Борис Васильев. Иванов катер

Борис Васильев
Иванов катер

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

   Вечерами в маленькой поселковой больнице тихо. Бесшумно скользнет по коридорчику сестра, разнося градусники. Прокряхтит сухонькая старушка, да скрипнет дверь за мотористом с «Быстрого», выходящим покурить в холодные сени.
   А сегодня тишина нарушилась тяжелыми шагами врача, беготней сестер, тревожным скрипом носилок.
   Моторист выскочил в коридор:
   – Никифорова с Иванова катера в операционку повезли.
   – Утоп!.. – ахнула бабка.
   – Нет, бабка, за борт свалился…
   За разговорами не заметили, как по коридору мимо палат прошли двое; один прихрамывал, крепко налегая на палку.
   Он был немолод. От хромоты в левой ноге чуть сутулился и при ходьбе привычно выносил вперед правое плечо. Морщины избороздили до черноты загорелое лицо, и особенно много их набежало возле глаз, словно человек этот всю жизнь смотрел против ветра.
   Он шел, стараясь без стука ставить палку, а впереди беззвучно летела девчонка-сестра, от бьющей через край энергии выворачивая по-балетному носки матерчатых тапочек. У операционной остановилась:
   – Посидите.
   Боком скользнула в дверь, а он осторожно присел на краешек стула, поставив между ног палку.
   Как все здоровые люди, он был чуть напуган больничной тишиной: стеснялся сесть поудобнее, скрипнуть стулом, поправить сползавший с плеча тесный халат. Стеснялся своего здоровья, стоптанных башмаков из грубой кожи и тяжелых рук, сплошь покрытых ссадинами и порезами.
   – Иван Трофимыч?.. – Моторист опять вылез в коридор.
   – Петр? – шепотом удивился Иван. – Ты чего тут?
   – Аппендикс вырезали, – не без гордости сообщил моторист, садясь рядом. – Флегмонозный.
   – С Федором-то беда какая… – Иван вздохнул.
   – А что случилось?
   – Запань у Семенова лога утром прорвало. Не знаю, откуда вода пришла, а только рвануло троса, и понесло лес в Волгу. А тут – ветер, волна. Треск стоит – голоса не слышно. Ну, все кто куда: с лесом не пошутишь.
   – Ай-ай-ай!.. – опечалился моторист. – И много ушло?
   – Да нет, немного. Аккурат мы воз навстречу вели, к «Немде» цеплять. Пиловочник сплошь, двести сорок метров. Ну, увидал я: лес в лоб идет…
   – Буксир топором да к берегу! – сказал моторист. – Затрет бревнами – «мама» сказать не поспеешь.
   Иван улыбнулся.
   – А я по-другому рассудил. Плот только сплочен, троса добрые, а ширина в этом месте невелика: развернул, корму в Старую Мельницу сдал – там камни, уязвил прочно. А катерок свой за мысок спрятал. Знаешь, где малинники?
   – Ну?
   – Ну и сдержал лес, не пустил в Волгу-то, на простор.
   – Ишь, сообразил! – завистливо вздохнул моторист. – Премия, поди, будет, благодарность…
   – Благодарность, может, и будет, а вот помощника уж не будет, – вздохнул Иван. – Как ударило нас первой порцией – троса запели, а Федора на бревна сбросило. Выловили, а рука на жилах висит.
   – Оклемается, – уверенно сказал моторист. – Мужик здоровый. Да и доктор молодец: меня пластал – любо-дорого.
   Стемнело, когда из операционной вышел доктор. Увидев его, моторист трусливо юркнул в палату. Скрипнув стулом, Иван встал навстречу, но доктор опустился рядом, и Иван, постояв немного, тоже присел. Он стеснялся начинать разговор, а доктор молчал, медленно разминая в пальцах папиросу.
   – Перелом позвоночника, – сказал он, прикурив и глубоко затянувшись. – Скверное дело, капитан.
   – Долго пролежит? – тихо спросил Иван, плохо представляя, что это значит.
