого не оставляло тягостное ощущение. Все здесь было пропитано тоской, застарелой обидой, унижением, будничной серостью. Не было ощущения окружающей тебя злобы, это было скорее терпеливое тоскливое уныние.
   Вот рядом строится группа заключенных. Их человек двадцать. Я постарался уловить что-нибудь в их взглядах. И ничего не уловил. Только равнодушие и привычную опаску при появлении человека в форме. Опаску получения наказания за что-то. Я вдруг понял, почувствовал суть выражения «тянуть лямку». Оно мне даже показалось очень близким по смыслу с его теперешним значением и значением, которое восходит корнями к временам бурлачества. Монотонно, угрюмо, терпеливо тянули и тянули бурлаки баржу, увязая по щиколотку в прибрежном песке, путаясь ногами в траве, спотыкаясь о коряги. Так же и здесь, как мне показалось, тянули и тянули свой срок зэки. Монотонно, угрюмо, терпеливо. Попадая в незнакомое мне ШИЗО за малейшую провинность, терпя унижения, возможно, третируемые всякими матерыми уголовниками.
   На меня на самого нашло какое-то оцепенение. Я попытался стряхнуть его и понял, что поддаюсь общей атмосфере. Все-таки я очень впечатлительный человек. И день сегодня погожий, солнечный, и в столовой меня накормили сытно и в самом деле вкусно, – а вон как накатило! Зона…
   К начальнику колонии я попал только ближе к трем часам. Старший лейтенант Очкин вел меня по коридору, когда около кабинета Воронежцева я увидел невысокого полковника в окружении нескольких человек. Часть из них была в «гражданке», но мне уже объяснили, что начальники цехов, мастера производства, еще кто-то – люди вольнонаемные и не являются офицерами.
   Виталий Яковлевич приветливо протянул мне руку, когда я вошел к нему в кабинет. Все те же деревянные панели местного производства на стенах, все те же поделки зэков-мастеров на столе, на стене, на столике в углу. Все в этом помещении отдавало архаизмом, добротностью и прошлыми десятилетиями. Как будто веяния нового времени не дошли сюда, как будто этот изолированный мирок замер в момент его создания в прошлом веке и с тех пор монотонно и тоскливо крутится и крутится на месте, как пластинка в проигрывателе, когда игла давно уже соскочила с дорожек.
   И сам хозяин кабинета был как будто из того мира. Приветливый добродушный дядька, которому сильно за пятьдесят, с заметным брюшком и лысеющим черепом. Кисти рук с рыжими волосками были какими-то промытыми, ухоженными. И лежали они на крышке стола уверенно, основательно. И серые глаза, которые смотрели на меня из-под густых бровей, были добрыми, с покровительственным взглядом.
   Если бы не этот кабинет, если бы не полковничьи погоны на плечах Воронежцева, не заборы, решетки и колючая проволока за окном, то вполне можно было бы отнестись к внешности начальника колонии как к чему-то естественному. Но о заборах, проволоке, сотнях и сотнях людей в черных робах я помнил. И еще понимал, что добродушные, приветливые дядьки полковниками не становятся. И все, что я вижу перед собой, – не более чем напускной образ. Эдакий Пал Палыч Скороходов из фильма «Джек Восьмеркин – американец», которого замечательно сыграл Лев Дуров. Добрейший человек, так радеющий о благе ближнего, буквально последнюю рубашку не жалеющий, – и тем не менее крепкий кулак, зажиточный разворотливый хозяин.
   Моя профессия учит хорошо разбираться в людях. И я сразу понял, что под маской приветливого добряка скрывается именно такой «кулак». И маска эта сформировалась потому, что у него всегда все работает, крутится и вертится так, как надо. Работнички трудятся, механизмы исправно гудят, а хитрые схемы, неизбежные для того, чтобы хозяйство процветало, а хозяин был сыт и доволен, тоже исправно работают. И не сладко приходится тому, кто в этом хозяйстве идет против хозяина…
   Мы обменялись обычными фразами о том, как я добрался, о том, что производит колония, какие уникумы тут иногда отсиживают свой срок. И все это под чаек и печенье, которые принесла миленькая секретарша-прапорщик. Приличия были соблюдены, и разговор, наконец, повернул в нужное мне русло.
   – У меня их тут сто пятьдесят шесть душ, – покивал полковник. – Сидят, конечно, в отдельном блоке, под особым режимом, спецучасток ПЛС охраняет свой караул, работают там свои инспектора-контролеры. Место это, скажу я вам, не для слабонервных. Как у тебя с нервишками-то у самого?
   – Не жаловался, – пожал я плечами и тут же нарвался на пристальный взгляд полковника, в котором были твердость и беспощадность, до того скрываемые напускной приветливостью и добродушием. И мне стало не по себе.
   – Значит, ты хочешь статью про них написать?
   – Хочешь… – хмыкнул я. – Тут дело не в этом, Виталий Яковлевич. Журналист – он тот же солдат, только средств массовой информации. Он идет туда, куда его посылают, и пишет о том, о чем велят. Поступил заказ на такую статью – и послали меня, потому что я его могу выполнить. А насчет «хочу»… Наверное, хочу. Тут вы правы, потому что я не был бы журналистом, если бы меня не заинтересовала тема. И статья будет не о них, не о вас, а о явлении, о ситуации, когда отменена смертная казнь и когда она заменена пожизненным заключением. Конечно, и о людях, которые его отбывают, но и об условиях их жизни…
   – Люди, говоришь… Это не люди, Боря. По разным причинам они совершили то, за чтоих осудили. Может, кто и был до этого человеком, плохим, но человеком. А тут у нас, на спецучастке, людьми не остаются. Охране, и той трудно людьми оставаться, а уж заключенным… Зря вы все это затеяли. Я, конечно, ослушаться не могу, коли в Москве приняли решение пойти вам навстречу. Только вот что я тебе, Боря, скажу: смотреть ты можешь, впечатления свои записывать можешь, а вот приказать своим людям отвечать на твои вопросы, извини, не могу. И у заключенных есть свои права, как это ни парадоксально. Фотографировать их, спрашивать зэков без их согласия ты права не имеешь. Даже фамилии называть.
