Борис Васильев. Не стреляйте белых лебедей

   – Доброго здравия, гости дорогие. – Яков Прокопыч пел – не говорил. И кепку снял уважительно. – Откуда это будете, любопытно узнать?
   – Отсюда не видно, – ответили. – На ту сторону перевезете?
   – На ту сторону можно. – Яков Прокопыч и кепку надел, и улыбку спрятал. – Перевезем, согласно тарифу на лодке с мотором. Прошу оплатить проезд в оба конца.
   – А почему же в оба?
   – Лодка вас куда потребуется доставит, а обратно порожняком пойдет.
   – Справедливо, – сказал второй и за кошельком полез.
   Егор этих мужиков по мастям сразу распределил: сивый, лысый да плешивый. И бабенок соответственно: рыжая и пегая. Они в дело не встревали: разговоры сивый с плешивым вели. А лысый окрестностями любовался.
   – Как, – спросил, – рыбка ловится у вас?
   Бабенки возле мешков своих щебетали, а Колька рядом вертелся. В школе занятия кончились, так он иногда сюда заглядывал, отцу помогал. Бабенки на него внимания не обращали, потому что кружил он в отдалении, но когда рыжая из мешка бинокль (настоящий бинокль-то!) вытащила, его вмиг подтянуло. Точно лебедкой.
   – Ах, какой мальчуган славный! – сказала пегая. – Тебя как зовут, мальчик?
   – Колькой, – охрип вдруг Колька: басом представился.
   – А грибы у вас растут, Коля?
   – Рано еще грибам, – прохрипел Колька. – Сыроеги прут кой-где, а масляткам слой не вышел.
   – Что не вышло масляткам? – Рыжая даже бинокль опустила.
   – Слой им не вышел, – пояснил Колька, и ноги его сами собой шаг к этому биноклю совершили. – Грибы слоями идут: сперва маслятки, потом – серяки, за ними – красноголовик с боровиком пойдут. Ну, а следом настоящему грибу слой: груздям и волнухам.
   – Слой – это когда много их, да?
   – Много. Тогда и берут. А так – баловство одно.
   И еще шаг к биноклю сделал: почти что животом в него уперся. И глядеть никуда не мог: только на бинокль. Настоящий ведь бинокль, товарищи милые!
   – Хочешь посмотреть?
   Колька «да» хотел сказать, рот разинул, а вместо «да» бульканье какое-то произошло. Непонятное бульканье, но рыжая все-таки протянула:
   – Только не урони.
   – Не-а.
   Пока тятька мотор получал да наставления от Якова Прокопыча выслушивал, Колька в бинокль смотрел. Если в маленькие окошечки глядеть – большое все видится. А если в большие окошечки, то все, наоборот, маленькое. Непонятно совершенно: должно же большое, если в большое, и маленькое, если в маленькое, правда? А тут все не так. Не так, как положено. И это обстоятельство Кольку куда больше занимало, чем прямое назначение бинокля: он все время вертел его и глядел на ворону с разных концов.
   – Зачем же ты его вертишь? – спросила рыжая. – Смотреть надо в окуляры, вот сюда.
   – Я знаю, – тихо сказал Колька.
   – А для чего же вертишь?
   – Так, – застеснялся Колька. – Интересно.
   – Сынок! – позвал Егор. – Подсоби-ка мне тут, сынок.
   Сунул Колька бинокль в руки рыжей, хотел «спасибо» сказать, но из глотки опять сип какой-то вылез, и пришлось убежать без благодарности. А пегая сказала:
   – Туземец.
   – Оставь, – лениво отмахнулась рыжая. – Обычный плохо воспитанный ребенок.
   Под недреманным оком Якова Прокопыча Егор нацепил «Ветерок» на корму «девятки» (бывший «Утенок» – пузатенький, важный, Егор про это помнил), установил бачок с горючим. Колька весла приволок, уключины, черпачок – все, что положено.
   – Все ладно-хорошо, Яков Прокопыч, – доложил Егор.
   – Опробуй сперва, – сказал заведующий и пояснил туристам: – Первая моторная навигация, можно сказать. Чтоб ошибок не было.
   – Нельзя ли поживее провернуть весь этот ритуал? – ворчливо поинтересовался лысый.
