Страница:
А в октябре 1799 года произошло событие, и серьезное, и в высшей степени огорчительное для союзников, – во Францию вернулся генерал Бонапарт.
III
IV
Примечания
Меч и тога
I
II
III
IV
V
III
Идея использовать рабов в качестве воинов может показаться странной, но для турок, умелых скотоводов, называвших покоренных христиан «райей» – «стадом», она была довольно естественной. Если можно пользоваться людьми как «овцами», почему бы не завести и людей-«овчарок»? Детей, взимаемых с побежденных в качестве своего рода налога, забирали из их семей, обращали в ислам и воспитывали в качестве воинов. Юридически они становились рабами султана и обычно предназначались или для службы во дворце, или в массе своей – для службы в так называемых «новых войсках» – «ени чери», в европейской традиции превратившихся в янычар.
Было время – это были лучшие войска Оттоманской империи. Но с течением времени их перестали пополнять новыми наборами рабов, выгодная служба стала наследственной – и к концу восемнадцатого века янычары выродились в малоуправляемую вооруженную массу, куда более опасную для султана, чем для его врагов.
Этот же вариант – приобретение детей-рабов, выращиваемых для войны, – в Египте принял и вовсе странный оборот: они, называемые мамлюками, сами стали там правящим сословием, а их беи – властью в стране. Правда, статус воина-мамлюка по наследству не передавался, сыновья мамлюков получали состояние своих отцов, но не их статус. Новых мамлюков покупали на невольничьих рынках, «сырье» шло главным образом с Кавказа. Они вырастали фанатично преданными исламу, прекрасными воинами, мастерски владевшими и саблей, и конем, но с точки зрения европейских военных представляли собой чистый анахронизм.
Теперь им предстояло помериться с силами с современной французской армией.
Между высадкой французской армии в Египте в июле 1798 года и возвращением ее вождя во Францию в октябре 1799-го прошло немногим больше года. Предприятие это, несмотря на огромные трудности, началось успешно. В битве у Пирамид 21 июля 1798 года французская армия полностью разбила войско мамлюков – и все время между этим днем и 1 августа – днем разгрома французского флота Нельсоном – провела в увлекательной «рыбалке»: на согнутый штык привязывалась длинная веревка, и из Нила выуживали тела погибших беев. В полном соответствии с традицией они шли в бой на чистокровных конях, с выложенными самоцветами саблями и в пышных одеждах, увешанных драгоценностями. Ну, пыл, натиск и прекрасный конь – весь этот рыцарский набор, годный для Средневековья, в XIX веке оказался слабым оружием.
В Европе к этому времени методы борьбы с лихой кавалерией были уже отработаны до автоматизма – пехота строилась в каре и ощетинивалась штыками, в углах этих импровизированных квадратов ставились полевые пушки, нападающих встречали залпом – и конница рассыпалась в прах. Единственным отклонением от установившегося шаблона была разве что команда генерала Бонапарта, получившая широкую известность: «Ученых и ослов на середину!» Целью ее, собственно, было поставить в центр каре наиболее ценные элементы французских походных колонн – драгоценный транспорт и специалистов, но, как отмечает Е.В. Тарле, в данном случае необходимая краткость военной команды шла в ущерб принятым нормам вежливости.
Так что египетское войско оказалось разбитым в пух, кто уцелел – пытался бежать, многие тонули в Ниле, и у предприимчивых удильщиков недостатка в «улове» не было. Солдаты вряд ли сразу поняли, что, собственно, произошло у Абукира. Офицеры высокого ранга, однако, в вопросах стратегии разбирались получше. То, что армия отрезана от Франции – и, следовательно, не получит ни помощи, ни снабжения, ни подкреплений, – им стало понятно. И о том, что отойти армии теперь некуда, они тоже догадывались. Вопрос был в том, что делать дальше?
Египет – всего лишь эпизод долгой и совершенно уникальной, невероятной военной, политической и государственной карьеры Наполеона Бонапарта. Тем не менее этот эпизод оставил огромный след и в истории, и в литературе. Многое, что случилось в Египте в 1798–1799 годах, поразило воображение современников. И то, что он сказал своим генералам, что если пути в Европу больше нет, то есть путь в Азию. И то, что он действительно попытался этот путь открыть и в тяжелейшем походе пересек Синайский полуостров и дошел до города Акра в современном Израиле, и то, что во время отступления, еще более тяжелого, чем сам поход, отдал под раненых всех лошадей, включая собственную. Точно так же, как в рассказах об Итальянской кампании, мнения исследователей колеблются между изумлением перед рассказом о посещении госпиталя, где лежали его солдаты, умирающие от чумы (на эту тему есть даже стихотворение А.С. Пушкина), и холодным замечанием англичан о расстреле пленных турок, которых он не мог ни вести с собой, ни отпустить. Все это общие места, которые, право же, не хочется тиражировать в тысячу первый раз.
Есть, однако, два менее заметных аспекта деятельности Наполеона Бонапарта в Египте, поговорить о которых все-таки хотелось бы.