   – Всю жизнь. – Врач курил жадно, изредка разгоняя рукой сизые клубы дыма. – Всю жизнь, капитан, какая осталась…
   – Трое детей… – невольно вырвалось у Ивана.
   – Что?
   – Трое детей, – повторил Иван и опять встал. – Старшему – двенадцать, не больше…
   Доктор молчал. Вспышки папиросы освещали его осунувшееся лицо и капли пота на лбу.
   – Рыбки можно ему?
   – Рыбки? – переспросил врач. – Фруктов хорошо бы. Витамины, понимаешь?
   И опять замолчал. Иван постоял немного и, тихо попрощавшись, похромал к раздевалке.
   В раздевалке он сдал халат и в обмен получил потрепанный рабочий пиджак. Пожилая гардеробщица полюбопытствовала насчет Никифорова, и он сказал ей, что дело Федора плохо и что у него трое детей. Гардеробщица, вздыхая и сокрушаясь, отперла уже по-ночному заложенные двери, и он вышел на темную окраинную улицу поселка.
   Он привычно свернул вниз, к пристаням, но, пройдя немного, остановился. Посмотрел на часы и, быстро перекидывая палку, враскачку зашагал по узкой крутой тропинке от угла и громко постучал палкой по запертой калитке.
   Сквозь надрывный собачий лай послышался сиплый со сна голос:
   – Кого нелегкая?
   – Это я, Бурлаков. Открой, Степаныч, дело к тебе.
   – На место, дармоед!.. – В щели чуть приоткрытой калитки показалась осанистая фигура. – Что за дело?
   – Яблоки у тебя есть, Степаныч?
   – Яблоки?.. – Хозяин неожиданно тоненько захохотал. – Какие тебе яблоки в июле, старый пень?
   – Понимаешь, Никифоров в больнице. Доктор фрукты велел…
   – В больнице?.. – Хозяин задумался. – В больнице – это другое дело. – Он распахнул калитку. – Шагай, Трофимыч. Осторожно, приступочка тут.
   Вслед за Степанычем Иван поднялся на крыльцо и прошел в темные сени. Хозяин щелкнул выключателем; голая лампочка осветила просторное помещение, заваленное плетеными корзинами, мешками и ящиками.
   – Фрукт – великое дело. – Степаныч выволок из угла дырявый мешок, развернул: на дне лежали битые зеленые яблоки. – Первый урожай. Сам бы ел, но ради такого дела…
   – Кислятина, поди.
   – Ты что? Папировка, первый сорт. Гляди-ко… – Хозяин взял яблоко и начал с хрустом жевать его, причмокивая от удовольствия. – Восемь килограмм, хоть на безмене прикинь.
   – Почем же?
   – Ну, как для больного – по рублю.
   – Круто берешь, Степаныч…
   – Первые ведь, от себя отрываю.
   Иван молча отсчитал деньги, взвалил на плечо мешок. Хозяин вел его к калитке, по инерции расхваливая уже проданный товар:
   – Витаминов в этих яблоках – вагон! У меня вон детсад закупает, прокурор для больной жены. Сила яблоки: сорт особый… Счастливо, Трофимыч! Заходи, если что. Тебе – в первую очередь…
   По крутой тропинке Иван спустился к пристаням и сразу увидел плакаты с броской надписью: «Герои нашего затона». Героев узнать было бы невозможно, если бы художник не подписал каждый портрет: «Капитан Иван Бурлаков», «Помощник капитана Федор Никифоров», «Матрос Елена Лапушкина». Все трое сурово глядели вдаль…
   Катера стояли за полузатопленной баржей. Они были одинакового размера, формы, убранства, одинаково освещались сигнальными фонарями, и только на самом дальнем совсем по-домашнему сушилось на веревке белье.
   Иван спрыгнул на катер, громыхнув по железной палубе костыльком. На шум из рубки выглянула худенькая молодая женщина в выгоревшем ситцевом платье; голова ее была повязана полотенцем.
   – Вы, Иван Трофимыч?
   – Ты чего это в полотенце?
   – Голову мыла. Как Федор?