   – Так положено, граждане туристы: техника безопасности. Давай, Полушкин, отгребайся.
   Про технику безопасности Яков Прокопыч с ходу выдумал, потому что правил таких не было. Он про свою безопасность беспокоился.
   – Заведи, Полушкин, мотор на моих глазах. Кружок сделай и обратно пристань, где я нахожусь.
   – Ясно-понятно нам.
   Колька на веслах отгреб от причала. Егор поколдовал с мотором, посовал в него пальцы и завел с одного рывка. Прогрел на холостых оборотах, ловко включил винт, совершил для успокоения заведующего несколько кругов и без стука причалил. Хорошо причалил: на глаз прикинул, где обороты снять, как скорость погасить. И – заулыбался:
   – В тютельку, Яков Прокопыч!
   – Умеешь, – сказал заведующий. – Разрешаю грузиться.
   Егор с сыном на пристань выскочили, быстренько мешки погрузили. Потом туристы расселись, Колька – он на носу устроился – от пристани оттолкнулся, Егор опять завел «Ветерок», и лодка ходко побежала к дальнему лесистому берегу.
   О чем там в пути туристы толковали, ни Егор, ни тем более Колька не слышали. Егор – за моторным грохотом, а Колька потому, что на носу сидел, видел, как волны разбегаются, как медленно, словно с неохотой, разворачиваются к нему другой стороной дальние берега. И Кольке было уже не до туристов: впередсмотрящим он себя чувствовал и только жалел, что, во-первых, компас дома остался, а во-вторых, что рыжая тетенька дала ему поглядеть в бинокль преждевременно. Сейчас бы ему этот бинокль!
   А туристы калякали о том, что водохранилище новое и рыбы тут особой быть не может. До Егора иногда долетали их слова, но значения им он не придавал, всецело поглощенный ответственным заданием. Да и какое было ему дело до чужих людей, сбежавших в тишину и покой на считанные денечки! Он свое дело знал: доставить, куда прикажут, помочь устроиться и отчалить, только когда отпустят.
   – К обрывчику! – распорядился сивый. – Произведем небольшую разведочку.
   Разведочку производили в трех местах, пока наконец и рыжая и пегая не согласовали своих пожеланий. Тогда приказали выгружаться, и Егор с сыном помогли туристам перетащить пожитки на облюбованное под лагерь место.
   Это была веселая полянка, прикрытая разросшимся ельничком. Здесь туристы быстро поставили просторную ярко-желтую палатку на алюминиевых опорах, с пологом и навесом, поручили Егору приготовить место для костра, а Кольке позволили надуть резиновые матрасы. Колька с восторгом надувал их, краснея от натуги и очень стараясь, чтобы все было ладно. А Егор, получив от плешивого топорик, ушел в лесок нарубить сушняка.
   – Прекрасное место! – щебетала пегая. – Божественный воздух!
   – С рыбалкой тут, по-моему, прокол, – сказал сивый. – Эй, малец, как тут насчет рыбки?
   – Ерши, – сказал Колька, задыхаясь (он аккурат дул четвертый матрас).
   – Ерши – в уху хороши. А путная рыба есть?
   – Не-а.
   Рыба, может, и была, но Колька по малости лет и отсутствию снасти специализировался в основном на ершах. Кроме того, он был целиком поглощен процессом надувания и беседу вести не решался.
   – Сам-то ловишь? – поинтересовался лысый.
   – Не-а.
   Колька отвечал односложно, потому что для ответа приходилось отрываться от дутья, и воздух немедленно утекал из матраса. Он изо всех сил зажимал дырку пальцами, но резина в этом месте была толстой, и сил у Кольки не хватало.
   – А батька-то твой ловит?
   – Не-а.
   – Чего же так?
   – Не-а.
   – Содержательный разговор, – вздохнула пегая. – Я же сказала: типичный туземец.
   – Молодец, Коля, – похвалила вдруг рыжая. – Ты очень хорошо надуваешь матрасы. Не устал?
   – Не-а.
   Колька не очень понял, почему он «типичный туземец», но подозревал обидное. Однако не расстраивался: и некогда было, и рыжая тетенька уж очень вовремя похвалила его. А за похвалу Колька готов был не пять – пятьдесят пять матрасов надуть без отдыха.
