Бойм Александр. Летние истории

   Давно осталось позади деление на детские компании, когда такую неодолимую преграду выстраивали год или два разницы, стерлись влюбленности неразделенные и уже почти позабылись разделенные, с последующими изменами, ссорами, а после, разумеется, враждой, не выжившей в тесноте дачной компании.
   Немыслимо было отделаться от магии здешних мест, и везде: и на влажном Кавказе, и в сухом Крыму, и на Крите, и даже в экзотике каких-нибудь Фольклен или Канар, безнадежно тянуло их сюда - к величественным соснам и холодному дыханию Балтики.
   И они понимали уже, что никогда им не найти другого места на этом свете, где бы так же радостно кружила бойкая мошкара у ласкового света лампы и так же добродушно поднимались клубы пара над раскаленным спокойствием чашки горячего чая.
   - Ребята, дайте сигаретку, - попросил Илья.
   - Лови, - приподнялся с дивана Боря и пачка, перелетев через комнату, опустилась в ловко подставленной руке.
   - А Илька как всегда без сигарет, - улыбнулась Тоня.
   - Традиция священна, - ответствовал он, прикуривая.
   - Ты что, столько куришь? - озаботилась Света, - ты же только сегодня покупал.
   - Да вы и расстреляли, - недовольно бросил Илья, чьей широкой безалаберности претили мелочные расчеты сигарет.
   Как в капле угадывается океан, а в песчинке пляж, так и его натура отражалась в приезде без сигарет в Лифляндию, где пошлины и акцизы вздувают их цену втрое.
   Он был чуть выше Страдзинского и заметно шире его в плечах, со скучно очерченным лицом, но веселыми глазами и обаятельной улыбкой.
   Илья полагал себя фотографом и даже где-то иногда печатался, но, увы, Москве (псевдобогемно-светско-тусовочной) был гораздо более известен в качестве мелкого ЛСД-дилера. Он занимался этим еще не вполне серьезно, но уже в пугающих друзей масштабах, хотя, признаться, другое занятие, каким Илья мог преуспеть или хоть бы заработать, выдумать непросто. Был он феноменально ленив и феноменально же необязателен (по слухам Илья опаздывал и манкировал даже свиданиями), так что, с трудом можно понять, как он хоть этим снискал хлеб насущный.
   Совсем не из таких происходил Боря, хотя и возлежащий сейчас на диване совершенным обломовым. Трудолюбиво и целеустремленно торил он дорогу в гранитном мире шоу-бизнеса, добравшись, правда, пока только до клубов средней руки и разогрева перед популярными командами, но дело явно продвигалось, и Боря каждое лето приезжал все более известным.
   Честно говоря, некоторое опасение вызывала его музыка, сложноватая для эстрады, тем паче отечественной. Зато внешностью он обладал великолепной в придачу к отменному росту и отлично сложенному, раздающемуся в стороны мускулами телу, в наследство от родителей ему досталось лицо, исполненное той некрасивой и решительной мужественности, что становится только лучше с годами, достигая пика мужской привлекательности годам к сорока пяти, когда оно становится вполне употребимо в рекламе американских сигарет и даже в героическом кино для роли героического борца с мафией или героического подпаска (на случай, если вестерны за двадцать лет снова войдут в моду).
   После этих слов Вульф, яростно кусая фильтр, откинулся назад и, делая странные пасы руками, неразборчиво и возмущенно бубнил, силясь материализовать еще оставшихся на веранде.
   Кстати, хотя Вульф и производил теперь впечатление законченного неврастеника, это было не совсем верно: вне литературных священнодействий, Женя пребывал в неизменно добродушном и спокойном до флегматичности настроении, выносившем без заметного ущерба даже критические замечания друзей, оценивающих новую рукопись.
   Непонятное оживление на улице заставило его выглянуть в окно. Запущенная комнатушка, обозванная в приступе мании величия кабинетом, выходила на тихий переулок, чья тихая жизнь была, к вульфовской радости, окончательно придушена дорожными работами.
   Напротив располагалась школа, и опаздывающие школьники оглашали воздух частым стуком торопливых ног.
   Да, школа, школа: живой памятник десятилетних мучений, пропитанный удушливым запахом угнетения и скуки. Он вспомнил свою оскорбительную бездарность, вызывавшую легкое презрение математички и унизительное сочувствие физика, вспомнил дешевое фрондерство и ненависть исторички, вспомнил он и обожание литераторши, стыдливо подумав:
   "Надо бы ней зайти, давно не был: - и тут же без связи, - вообще-то девять уже:
   пора спать:"
   Вульф переместил себя на кровать и добрый час не мог заснуть, видя в полудреме своих героев, додумывая Стаса и Свету, сызнова измышляя некоего Павлика, но наступил наконец тяжелый сон, в котором величественные прибалтийские сосны сменялись пряничными домиками старого Таллина.