   Он присел, вытянув натруженную ногу, закурил и рассказал, что говорил доктор и как он заходил к Степанычу за яблоками.
   – Плохо, Еленка.
   – Шесть душ кормил, – вздохнула она. – Шесть душ, сам седьмой…
   – Сам седьмой, – повторил Иван, упорно разглядывая огонек папиросы.
   Они опять замолчали. Еленка стояла, по-бабьи пригорюнившись, опустив худенькие плечи, чуть прикрытые легким платьем, а он неторопливо курил, по привычке держа папиросу огнем в ладонь.
   – Кого-то вместо Федора пришлют, – не то спросила, не то сказала она.
   Иван бросил папиросу за борт, поднялся:
   – Пойдем в кубрик. Застынешь.
   По железному трапу они спустились в тесный низкий кубрик. Четыре дивана окружали небольшой, прикрепленный к полу стол; три из них были застланы. В углу возле трапа размещалась вделанная в железный шкаф печурка; остывая, она изредка потрескивала. В противоположном углу был шкаф для одежды и еще один маленький подвесной шкафчик, в котором хранились судовые документы, ведомости, бинокль и прочее ценное имущество.
   От недавно истопленной печи в кубрике было душно. Иван снял пиджак и палкой открыл потолочный люк. Свежий воздух ринулся вниз, а Иван с беспокойством оглянулся на Еленку:
   – Не надует?
   – Нет. – Она ловко поворачивалась в тесном проеме между печуркой, кухонным столиком и трапом, готовя ужин. – Я уж и постирать успела, и помыться, и обсохнуть, пока вы ходили.
   Большими ломтями она нарезала черный хлеб, подала соль, пучок зеленого луку, ложку и большую эмалированную миску, доверху налитую густой ухой. Он взял было ложку, но посмотрел на Еленку и отложил:
   – А ты что же? Или не голодна?
   – Не хочу, – сказала она. – Вы кушайте. Не знаю, горяча ли уха.
   – В самый раз, – сказал он и начал есть, а она села напротив и подперла подбородок рукой.
   Они вообще говорили мало, а за едой не говорили никогда, потому что еда не была для них развлечением. Еленка просто молча глядела, как неторопливо и старательно он ест, как аккуратно подставляет под ложку ломоть хлеба, чтобы уха не капала на стол и чтобы ей было меньше хлопот с уборкой. Она любила смотреть на него, когда он ел: в ней появлялось уютное чувство хозяйки, заботливо кормящей главу семьи после тяжелого трудового дня, и тогда тесный кубрик казался просторным домом, бревенчатые стены которого веками источают смолистый дух…
   Иван вытащил из миски большую разваренную рыбу и стал есть ее, выбирая кости.
   – Хорошего Федор подъязка поймал… – начал он и, поняв, что ест сейчас, пожалуй, последний улов, который выпал на долю его помощника, сказал: – Яблоки Федору отнесешь в больницу. Я утром к домашним его зайду, а оттуда – в контору: надо нового помощника искать.
   Потом он вылез на палубу покурить, а Еленка убрала со стола и вымыла яблоки, заботливо вытерев каждое. Ей хотелось надкусить одно, почувствовать во рту кислый до оскомины сок, но она только понюхала их и сложила в сшитый из старой наволочки мешок.
   Покончив с хозяйством, она разделась и легла. За тонким бортом чуть слышно плескалась вода, а в кубрике было так тепло и привычно, что она почти сразу же уснула и не слышала, как Иван с грохотом запирал на ночь тяжелую дверь рубки.
   Иван легко засыпал в любом месте – будь то узкий диван кубрика или колючий лапник фронтовых привалов. Спал без сновидений и всегда на правом боку, но сегодня никак не мог уснуть.
   Глупо и обидно, что человек, как бы силен он ни был, не может предотвратить беду. Стоять бы Федору на шаг правее борта сегодняшним утром – и спокойно храпел бы он сейчас на соседнем диванчике. Всего на шаг правее. На полшага…
   Он тяжело заворочался, но, боясь разбудить Еленку, сразу притих: молодые любят спать, им это полезно.
