Страница:
Люди так быстро преображались, что даже друзья порой не узнавали друг друга. Помню случай. Собралась в кружок группа мобилизованных, только что прошедших санобработку и обмундированных во все новое. Стоят, курят. Разговор идет вяло, озираются по сторонам в поисках своих знакомых. Вдруг один из солдат, вытаращив глаза на стоящего рядом с ним, вскрикивает:
– Колька! Ты это али нет?
По его выражению лица видно, что он не уверен, что рядом с ним стоит его закадычный друг Колька.
– Егор? Вот черт, не узнал дружка своего!
Друзья от радости, что не потерялись в массе одинаково одетых людей, обнялись и хохочут во все горло.
– А кудри твои куда девались? – спрашивает Егор. Колька снимает пилотку, проводит рукой по стриженой голове и с улыбкой отвечает:
– Нетути, сняли... будем живы, отрастут, а теперь на кой ляд они мне!
Все один за другим сняли пилотки и начали ощупывать свои стриженые головы.
Сейчас, после войны, с грустью и сожалением вспоминаю, с какой бесцеремонной поспешностью приходилось нам отправлять людей на фронт. Грустно, потому что не смогли мы уделить им должного внимания, которого они заслуживали. Большинство из них самоотверженно и мужественно прошли по дорогам войны, а многие навечно остались лежать в родной или чужой земле, отдав за Отечество свои молодые жизни.
К концу июля резко сократилось число маршевых батальонов, отправляемых на фронт.
В первых числах августа меня вызвали в штаб округа. Командующий округом представил меня генерал-майору Волчкову, которому поручалось сформировать и возглавить 143-ю запасную лыжную бригаду.
– Вот вам готовый начальник штаба, знакомьтесь, – сказал командующий Волчкову, указывая на меня.
Я представился, а затем обратился к командующему:
– Вы же обещали отправить меня на фронт, как только работы в Новосибирске будут закончены.
– Я помню и сдержу слово, – ответил командующий. – Нам в ближайшие месяцы предстоит сформировать несколько стрелковых соединений. Формирование одного из них будет возложено на вас. Закончите работу и отправитесь на фронт. А пока помогите товарищу Волчкову. Сегодня же, чтобы не терять время, отправляйтесь вместе в Красноярск, где будет дислоцироваться управление вашей бригады.
Красноярск более других сибирских городов устраивал меня, так как там жила моя семья. Кроме того, меня привлекала новая, большая работа.
Организационно в запасную лыжную бригаду входили пять запасных стрелковых полков, один артиллерийский и три отдельных батальона общей численностью более 30000 человек постоянного и переменного состава. Территориально части бригады развертывались в широкой полосе Восточной Сибири от Канска до Минусинска.
Пока мы были в дороге, в удобном двухместном купе спального вагона, я присматривался к своему новому патрону. Он был старше меня лет на десять, очень опрятен, подтянут и вежлив. Держал себя просто, но с достоинством, соблюдая определенную дистанцию. Было видно, что он происходит из интеллигентной семьи. Длительный опыт работы в армии с людьми подсказывал мне, что я буду иметь дело с человеком справедливым, выдержанным, но недостаточно общительным. В его характере было много черт, присущих офицерам, которые долгое время не работали в строю.
В Красноярск мы прибыли поздно ночью. После того как Волчков устроился в гостинице, я отправился домой, в военный городок в 6 км от города. Дома меня не ждали и были несказанно рады моему внезапному появлению. Мы проговорили всю ночь, так как после месячной разлуки, за время которой произошло столько событий, было о чем поговорить. Уснул я только под утро, естественно, проспал и опоздал на 15 минут. Волчков уже ждал меня в штабе. Встретил сурово.
– Вы опоздали на 15 минут, – сказал он, глядя на свои часы. – На первый раз ограничусь замечанием, но предупреждаю, чтобы подобных опозданий впредь не было.
Конечно, я был виноват, но в то же время меня задел его излишний формализм.
«Настоящий аппаратчик, – подумал я. – Будь на его месте строевой командир, он сумел бы войти в положение человека, приехавшего домой, к семье».
Волчков, еще не зная меня и моего отношения к делу, решил дать своему новому подчиненному на всякий случай наглядный урок требовательности и аккуратности. Эта была первая и последняя натянутость в наших отношениях. В дальнейшем все сложилось как нельзя лучше.
Работы в Красноярске было много. Нужно было сформировать части, разместить, обеспечить материально и организовать боевую и политическую подготовку. Везде мы сталкивались с большими трудностями. Казарменного фонда не хватало, приходилось просить, а иногда и требовать у местных властей жилые помещения, склады и квартиры для офицерского состава. Не меньше проблем представляло собой налаживание воинского порядка, дисциплины и боевой учебы. Многие офицеры поступали к нам из запаса с низким уровнем военной подготовки, без командирских навыков. Эти необходимые качества могла им дать только практическая работа непосредственно в частях и подразделениях, но в подготовке войск мы были ограничены во времени. Кроме того, с наступлением зимы весь личный состав должен был получить твердые практические навыки в лыжной подготовке. Помимо этого, мы периодически по заданию штаба округа формировали маршевые роты и батальоны и отправляли их на фронт. Штаб бригады работал круглые сутки, но никто не жаловался на усталость, даже машинистки, – наоборот, работали все с необъяснимо откуда взявшейся просто неиссякаемой энергией. Желание трудиться в те необыкновенные месяцы подъема можно сравнить с неутолимой жаждой, когда пьешь, пьешь и все не можешь напиться. В то тяжелое время для нашей страны мы трудились как одержимые.
За время моей работы в 143-й запасной бригаде пару раз проездом на несколько часов останавливался в Красноярске командующий войсками округа генерал-лейтенант Медведев. На вокзале его встречали генералы красноярского гарнизона. Вместе с ними был и Волчков. Перед выездом, готовясь к докладу о положении дел в бригаде, он нервничал, волновался, а возвращался расстроенным и подавленным. Командующий любил в разговоре употреблять крепкие выражения, а невзлюбив подчиненного, бранился зло и долго, пока не доводил свою жертву до отчаяния. К сожалению, с легкой руки Ворошилова, брань широко распространилась в нашей армии. Мне вспоминается один из многих рассказов о Ворошилове на эту тему.