   Глава II
   Самоутверждающая
   I
   :на подоконник Стас и, выпуская дым в темноту, заговорил:
   - Да, кстати, Бориславский в мае был в Питере.
   - Чего мне не позвонили? - удивился Страдзинский.
   - Ром, мы чего-то тебя так и не поймали, то занято, то никто не отвечаетј - Да? Странно: А! Я наверно в Москве был: Ну, и как он?
   - Прилежный студент, без пяти минут магистр.
   - Серьезно? - весело изумился Илья.
   Бориславский, могущий соперничать в непутевости даже с ним самим, несколько лет назад эмигрировал по явному недосмотру государственного департамента в Калифорнию.
   - Ага, говорит там даже выпить не с кем, приходится от нечего делать учиться.
   Зато здесь он оттянулся, первым делом купил во такой пакет травы, Стасик развел руками, демонстрируя объем, достаточный для приведения в невменяемое состояние всех первокурсников самых престижных московских вузов и еще достало бы полному составу петербургского Рок-клуба в лучшие его годы.
   Стас продолжил свою историю, причем особенный восторг у него отчего-то вызывали свои же провалы в памяти, поглотившие половину визита Бориславского.
   Стасик, самый старший из собравшихся на веранде, был славным пареньком, добродушным, открытым, всегда готовым помочь, ну, разве что, чуть простоватым и инфантильным.
   Отъезд Бориславского, с которым они были неразлучны, положительно пошел ему на пользу - их совместные кутежи вызывали ужас не только у родителей даже Илья участвовал в них не очень охотно, правда, не столько из-за порочности, сколько из-за отупляющей тоски однообразия.
   Сам по себе Стас не так чтобы любил выпить, но получив предложение, приходил, приносил и напивался с удовольствием, если же предлагали покурить, понюхать или проглотить, то он и здесь не отказывался, обладая, однако, неким врожденным благоразумием, не позволившим ему зайти слишком далеко.
   Теперь, лишившись постоянного собутыльника, бывшего, что, надо полагать, очевидно, ведущим в их тандеме, Стасик поуспокоился и даже в каких-то четыре года переполз со второго на пятый курс. Папа еще в преддверии диплома пристроил его в звучно именуемый банк, где он и трудился не без успеха последние года два.
   Кстати, возможности папа простирались заметно дальше, и Стас, единственный из них, мог не думать о заработке и будущем, оставив эти скучные заботы Владимиру Ивановичу, происходившему из породы крупных советских директоров.
   Одна только здешняя его дача говорила - жутковатое дворцового типа строение - безошибочно указывала на социальное положение владельца, вызывая мысль, что место ей где-нибудь не далее чем километрах в тридцати от одной из столиц, были у него, впрочем, хоромы и там, даже, кажется, еще и лучше.
   Владимир Иванович, ходивший раньше дома в длинных сатиновых трусах, а теперь в ярких штанах от спортивного костюма, поверх коих свисало все более внушительное брюхо, Владимир Иванович любитель вкусно пожрать и крепко выпить, а выпив, поучить молодежь, если придется в гостях у сына, жизни:
   Ну и довольно, его нельзя не узнать.
   Хозяйкой веранды и прилегавшей к ней, но малозначной для сюжета дачи была Светка, милая и домовитая пухленькая барышня, прикончившая в этом году юрфак, и уже нашедшая хорошее место.
   Была она сделана из того теста, что дает свету законопослушных граждан и добросовестных налогоплательщиков, но всеми силами тщилась изображать роковую женщину, и, полагая в себе художественные таланты, пробовала петь и рисовать.
   О ее вокале мы из милосердия говорить не станем, а что до живописи, то даже Рома, тактичнейший Рома, не мог согнать блуждающей ухмылки, просматривая бесчисленные кошачьи глаза и охру, размазанную пальцем.
   Ну вот и осталась одна Аня, милая Анечка, чудный ребенок, маленькая девочка и общая любимица, хотя, в сущности, учитывая подкатывающее восемнадцатилетие и второй курс чего-то там экономического, пора бы было заметить, что она давно уже взрослая, привлекательная девушка.