Было время – это были лучшие войска Оттоманской империи. Но с течением времени их перестали пополнять новыми наборами рабов, выгодная служба стала наследственной – и к концу восемнадцатого века янычары выродились в малоуправляемую вооруженную массу, куда более опасную для султана, чем для его врагов.
Этот же вариант – приобретение детей-рабов, выращиваемых для войны, – в Египте принял и вовсе странный оборот: они, называемые мамлюками, сами стали там правящим сословием, а их беи – властью в стране. Правда, статус воина-мамлюка по наследству не передавался, сыновья мамлюков получали состояние своих отцов, но не их статус. Новых мамлюков покупали на невольничьих рынках, «сырье» шло главным образом с Кавказа. Они вырастали фанатично преданными исламу, прекрасными воинами, мастерски владевшими и саблей, и конем, но с точки зрения европейских военных представляли собой чистый анахронизм.
Теперь им предстояло помериться с силами с современной французской армией.
Между высадкой французской армии в Египте в июле 1798 года и возвращением ее вождя во Францию в октябре 1799-го прошло немногим больше года. Предприятие это, несмотря на огромные трудности, началось успешно. В битве у Пирамид 21 июля 1798 года французская армия полностью разбила войско мамлюков – и все время между этим днем и 1 августа – днем разгрома французского флота Нельсоном – провела в увлекательной «рыбалке»: на согнутый штык привязывалась длинная веревка, и из Нила выуживали тела погибших беев. В полном соответствии с традицией они шли в бой на чистокровных конях, с выложенными самоцветами саблями и в пышных одеждах, увешанных драгоценностями. Ну, пыл, натиск и прекрасный конь – весь этот рыцарский набор, годный для Средневековья, в XIX веке оказался слабым оружием.
В Европе к этому времени методы борьбы с лихой кавалерией были уже отработаны до автоматизма – пехота строилась в каре и ощетинивалась штыками, в углах этих импровизированных квадратов ставились полевые пушки, нападающих встречали залпом – и конница рассыпалась в прах. Единственным отклонением от установившегося шаблона была разве что команда генерала Бонапарта, получившая широкую известность: «Ученых и ослов на середину!» Целью ее, собственно, было поставить в центр каре наиболее ценные элементы французских походных колонн – драгоценный транспорт и специалистов, но, как отмечает Е.В. Тарле, в данном случае необходимая краткость военной команды шла в ущерб принятым нормам вежливости.
Так что египетское войско оказалось разбитым в пух, кто уцелел – пытался бежать, многие тонули в Ниле, и у предприимчивых удильщиков недостатка в «улове» не было. Солдаты вряд ли сразу поняли, что, собственно, произошло у Абукира. Офицеры высокого ранга, однако, в вопросах стратегии разбирались получше. То, что армия отрезана от Франции – и, следовательно, не получит ни помощи, ни снабжения, ни подкреплений, – им стало понятно. И о том, что отойти армии теперь некуда, они тоже догадывались. Вопрос был в том, что делать дальше?
Египет – всего лишь эпизод долгой и совершенно уникальной, невероятной военной, политической и государственной карьеры Наполеона Бонапарта. Тем не менее этот эпизод оставил огромный след и в истории, и в литературе. Многое, что случилось в Египте в 1798–1799 годах, поразило воображение современников. И то, что он сказал своим генералам, что если пути в Европу больше нет, то есть путь в Азию. И то, что он действительно попытался этот путь открыть и в тяжелейшем походе пересек Синайский полуостров и дошел до города Акра в современном Израиле, и то, что во время отступления, еще более тяжелого, чем сам поход, отдал под раненых всех лошадей, включая собственную. Точно так же, как в рассказах об Итальянской кампании, мнения исследователей колеблются между изумлением перед рассказом о посещении госпиталя, где лежали его солдаты, умирающие от чумы (на эту тему есть даже стихотворение А.С. Пушкина), и холодным замечанием англичан о расстреле пленных турок, которых он не мог ни вести с собой, ни отпустить. Все это общие места, которые, право же, не хочется тиражировать в тысячу первый раз.
Есть, однако, два менее заметных аспекта деятельности Наполеона Бонапарта в Египте, поговорить о которых все-таки хотелось бы.
IV
На первый из них (если брать во внимание авторитетную литературу на русском языке) обратил внимание Е.В. Тарле. Его заинтересовал вопрос об организации управления завоеванным Египтом Наполеоном Бонапартом. И он находит это устройство превосходным: страна была разделена на административные округа, во главе каждого из них был поставлен губернатор – начальник французского гарнизона, при котором создавался так называемый «диван» из местных нотаблей. Мечети и духовенство пользовались полной неприкосновенностью, сбор налогов был упорядочен таким образом, чтобы армия получала все ей необходимое за счет местных ресурсов. Имения мамлюкских беев «национализировались». Мобилизация ресурсов, как известно, может носить характер конфискаций. Это не требует ничего, кроме силы, но занимает много времени, потому что необходимые ресурсы всячески укрываются. Или же мобилизация может делаться посредством закупок – это можно сделать быстро, все необходимое будет найдено заинтересованными в сделке продавцами. Однако им надо платить.