Ворошилов любил стрелять из пистолета и при всяком удобном случае демонстрировал свое мастерство командному составу. Находясь как-то в одной из частей Ленинградского военного округа, он решил проверить офицеров в стрельбе из пистолетов. Как и следовало ожидать, результаты оказались неудовлетворительными. Тогда Ворошилов решил лично продемонстрировать офицерам класс. После стрельбы офицерам принесли и показали мишень с пробоинами. Результаты были отличными.
– Вот как надо стрелять, – сказал Ворошилов и для пущей убедительности употребил крепкое словцо.
Довольный своим результатом, он весело беседовал с офицерами, стыдил их и острил на их счет, пересыпая остроты нецензурными словечками. К концу беседы один из молодых политруков роты попросил разрешения у Ворошилова обратиться к нему с вопросом.
– Что там у вас, говорите, – разрешил Ворошилов.
– Товарищ Маршал Советского Союза, – робко, тоненьким голоском начал политрук, – в вашем приказе, который нам зачитывали, говорится о том, что в войсках армии распространена матерная брань и предлагается покончить с этим бескультурьем, а тех, кто ругается, строго наказывать. А вот вы сами все время материтесь. Как это понимать?
Ворошилов вспыхнул, побагровел, хотел что-то ответить, но вдруг, круто обернувшись к командующему войсками Ленинградского округа Белову, сказал:
– Белов, объясни! – и тут же удалился к своему автомобилю.
Все были смущены. Белов долго стоял, ошеломленный неожиданным поворотом дела, зло посмотрел на офицеров, затем укоризненно покачал головой и, не найдя никакого объяснения, выпалил:
– Эх, вы, мать вашу... Какого человека обидели! – и быстро направился к Ворошилову.
От командующего Александр Тимофеевич Волчков возвращался «убитый», молча проходил к себе в кабинет, садился за письменный стол и, откинувшись на спинку кресла, долго тер платком лоб и затылок. Работать в этот день он уже не мог: общение с командующим выбивало его из колеи. Он тяжело переживал грубости в свой адрес, это лишало его сразу дара речи, что еще больше подогревало командующего.
Как-то после одной из таких словесных экзекуций я зашел к Волчкову выяснить, чем конкретно был недоволен командующий. Александр Тимофеевич не сразу нашелся, что ответить. Он тяжело вздыхал, о чем-то напряженно и мучительно думал, ерзал в кресле и все время вытирал платком потный лоб. Наконец, как бы очнувшись, с усилием выдавил из себя:
– Да-а-а... знаете ли... должен вам сказать... – Он развел в стороны руки, показывая, что сам ничего не может понять.
Сам по себя Медведев был неплохим человеком. Он не щадил себя в работе, болел за дела округа, любил порядок, дисциплину, был отзывчив, умел ценить хороших командиров и проявлял заботу о подчиненных. Солдафонство его, как и многих других военачальников, имело свое объяснение. Как правило, тон общения с людьми задавался сверху. Приоритет этого, казалось бы, несвойственного советской действительности тона всецело принадлежал нашим бывшим партийным вельможам. Это были люди невежественные, а многие из них и аморальные, но наделенные неограниченной властью. Все нижестоящие казались им жалким ничтожеством. Дурной пример заразителен, особенно для людей с низким культурным уровнем. Вот так вниз по ступенькам служебной лестницы передавалась от старшего к младшему эта зараза.
Общение с Медведевым делало Волчкова абсолютно беспомощным, лишало уверенности в своих силах. Ему все казалось значительно сложнее, чем было на самом деле.
Помню, я сидел в столовой за только что поданной тарелкой супа. Подходит ко мне дежурный по штабу с приказанием от Волчкова немедленно прибыть к нему. Я решил доесть суп и сказал офицеру:
– Доложите генералу, что буду у него через пять минут.
– Генерал приказал, чтобы вы все бросили и явились, – пояснил дежурный офицер.
«Видимо, что-то очень срочное», – подумал я и побежал в штаб.
Войдя в кабинет, я увидел озабоченного Волчкова и подумал, что что-то действительно стряслось. Он потел, тяжело дышал – первый признак волнения.
– Не знаю, как быть, – обращаясь ко мне, сказал Волчков, разводя руками. – Только что по прямому проводу разговаривал с командующим. Он требует, чтобы ровно через два часа ему были представлены служебные характеристики на всех командиров частей. Когда я заикнулся, что за такой короткий срок этого сделать невозможно, он и слушать не захотел, и категорически потребовал выполнить его приказание в срок. Ну и, как всегда, не обошлось без крепких слов.
Последняя фраза была произнесена с горькой гримасой на лице.
– Как же нам быть? Просто ума не приложу, – продолжал он, растерянно глядя на меня.
Опасения Волчкова показались мне преувеличенными.
– Вы обедали, Александр Тимофеевич? – спросил я.
– Да какой там обед, когда я просто не знаю, как за два часа составить девять характеристик. В таком идиотском положении я еще никогда не находился.
– Идите обедать, отдохните, а через полтора часа приходите в штаб. К этому времени характеристики будут готовы. Вы их подпишете, и мы прямым проводом передадим их в штаб округа, – сказал я спокойно и уверенно.
Мои слова произвели на Волчкова такое впечатление, как если бы я отважился сразиться с целым полком.
– Да как это вы так вдруг сделаете? – спросил он недоверчиво.
– Сделаем все, как надо, не беспокойтесь, идите обедать.
Проблема была в том, что все люди в бригаде были новыми и своих командиров частей знали плохо. Давать правдивую характеристику офицеру, которого почти не знаешь, вещь не из легких. Это и беспокоило Волчкова, который привык ко всему относиться честно. Он не видел выхода из этой ситуации. Но выход был.