   Но, нет, непобедима сила привычки - Анечка по-прежнему считалось маленькой, над ее увлечениями мило подшучивали, забывая о тех крупномасштабных страстях, что кипели здесь в их восемнадцать.
   Свою роль тут играла и одна история, случившаяся как раз в те времена почти шекспировских страстей. Анечка была безумно влюблена то ли в Илью, то ли в Борю, в кого именно теперь, за давностью лет, выяснить не просто.
   Забывшийся объект любви, получив от нее романтическое послание, отчетливо отдававшее недавно прочитанным "Онегиным", от большого ума и сильной взрослости продемонстрировал письмо всем остальным, доставив своим, таким же умным, как и он сам, приятелям и подружкам немало веселья, а несчастной девочке множество горьких слёез.
   - Понимаешь, у герыча совершенно другое действие, - проводил Илья сравнительный анализ наркотиков. - От кокса человек становится таким: ну, знаешь, такой бодряк ловишь, чувствуешь себя просто кинг-конгом, а от германа, наоборот, человек в себя уходит, его, вообще, в народе "скучным" называют. Причем от кокса приход бывает, ну, буквально минут на десять-пятнадцать, а от герыча на весь вечер.
   Как и почти все люди, чересчур увлекшиеся наркотиками, Илья любил повитийствовать на эту тему.
   Кстати сказать, тем же грехом нередко страдают и гомосексуалисты всех мастей и полов. Можно подумать, что поклонники модных увлечений, так нелюбимых обществом, ощущают потребность оправдаться, но ведь и нудисты, невинные нудисты! иной раз не могут говорить ни о чем, кроме как о естественности голого тела.
   Судя по всему, они ощущают себя членами эдаких закрытых, привилегированных клубов. Иногда это перерастает в совершеннейшую манию, и человек теряет способность связно интересоваться чем-либо, кроме предмета своей не всегда осознанной избранности или, что, в сущности, то же самое, ущербности.
   Как все же чудовищны порой пути самоутверждения Впрочем, Илья обладал этим пороком в самой легкой форме и разглагольствовал хоть и охотно, но с явной подачи любопытствующей Анечки.
   - Илька, а что сильнее кокс или герман? - спросила Аня, уверенно овладев жаргоном терминологии.
   - Что значит, "что сильнее"? От них совершенно разный приход.
   - Я в смысле, к какому больше привыкание?
   - Конечно к герычу, кокс - это вообще детские игрушки.
   "Ого", - вздрогнул Страдзинский. Имея некоторый опыт, он отлично знал, какой недобрый знак, называние кокаина игрушками. Сам Рома наркотиков всегда сторонился, но, разумеется, подобных бесед наслушался сотнями и теперь вполуха ловил обрывки разговора, отмечая привычные вехи.
   Его примеру следовал Борис. Проведя несколько лет в московской музыкальной тусовке, уж он-то точно знал, чем героин отличается от кокаина.
   Света, всеми силами изображая много повидавшую светскую даму, впитывала, тем не менее, каждое слово. Не без интереса вслушивался и Стас, никогда в своих упражнениях не доходивший до отравы такой силы.
   - Илька, а как героин колют, он же в порошке?
   - Ну, вообще-то разводят, но, знаешь, его уже давно никто не колет.
   - А как?
   - Нюхают:
   "Ну, началось, - подумал Рома, - сейчас расскажет, как вредно колоться".
   - :вены уходят: дороги: - донеслось в подтверждение.
   "А сейчас, что без разницы, как германом травиться".
   - :что нюхать, что ширяться, ну, будет приход на десять минут попозже:
   "А теперь, что ширяться дурной тон", - подумал Страдзинский, но не угадал: Илья перешел к каким-то другим тонкостям наркологии. Обидевшись, Роман повернулся к Боре и от тоски завел приглушенную беседу о вышедшем наконец альбоме.
   - Илька, а ты часто герман нюхаешь? - наивно и несколько бестактно поинтересовалась Аня.
   - Нет, не часто, - очень сухо ответил Илья, замыкаясь.
   Сам он, иной раз, рассказывал о себе такое, что и вправду лучше бы было промолчать, но от прямых вопросов уходил, словно вспомнив, какими животрепещущими и яркими словами описывает его увлечения уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации.
   Назревшую заминку добродушно пресек Стас, вообще не любивший заминки и умело их гасивший. Он напомнил, что, пожалуй, пора идти, и все, слившись в миролюбивом единении, стали подниматься, преувеличено громко переговариваясь и слишком сильно грохая стульями, отчего неловкость только набрала силу, вымахав с корабельную сосну.