   Еленка… Две женщины в его жизни, но первую не стоит вспоминать. Первая родила ему Сашка, а любви не было, и вышло ни то ни се, ничего не вышло, если говорить честно. И правильно, что отдал он тогда жене дом, а себе взял новый костюм да ордена, которые надевал три раза в год: на праздники и в День Победы. Очень правильно, хоть и бобылем оказался уже в возрасте, когда у других – и дети, и радость, и место за столом, которого никто не займет. А она вроде бы счастлива теперь, и то ладно…
   Расчесал ты, Иван, старую болячку: зуд по всей душе пошел. Покурить надо. Покурить, проветриться – и забыть.
   Иван спустил ноги с чуть вздохнувшего дивана. Ощупью нашел штаны, накинул на плечи пиджак и, растопырив руки, пошел к трапу. Нащупал поручни и полез в рубку, с силой подтягивая тело. В рубке разыскал старые галоши (Еленка в них мыла палубу, когда было жарко и железо нагревалось так, что босиком и не ступишь), не смог в них влезть и, громыхнув-таки дверью, вышел на палубу.
   Небо было в тучах, звезд не видно, а луна еще не народилась. Иван присел на крышу моторного отделения и закурил.
   Вода чуть слышно плескалась о борт. Она плескалась всегда – днем и ночью, в штиль и шторм, но он слышал этот плеск только по ночам, если случалось не спать. А в остальное время просто исключал его из сознания, как городской житель исключает грохот трамваев. А ночью любил слушать…
   Замерзнув до озноба, он бросил окурок, запер дверь рубки и осторожно спустился в черноту кубрика. Нырнул под одеяло, и пружины дружно вздохнули под его тяжестью. Натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза.
   Он открыл их, вдруг почувствовав, что Еленка стоит рядом.
   – Проснулась?
   – Я давно проснулась, – сказала она. – Я слышала, как вы ворочались и вздыхали.
   – Надо спать, – сказал он, невольно притягивая ее к себе. – Надо спать, а то что мы завтра за работники будем…
   Он почувствовал, как губы касаются его щеки: она никогда не целовала его, а только касалась губами, смешно вытягивая их. Он повернулся на бок, и она быстро юркнула под одеяло.
   – Зачем вы по железу босиком ходите?..
   Они любили друг друга молча. Ни разу ни одного ласкового слова не расслышал Иван и тоже молчал, про себя выдумывая ей самые нежные прозвища…
   Было еще совсем темно, когда Еленка шевельнулась.
   – Что так рано? – спросил он.
   – Лифчик у меня сохнет, – сказала она, и он понял, что она улыбается. – Рассветет – мужики смеяться начнут: что, мол, за сигнал поднят на Ивановом катере?
   Она чуть коснулась рукой его лба, и он с сожалением отпустил ее. Он всегда отпускал ее с сожалением: слишком уж коротки были летние ночи.
   Утром, пока Еленка готовила завтрак, он достал из носового трюма пять больших лещей: он сам наловил их, сам солил, сам коптил на можжевельнике так, что кожа их даже в сумерки светилась теплым золотистым светом.
   – Никифоровой, – сказал он, поймав удивленный взгляд Еленки. – Скажу, что Федорова доля осталась.
   – А Сашку?
   Иван помолчал, нахмурился. Буркнул под нос:
   – Обойдется Сашок без рыбки.
   Они позавтракали вчерашней ухой, напились чаю и сошли на берег. Еленка свернула наверх, к больнице, а Иван, зажав под мышкой пакет с лещами, похромал вдоль причалов, здороваясь с каждым встречным.
   Дом Никифоровых стоял с края берегового порядка. Федор поставил его прошлым летом, получив за два года стажировочные и взяв ссуду в конторе. Иван все время думал об этой ссуде, но надеялся, что теперь начальство либо скостит долг Никифорову, либо, на худой конец, растянет его на много лет…
   Он хорошо знал этот дом: Федор часто приглашал капитана то на дочкины именины, то на рождение сына. Иван покупал тогда бутылку водки, а Еленка надевала синее шерстяное платье. Хорошие это были вечера…
   Он толкнул тяжелую дверь и вошел в дом. За дощатой перегородкой, отделявшей жилую комнату от маленькой прихожей, слышался громкий обиженный плач.