Как только Волчков ушел, мы с начальником отдела кадров капитаном Боничем приступили к работе. Прежде всего мы просмотрели личные дела, аттестации за прошлое время и записали каждому в характеристике, каким служебным опытом обладает и как аттестовывался в прошлом. В конце добавили только то, что знали о каждом, указав при этом, что за короткий срок совместной работы не было возможности хорошо узнать человека. В результате такого подхода характеристики оказались достаточно полными и правдивыми.
Когда Волчков вернулся в штаб, все характеристики лежали у него на столе. Он раскрыл папку и начал читать. Читал он вдумчиво, не торопился. Постепенно лицо его прояснялось. Дочитав последнюю характеристику, он с благодарностью посмотрел на меня, встал, обнял и, улыбаясь, сказал:
– Вы прямо кудесник!
Я был доволен, что этот славный, немного наивный человек воспрял духом. На ум пришли строчки из «Ларчика» Крылова:
С тех пор Волчков стал больше мне доверять. Он уже не боялся оставлять штаб и выезжать в войска. Теперь он уже не докучал мне своими подробными указаниями.
Позже, когда он увидел, что разговоры по телефону с начальством у меня заканчиваются на более благоприятной ноте, чем у него, то и эту дипломатическую миссию возложил на меня.
Разговаривать с начальством надо действительно уметь. Одну и ту же вещь можно преподнести так, что в одном случае похвалят, а в другом – получишь нагоняй. Эту хитрую «науку» особенно хорошо многие из нас изучили на фронте.
Штабу приходилось заниматься еще и гарнизонными делами, так как Волчков был одновременно начальником гарнизона г. Красноярска.
В частях бригады люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя на редкость дисциплинированно, и случаев чрезвычайных происшествий почти не было. Но совершенно по-иному вели себя те, кто находился на излечении в красноярском госпитале. Многие из них получили ранения при подходе к фронту, не побывав еще в боях и не успев сделать ни одного выстрела. Бравируя повязками и костылями, они изображали из себя героев, проливших кровь за Родину. Самовольно группами они удирали из госпиталей, напивались и устраивали драки на улицах города и в общественных местах. Начальники госпиталей жаловались на них, но были бессильны против самовольных отлучек, так как раненые с верхних этажей спускались через окна, связав простыни. Комендантский патруль, постовые милиционеры и местные жители относились к ним как к фронтовикам, снисходительно и всячески старались их «умиротворить». Но «фронтовики» не успокаивались, а еще больше распалялись. Видя, что их действия остаются безнаказанными, разбушевавшиеся «герои» избивали тех, кто пытался их урезонить, и лезли в драку с представителями власти. Тогда из милиции поступал сигнал SOS. Приходилось бросать работу и выезжать к месту происшествия. Из своего армейского опыта я знал, что в таких случаях надо действовать решительно и строго. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, я действовал только командами, которые быстро приводили в чувство как победителей, так и побежденных. Утихомирив дебоширов, я строем отправлял их на гарнизонную гауптвахту, где за ночь в холодном помещении они приходили в нормальное состояние и в дальнейшем вели себя тише.
В декабре я заболел гриппом и лежал дома. Это был шанс видеть свою семью. Рано утром уходя на работу и возвращаясь далеко за полночь, я видел жену и дочку только спящими, а выходных дней мы не имели.
На третий день болезни утром, когда температура еще держалась, ко мне на квартиру принесли телеграмму из штаба СибВО следующего содержания:
«Вручить немедленно Волчкову. Подполковника Владимирова расчетом прибытия 14 декабря первым отходящим поездом командируйте распоряжение комвойсками».
«Наконец-то меня вызывают для отправки на фронт», – подумал я. Забыв о болезни, быстро оделся, собрал необходимые вещи и отправился в штаб бригады за проездными документами и в ту же ночь выехал в Новосибирск.
Начальник отдела кадров представил меня командующему, а затем начальнику штаба округа. Что говорил мне командующий войсками округа, помню плохо. От высокой температуры у меня кружилась голова, я едва держался на ногах, но все время думал о том, чтобы командующий не заметил моего состояния. В кабинете начальника штаба округа мне стало еще хуже. Я видел его как в тумане, слышал голос, но никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня было только одно желание – как можно скорее добраться до вокзала, сесть в вагон, лечь и уснуть. А начальник штаба, как нарочно, все говорил и говорил, медленно расхаживая по своему огромному кабинету.
Из всего сказанного мне было ясно, что надо немедленно отправляться в поселок Уяр, станция Клюквенная (возле Красноярска), в месячный срок сформировать 140-ю отдельную стрелковую бригаду и отбыть с ней на фронт.
Как я добрался до своего вагона, не помню, наверное, шофер довез меня до вокзала и помог разыскать поезд и вагон.
Я сразу заснул, а проснулся перед самым Красноярском, весь мокрый от пота, но в гораздо лучшем состоянии. С вокзала я сразу поехал в штаб бригады, чтобы доложить генералу Волчкову о моем новом назначении.
Волчков с сожалением выслушал меня, ему явно не хотелось расставаться со мной.
– Мне очень, очень жаль терять вас, – сказал Волчков, – но... ничего не поделаешь, – добавил он с грустью. Мы тепло распрощались с ним, пожелав друг другу успехов. Так я расстался с человеком, с которым проработал душа в душу четыре недолгих, но горячих месяца.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы мы встретились вновь в Москве после войны, в 1945 году. Встретились случайно во дворе пропускного бюро 1-го дома НКО. Очень были рады снова увидеть друг друга, обнялись, расцеловались. Вопросы, воспоминания – как это обычно бывает. Я поделился с ним своими квартирными затруднениями, которые и привели меня в бюро пропусков. Я направлялся к начальнику управления кадров, чтобы, в связи с отсутствием квартиры в Москве, отказаться от учебы на ВАКе, куда я был зачислен кандидатом, и просить о направлении на службу в войска.
– Машина у вас есть? – спросил Волчков.
– Есть, – ответил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.
– Видите ли, я давно искал хорошего человека, которому мог бы передать свою квартиру. После ухода в отставку я переселился к себе на родину, в Пензу. Квартира пустует. Давайте, не откладывая в долгий ящик, поедем, и я вам ее передам.