Генерал Бонапарт признал, что наличные деньги необходимы ему как инструмент ведения войны. На богатых торговцев-оптовиков были наложены персональные контрибуции. Одного богача из Александрии обвинили в «государственной измене» и отправили в Каир. Там ему заявили, что если он не выложит 300 тысяч франков золотом, то его казнят. Он решил положиться на судьбу и отказался. По распоряжению генерала Бонапарта ему отрубили голову [2] – зато остальные арестованные таким же образом уплатили немедленно – и казна армии получила 4 миллиона франков.
В общем, вышеописанный случай дает некоторое представление об административных методах Бонапарта. Пожалуй, их в сумме можно описать буквально парой слов – безжалостная эффективность.
Вторым интересным аспектом французской оккупации Египта был своеобразный «эффект домино», когда одно действие производит форменную лавину других, совершенно вроде бы не связанных с «…первоначальным камешком, толкнувшим лавину…». Экспедиция была задумана как дело учреждения французской колонии в Северной Африке, и номинальному владельцу Египта, султану Турции, это предполагалось преподнести как жест дружбы. Его непочтительные «вассалы», мамелюкские беи, силой приводились к повиновению – вот и все. А к султану, в Стамбул, собирался отправиться сам «гражданин Талейран», министр иностранных дел Республики, с предложением союза и всестронней помощи. Эта возможность рассматривалась в Санкт-Петербурге настолько серьезно, что ожидалась возможность войны, и на Черном море делались приготовления к тому, чтобы дать отпор франко-турецкому флоту.
Однако захват Мальты поменял весь предполагаемый политический расклад. Россия вошла во Вторую Коалицию, к ней присоединилась и Турция, и теперь Бонапарту в Египте следовало уже не ждать из Стамбула помощи, а опасаться турецкой армии. Англичане туркам помогли и снаряжением, и транспортом, и морским эскортом – и в результате в июле 1799 года под Абукиром высадилась целая турецкая армия. 25 июля генерал Бонапарт напал на нее и полностью уничтожил. Вклад Турции в военные усилия Второй Коалиции на этом закончился. Русские победы в Северной Италии, однако, оставались. Летом 1799 года они были серьезнейшим фактором, влиявшим на всю политическую жизнь Франции.
Директория оказалась дискредитированной.
Генерал Бонапарт признал, что наличные деньги необходимы ему как инструмент ведения войны. На богатых торговцев-оптовиков были наложены персональные контрибуции. Одного богача из Александрии обвинили в «государственной измене» и отправили в Каир. Там ему заявили, что если он не выложит 300 тысяч франков золотом, то его казнят. Он решил положиться на судьбу и отказался. По распоряжению генерала Бонапарта ему отрубили голову [2] – зато остальные арестованные таким же образом уплатили немедленно – и казна армии получила 4 миллиона франков.
В общем, вышеописанный случай дает некоторое представление об административных методах Бонапарта. Пожалуй, их в сумме можно описать буквально парой слов – безжалостная эффективность.
Вторым интересным аспектом французской оккупации Египта был своеобразный «эффект домино», когда одно действие производит форменную лавину других, совершенно вроде бы не связанных с «…первоначальным камешком, толкнувшим лавину…». Экспедиция была задумана как дело учреждения французской колонии в Северной Африке, и номинальному владельцу Египта, султану Турции, это предполагалось преподнести как жест дружбы. Его непочтительные «вассалы», мамелюкские беи, силой приводились к повиновению – вот и все. А к султану, в Стамбул, собирался отправиться сам «гражданин Талейран», министр иностранных дел Республики, с предложением союза и всестронней помощи. Эта возможность рассматривалась в Санкт-Петербурге настолько серьезно, что ожидалась возможность войны, и на Черном море делались приготовления к тому, чтобы дать отпор франко-турецкому флоту.
Однако захват Мальты поменял весь предполагаемый политический расклад. Россия вошла во Вторую Коалицию, к ней присоединилась и Турция, и теперь Бонапарту в Египте следовало уже не ждать из Стамбула помощи, а опасаться турецкой армии. Англичане туркам помогли и снаряжением, и транспортом, и морским эскортом – и в результате в июле 1799 года под Абукиром высадилась целая турецкая армия. 25 июля генерал Бонапарт напал на нее и полностью уничтожил. Вклад Турции в военные усилия Второй Коалиции на этом закончился. Русские победы в Северной Италии, однако, оставались. Летом 1799 года они были серьезнейшим фактором, влиявшим на всю политическую жизнь Франции.
Директория оказалась дискредитированной.
Примечания
1. Цитируется по тексту собрания сочинений Е.В. Тарле, том Х, стр. 111.
2. Цитируется по тексту собрания сочинений Е.В. Тарле, том VII, стр 69.
2. Цитируется по тексту собрания сочинений Е.В. Тарле, том VII, стр 69.