   Однако не прошло и пяти минут, как тон стал естественен, и над пустынной дорогой, иссеченной перекрестьями бесконечных теней, воцарился негромкий и дружеский треп.
   Странно было видеть, как они, избалованные ночной жизнью столиц: шумной питерской и невероятной московской, шли, старательно приглаженные и надушенные, в единственную на Косе дискотеку.
   Только по субботам шумела она до утра многолюдьем, и каждую субботу они собирались тут с неправдоподобной пунктуальностью. Рома, с каждым годом все неохотней и реже выбиравшийся в петербургское ночное веселье, ощущал странное возбуждение, двигаясь в провинциальный танцзал.
   - Мы сейчас с друзьями решили делать кино.
   Достойных размеров пауза обрамила это заявление, дав Илье простор для продолжения.
   - У нас есть интересная идея, - он изложил идею, - мы хотим пока попробовать просто на видео, - сумел остаться в рамках реальности Илья, не хотите поучаствовать?
   II
   Зал в преддверии близкого рассвета пустел. Отчасти протрезвев, Рома, уткнув нос в бокал, раздумывал, куда же подевались все те девицы, что так весело плясали с ним всю ночь.
   - Ну что красавец? - шлепнулся на диван напротив вальяжный, подшофе, Борис, - скучаем, обломавшись?
   - А где твоя подруга? Смоталась? - мстительно спросил Рома.
   - Коллега! не надо завидовать, подруга наводит глянец в сортире. Мы уходим.
   - Ве-еселых тебе палок! - не рассчитав, громко выкрикнул Страдзинский.
   - Фи!.. хотя, за искренность спасибо. Кстати, я тебе не говорил главного правила ночных клубов? - подозрительно светским тоном осведомился Боря.
   - ?
   - Танцуя с третьей девочкой или заказывая пятую текилу, привыкай к мысли, что спать будешь один.
   - Тьфу на тебя.
   - Но, неся, как старший товарищ, за тебя некоторую ответственность, замечу, что за твоей спиной, в дальнем углу, мается с выводком юрьевских девиц Илья.
   Рома бросил через плечо внешне небрежный, но весьма старательный взгляд.
   - Там их всего две.
   - Тебе мало? А та, в шортиках, осталась?
   - Да, - голосом берущей след собаки сказал Страдзинский.
   - Рекомендую. Где, кроме райцентров русской Лифляндии, найдешь такую вызывающую красоту и волнующую свежесть.
   Боря говорил это, небрежно опуская руку на плечо своей вернувшейся самочки, - она, жеманно скривив смазливую мордашку, прилипла к нему всем телом. Рома представил их сегодняшнюю горячую и одноразовую любовь, Борину вздутую буграми мышц спину, ритмично двигающуюся над гортанными вздохами и летающим по подушке лицом.
   "Брр: мне определенно нужна женщина".
   И потянул сигарету из краснеющей на столе пачки.
   - Ты ж бросил.
   - Ладно, одну можно, - сказал Рома сакраментальную фразу - губительницу мудрых решений.
   - Ты смотри, так оно все и начинается.
   - Оу, бомонд.
   К ним двигалась прощаться с детства нелюбимая парочка. Павлик, (имя Паша ему не нравилось) красавец необыкновенной элегантности, и Ляля Рачкова, теперь уже его жена, дочь кинорежиссера, широкого московского хлебосола.
   Малоизвестно, чем именно занимался теперь Рачков-старший, но, определенно, кино он не делал уже лет десять, хотя и мелькал бесперечь в ящике. Вернее всего, именно благодаря ему Павлик с Лялей вели с недавних пор музыкальную передачу на небогатом московском канале.
   Она была красивой женщиной, очень красивой - высокой холодной блондинкой, эдакой Снежной Королевой в постановке провинциального ТЮЗа, но вместе с тем исключительно глупой, хвастливой и болтливой девицей, вызывавшей после получаса общения отвращение почти физическое.
   Рома всегда утверждал, что умей Рачкова пореже открывать рот, она была бы очень и очень:
   Блудлива Ляля была поразительно, причем не из внутренней потребности, а из странной убежденности в артистичной природе блуда. По выражению своей отдаленной подруги, она "ходила в обе стороны", но все равно, в распутстве была скорее вычурна, чем оригинальна.