Я был на седьмом небе. Так, в благодарность за помощь в работе Александр Тимофеевич наградил меня редким для нашего времени подарком – прекрасной отдельной квартирой, где я живу до сих пор.
Это была наша с ним последняя встреча. Через два года Александра Тимофеевича не стало, но я всегда вспоминаю о нем с благодарностью, как о прекрасном человеке, с которым свела меня судьба.
Работа в 143-й запасной лыжной бригаде была первой большой работой, которой я отдавал все свои силы, а взамен получил бесценный опыт, который очень пригодился мне в будущем.
Труды мои в бригаде не остались незамеченными. Мне было присвоено очередное звание подполковника, и приказом командующего войсками СибВО я был награжден месячным окладом.
Не совсем оправившись от перенесенного на ногах гриппа и чувствуя неприятную слабость во всем теле, я все-таки решил отправиться к месту нового назначения в поселок Уяр (ст. Клюквенная). Там уже начала формироваться 140-я отдельная стрелковая бригада.
На станции меня встретил с искренним дружелюбием, как встречают долгожданных друзей, комиссар бригады подполковник Борис Михайлович Луполовер. Он сразу расположил меня к себе. Командиру далеко не безразлично, с каким комиссаром предстоит работать. Равные в правах, они, как пара коней в упряжке, изо дня в день везут тяжелый воз служебных обязанностей. Работа их должна строиться на взаимном уважении и доверии. Когда этого нет, появляются непринципиальные разногласия, мелочные раздоры, часто переходящие в скрытую враждебность, отчего в конечном счете страдает дело.
Надо сказать, чем шире у нас насаждались азиатские методы управления страной, тем быстрее и обширнее шел процесс обновления офицерских кадров. На смену опытным офицерам выдвигались менее подготовленные, а зачастую и менее разборчивые в вопросах нравственности. Все, чем был интересен и красив человек, все личное, индивидуальное было раздавлено как лишнее и вредное. Никто не осмеливался в те печально памятные годы выражать свои взгляды, чувства, симпатии, если они не отвечали официально принятым. Вполне естественно, такая средневековая обстановка, где «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (лучше А.С. Пушкина не скажешь), порождала определенный тип людей, умеющих лавировать и приспосабливаться. Даже после долгих сроков заключения эти люди подчас выходили оттуда такими же, какими и входили, а свои злоключения объясняли закономерным проявлением классовой борьбы в стране, в ходе которой возможны всякие отклонения: лес рубят – щепки летят. Неужели в их головах ни до ареста, ни после не шевельнулась мысль, а все ли благополучно в руководстве партии? Я много раз задумывался об этой породе человека, стараясь понять его психологию. Пришел к выводу, что это совершенно особый вид, предки которого, если верить в переселение душ, были четвероногими его друзьями. Очевидно, поэтому у этих людей такая рабская покорность хозяину.
В последние годы перед Отечественной войной у нас заметно снизился качественный уровень офицерского состава. Часто встречались люди, чьи способности и подготовка совершенно не отвечали занимаемому положению в армии. То же самое, если не в большей степени, относилось и к политработникам. Вполне понятно, как невыносимо тяжело командиру, когда он вынужден ежедневно, бок о бок работать с тупым, ограниченным и самоуверенным типом, про кого говорят: «На грош амуниции, а на рубль амбиции». Б.М. Луполовер не принадлежал к этой породе, что меня очень радовало, а чем лучше я узнавал его, тем большим уважением проникался к нему.
В течение двух зимних месяцев шла напряженная работа по формированию бригады и подготовке ее к предстоящим боевым действиям. На базе кадрового полка мирного времени формировалось уже третье очередное соединение. Каждая часть, убывая на фронт, действовала по принципу: после меня хоть потоп. В результате такого отношения совсем еще недавно благоустроенный военный городок походил на поле ратное после Мамаева побоища. В казармах и землянках, предназначенных для размещения личного состава бригады, царил хаос: недоставало дверей и окон, внутреннее оборудование во многих местах было разобрано и растащено. Нужно было проявлять немалую изобретательность, чтобы, не имея ни средств, ни нужных материалов, заделывать все дыры.
Личным составом бригада укомплектовывалась главным образом за счет кадровых частей, расположенных в Монгольской Народной Республике, и только частично призванными из запаса по мобилизации и выздоравливающими после ранения. Большинство солдат, прибывших из МНР, были старослужащими, по третьему году службы. Все они стремились на фронт. Командный состав был представлен в основном кадровыми офицерами, не имеющими еще боевого опыта.
Несмотря на тяжелые условия, люди сохраняли бодрость духа. Я не помню, чтобы кто-то ныл, жаловался, выражал недовольство или нарушал дисциплину. Трудности переносились спокойно, на них просто не обращали внимания. Люди понимали, что стыдно жаловаться, когда на фронте идут кровопролитные бои, хотя оттуда стали все чаще поступать радостные вести: то в одном, то в другом месте наши войска переходили в наступление. Вслед за Ростовом освобождены Елец, Тихвин, Калинин. Наконец-то после длительного отступления и колоссальных потерь поднялась, как писал Л.Н. Толстой в «Войне и мире», «...дубина народной войны со всею своей грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».
Народ воспрянул духом, и нашим ребятам уже не сиделось в Уяре.
Была у нас, правда, одна проблема, которая доставляла много хлопот. Несмотря на все принятые меры, мы никак не могли справиться с вшивостью. Начальник медслужбы бригады майор Иван Данилович Евсюков, энергичный и ответственный за свое дело врач, казалось, предпринимал все, что было в его силах, но безуспешно. Я нажимал на него, командиров частей и подразделений, требовал ежедневных профилактических осмотров и докладов. Евсюков добросовестно выполнял свои обязанности, но порадовать меня ничем не мог.
– Вы что-то не доделываете, – говорил я Евсюкову, – нужно кропотливо, не спеша, от начала до конца проверить весь процесс обработки как личного состава, так и нательного белья и жилых помещений.
– Все это делается, и очень основательно, – ответил он мне, – но найти причин пока не удается.
– Тогда поработаем вместе и начнем с прачечной, – сказал я.
– Колька! Ты это али нет?
По его выражению лица видно, что он не уверен, что рядом с ним стоит его закадычный друг Колька.
– Егор? Вот черт, не узнал дружка своего!
Друзья от радости, что не потерялись в массе одинаково одетых людей, обнялись и хохочут во все горло.
– А кудри твои куда девались? – спрашивает Егор. Колька снимает пилотку, проводит рукой по стриженой голове и с улыбкой отвечает:
– Нетути, сняли... будем живы, отрастут, а теперь на кой ляд они мне!
Все один за другим сняли пилотки и начали ощупывать свои стриженые головы.
Сейчас, после войны, с грустью и сожалением вспоминаю, с какой бесцеремонной поспешностью приходилось нам отправлять людей на фронт. Грустно, потому что не смогли мы уделить им должного внимания, которого они заслуживали. Большинство из них самоотверженно и мужественно прошли по дорогам войны, а многие навечно остались лежать в родной или чужой земле, отдав за Отечество свои молодые жизни.
К концу июля резко сократилось число маршевых батальонов, отправляемых на фронт.
В первых числах августа меня вызвали в штаб округа. Командующий округом представил меня генерал-майору Волчкову, которому поручалось сформировать и возглавить 143-ю запасную лыжную бригаду.
– Вот вам готовый начальник штаба, знакомьтесь, – сказал командующий Волчкову, указывая на меня.
Я представился, а затем обратился к командующему:
– Вы же обещали отправить меня на фронт, как только работы в Новосибирске будут закончены.
– Я помню и сдержу слово, – ответил командующий. – Нам в ближайшие месяцы предстоит сформировать несколько стрелковых соединений. Формирование одного из них будет возложено на вас. Закончите работу и отправитесь на фронт. А пока помогите товарищу Волчкову. Сегодня же, чтобы не терять время, отправляйтесь вместе в Красноярск, где будет дислоцироваться управление вашей бригады.
Красноярск более других сибирских городов устраивал меня, так как там жила моя семья. Кроме того, меня привлекала новая, большая работа.
Организационно в запасную лыжную бригаду входили пять запасных стрелковых полков, один артиллерийский и три отдельных батальона общей численностью более 30000 человек постоянного и переменного состава. Территориально части бригады развертывались в широкой полосе Восточной Сибири от Канска до Минусинска.
Пока мы были в дороге, в удобном двухместном купе спального вагона, я присматривался к своему новому патрону. Он был старше меня лет на десять, очень опрятен, подтянут и вежлив. Держал себя просто, но с достоинством, соблюдая определенную дистанцию. Было видно, что он происходит из интеллигентной семьи. Длительный опыт работы в армии с людьми подсказывал мне, что я буду иметь дело с человеком справедливым, выдержанным, но недостаточно общительным. В его характере было много черт, присущих офицерам, которые долгое время не работали в строю.
В Красноярск мы прибыли поздно ночью. После того как Волчков устроился в гостинице, я отправился домой, в военный городок в 6 км от города. Дома меня не ждали и были несказанно рады моему внезапному появлению. Мы проговорили всю ночь, так как после месячной разлуки, за время которой произошло столько событий, было о чем поговорить. Уснул я только под утро, естественно, проспал и опоздал на 15 минут. Волчков уже ждал меня в штабе. Встретил сурово.
– Вы опоздали на 15 минут, – сказал он, глядя на свои часы. – На первый раз ограничусь замечанием, но предупреждаю, чтобы подобных опозданий впредь не было.
Конечно, я был виноват, но в то же время меня задел его излишний формализм.
«Настоящий аппаратчик, – подумал я. – Будь на его месте строевой командир, он сумел бы войти в положение человека, приехавшего домой, к семье».
Волчков, еще не зная меня и моего отношения к делу, решил дать своему новому подчиненному на всякий случай наглядный урок требовательности и аккуратности. Эта была первая и последняя натянутость в наших отношениях. В дальнейшем все сложилось как нельзя лучше.
Работы в Красноярске было много. Нужно было сформировать части, разместить, обеспечить материально и организовать боевую и политическую подготовку. Везде мы сталкивались с большими трудностями. Казарменного фонда не хватало, приходилось просить, а иногда и требовать у местных властей жилые помещения, склады и квартиры для офицерского состава. Не меньше проблем представляло собой налаживание воинского порядка, дисциплины и боевой учебы. Многие офицеры поступали к нам из запаса с низким уровнем военной подготовки, без командирских навыков. Эти необходимые качества могла им дать только практическая работа непосредственно в частях и подразделениях, но в подготовке войск мы были ограничены во времени. Кроме того, с наступлением зимы весь личный состав должен был получить твердые практические навыки в лыжной подготовке. Помимо этого, мы периодически по заданию штаба округа формировали маршевые роты и батальоны и отправляли их на фронт. Штаб бригады работал круглые сутки, но никто не жаловался на усталость, даже машинистки, – наоборот, работали все с необъяснимо откуда взявшейся просто неиссякаемой энергией. Желание трудиться в те необыкновенные месяцы подъема можно сравнить с неутолимой жаждой, когда пьешь, пьешь и все не можешь напиться. В то тяжелое время для нашей страны мы трудились как одержимые.
За время моей работы в 143-й запасной бригаде пару раз проездом на несколько часов останавливался в Красноярске командующий войсками округа генерал-лейтенант Медведев. На вокзале его встречали генералы красноярского гарнизона. Вместе с ними был и Волчков. Перед выездом, готовясь к докладу о положении дел в бригаде, он нервничал, волновался, а возвращался расстроенным и подавленным. Командующий любил в разговоре употреблять крепкие выражения, а невзлюбив подчиненного, бранился зло и долго, пока не доводил свою жертву до отчаяния. К сожалению, с легкой руки Ворошилова, брань широко распространилась в нашей армии. Мне вспоминается один из многих рассказов о Ворошилове на эту тему.
Ворошилов любил стрелять из пистолета и при всяком удобном случае демонстрировал свое мастерство командному составу. Находясь как-то в одной из частей Ленинградского военного округа, он решил проверить офицеров в стрельбе из пистолетов. Как и следовало ожидать, результаты оказались неудовлетворительными. Тогда Ворошилов решил лично продемонстрировать офицерам класс. После стрельбы офицерам принесли и показали мишень с пробоинами. Результаты были отличными.
– Вот как надо стрелять, – сказал Ворошилов и для пущей убедительности употребил крепкое словцо.
Довольный своим результатом, он весело беседовал с офицерами, стыдил их и острил на их счет, пересыпая остроты нецензурными словечками. К концу беседы один из молодых политруков роты попросил разрешения у Ворошилова обратиться к нему с вопросом.
– Что там у вас, говорите, – разрешил Ворошилов.
– Товарищ Маршал Советского Союза, – робко, тоненьким голоском начал политрук, – в вашем приказе, который нам зачитывали, говорится о том, что в войсках армии распространена матерная брань и предлагается покончить с этим бескультурьем, а тех, кто ругается, строго наказывать. А вот вы сами все время материтесь. Как это понимать?
Ворошилов вспыхнул, побагровел, хотел что-то ответить, но вдруг, круто обернувшись к командующему войсками Ленинградского округа Белову, сказал:
– Белов, объясни! – и тут же удалился к своему автомобилю.
Все были смущены. Белов долго стоял, ошеломленный неожиданным поворотом дела, зло посмотрел на офицеров, затем укоризненно покачал головой и, не найдя никакого объяснения, выпалил:
– Эх, вы, мать вашу... Какого человека обидели! – и быстро направился к Ворошилову.
От командующего Александр Тимофеевич Волчков возвращался «убитый», молча проходил к себе в кабинет, садился за письменный стол и, откинувшись на спинку кресла, долго тер платком лоб и затылок. Работать в этот день он уже не мог: общение с командующим выбивало его из колеи. Он тяжело переживал грубости в свой адрес, это лишало его сразу дара речи, что еще больше подогревало командующего.
Как-то после одной из таких словесных экзекуций я зашел к Волчкову выяснить, чем конкретно был недоволен командующий. Александр Тимофеевич не сразу нашелся, что ответить. Он тяжело вздыхал, о чем-то напряженно и мучительно думал, ерзал в кресле и все время вытирал платком потный лоб. Наконец, как бы очнувшись, с усилием выдавил из себя:
– Да-а-а... знаете ли... должен вам сказать... – Он развел в стороны руки, показывая, что сам ничего не может понять.
Сам по себя Медведев был неплохим человеком. Он не щадил себя в работе, болел за дела округа, любил порядок, дисциплину, был отзывчив, умел ценить хороших командиров и проявлял заботу о подчиненных. Солдафонство его, как и многих других военачальников, имело свое объяснение. Как правило, тон общения с людьми задавался сверху. Приоритет этого, казалось бы, несвойственного советской действительности тона всецело принадлежал нашим бывшим партийным вельможам. Это были люди невежественные, а многие из них и аморальные, но наделенные неограниченной властью. Все нижестоящие казались им жалким ничтожеством. Дурной пример заразителен, особенно для людей с низким культурным уровнем. Вот так вниз по ступенькам служебной лестницы передавалась от старшего к младшему эта зараза.
Общение с Медведевым делало Волчкова абсолютно беспомощным, лишало уверенности в своих силах. Ему все казалось значительно сложнее, чем было на самом деле.
Помню, я сидел в столовой за только что поданной тарелкой супа. Подходит ко мне дежурный по штабу с приказанием от Волчкова немедленно прибыть к нему. Я решил доесть суп и сказал офицеру:
– Доложите генералу, что буду у него через пять минут.
– Генерал приказал, чтобы вы все бросили и явились, – пояснил дежурный офицер.
«Видимо, что-то очень срочное», – подумал я и побежал в штаб.
Войдя в кабинет, я увидел озабоченного Волчкова и подумал, что что-то действительно стряслось. Он потел, тяжело дышал – первый признак волнения.
– Не знаю, как быть, – обращаясь ко мне, сказал Волчков, разводя руками. – Только что по прямому проводу разговаривал с командующим. Он требует, чтобы ровно через два часа ему были представлены служебные характеристики на всех командиров частей. Когда я заикнулся, что за такой короткий срок этого сделать невозможно, он и слушать не захотел, и категорически потребовал выполнить его приказание в срок. Ну и, как всегда, не обошлось без крепких слов.
Последняя фраза была произнесена с горькой гримасой на лице.
– Как же нам быть? Просто ума не приложу, – продолжал он, растерянно глядя на меня.
Опасения Волчкова показались мне преувеличенными.
– Вы обедали, Александр Тимофеевич? – спросил я.
– Да какой там обед, когда я просто не знаю, как за два часа составить девять характеристик. В таком идиотском положении я еще никогда не находился.
– Идите обедать, отдохните, а через полтора часа приходите в штаб. К этому времени характеристики будут готовы. Вы их подпишете, и мы прямым проводом передадим их в штаб округа, – сказал я спокойно и уверенно.
Мои слова произвели на Волчкова такое впечатление, как если бы я отважился сразиться с целым полком.
– Да как это вы так вдруг сделаете? – спросил он недоверчиво.
– Сделаем все, как надо, не беспокойтесь, идите обедать.
Проблема была в том, что все люди в бригаде были новыми и своих командиров частей знали плохо. Давать правдивую характеристику офицеру, которого почти не знаешь, вещь не из легких. Это и беспокоило Волчкова, который привык ко всему относиться честно. Он не видел выхода из этой ситуации. Но выход был.
Как только Волчков ушел, мы с начальником отдела кадров капитаном Боничем приступили к работе. Прежде всего мы просмотрели личные дела, аттестации за прошлое время и записали каждому в характеристике, каким служебным опытом обладает и как аттестовывался в прошлом. В конце добавили только то, что знали о каждом, указав при этом, что за короткий срок совместной работы не было возможности хорошо узнать человека. В результате такого подхода характеристики оказались достаточно полными и правдивыми.
Когда Волчков вернулся в штаб, все характеристики лежали у него на столе. Он раскрыл папку и начал читать. Читал он вдумчиво, не торопился. Постепенно лицо его прояснялось. Дочитав последнюю характеристику, он с благодарностью посмотрел на меня, встал, обнял и, улыбаясь, сказал:
– Вы прямо кудесник!
Я был доволен, что этот славный, немного наивный человек воспрял духом. На ум пришли строчки из «Ларчика» Крылова:
Не стал я цитировать классика: не хотелось его обижать.
Случается нередко нам
И труд, и мудрость видеть там,
Где стоит только догадаться,
За дело просто взяться.
С тех пор Волчков стал больше мне доверять. Он уже не боялся оставлять штаб и выезжать в войска. Теперь он уже не докучал мне своими подробными указаниями.
Позже, когда он увидел, что разговоры по телефону с начальством у меня заканчиваются на более благоприятной ноте, чем у него, то и эту дипломатическую миссию возложил на меня.
Разговаривать с начальством надо действительно уметь. Одну и ту же вещь можно преподнести так, что в одном случае похвалят, а в другом – получишь нагоняй. Эту хитрую «науку» особенно хорошо многие из нас изучили на фронте.
Штабу приходилось заниматься еще и гарнизонными делами, так как Волчков был одновременно начальником гарнизона г. Красноярска.
В частях бригады люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя на редкость дисциплинированно, и случаев чрезвычайных происшествий почти не было. Но совершенно по-иному вели себя те, кто находился на излечении в красноярском госпитале. Многие из них получили ранения при подходе к фронту, не побывав еще в боях и не успев сделать ни одного выстрела. Бравируя повязками и костылями, они изображали из себя героев, проливших кровь за Родину. Самовольно группами они удирали из госпиталей, напивались и устраивали драки на улицах города и в общественных местах. Начальники госпиталей жаловались на них, но были бессильны против самовольных отлучек, так как раненые с верхних этажей спускались через окна, связав простыни. Комендантский патруль, постовые милиционеры и местные жители относились к ним как к фронтовикам, снисходительно и всячески старались их «умиротворить». Но «фронтовики» не успокаивались, а еще больше распалялись. Видя, что их действия остаются безнаказанными, разбушевавшиеся «герои» избивали тех, кто пытался их урезонить, и лезли в драку с представителями власти. Тогда из милиции поступал сигнал SOS. Приходилось бросать работу и выезжать к месту происшествия. Из своего армейского опыта я знал, что в таких случаях надо действовать решительно и строго. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, я действовал только командами, которые быстро приводили в чувство как победителей, так и побежденных. Утихомирив дебоширов, я строем отправлял их на гарнизонную гауптвахту, где за ночь в холодном помещении они приходили в нормальное состояние и в дальнейшем вели себя тише.
В декабре я заболел гриппом и лежал дома. Это был шанс видеть свою семью. Рано утром уходя на работу и возвращаясь далеко за полночь, я видел жену и дочку только спящими, а выходных дней мы не имели.
На третий день болезни утром, когда температура еще держалась, ко мне на квартиру принесли телеграмму из штаба СибВО следующего содержания:
«Вручить немедленно Волчкову. Подполковника Владимирова расчетом прибытия 14 декабря первым отходящим поездом командируйте распоряжение комвойсками».
«Наконец-то меня вызывают для отправки на фронт», – подумал я. Забыв о болезни, быстро оделся, собрал необходимые вещи и отправился в штаб бригады за проездными документами и в ту же ночь выехал в Новосибирск.
Начальник отдела кадров представил меня командующему, а затем начальнику штаба округа. Что говорил мне командующий войсками округа, помню плохо. От высокой температуры у меня кружилась голова, я едва держался на ногах, но все время думал о том, чтобы командующий не заметил моего состояния. В кабинете начальника штаба округа мне стало еще хуже. Я видел его как в тумане, слышал голос, но никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня было только одно желание – как можно скорее добраться до вокзала, сесть в вагон, лечь и уснуть. А начальник штаба, как нарочно, все говорил и говорил, медленно расхаживая по своему огромному кабинету.
Из всего сказанного мне было ясно, что надо немедленно отправляться в поселок Уяр, станция Клюквенная (возле Красноярска), в месячный срок сформировать 140-ю отдельную стрелковую бригаду и отбыть с ней на фронт.
Как я добрался до своего вагона, не помню, наверное, шофер довез меня до вокзала и помог разыскать поезд и вагон.
Я сразу заснул, а проснулся перед самым Красноярском, весь мокрый от пота, но в гораздо лучшем состоянии. С вокзала я сразу поехал в штаб бригады, чтобы доложить генералу Волчкову о моем новом назначении.
Волчков с сожалением выслушал меня, ему явно не хотелось расставаться со мной.
– Мне очень, очень жаль терять вас, – сказал Волчков, – но... ничего не поделаешь, – добавил он с грустью. Мы тепло распрощались с ним, пожелав друг другу успехов. Так я расстался с человеком, с которым проработал душа в душу четыре недолгих, но горячих месяца.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы мы встретились вновь в Москве после войны, в 1945 году. Встретились случайно во дворе пропускного бюро 1-го дома НКО. Очень были рады снова увидеть друг друга, обнялись, расцеловались. Вопросы, воспоминания – как это обычно бывает. Я поделился с ним своими квартирными затруднениями, которые и привели меня в бюро пропусков. Я направлялся к начальнику управления кадров, чтобы, в связи с отсутствием квартиры в Москве, отказаться от учебы на ВАКе, куда я был зачислен кандидатом, и просить о направлении на службу в войска.
– Машина у вас есть? – спросил Волчков.
– Есть, – ответил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.
– Видите ли, я давно искал хорошего человека, которому мог бы передать свою квартиру. После ухода в отставку я переселился к себе на родину, в Пензу. Квартира пустует. Давайте, не откладывая в долгий ящик, поедем, и я вам ее передам.