Меч и тога
I
Ребенок, родившийся 3 мая 1748 года в скромной семье чиновника, управлявшего почтой в портовом городке Фрежюс, был вполне обыкновенным маленьким мальчиком, и никакая гадалка в мире не нашла бы у него никаких особых признаков, сулящих ему долю потрясателя основ. Эммануель Сийес и дальше двигался по жизни более или менее предсказуемой тропой: его родители верили в блага, даваемые образованием, и сын их поучился сперва в иезуитской школе во Фрежюсе, а потом в более продвинутом учебном заведении, которое вели отцы из ордена Доктринариев.
В возрасте 17 лет он поступил в так называемую Малую семинарию Св. Сульпиция (младшее отделение весьма аристократической семинарии Св. Сульпиция, где учился, в частности, Шарль Мори́с Талейран-Перигор), но через 5 лет его попросили оттуда уйти. Причины этого оглашены не были.
Ему пришлось два года доучиваться в другой семинарии, у отцов-лазаристов, и только два года спустя, 28 июля 1772 года, Сийес получил наконец сан священника. Блестящих дарований не обнаружил – в классе из 80 человек, согласно полученным оценкам, он оказался 54-м. Церковную карьеру аббат Сийес тоже делал довольно скромную – он служил секретарем епископа в Бретани, пока не был переведен, в составе свиты своего епископа, Жозефа де Люберзака, в Шартр. Тот относился к своему секретарю вполне благожелательно и сделал его главным викарием Шартрского собора. Должность была довольно значительной – всего в соборе было 30 викариев, и Сийес был их главой – но деятельность аббата сводилась главным образом к делам хозяйственным.
Это аббата Сийеса вполне устраивало – главной областью его интересов было отнюдь не богословие. Он усердно читал Монтескье, Руссо и Декарта, а с особым вниманием знакомился с трудами англичан, вроде Гоббса [1].
Прославился он перед самой Революцией как публицист – написал памфлет «Что такое Третье Сословие?», который стал прямо-таки программным документом для депутатов Национального Собрания. Аббата довольно быстро оттеснили куда более активные люди, больше его подходившие для наступающих бурных времен, но он успел обнаружить одно замечательное качество: он всегда совершенно точно отражал общественное настроение и следовал ему тоже совершенно точно. Человек, склонный по натуре не вылезать на авансцену, с очень скромными данными оратора, и вот вовсе не лидер и не демагог, он иногда выступал в защиту очень резких шагов, но только тогда, когда ощущал за своей спиной поддержку значительного большинства.
Например, в январе 1793 года он голосовал за казнь короля Людовика XVI. Однако в дела Комитета Общественного Спасения он старался не влезать, занимаясь главным образом орагнизацией школьного образования, и когда в мае 1795-го Конвент приказал арестовать всех членов этого столь недавно страшного учерждения, имени аббата в списке подозреваемых якобинцев не оказалось. Когда его спрашивали, чем он занимался во время Террора, он отвечал коротко: «Оставался в живых» – и это его высказывание на свой лад отражало общественное настроение столь же точно, сколь это сделал в последние предреволюционные годы его знаменитый памфлет о Третьем Сословии. Когда летом 1795-го была принята так называемая Конституция Третьего Года Республики, он отклонил первоначальное предложение войти в Директорию – остался только в Совете Пятисот, служившем чем-то вроде нижней палаты парламента Республики [2]. И только позднее, после долгих колебаний, согласился стать одним из директоров – тем, кто занимался вопросами просвещения и образования.
Генерала Бонапарта он терпеть не мог – его самоуправные действия в Италии противоречили убеждениям Сийеса о том, как должны вести себя военные в отношении своих гражданских начальников.
В 1798 году Сийес решил, что положение члена Директории становится позицией не слишком надежной. Он ушел и устроил так, что его отправили в Берлин, на сравнительно спокойный пост Полномочного Посла Французской Республики.
Но уже весной 1799 года все вокруг него закачалось. Французские войска были разбиты в Италии Суворовым. Совет Пятисот посчитал, что «…республиканские основы Директории…» должны быть укреплены, и официально потребовал у Директории отчета в ее действиях.
A Сийес был срочно отозван из Берлина – его заочно избрали в Директорию.
В возрасте 17 лет он поступил в так называемую Малую семинарию Св. Сульпиция (младшее отделение весьма аристократической семинарии Св. Сульпиция, где учился, в частности, Шарль Мори́с Талейран-Перигор), но через 5 лет его попросили оттуда уйти. Причины этого оглашены не были.
Ему пришлось два года доучиваться в другой семинарии, у отцов-лазаристов, и только два года спустя, 28 июля 1772 года, Сийес получил наконец сан священника. Блестящих дарований не обнаружил – в классе из 80 человек, согласно полученным оценкам, он оказался 54-м. Церковную карьеру аббат Сийес тоже делал довольно скромную – он служил секретарем епископа в Бретани, пока не был переведен, в составе свиты своего епископа, Жозефа де Люберзака, в Шартр. Тот относился к своему секретарю вполне благожелательно и сделал его главным викарием Шартрского собора. Должность была довольно значительной – всего в соборе было 30 викариев, и Сийес был их главой – но деятельность аббата сводилась главным образом к делам хозяйственным.
Это аббата Сийеса вполне устраивало – главной областью его интересов было отнюдь не богословие. Он усердно читал Монтескье, Руссо и Декарта, а с особым вниманием знакомился с трудами англичан, вроде Гоббса [1].