   Не спал с ней, кажется, только Боря, да и то трудно сказать наверное. Во всяком случае, в их присутствии он с трудом удерживался в рамках светских приличий, диктуемых двадцатилетним знакомством. До Ромы доходили смутные отголоски какой-то скверной истории, где Павлик с Лялей серьезно его подвели.
   III
   Рома и девочки ждали Илью, зацепившегося языками со старым приятелем, дискотечным охранником. Багровое солнце не показалось еще из-за верхушек сосен, и в лучах серого рассвета их лица казались болезненно бледными.
   Воздух, холодный и влажный, поднимался от невидимого моря, и только шумные порывы ветра, сливаясь с прибоем, нарушали тишину. После зала, разрываемого оглушающей музыкой, после лихорадочного веселья, после шампанского и танцев стало удивительно покойно и славно. Говорить не хотелось, но Страдзинский автоматически рассказывал одну из тех забавных баек, что скапливаются у каждого во множестве, отшлифованные бесчисленностью повторений.
   Они сдержанно улыбались, и та из них, что была "его", достала из сумочки дешевые местные сигареты. В пачке оказалось как раз три штуки, и Рома обречёенно задымил, с тоской подумав, что едва ли продержится две недели.
   - Закурить не найдется? - прозвучал хрестоматийно хриплый голос.
   Страдзинский резко повернулся, скользнув быстрым взглядом, - знакомых было не видно. За спиной у спрашивающего, невысокого здоровяка, маячило еще двое; один из них, не сводя с Ромы злобного взгляда, шепнул что-то другому, сверкнув выщербленным дракой зубом.
   Страдзинского били всегда. Его били на улицах и дискотеках, в барах и в метро, в Крыму и в Москве, с целью ограбления и просто так, за девочек и даже как-то раз по ошибке за мальчика.
   Но только после того как в Вене, в тишайшей Вене, трое озверелых арабов, отнимая последние четыреста шиллингов, сломали ему нос, он наконец понял - это судьба.
   Собственно, "его били" не вполне верно. Со временем Страдзинский приобрел известный навык, что важно, и уверенность, что гораздо важнее, и нередко выходил из потасовок победителем.
   Вот и сейчас он раздумывал: а не заехать ли попросту здоровяку?
   Он, судя по всему, был вожаком, и удачный апперкот мог избавить Рому от дальнейшего: а мог и не избавить.
   - Нету больше, - ответил он и тут же подумал, что звучало, пожалуй, грубовато.
   - Извините, - огорченно бросил крепыш, отходя.
   Илья, выплывший из дискотеки, оправдывал свое отсутствие жизнерадостным трёепом, на какой был большой мастер. Страдзинский, стараясь вспомнить имя, вглядывался в отведёенную ему девушку.
   Она напоминала ему подружку, имевшую место года три назад, такую же хрупкую и сдержанную в движениях, но та была на голову ниже, и за ее негромкой сдержанностью таилось презрительное разочарование. Абсолютное равнодушие к окружающему придавало ей какую-то странную, извращенную сексуальность, притягивавшую Рому неодолимо.
   Они прожили вместе полгода, после чего расстались очень тихо и дружелюбно. Ему даже казалось, будто она испытывала к нему нечто вроде легкой симпатии, несравнимой, впрочем, с теплым чувством, питаемым ею к своей собаке - огромной, тупой и злобной дворняге.
   "Ну, похожи, и что? Ей же лет семнадцать, не больше, а той было: Страдзинский зашевелил губами, зажимая пальцы, - двадцать три?.. двадцать четыре?.. во всяком случае, не меньше двадцати трех".
   Черт, как же ее?.. Лена?.. Люда?..
   Рома, подозвав таинственными пасами Илью, указал на нее глазами, Илья, нимало не заботясь о последствиях, громко ответил:
   - Люба.
   - Уже забыл, - улыбнулась она через плечо.
   - Да я не об этом. Помню, конечно. Люба, а, если не секрет, сколько тебе?
   - Девятнадцать.
   - Да? Я думал меньше.
   - Все так думают, мне даже как-то раз сигареты отказались продавать.
   - Серьезно? Давно?
   - Да нет, этой весной. Я так разозлилась, что даже за паспортом сбегала.
   Вдоль дороги, по пояс в тумане, стояли удобными ориентирами взметнувшиеся в последние годы особняки.
   ":знаешь, напротив того, четырехэтажного, с готическими башенками".
   По мере приближения петляющей дороги к дому нарастало романтичное оживление, вдохновляемое Ильей. Роме оставалось только бросать поддерживающие реплики, но, несмотря на это, он отчего-то не ощущал себя в роли второго плана, может быть, от искусства Ильи, а может, и от общего усталого добродушия.