   – Паша!.. – окликнул Иван.
   Плач стал сильнее, но ответа не последовало.
   – Есть кто живой? – спросил Иван, все еще не решаясь без приглашения идти в комнату.
   – Я живой, – недовольно ответил мальчишеский голос, и на русской печи задвигалось что-то похожее на худой, обтянутый штанами зад. Зад этот, вильнув, попятился к приступочке, и Иван наконец разглядел Вовку – старшего отпрыска Никифорова рода.
   – Здравствуй, дядя Иван, – степенно сказал Вовка, подавая левую руку, так как в правой он держал шерстяные, домашней вязки женские чулки.
   – Чего Оленька кричит?
   – Развивается. – Вовка сел на пол и стал надевать чулки на худые исцарапанные ноги. – Может, артисткой будет: орет больно здорово.
   Чулки были велики, но Вовка не обращал на это внимания, деловито прикручивая их к тощим икрам специально припасенными веревочками.
   Поняв, что толку от Вовки не добьешься, Иван аккуратно вытер ноги о половичок и прошел в комнату. В углу на неприбранной кровати кричал ребенок, приваленный подушкой. Увидев Ивана, ребенок сразу перестал орать и улыбнулся, показав два крохотных зуба.
   – Ну что, Ольга, орешь? – спросил Иван, снимая с нее подушку. – Мокрая небось?
   Он развернул девочку, переменил простынку и вновь уложил Ольгу на место. Девочка пускала пузыри и улыбалась, крепко держа Ивана за палец.
   – Она кормлена? – спросил Иван.
   – Кормлена, – сказал Вовка. – Бабка кашу варила.
   Остатки каши были разбросаны по столу. Там же стоял чугунок, грязные тарелки и хлеб.
   – А где бабка?
   – В церкви. Пошли они с дедом в церковь и Надьку с собой увели.
   – А мать?
   – В больнице. Еще не рассвело – побежала. Все равно к папке не пустят, чего бежать?
   Вовка вошел в комнату. Кроме бабкиных шерстяных чулок на нем были надеты тяжелые башмаки.
   – Ты чего это в чулки вырядился?
   – Это теперь не чулки, – сказал Вовка, любуясь собой в зеркало, подвешенное на стене. – Это теперь гетры, дядя Иван. Гетры – футбольная форма.
   Иван посмотрел на него, сказал серьезно:
   – Плохо с отцом-то, Вова.
   – А чего плохо-то? Чай, не утонул: отлежится.
   – Эх, глупый!.. – Иван с сожалением и очень стесняясь высвободил палец из детского кулачка. – Рыбу я там принес. Сунь ее в подпол.
   Вовка нехотя пошел исполнять поручение. Пока он, сопя и вздыхая, громыхал тяжелым люком, Иван собрал грязные тарелки, смахнул со стола, прикрыл хлеб и чугунок с кашей кухонным полотенцем.
   – Ты бабки дождись или матери, футболист, – сказал он, когда Вовка вернулся. – Ребенка одного не оставляй.
   – А что ей сделается? – недовольно спросил Вовка. – Я ее подушкой привалю, чтобы не ползала и не убилась.
   Из разговора было ясно, что Вовка уже все продумал и спорить с ним бесполезно. Поэтому Иван начал издалека:
   – Ты вроде рыбачить со мной собирался? – Вовка мгновенно повернулся к нему.
   – Когда пойдем?
   – Когда?.. – Иван испытующе посмотрел на него. – Три условия тебе ставлю: посуду помыть, воды в бачок натаскать и Ольгу не оставлять. Выполнишь?
   – Выполню, – вздохнул Вовка.
   – Завтра в семь приходи к катеру. Знаешь, где стоим?
   – Знаю! А чего брать? У меня и на верхоплавку есть, и закидушка…
   – Снасть будет полная. Пальтишко захвати.
   – Так тепло. Лето.
   – Леща пойдем брать, Вова. А лещ, он ночью ловится, в тишине. – Иван положил руку на нечесаную, добела выгоревшую голову мальчишки и подумал, что здорово решил насчет рыбалки: значит, часть улова можно будет свободно отдать Вовке как долю в общем труде.
   – Все сделаю, дядя Иван, – говорил Вовка, провожая его к дверям. – Посуду помыть – раз, воды натаскать – два, Ольгу не оставлять…
   – Да, вот еще, – Иван остановился. – Матери скажешь, чтобы сегодня же в отдел кадров с паспортом пришла. Со своим паспортом, не забудешь?..
   Иван шел назад легко и быстро. Все же удачно начался день: и с Вовкой он справился, и насчет рыбалки придумал, и вовремя, очень даже вовремя вспомнил, что Паша Никифорова нигде не работает. И только досадное обстоятельство портило настроение: как же это можно идти в дом, где малые дети, и не захватить с собой кулек карамелек?..
 
   На крыльце приземистого одноэтажного дома, где размещался отдел кадров, сидел рослый парень, сбив на затылок помятую форменную фуражку с треснувшим серебряным «крабом». У ног его стоял потрепанный чемоданчик, к ручке которого был лямками привязан плотно набитый солдатский вещмешок. Темные масляные пятна окрасили мешок в грязно-черный цвет: видно, хозяин швырял его где попало. Флотские брюки парня, зауженные согласно столичной моде, тоже были в пятнах и потеках, зато белоснежная рубашка сияла ослепительной чистотой; в вырезе ее виднелись неправдоподобно синие полосы новенькой тельняшки.
   – Откуда будешь, парень? – спросил Иван.
   – Снизу, – равнодушно ответил парень.
   – Горьковский?
   – Почти что угадал.
   – А чего здесь сидишь?
   – Начальство документы изучает…
   Он вдруг цепко, искоса глянул на Ивана.
   – Говорят, у вас плавсостав укомплектован под завязку. Верно?
   – Кто его знает, – уклончиво сказал Иван. – Вроде бы нет…
   – Значит, в лапу ждет! – Парень выругался. – Либо на пол-литра рассчитывает.
   Начальник отдела кадров получил на фронте штыком в живот и с той поры ел одну манную кашу с молоком.
   – С дизелями знаком? – спросил Иван.
   – Судовой механик… А что?
   – Посиди пока. Узнаю, – сказал Иван и мимо парня прохромал в отдел кадров.
 
   Начальник отдела кадров был худ и черен, как ранний грач. Иван давно знал его: еще до войны вместе ходили в клуб водников на танцы.
   – Здорово, герой затона. – Улыбка у начальника пряталась в глубоких морщинках, и о существовании ее догадывались немногие. – Сразу могу обрадовать: начальство премию вам отгрохало.
   Иван промолчал.
   – И еще одно, уже по секрету. Сегодня местком заседать будет насчет твоего катера. Полагаю, решат присвоить имя, Иван Трофимыч. Большая честь тебе оказывается.
   Раньше не было такого порядка: мелкие суда шли под номерами, крупным наименования присваивали либо на судоверфи, либо приказом по пароходству. А как выбрали в бюро Володьку Пронина, так все пошло иначе. Сумел Володька начальству внушить, что имя для судна почетней благодарностей, и присвоил месткому право решать, кто этого почета достоин.
   – Только пока – ни гугу, – сказал начальник. – Будет приказ, будет и оркестр. – И опять собрал возле рта морщины, запихал в них улыбку и спросил: – Рад?
   – Рад, – вздохнул Иван и закурил, стряхивая пепел в ладонь, потому что начальник курящих не жаловал и пепельниц не держал. – Рад-то рад, Николай Николаич, только кто дает, тот и отбирает.
   – А ты оправдай.