Прославился он перед самой Революцией как публицист – написал памфлет «Что такое Третье Сословие?», который стал прямо-таки программным документом для депутатов Национального Собрания. Аббата довольно быстро оттеснили куда более активные люди, больше его подходившие для наступающих бурных времен, но он успел обнаружить одно замечательное качество: он всегда совершенно точно отражал общественное настроение и следовал ему тоже совершенно точно. Человек, склонный по натуре не вылезать на авансцену, с очень скромными данными оратора, и вот вовсе не лидер и не демагог, он иногда выступал в защиту очень резких шагов, но только тогда, когда ощущал за своей спиной поддержку значительного большинства.
Например, в январе 1793 года он голосовал за казнь короля Людовика XVI. Однако в дела Комитета Общественного Спасения он старался не влезать, занимаясь главным образом орагнизацией школьного образования, и когда в мае 1795-го Конвент приказал арестовать всех членов этого столь недавно страшного учерждения, имени аббата в списке подозреваемых якобинцев не оказалось. Когда его спрашивали, чем он занимался во время Террора, он отвечал коротко: «Оставался в живых» – и это его высказывание на свой лад отражало общественное настроение столь же точно, сколь это сделал в последние предреволюционные годы его знаменитый памфлет о Третьем Сословии. Когда летом 1795-го была принята так называемая Конституция Третьего Года Республики, он отклонил первоначальное предложение войти в Директорию – остался только в Совете Пятисот, служившем чем-то вроде нижней палаты парламента Республики [2]. И только позднее, после долгих колебаний, согласился стать одним из директоров – тем, кто занимался вопросами просвещения и образования.
Генерала Бонапарта он терпеть не мог – его самоуправные действия в Италии противоречили убеждениям Сийеса о том, как должны вести себя военные в отношении своих гражданских начальников.
В 1798 году Сийес решил, что положение члена Директории становится позицией не слишком надежной. Он ушел и устроил так, что его отправили в Берлин, на сравнительно спокойный пост Полномочного Посла Французской Республики.
Но уже весной 1799 года все вокруг него закачалось. Французские войска были разбиты в Италии Суворовым. Совет Пятисот посчитал, что «…республиканские основы Директории…» должны быть укреплены, и официально потребовал у Директории отчета в ее действиях.
A Сийес был срочно отозван из Берлина – его заочно избрали в Директорию.
II
В июне 1799 года все во Франции выглядело так, как будто бы дух Сен-Жюста готов снова вырваться на свободу: генерал Журден предложил провести заем в размере 100 миллионов франков, который должен был быть проведен в жизнь конфискационными методами. Совет Пятисот принял «закон о заложниках», позволяющий правительству в случае убийства официальных лиц Республики захватывать «подозрительных» – в количестве четырех за одного – и ссылать их в колонии вроде каторжной Гвианы.
Сийес, как поплавок, точно отражающий колебания волн, немедленно призвал «…к дальнейшему подъему революционного духа, ибо враг у ворот и должен быть отражен любой ценой…». Сказано было в истинно республиканском духе, копировавшем античные образцы, – только в роли «…Ганнибала, подступавшего к вратам Рима…», выступал граф Александр Васильевич Суворов, право же, на эту роль не покушавшийся. Однако летом 1799-го он и впрямь подходил к границам собственно Франции. 15 августа генерал Жубер (человек с твердой репутацией верного республиканца) был убит в сражении с русскими под Нови. В Тулузе началось роялистское восстание, в Голландии англичане высадили десант…
B общем, надо было что-то делать, и срочно. Однако память о Терроре сидела слишком глубоко – и первым врагом, против которого Директория направила свои удары, стали якобинцы. Их клуб в Манеже был запрещен, генерал Бернадотт смещен с поста военного министра – с делами он справлялся превосходно, но мог стать на сторону «левых» – а на место министра полиции был назначен Жозеф Фуше, сам бывший якобинец. Он имел репутацию человека, который крови не побоится.
Однако было понятно – эти меры недостаточны. Нужно было что-то более радикальное – и Сийес очень носился с мыслью реорганизовать Республику. Опять-таки, по античной формуле, выдвинутой Цицероном, требовался союз меча и тоги. Или, если использовать словарь, более соответствующий времени, – была нужна «шпага».
Тога, символ закона, должна была занять положенное ей первое место. Роль ее носителя Сийес отводил себе – у него уже был готов проект новой Конституции. Оставалось найти «шпагу». Он думал было о Жубере – но тот был убит. Генерал Моро, выслушав предложение, от него отказался – он «…не хотел покидать почвы закона...». Но 13 октября во Франции появился другой человек, который, в принципе, на законы смотрел куда более широко и сомнений такого рода не испытывал. Наполеон Бонапарт вернулся из Египта.
Генерал Бонапарт был готов «…спасти родину…», очень спешил, сразу же, едва сойдя на берег, устремился в путь и уже 16 октября оказался в Париже.
Жены в столице он не застал.