   Но уже к пятому матрасу Колька настолько от стараний уморился, что в голове гудело, как в пустом чугунке. Он сопел, краснел, задыхался, но дутья этого не прекращал: дело следовало закончить, да и не каждый день матрасы-то надувать приходится. Это ведь тоже ценить надо: матрас-то – для путешествий. И от всего этого он очень пыхтел и уже не слышал, о чем говорят эти туристы. А когда осилил последний, заткнул дырочку пробкой и маленько отдышался – тятька его из ельника выломился. Ель сухую на дрова приволок и сказал:
   – Местечко-то мы не очень-то ласковое выбрали, граждане милые. Муравейник тут за ельничком: беспокоить мураши-то будут. Надо бы перебраться куда.
   – А большой муравейник-то? – спросил сивый.
   – А с погреб, – сказал Егор. – Крепкое семейство, хозяйственное.
   – Как интересно! – сказала рыжая. – Покажите, пожалуйста, где он.
   – Это можно, – сказал Егор.
   Все пошли муравейник смотреть, и Колька тоже: на ходу отдышаться куда как легче. Только за первые елочки заглянули: гора. Что там погреб – с добрую баньку. Метра два с гаком.
   – Небоскреб! – сказал плешивый. – Чудо природы.
   Муравьев кругом бегало – не счесть. Крупные муравьи: черноголовики. Такой тяпнет – сразу подскочешь, и Колька (босиком ведь) на всякий случай подальше держался.
   – Вот какое беспокойство вам будет, – сказал Егор. – А там подальше чуть – еще поляночка имеется, я наглядел. Давайте пособлю с пожитками-то: и вам покойно, и им привычно.
   – Для ревматизма они полезные, муравьи-то, – задумчиво сказал плешивый. – Вот если у кого ревматизм…
   – Ой! – взвилась пегая. – Кусаются, проклятые!..
   – Дух чуют, – сказал Егор. – Они мужики самостоятельные.
   – Да, – вздохнул лысый. – Неприятное соседство. Обидно.
   – Чепуха! – Сивый махнул рукой: – Покорим! Тебя как звать-то, Егором? Одолжи-ка нам бензинчику, Егор. Банка есть?
   Не сообразил Егор, зачем бензинчик-то понадобился, но принес: банка нашлась. Принес, подал сивому:
   – Вот.
   – Молоток мужик, – сказал сивый. – Учтем твою сообразительность. А ну-ка отойдите подальше.
   И плеснул всю банку на муравейник. Плеснул, чиркнул спичкой – ракетой взвилось пламя. Завыло, загудело, вмиг обняв весь огромный муравьиный дом.
   Заметались черноголовики, скрючиваясь от невыносимого жара, затрещала сухая хвоя, и даже старая ель, десятки лет прикрывавшая лапами муравьиное государство, качнулась и затрепетала от взмывшего в поднебесье раскаленного воздуха.
   А Егор с Колькой молча стояли рядом. Загораживаясь от жара руками, глядели, как корчились, сгорая, муравьи, как упорно не разбегались они, а, наоборот, презирая смерть, упрямо лезли и лезли в самое пекло в тщетной надежде спасти хоть одну личинку. Смотрели, как тает на глазах гигантское сооружение, терпеливый труд миллионов крохотных существ, как завивается от жары хвоя на старой ели и как со всех сторон бегут к костру тысячи муравьев, отважно бросаясь в огонь.
   – Фейерверк! – восхитилась пегая. – Салют победы!
   – Вот и все дела, – усмехнулся сивый. – Человек – царь природы. Верно, малец?
   – Царь?.. – растерянно переспросил Колька.
   – Царь, малец. Покоритель и завоеватель.
   Муравейник догорал, оседая серым, мертвым пеплом. Лысый пошевелил его палкой, огонь вспыхнул еще раз, и все было кончено. Не успевшее погибнуть население растерянно металось вокруг пожарища.
   – Отвоевали место под солнцем, – пояснил лысый. – Теперь никто нам не помешает, никто нас не побеспокоит.
   – Надо бы отпраздновать победку-то, – сказал плешивый. – Сообразите что-нибудь по-быстрому, девочки.