Я был на седьмом небе. Так, в благодарность за помощь в работе Александр Тимофеевич наградил меня редким для нашего времени подарком – прекрасной отдельной квартирой, где я живу до сих пор.
Это была наша с ним последняя встреча. Через два года Александра Тимофеевича не стало, но я всегда вспоминаю о нем с благодарностью, как о прекрасном человеке, с которым свела меня судьба.
Работа в 143-й запасной лыжной бригаде была первой большой работой, которой я отдавал все свои силы, а взамен получил бесценный опыт, который очень пригодился мне в будущем.
Труды мои в бригаде не остались незамеченными. Мне было присвоено очередное звание подполковника, и приказом командующего войсками СибВО я был награжден месячным окладом.
Не совсем оправившись от перенесенного на ногах гриппа и чувствуя неприятную слабость во всем теле, я все-таки решил отправиться к месту нового назначения в поселок Уяр (ст. Клюквенная). Там уже начала формироваться 140-я отдельная стрелковая бригада.
На станции меня встретил с искренним дружелюбием, как встречают долгожданных друзей, комиссар бригады подполковник Борис Михайлович Луполовер. Он сразу расположил меня к себе. Командиру далеко не безразлично, с каким комиссаром предстоит работать. Равные в правах, они, как пара коней в упряжке, изо дня в день везут тяжелый воз служебных обязанностей. Работа их должна строиться на взаимном уважении и доверии. Когда этого нет, появляются непринципиальные разногласия, мелочные раздоры, часто переходящие в скрытую враждебность, отчего в конечном счете страдает дело.
Надо сказать, чем шире у нас насаждались азиатские методы управления страной, тем быстрее и обширнее шел процесс обновления офицерских кадров. На смену опытным офицерам выдвигались менее подготовленные, а зачастую и менее разборчивые в вопросах нравственности. Все, чем был интересен и красив человек, все личное, индивидуальное было раздавлено как лишнее и вредное. Никто не осмеливался в те печально памятные годы выражать свои взгляды, чувства, симпатии, если они не отвечали официально принятым. Вполне естественно, такая средневековая обстановка, где «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (лучше А.С. Пушкина не скажешь), порождала определенный тип людей, умеющих лавировать и приспосабливаться. Даже после долгих сроков заключения эти люди подчас выходили оттуда такими же, какими и входили, а свои злоключения объясняли закономерным проявлением классовой борьбы в стране, в ходе которой возможны всякие отклонения: лес рубят – щепки летят. Неужели в их головах ни до ареста, ни после не шевельнулась мысль, а все ли благополучно в руководстве партии? Я много раз задумывался об этой породе человека, стараясь понять его психологию. Пришел к выводу, что это совершенно особый вид, предки которого, если верить в переселение душ, были четвероногими его друзьями. Очевидно, поэтому у этих людей такая рабская покорность хозяину.
В последние годы перед Отечественной войной у нас заметно снизился качественный уровень офицерского состава. Часто встречались люди, чьи способности и подготовка совершенно не отвечали занимаемому положению в армии. То же самое, если не в большей степени, относилось и к политработникам. Вполне понятно, как невыносимо тяжело командиру, когда он вынужден ежедневно, бок о бок работать с тупым, ограниченным и самоуверенным типом, про кого говорят: «На грош амуниции, а на рубль амбиции». Б.М. Луполовер не принадлежал к этой породе, что меня очень радовало, а чем лучше я узнавал его, тем большим уважением проникался к нему.
В течение двух зимних месяцев шла напряженная работа по формированию бригады и подготовке ее к предстоящим боевым действиям. На базе кадрового полка мирного времени формировалось уже третье очередное соединение. Каждая часть, убывая на фронт, действовала по принципу: после меня хоть потоп. В результате такого отношения совсем еще недавно благоустроенный военный городок походил на поле ратное после Мамаева побоища. В казармах и землянках, предназначенных для размещения личного состава бригады, царил хаос: недоставало дверей и окон, внутреннее оборудование во многих местах было разобрано и растащено. Нужно было проявлять немалую изобретательность, чтобы, не имея ни средств, ни нужных материалов, заделывать все дыры.
Личным составом бригада укомплектовывалась главным образом за счет кадровых частей, расположенных в Монгольской Народной Республике, и только частично призванными из запаса по мобилизации и выздоравливающими после ранения. Большинство солдат, прибывших из МНР, были старослужащими, по третьему году службы. Все они стремились на фронт. Командный состав был представлен в основном кадровыми офицерами, не имеющими еще боевого опыта.
Несмотря на тяжелые условия, люди сохраняли бодрость духа. Я не помню, чтобы кто-то ныл, жаловался, выражал недовольство или нарушал дисциплину. Трудности переносились спокойно, на них просто не обращали внимания. Люди понимали, что стыдно жаловаться, когда на фронте идут кровопролитные бои, хотя оттуда стали все чаще поступать радостные вести: то в одном, то в другом месте наши войска переходили в наступление. Вслед за Ростовом освобождены Елец, Тихвин, Калинин. Наконец-то после длительного отступления и колоссальных потерь поднялась, как писал Л.Н. Толстой в «Войне и мире», «...дубина народной войны со всею своей грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».
Народ воспрянул духом, и нашим ребятам уже не сиделось в Уяре.
Была у нас, правда, одна проблема, которая доставляла много хлопот. Несмотря на все принятые меры, мы никак не могли справиться с вшивостью. Начальник медслужбы бригады майор Иван Данилович Евсюков, энергичный и ответственный за свое дело врач, казалось, предпринимал все, что было в его силах, но безуспешно. Я нажимал на него, командиров частей и подразделений, требовал ежедневных профилактических осмотров и докладов. Евсюков добросовестно выполнял свои обязанности, но порадовать меня ничем не мог.
– Вы что-то не доделываете, – говорил я Евсюкову, – нужно кропотливо, не спеша, от начала до конца проверить весь процесс обработки как личного состава, так и нательного белья и жилых помещений.
– Все это делается, и очень основательно, – ответил он мне, – но найти причин пока не удается.
– Тогда поработаем вместе и начнем с прачечной, – сказал я.