   - Рома, - вдруг, обратился он к Страдзинскому, кивая головой на свою подружку, - интересная фактура, правда?
   Рома, с видом знатока "фактуры", опустил набок голову, сдержанно изображая интерес и удивляясь Илье, перешедшему к таким дешевым приемам.
   - Да, в самом деле: - начал он и осекся.
   "Черт, как же я не заметил", - на него смотрел лик богородицы равнодушная доброта с повернутыми внутрь глазами. Страдзинский всегда полагал такие лица выдумкой богомазов, традицией, чем угодно, но только не человеческими лицами.
   Такое вторжения выдуманного в реальное заставила его задуматься: может быть, вся евангельская история, подразумеваемая как нравственно-филосовски-эстетическая метафора, происходила в самом деле? Если бывают такие лица, то почему бы не случиться и остальному?
   Но тут, решив, что хватил, пожалуй, слишком далеко, ушел по касательной:
   "А если и не было? что с того?
   Главное - могло быть. В самом деле, кто более реален: Раскольников, которого я понимаю больше, чем Илью, или случайный сосед в трамвае?"
   От несуществующего соседа его отвлек крепко стоящий на земле Илья.
   - Барышни, а что если нам продолжить веселье? Можно зайти ко мне, посидеть: Вы спать не хотите?
   Его барышня, Маша или как там ее, скомкав свое библейское лицо, неуверенно, но утвердительно мялась, бросая красноречивые взгляды на Любу.
   - Ребята, может, лучше завтра? - вопросительно приподняла подбородок Люба.
   - Да уж давно завтра, - Страдзинский указал улыбкой на свою глубокую порядочность и полную безопасность.
   - Девчонки будут волноваться: ну и вообще:
   Несмотря на неуверенность позиции, дальнейшие уговоры не дали нечего, и спустя пять минут, когда настойчивость грозила обернуться непристойностью назойливости, молодые люди, окунувшись в плохо скрытое разочарование, двинулись провожать их домой.
   Прощание было долгим. Илья отводил Машу в сторону, говорил ей слова и целовал, но явно безуспешно. Рома уже понял, что ничем это сегодня не кончится, и хотел только одного - спать. Он стоял, обнявшись с Любой, беседуя полушепотом, когда она вдруг неуверенно спросила:
   - А я тебе нравлюсь?
   Он ответил так, как только и можно ответить на такой вопрос, ощущая разрушение с когдатошней подружкой аналогии.
   IV Отойдя за несколько шагов от калитки, Илья обстоятельно закурил и, шутливо сверкнув злобными глазами, начал:
   - Страдзинский! Ты - мудак! Ты сорвал мне:
   - Ребята! - прервал его возглас.
   Илья, собиравшийся сказать нечто вполне конфиденциальное, от неожиданности присел.
   - Вы спать не хотите?
   - Не-ет. - Уверенно протянули они хором, предвкушающе оскалясь.
   - Погулять не хотите?
   - Да-а.
   Они гуляли. В небольших русских городках пошловатая идиома "гулять с кем-то"
   наполняется конкретным и грозным звучанием.
   Страдзинский, окончательно протрезвев, дозрел до верного прогноза и злился теперь бесперспективности, зато пьяненький Илья, питавший явственные и наивные грезы, повышал ему настроение.
   Ветер, пронзающий и утренний балтийский ветер, продувавший насквозь ведущую к морю улицу, не впустил их на пляж. В сером свете лениво наползавшего дня волны набегали мутным киселем на коричневый песок.
   - Боги, боги, и при луне мне нет покоя! - театрально провозгласил Светкин голос.
   Вышагивая сценической походкой и горделиво подняв голову, она близилась к ним, держа под руку зрителя своей, даже превосходящей обычную, артистичности.
   - Ужасно тесная штука этот мир.
   Света внимательно посмотрела на говорившего, королевским движением приопустив вбок подбородок и вздернув брови; Страдзинский начал кусать губы, сдерживая веселье.
   - Познакомьтесь, это Калью, - сказала она тоном светской леди, вынужденно представляющей четвертого мужа опустившимся друзьям детства.
   Страдзинский, глубоко вдохнув, протянул руку. Калью, высоченный красавец-шатен лет двадцати опустил глаза и секунду непонимающе рассматривал руку с видом наследника престола, получившего предложение переехать из Букингемского дворца в однокомнатную "хрущовку". После чего, заметно снизойдя, сунул ему вялую ладошку.