   – Верно, – поддержал сивый. – Мужика надо угостить.
   – И муравьев помянуть! – захохотал лысый. И все пошли к лагерю.
   Сзади плелся потерянный Егор, неся пустую банку, в которой с такой готовностью сам же принес бензин. Колька заглядывал ему в глаза, а он избегал этого взгляда, отворачивался, и Колька спросил шепотом:
   – Как же так, тятька? Ведь живые же они…
   – Да вот, – вздохнул Егор. – Стало быть, так, сынок, раз оно не этак…
   На душе у него было смутно, и он хотел бы тотчас же уехать, но ехать пока не велели. Молча готовил место для костра, вырезал рогульки, а когда закончил, бабенки клеенку расстелили и расставили закуски.
   – Идите, – позвали. – Перекусим на скорую руку.
   – Да мы… это… Не надо нам.
   – Всякая работа расчета требует, – сказал сивый. – Мальцу – колбаски, например. Хочешь колбаски, малец?
   Против колбаски Колька устоять не мог: не часто он видел ее, колбаску-то эту. И пошел к накрытой клеенке раньше отца: тот еще вздыхал да хмурился. А потом поглядел на Кольку и тихо сказал:
   – Ты бы руки сполоснул, сынок. Грязные руки-то, поди.
   Колька быстренько руки вымыл, получил булку с колбасой, наслаждался, а в глазах мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали, корчились, падали, и брюшки у них лопались от страшного жара.
   И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тер, чтоб забылись они, чтоб из памяти выскочили, а они копошились. И муторно было на душе у него, и делать ничего не хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось. Но подсел, когда еще раз позвали. Молча подсел, хоть и полагалось слова добрые людям за приглашение сказать. Молча подсел и молча принял от сивого эмалированную кружку.
   – Пей, Егор. С устатку-то употребляешь: по глазам видно. Употребляешь ведь, а?
   – Дык, это… Когда случается.
   – Считай, что случилось.
   – Ну, чтоб жилось вам тут, значит. Чтоб отдыхалось.
   Не лезли слова из него, никак не лезли. Черно на душе-то было, и опрокинул он эту кружку, никого не дожидаясь.
   – Вот это по-русски! – удивился плешивый. Сроду Егор такую порцию в себя не вливал. Да и пить-то пришлось что-то куда как водки позабористее: враз голову закружило, и все муравьи куда-то из нее подевались. И мужики эти показались ему такими своими, такими добрыми да приветливыми, что Егор и стесняться перестал, и заулыбался от уха до уха, и разговорился вдруг.
   – Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут – пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокой. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина, всякая елка-березонька – все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши, обратно же они, это… Тоже.
   – Философ ты, Егор, – хохотал сивый. – Давай излагай программу!
   – Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого…
   – Спирту ты хочешь!
   – Да погоди, мил человек…
   Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: «мил человек». Это, так сказать, на первом этапе. А на втором теплел: «мил дружок» обращался. Моргал ласковыми глазками, улыбался, любил всех бесконечно, жалел почему-то и все пытался хорошее что-то сказать, людей порадовать. Но мысли путались, суетились, как те черноголовики, а слов ему сроду не хватало: видно, при рождении обделили. А уж когда вторую-то кружечку опрокинул – и совсем затуманился.
   – Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему? Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А у нас – голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной – номера? Не-ет, мил дружок, нехорошо это, арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для красоты, для продыху душе дадено. Вот!
   – Да ты поэт, мужик. Сказитель!
   – Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен.
   – Ты лучше спляши нам для веселья-то. Ну?.. Ай, люли, ай, люли! «Светит месяц, светит ясный…»
   – Не надо! – крикнула было рыжая. – Он же на ногах не стоит, что вы!
   – Кто не стоит? Егор не стоит? Да Егор у нас – молоток!
   – Давай, Егорушка! Ты нас уважаешь?
   – Уважаю, хорошие вы мои!
   – Не надо, тятька!
   – Надо, Колюшка. Уважить надо. И – радостно. Всем – радостно! А что мурашей вы пожгли, то бог с вами. Бог с вами, мил дружки мои хорошие!
   Захлопал плешивый:
   – «Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягодка малинка, малинка моя!..» Шевелись, Егор!