   – Так ведь не посуху ходим, а по воде. – Иван улыбнулся, потом помолчал, показывая этим, что шутки кончены, и сказал серьезно: – Ты вот что, Николай Николаич, ты жену Федора Никифорова оформи матросом ко мне на катер.
   Начальник с удивлением посмотрел на Ивана.
   – Трое детей, Николаич. На Федорову пенсию не потянет.
   – Жалостливый ты больно мужик, Иван Трофимыч, – с неудовольствием сказал начальник.
   – Надо, Николай Николаич. Был я у них: надо.
   Начальник только вздохнул.
   – Ладно. Пришли ее сегодня с паспортом.
   – Сама придет: я Вовке, сыну ее, наказал.
   Начальник пометил что-то в календаре, усмехнулся:
   – В начале навигации ты обязательство брал сократить экипаж с пяти до трех человек. Было такое?
   – Было, – сказал Иван. – При толковом помощнике вполне можно обойтись без моториста и второго матроса.
   – А теперь сам второго матроса просишь. Некрасиво получается.
   – Утремся, – сказал Иван. – Напишу заявление, что погорячился и без второго матроса обойтись не могу. Ну, ругнут меня на партсобрании, а Паша Никифорова каждый месяц полсотни получать будет. Правильно или неправильно?
   – Правильно вообще-то, – согласился начальник. – Продавай свою рабочую гордость за полста рублей.
   – Ничего, – улыбнулся Иван. – Не такой уж я гордый.
   – Ну, договорились, – сказал начальник. – Второй вопрос: кого вместо Федора?
   – Вместо Федора?.. – Иван встал, подошел к окну, выбросил пепел с ладони. – А что за парень у тебя на крыльце сидит?
   – Не советую, Трофимыч, – поморщился начальник. – Ой не советую.
   – Почему?
   Начальник придвинул лежащие с краю стола документы, раскрыл трудовую книжку.
   – «Прасолов Сергей Павлович, – читал он, изредка поглядывая на Ивана. – Специальность – судовой механик, холост…» Подходит?
   – По всем статьям.
   – Погоди. – Начальник перевернул несколько страниц и с выражением прочел: – «Уволен из Саратовского грузового порта десятого июня сего года по собственному желанию…» – Он отложил книжку и посмотрел на Ивана.
   – Ну? – спросил Иван, ничего не поняв.
   – Парень в середине навигации по собственному желанию ушел. Спросил я его, что же это за желание такое: бросить Саратовский порт и к нам в глухомань приехать? Смеется: у вас, говорит, невесты на всю Волгу славятся.
   – Может, человек веселый.
   – Веселый?.. Это ведь пишется только, что по собственному желанию. Не первый год кадрами заведую: знаю. А что там у него на самом деле было – поди вон к тетке Авдотье да погадай.
   – Значит, неправду в документах пишут?
   Начальник досадливо поморщился:
   – Есть, Иван Трофимыч, правда, а есть – истина. Против истины мы ни на волос не согрешим: дело это святое… – Он вздохнул. – Сколько у тебя матросов вместе с Никифоровой будет?
   – Два.
   – Правильно: зарплата – двоим, а палубу драить – одна Елена. Так?
   – Ну?
   – Так где же она, правда-матушка?
   – А-а… – Иван улыбнулся. – Подкусил!
   – Вот так и в нашем деле, – со вздохом сказал начальник.
   Он замолчал и снова стал придирчиво изучать трудовую книжку судового механика Прасолова.
   – А вдруг – не так? – сказал Иван и встал. – Вдруг ты ошибаешься, Николай Николаич? Вдруг он и вправду по собственному желанию уволился и к нам приехал с дорогой душой, а мы…
   – Сомневаюсь, – сказал начальник.
   – А я не могу человека загодя плохим считать, – с непривычной горячностью сказал Иван.
   – Значит, хочешь брать?
   – Беру. Опыт у него есть?
   – Достаточный, – сказал начальник. – Он вон и по Енисею навигацию проплавать успел… Ладно, Трофимыч, гуляй себе на катер, прибирайся, а парня я пришлю. Только помни: я тебя по дружбе предупредил, и чтобы потом…