Сийес, как поплавок, точно отражающий колебания волн, немедленно призвал «…к дальнейшему подъему революционного духа, ибо враг у ворот и должен быть отражен любой ценой…». Сказано было в истинно республиканском духе, копировавшем античные образцы, – только в роли «…Ганнибала, подступавшего к вратам Рима…», выступал граф Александр Васильевич Суворов, право же, на эту роль не покушавшийся. Однако летом 1799-го он и впрямь подходил к границам собственно Франции. 15 августа генерал Жубер (человек с твердой репутацией верного республиканца) был убит в сражении с русскими под Нови. В Тулузе началось роялистское восстание, в Голландии англичане высадили десант…
B общем, надо было что-то делать, и срочно. Однако память о Терроре сидела слишком глубоко – и первым врагом, против которого Директория направила свои удары, стали якобинцы. Их клуб в Манеже был запрещен, генерал Бернадотт смещен с поста военного министра – с делами он справлялся превосходно, но мог стать на сторону «левых» – а на место министра полиции был назначен Жозеф Фуше, сам бывший якобинец. Он имел репутацию человека, который крови не побоится.
Однако было понятно – эти меры недостаточны. Нужно было что-то более радикальное – и Сийес очень носился с мыслью реорганизовать Республику. Опять-таки, по античной формуле, выдвинутой Цицероном, требовался союз меча и тоги. Или, если использовать словарь, более соответствующий времени, – была нужна «шпага».
Тога, символ закона, должна была занять положенное ей первое место. Роль ее носителя Сийес отводил себе – у него уже был готов проект новой Конституции. Оставалось найти «шпагу». Он думал было о Жубере – но тот был убит. Генерал Моро, выслушав предложение, от него отказался – он «…не хотел покидать почвы закона...». Но 13 октября во Франции появился другой человек, который, в принципе, на законы смотрел куда более широко и сомнений такого рода не испытывал. Наполеон Бонапарт вернулся из Египта.
Генерал Бонапарт был готов «…спасти родину…», очень спешил, сразу же, едва сойдя на берег, устремился в путь и уже 16 октября оказался в Париже.
Жены в столице он не застал.
III
Новость о прибытии Бонапарта во Францию была доставлена в Париж в течение одного дня – чудо революционной техники, оптический телеграф, опередило не только обычную почту, но и самых быстрых курьеров. Новость произвела ошеломляющее воздействие – люди на улицах обнимались под возгласы: «Республика спасена!» Люди, стоявшие повыше и будучи в силу этого более осведомлены о ходе дел, полагали, что «…у Директории могут возникнуть проблемы…». Но, наверное, сильнее всех в столице была поражена Жозефина Бонапарт, супруга вернувшегося героя, которая обычно не занимала политическими размышлениями свою хорошенькую головку. Собственно, головку эту обычно не занимало ничего, что не касалось удовольствий ее легкомысленной хозяйки, да и то в пределах ближайшей пары дней.
Однако в данном случае задуматься пришлось даже ей. Уж очень грешна была прелестная Жозефина перед своим супругом – она не только наделала огромных долгов, купив себе поместье Мальмезон, но и жила там вдвоем со своим милым, ненаглядным Ипполитом Шарлем, совершенно открыто поселившимся в Мальмезоне на правах хозяина.
Мысль о том, что ей, нагруженной всем этим грузом, придется теперь предстать перед своим грозным мужем, произвела на мадам Жозефину Бонапарт магическое действие – она не впала в ступор, а немедленно помчалась ему навстречу.
Видимо, у нее появилась идея немедленно заключить мужа в свои любящие объятья, а там – уж как получится. В любом случае это не помешает – после столь явного выражения супружеской привязанности ему будет трудней разразиться гневом… Однако она с ним разминулась, и он успел встретиться со своими братьями и подробно их расспросить…
Когда Жозефина вернулась в Париж, муж не пустил ее на порог. Она заливалась слезами, но он был непреклонен. Тогда к ее молениям присоединились ее дети, Эжен и Гортензия, – и тут Наполеон дрогнул… Супруги примирились. Баррас, собственно, уверял, что примирил их именно он.
Посетив 17 октября 1799 года – на следующий день после его приезда – разгневанного генерала Бонапарта, он выслушал его тирады и сказал ему, что развод, конечно, дело возможное, но генералу предстоит играть важную политическую роль, и лучше бы сейчас не отвлекаться на дела второстепенные, а к прискорбному факту неверности супруги можно отнестись и философски…
Вообще говоря, это был сильный довод. Генерал, конечно, прибыл в Париж спасать Отечество – на этот счет лично он, Баррас, никаких сомнений не имеет. Но вот некоторые депутаты Совета Пятисот требуют предать генерала Бонапарта суду за оставление доверенной ему армии без разрешения правительства, ну, и есть такой бесспорный факт, как административное нарушение: все путешественники, прибывающие с Востока, обязаны провести 40 дней в карантине, чтобы убедиться, что они, помимо своего багажа, не привезли с собой оттуда еще и чумы – a генерал примчался в Париж немедленно.
Наполеон Бонапарт выслушал члена Директории, гражданина Барраса, и, по-видимому, признал, что в его доводах есть нечто рациональное.
Он простил супругу – и занялся делами, требовавшими его немедленного и неукоснительного внимания.
Однако в данном случае задуматься пришлось даже ей. Уж очень грешна была прелестная Жозефина перед своим супругом – она не только наделала огромных долгов, купив себе поместье Мальмезон, но и жила там вдвоем со своим милым, ненаглядным Ипполитом Шарлем, совершенно открыто поселившимся в Мальмезоне на правах хозяина.
Мысль о том, что ей, нагруженной всем этим грузом, придется теперь предстать перед своим грозным мужем, произвела на мадам Жозефину Бонапарт магическое действие – она не впала в ступор, а немедленно помчалась ему навстречу.
Видимо, у нее появилась идея немедленно заключить мужа в свои любящие объятья, а там – уж как получится. В любом случае это не помешает – после столь явного выражения супружеской привязанности ему будет трудней разразиться гневом… Однако она с ним разминулась, и он успел встретиться со своими братьями и подробно их расспросить…
Когда Жозефина вернулась в Париж, муж не пустил ее на порог. Она заливалась слезами, но он был непреклонен. Тогда к ее молениям присоединились ее дети, Эжен и Гортензия, – и тут Наполеон дрогнул… Супруги примирились. Баррас, собственно, уверял, что примирил их именно он.
Посетив 17 октября 1799 года – на следующий день после его приезда – разгневанного генерала Бонапарта, он выслушал его тирады и сказал ему, что развод, конечно, дело возможное, но генералу предстоит играть важную политическую роль, и лучше бы сейчас не отвлекаться на дела второстепенные, а к прискорбному факту неверности супруги можно отнестись и философски…
Вообще говоря, это был сильный довод. Генерал, конечно, прибыл в Париж спасать Отечество – на этот счет лично он, Баррас, никаких сомнений не имеет. Но вот некоторые депутаты Совета Пятисот требуют предать генерала Бонапарта суду за оставление доверенной ему армии без разрешения правительства, ну, и есть такой бесспорный факт, как административное нарушение: все путешественники, прибывающие с Востока, обязаны провести 40 дней в карантине, чтобы убедиться, что они, помимо своего багажа, не привезли с собой оттуда еще и чумы – a генерал примчался в Париж немедленно.
Наполеон Бонапарт выслушал члена Директории, гражданина Барраса, и, по-видимому, признал, что в его доводах есть нечто рациональное.
Он простил супругу – и занялся делами, требовавшими его немедленного и неукоснительного внимания.
IV
Если считать, что революции готовятся на площадях, а перевороты – в салонах, то события, происшедшие в Париже 8–9 ноября 1799 года, бесспорно, были переворотом. В течение примерно трех недель – с середины октября, то есть с момента прибытия Наполеона Бонапарта в столицу, и вплоть до решающих дней начала ноября – в городе непрерывной чередой шли торжественные приемы, официальные обеды, частные встречи в узком кругу и совсем уж конфиденциальные беседы с глазу на глаз, и все это делалось с целью создать личные связи, примирить личные разногласия, обеспечить личные интересы, ну и, конечно, обговорить детали предстоящей «реформы» – так обтекаемо называлась предполагаемая смена режима правления.
Элементы создававшейся комбинации были более или менее определены с самого начала: член Директории Сийес, вкупе с примкнувшим к нему членом Директории Роже-Дюко, действуя с ведома члена Директории Барраса, собирались эту самую Директорию устранить, заменив ее Консулатом в составе трех консулов: Сийеса, Роже-Дюко и генерала Бонапарта – молодого отважного военного, популярного в войсках, но политически человека совершенно неопытного. Члены Директории Гийо и Мулен оставались в неведении – и так и должно было быть, но вот позиции видных военных следовало выяснить заранее.
Опасаться следовало генералов с якобинскими симпатиями – в первую очередь Журдана. Как ни странно, Бонапарт не мог твердо рассчитывать на генерала Ожеро, бывшего своего соратника по Итальянской кампании, – у того были собственные амбиции. Генерал Мюрат был вполне лоялен, и на него можно было рассчитывать – ему обещали руку Каролины Бонапарт, так что он становился членом клана, как бы братом и Наполеону, и Жозефу, и Люсьену. На генерала Леклерка, проделавшего с Бонапартом Египетский поход, можно было положиться как на скалу – он был мужем его сестры, прелестной Полины.
Особый случай был с Бернадоттом – с одной стороны, он был как бы родственником, его жена Дезире была сестрой Жюли, жены Жозефа Бонапарта. Более того, сам Наполеон когда-то ухаживал за Дезире и определенно чувствовал к ней слабость и по сей день. Он был бы рад приветствовать ее супруга в качестве соратника – только вот супруг был очень уж умен, ловок и совершенно не склонен играть роль второй скрипки в оркестре…
Одним из решающих факторов оказалась позиция генерала Моро – 8 ноября в личной беседе он сказал Бонапарту следующее:
«Я устал от ига этих адвокатов, которые губят Республику, предлагаю вам свою поддержку для ее спасения» [3].