   Пели, в ладоши хлопали: только сынок да рыжая смотрели сердито, но Егор их сейчас не видел. Он видел неуловимые, расплывающиеся лица, и ему казалось, что лица эти расплываются в счастливых улыбках.
   – Эх, мил дружки вы мои хорошие! Да чтоб я вас не уважил?..
   Три раза вставал – и падал. Падал, хохотал до слез, веселился, и все хохотали и веселились. Кое-как поднялся, нелепо затоптался по поляне, размахивая не в лад руками. А ноги путались и гнулись, и он все совался куда то не туда, куда хотел. Туристы хохотали на все лады, кто-то уже плясал вместе с ним, а рыжая обняла Кольку и конфетами угощала.
   – Ничего, Коля, ничего. Это сейчас пройдет у него, это так, временно.
   Не брал Колька конфет. И смотрел сквозь слезы. Злые слезы были, жгучие.
   – Давай, Егор, наяривай! – орал сивый. – Хорошо гуляем!
   – Ах, мил дружок, да для тебя…
   Кривлялся Егор, падал – и хохотал. От всей души хохотал, от всего сердца: весело ему было, очень даже весело.
   – Ай, люли, ай, люли! Два притопа, три прихлопа!..
   – Не надо!.. – закричал, затрясся вдруг Колька, вырвавшись из рук рыжей. – Перестань, тятька, перестань!
   – Погоди, сынок, погоди. Праздник ведь какой! Людей хороших встретили. Замечательных даже людей!
   И опять старался: дрыгался, дергался, падал, поднимался.
   – Тятька, перестань!.. – сквозь слезы кричал Колька и тащил отца с поляны. – Перестань же!..
   – Не мешай гулять, малец! Давай, давай отсюда.
   – Шевели ногой, Егор! Хорошо гуляем!
   – Злые вы! – кричал Колька. – Злые, гадкие! Вы нас как мурашей тех, да? Как мурашей?..
   – Егор, а сынок-то оскорбляет нас. Нехорошо.
   – Покажи отцовскую власть, Егор!
   – Как не стыдно! – кричала рыжая. – Он же не соображает сейчас ничего, он же пьяный, как же можно так?
   Никто ее не слушал: веселились. Орали, плясали, свистели, топали, хлопали. Колька, плача навзрыд, все волок куда-то отца, а тот падал, упирался.
   – Да дай ты ему леща, Егор! Мал еще старшим указывать.
   – Мал ты еще старшим указывать… – бормотал Егор, отталкивая Кольку. – Ступай отсюда. Домой ступай, берегом.
   – Тятька-а!..
   – Ы-ых!..
   Размахнулся Егор, ударил. Первый раз в жизни сына ударил и сам испугался: обмер вроде. И все вдруг замолчали. И пляска закончилась. А Колька вмиг перестал плакать: словно выключили его. Молча поднялся, отер лицо рукавом, поглядел в мутные отцовские глаза и пошел.
   – Коля! Коля, вернись! – закричала рыжая.
   Не обернулся Колька. Шел вдоль берега сквозь кусты и слезы. Так и скрылся.
   На поляне стало тихо и неуютно. Егор покачивался, икал, тупо глядя в землю. Остальные молчали.
   – Стыдно! – громко сказала рыжая. – Очень стыдно!
   И ушла в палатку. И все засовестились вдруг, глаза начали прятать. Сивый вздохнул:
   – Перебор. Давай, мужик, отваливай. Держи трояк, садись в свое корыто и – с океанским приветом.
   Зажав в кулаке трешку, Егор, шатаясь, побрел к берегу. Все молча глядели, как летел он с обрыва, как брел по воде к лодке, как долго и безуспешно пытался влезть в нее. Пегая сказала брезгливо:
   – Алкоголик.
   Егор с трудом взобрался в лодку, кое-как, путаясь в веслах, отгреб от берега. Поднялся, качаясь, на ноги, опустил в воду мотор, с силой дернул за пусковой шнур и, потеряв равновесие, полетел через борт в воду.
   – Утонет!.. – взвизгнула пегая.
   Егор вынырнул: ему было по грудь. Со лба свисали осклизлые космы тины. Уцепился за борт, пытаясь влезть.