   – Это я понял. Мне Коновалов объяснял в Москве. Я, Виталий Яковлевич, не буду называть номера вашей колонии и места ее расположения, потому что эти данные никакой роли в статье не играют. Она просто одна из нескольких, и неважно, о какой именно я буду писать. И ни одной настоящей фамилии в статье не будет, об этом я сразу скажу в тексте. Ни вашей, ни ваших подчиненных, ни заключенных, если они даже и согласятся, чтобы я их личные данные озвучил.
   – Вот это правильное решение, – одобрил полковник.
   – Пытаюсь понять, – не очень весело усмехнулся я. – А скажите, Виталий Яковлевич, вы застали те времена, когда смертные приговоры приводились в исполнение?
   – Я, Боря, тридцать четыре года в этой шкуре, – вздохнул полковник и задумчиво посмотрел в окно. – Как политехнический институт окончил, так и пошел работать в эту систему. Начинал лейтенантом в производственном отделе в Управлении, а теперь вот… вот здесь. Много чего сам видел, много чего рассказывали. Лично знаю двоих, кто приговоры в исполнение приводил. Точнее, знал.
   – В смысле?
   – В смысле, что нет их уже, Боря. Долго с этим грузом на душе не живут. Один спился и замерз зимой в подворотне. А второй от рака умер. Только намеков у него с молодости на рак никаких не было. Ни у него самого, ни в родне. Слышал, говорят, что все болезни от нервов. У нас все считают, что если бы он палачом не поработал, то никакой рак у него бы и не открылся.
   И Воронежцев стал рассказывать о том, что он знал по службе о смертных казнях. Не о том, как приводился в исполнение приговор – неважно, караульный взвод во дворе или пистолетный выстрел в затылок. Кстати, о способах он и не говорил. А рассказывал, как поставлена была процедура в целом. Как офицеру, приводящему в исполнение приговор, давалось время на подготовку. И делалось это единственным способом – ему передавалось для ознакомления дело приговоренного.
   Если разобраться, то с точки зрения абстрактного человека в этом большой необходимости не было. Какая разница, за что его нужно казнить? Если суд приговорил – значит, есть за что. Твое дело – застрелить этого человека, и всё. Но люди, составлявшие систему исполнения наказаний, понимали, насколько это психологически трудно. И предоставленное для ознакомления дело выполняло роль стимулирующего психогенного препарата. Палач должен был понять, что совершил приговоренный, должен был осознать всю меру зла, которое стоит за его деянием, объем горя, принесенного конкретным людям или государству. Это помогало чувствовать себя не убийцей, а рукой правосудия, выработать не просто чувство ненависти к тому, кого он должен будет убить, а именно осознать свою роль вершителя справедливого наказания.
   И все равно, как следовало из рассказа, палачи долго не работали. Их вовремя освобождали от этой работы, опасаясь, чтобы человек не сломался. А кто знает, что внутреннего надлома не произошло, если нет внешних признаков? И мог ли вообще этот внутренний надлом не произойти? Особенно если учесть, что осужденному объявляли о времени и часе исполнения приговора, если учесть, что когда его вели на казнь, он об этом знал. Кто может представить себе состояние человека, которого ведут на казнь? Только тот, кто был этому свидетелем. Свидетелем реакции приговоренного, а они ведь бывают разными, независимо от того, каким злодеем, каким вурдалаком был преступник.
   Кто видел эти истерики, кто видел глаза обреченного человека, тот, говорят, до конца своих дней от этих воспоминаний не избавится. А если финалом всей этой ужасной сцены будет еще и твой выстрел? Если в финале всего этого будет кровища, дергающееся в конвульсиях тело? И если ты не можешь не смотреть, а обязан вместе с врачом убедиться, что приговоренный мертв, что приговор приведен в исполнение?
   И кто, кроме этих капитанов и майоров, нажимавших на спусковой крючок, знает, что не приходилось делать повторного, контрольного выстрела, потому что после первого выстрела не было гарантии… Смотреть на сделанное тобой и стрелять еще раз. Может, отработанная процедура казни и гарантировала стопроцентную эффективность одного выстрела. А если нет, а если случались ошибки? А если просто по инструкции положено стрелять во второй раз?
   Все, что я узнал от начальника колонии о смертных казнях, привело меня к раздвоению личности. Стоп, сказал я себе, а ну-ка давай без соплей абстрактного гуманизма. Перед тобой картина, как государство вообще борется с преступностью как с явлением. И тут же вторая моя половина, которая как раз и была вся в этих соплях, заявила, что нет государства вообще, а есть конкретные люди, которые принимают конкретные законы. А есть конкретные люди, которых этот закон карает. И есть конкретные люди, которые действуют от имени закона, исполняя его. Живя в обществе, нельзя быть свободным от него, – эту аксиому выдумал не я. Если ты родился в этом государстве, то ты обязан быть его гражданином со всеми вытекающими из этого для тебя последствиями. Если тебя не устраивают законы, само государство, то у тебя два выхода: либо противостоять этому государству, бороться против него, противостоять его верхушке за иные законы, которые тебе ближе, либо покинуть это государство. Пардон, есть и третий выход – помалкивать в тряпочку и жить.