Интересно, что Моро ничего не хотел для себя лично – просто он действительно «…устал…» от дикой коррупции режима правления Директории и думал, что любая замена этого режима будет к лучшему – чувство, по-видимому, разделяемое многими военными.
Что касается лиц гражданских, то большую помощь генералу Бонапарту оказали его братья, Жозеф и Люсьен, особенно Люсьен. Пылкий оратор и защитник истинно республиканских добродетелей, он был популярен.
Поистине бесценные услуги оказал министр иностранных дел, Шарль-Морис Талейран – без всякого шума, оставаясь в тени и ничем себя не компрометируя, он сглаживал все шероховатости, устранял все препятствия и добился в результате необходимого ему сближения Сийеса и Бонапарта, вообще-то не выносивших друг друга.
Наконец, свои услуги предложил министр полиции правительства Директории Жозеф Фуше. В заговоре, направленном на свержение Директории, участвовала добрая половина правительства, включая даже и шефа безопасности.
Предприятие имело все шансы на успех.
Элементы создававшейся комбинации были более или менее определены с самого начала: член Директории Сийес, вкупе с примкнувшим к нему членом Директории Роже-Дюко, действуя с ведома члена Директории Барраса, собирались эту самую Директорию устранить, заменив ее Консулатом в составе трех консулов: Сийеса, Роже-Дюко и генерала Бонапарта – молодого отважного военного, популярного в войсках, но политически человека совершенно неопытного. Члены Директории Гийо и Мулен оставались в неведении – и так и должно было быть, но вот позиции видных военных следовало выяснить заранее.
Опасаться следовало генералов с якобинскими симпатиями – в первую очередь Журдана. Как ни странно, Бонапарт не мог твердо рассчитывать на генерала Ожеро, бывшего своего соратника по Итальянской кампании, – у того были собственные амбиции. Генерал Мюрат был вполне лоялен, и на него можно было рассчитывать – ему обещали руку Каролины Бонапарт, так что он становился членом клана, как бы братом и Наполеону, и Жозефу, и Люсьену. На генерала Леклерка, проделавшего с Бонапартом Египетский поход, можно было положиться как на скалу – он был мужем его сестры, прелестной Полины.
Особый случай был с Бернадоттом – с одной стороны, он был как бы родственником, его жена Дезире была сестрой Жюли, жены Жозефа Бонапарта. Более того, сам Наполеон когда-то ухаживал за Дезире и определенно чувствовал к ней слабость и по сей день. Он был бы рад приветствовать ее супруга в качестве соратника – только вот супруг был очень уж умен, ловок и совершенно не склонен играть роль второй скрипки в оркестре…
Одним из решающих факторов оказалась позиция генерала Моро – 8 ноября в личной беседе он сказал Бонапарту следующее:
«Я устал от ига этих адвокатов, которые губят Республику, предлагаю вам свою поддержку для ее спасения» [3].
Интересно, что Моро ничего не хотел для себя лично – просто он действительно «…устал…» от дикой коррупции режима правления Директории и думал, что любая замена этого режима будет к лучшему – чувство, по-видимому, разделяемое многими военными.
Что касается лиц гражданских, то большую помощь генералу Бонапарту оказали его братья, Жозеф и Люсьен, особенно Люсьен. Пылкий оратор и защитник истинно республиканских добродетелей, он был популярен.
Поистине бесценные услуги оказал министр иностранных дел, Шарль-Морис Талейран – без всякого шума, оставаясь в тени и ничем себя не компрометируя, он сглаживал все шероховатости, устранял все препятствия и добился в результате необходимого ему сближения Сийеса и Бонапарта, вообще-то не выносивших друг друга.
Наконец, свои услуги предложил министр полиции правительства Директории Жозеф Фуше. В заговоре, направленном на свержение Директории, участвовала добрая половина правительства, включая даже и шефа безопасности.
Предприятие имело все шансы на успех.
V
И тем не менее предприятие это едва не сорвалось. 28 октября 1799 года генералу Бонапарту в Совете Пятисот был сделан грозный запрос: от него потребовали отчитаться в суммах, полученных им от правительства в период Итальянской кампании. Генерал был возмущен до глубины души – как, его обвиняют в коррупции? Он не отрицал того, что военные действия его обогатили – трудно было отрицать очевидное. Хотя сам он жил в скромном доме в Париже, достаточно было посмотреть на загородные резиденции его жены или его брата Жозефа. Но генерал настаивал на том, что все, что он получил, – это просто военная добыча, на которую он, как и всякий старший офицер, имел законное право, и что никто не смеет обвинять его в том, что он воспользовался хоть одним-единственным франком из выделенных армии фондов для личных целей. Вообще говоря, формально он был прав – в период Итальянской кампании поток золота шел не из Парижа в Италию, а из Италии в Париж. Но поскольку тонкое различие между военной добычей Республики и военной добычей, полагающейся ему лично, он определял сам, то простой бухгалтерской проверки распределения фондов, захваченных, скажем, на Мальте, хватило бы на то, чтобы навсегда похоронить его политические надежды – такого неприкрытого грабежа не позволял себе даже имевший репутацию грабителя Массена.