   – Не утонет, – сказал сивый. – Тут мелко.
   – Эй, мужик, ты бы лучше на веслах! – крикнул лысый. – Мотор не трогай, на веслах иди!
   – Утенок! – вдруг весело отозвался Егор. – Утеночек это мой! Соревнование утенка с поросенком!
   Борт был высок, и, для того чтобы влезть, Егор изо всех сил раскачивал лодку. Раскачав, навалился, но лодка вдруг кувырнулась из-под него, перевернувшись килем вверх. По мутной воде плыли веселые весла. Егор опять скрылся под водой, опять вынырнул, отфыркиваясь, как лошадь. И, уже не пытаясь переворачивать лодку, нащупал в воде веревку и побрел вдоль берега, таща лодку за собой.
   – Эй, может, помочь? – окликнул лысый.
   Егор не отозвался. Молча пер по грудь в воде, весь в тине, как водяной. Оступался, падал, снова вставал, мотая головой и отплевываясь. Но веревку не отпускал, и перевернутая килем вверх лодка тяжело волочилась сзади.
   А мотора на корме не было. Ни мотора, ни бачка с бензином, ни уключин: все ушло на дно. Но Егор не оглядывался и ничего сейчас не соображал. Просто волок лодку вдоль берега в хозяйство усталого Якова Прокопыча.

6

   «Где дурак потерял, там умный нашел» – так-то старики говаривали. И они многое знали, потому как дураков на их веку было нисколько не меньше, чем на нашем.
   Федор Ипатович в большой озабоченности дни проживал. Дело не в деньгах было – деньги имелись. Дело было в том, что не мог разумный человек с деньгами своими добровольно расстаться. Вот так вот, за здорово живешь, выложить их на стол, под чужую руку. Невыносимая для Федора Ипатовича это была задача.
   А решать ее приходилось, невыносимую-то. Приходилось, потому что новый лесничий (вежливый, язви его!), так новый лесничий этот при первом же знакомстве отчеты полистал, справочки просмотрел и спросил:
   – Во сколько же вам дом обошелся, товарищ Бурьянов?
   – Дом? – Дошлый был мужик Федор-то Ипатович: сразу смикитил, куда щеголь этот городской оглоблю гнет. – А прежний за него отдал. Новый мне свояк ставил, так я ему за это прежний свой уступил. Все честь по чести: могу заявление заверенное…
   – Я не о строительстве спрашиваю. Я спрашиваю: сколько стоит лес, из которого выстроен ваш новый дом? Кто давал вам разрешение на порубку в охранной зоне и где это разрешение? Где счета, ведомости, справки?
   – Так ведь не все сочтешь, Юрий Петрович. Дело наше лесное.
   – Дело ваше уголовное, Бурьянов.
   С тем и расстались, с веселым разговором. Правда, срок лесничий установил: две недели. Через две недели просил все в ажур привести, не то…
   – Не то хана, Марья. Засудит.
   – Ахти нам, Феденька!
   – Считаться хотите? Ладно, посчитаемся!
   Деньги-то имелись, да расстаться с ними сил не было. Главное, дом-то уже стоял. Стоял дом – картинка, с петухом на крыше. И задним числом за него деньгу гнать – это ж обидно до невозможности.
   Поднажал Ипатович. Пару сотен за дровишки выручил. Из того же леса, вестимо: пока лесничий в городе в карту глядел, лыко драть можно было. Грех лыко не драть, когда на лапти спрос. Но разворачиваться вовсю все же опасался: о том, что лесничий строг, и до поселка слух дополз. В другие возможности кинулся. И сам искал, и сына натаскивал:
   – Нюхай, Вовка, откуда рублем тянет.
   Вовка и унюхал. Невелика, правда, пожива: три десяточки всего за совет, разрешение да перевозку. Но и три десяточки – тоже деньги.
   Тридцатку эту Федор Ипатович с туристов содрал. Заскучали они на водохранилище тем же вечером: рыба не брала. Вовка первым про то дознался (братика искать послали, да до братика ли тут, когда рублем веет!), дознался и отцу доложил. Тот прибыл немедля, с мужиками за руку поздоровался, папироску у костра выкурил, насчет клева посокрушался и сказал: