Браун Фредерик. Звездная карусель

Фредерик Браун

Звездная карусель

   Роджер Джером Пфлюггер, чью нелепую фамилию я могу оправдать только тем, что она подлинная, во время описываемых событий был сотрудником Коулской обсерватории.
   Несмотря на молодость, он не блистал талантом, хотя свои обязанности выполнял хорошо и дома каждый вечер в течение часа с большим усердием занимался дифференциальным и интегральным исчислениями и мечтал в неопределенном будущем стать директором какой-нибудь известной обсерватории.
   Тем не менее свой рассказ о событиях конца марта 1987 года мы должны начать с Роджера Пфлюггера — по той веской причине, что именно он первым во всем мире заметил смещение звезд.
   А посему позвольте представить вам Роджера Пфлюггера.
   Рост высокий, цвет лица мучнистый, как следствие сидячего образа жизни, черепаховые очки с толстыми линзами, темные волосы, подстриженные ежиком по моде второй половины восьмидесятых годов нашего века, одет не хорошо и не плохо, курит больше, чем следовало бы...
   В тот день, с которого начинается наше повествование, без четверти пять Роджер был занят двумя делами сразу. Во-первых, он рассматривал в блинк-микроскоп фотопластинки с изображением области неба в созвездии Близнецов, полученные перед самым рассветом, а во-вторых, взвешивал, можно ли позвонить Элси и пригласить ее куда-нибудь, когда в кармане всего три доллара, на которые еще надо дожить до конца недели.
   Несомненно, каждый нормальный молодой человек не раз и не два стоял перед такой же дилеммой, но вот что такое блинк-микроскоп и как он действует, знает далеко не каждый читатель. А потому обратим свой взор не на Элси, а на созвездие Близнецов.
   В блинк-микроскоп вставляются две фотографии одного и того же участка неба, но снятые в разное время фотографии располагаются строго симметрично, и, пользуясь особым затвором, наблюдатель видит в окуляре то одну, то другую. Если они абсолютно одинаковы, то он даже не замечает переключения, но если положение какой-то из точек на второй фотографии отличается от ее положения на первой, ему покажется, что она прыгает взад и вперед.
   Роджер нажал на затвор, и одна из точек подпрыгнула. Как и сам Роджер. Он повторил операцию, на мгновение совершенно забыв (как и мы с вами) про Элси, и точка снова подпрыгнула. Примерно на одну десятую дуговой секунды.
   Роджер разогнул спину и почесал затылок. Он закурил сигарету, тут же бросил ее в пепельницу и снова нагнулся над микроскопом.
   Точка снова подпрыгнула.
   Гарри Вессон, ночной дежурный, вошел в комнату и начал снимать пальто.
   — Гарри! — окликнул его Роджер. — Этот чертов блинк забарахлил.
   — А? — сказал Гарри.
   — Да. Поллукс сдвинулся на десятую секунды.
   — А? — сказал Гарри. — Ну что ж, это вполне соответствует параллаксу. Тридцать два световых года — параллакс Поллукса ноль одна... ну, ноль одна. Немного больше одной десятой секунды. Так и должно быть, если твоя первая фотография была снята полгода назад, когда Земля находилась в противоположной точке своей орбиты.
   — Да нет же, Гарри! Ее сняли прошлой ночью. Интервал между ними — сутки.
   — Ты свихнулся.
   — Посмотри сам.
   До пяти часов оставалось еще несколько минут, но Гарри великодушно не посчитался с этим и сел за микроскоп. Он нажал кнопку затвора, и Поллукс услужливо подпрыгнул.
   В том, что прыгал именно Поллукс, сомнений быть не могло, так как эта точка яркостью значительно превосходила все остальные на пластинке. Видимая величина Поллукса — 1,2, он входит в число двенадцати самых ярких звезд небосвода, и в созвездии Близнецов другой такой просто нет. И ни одна из более слабых звезд вокруг Поллукса даже не дрогнула!
   — Хм! — сказал Гарри Вессон. Он нахмурился и посмотрел еще раз. — Одна из пластинок неправильно датирована, только и всего. Я сейчас проверю.
   — Датированы они обе правильно, — упрямо возразил Роджер. — Я сам их регистрировал.
   — То-то и оно. Иди-ка ты домой! Уже пять. Если Поллукс за прошлые сутки сдвинулся у тебя на одну десятую, я, уж так и быть, верну его на место.
   И Роджер ушел.
   Его томило какое-то неприятное предчувствие, словно уходить не следовало. Он не мог понять, что, собственно, его смущает, но что-то было не так. И он решил пройтись до дому пешком, а не ждать автобуса.
   Поллукс — неподвижная звезда. Она не могла сдвинуться за сутки на одну десятую дуговой секунды.
   «Тридцать два световых года, — прикидывал Роджер. — Одна десятая секунды. Да это же в несколько раз быстрее скорости света! Получается полная чепуха».
   Не правда ли?
   Роджер почувствовал, что ни заниматься, ни читать ему не хочется. Хватит ли трех долларов, если он все-таки позвонит Элси?
   Впереди замаячила вывеска ломбарда, и Роджер не устоял перед искушением. Он заложил часы и позвонил Элси.
   — Пообедаем и сходим на ревю?
   — С удовольствием.
   И до половины второго ночи, когда Роджер проводил Элси домой, он не вспоминал про астрономию. Ничего странного. Было бы удивительнее, если бы он про нее вспоминал.
   Но едва он расстался с Элси, как его вновь охватило тревожное чувство. Сначала он не понял почему. Но идти домой ему не хотелось.
   Бар на углу был еще открыт, и Роджер свернул туда. После второй рюмки он сообразил, что его гнетет. И заказал третью.
   — Хэнк, ты Поллукса знаешь? — спросил он у бармена.
   — Какого Поллукса?
   — Неважно, — сказал Роджер. Он допил рюмку и пришел к выводу, что где-то напутал. Поллукс не мог сместиться.
   Выйдя из бара, Роджер решительно зашагал домой. Но возле самой двери ему вдруг захотелось посмотреть на Поллукса. Конечно, невооруженным глазом смещения в одну десятую секунды не различишь, но все-таки...
   Он задрал голову и, ориентируясь по серпу Льва, отыскал Близнецов — из всего созвездия были видны только Кастор и Поллукс, потому что небо затягивала легкая дымка. Вот они, голубчики! И тут ему показалось, будто расстояние между ними увеличилось. Что было заведомой чепухой. Это значило бы, что речь идет уже не о секундах или минутах, а о градусах!
   Роджер еще раз посмотрел на них, перевел взгляд на ковш Большой Медведицы и остановился как вкопанный. Он зажмурился, потом осторожно приоткрыл глаза.
   Ковш изменился. Его чуть-чуть перекосило. Расстояние между Алькором и Мицаром в ручке ковша стало как будто больше, чем между Мицаром и Алькаидом. Фекда и Мерак на дне ковша сблизились, и его носик стал острее. Заметно острее.
   Не веря глазам, Роджер провел воображаемую линию через Мерак и Дубге к Полярной звезде. Ему пришлось мысленно искривить ее. Без этого Полярная звезда против всяких правил осталась бы градусах в пяти в стороне от линии, по которой бесчисленные поколения людей находили ее сразу и точно.
   Тяжело дыша, Роджер снял очки и тщательно протер их. Потом снова надел. Ковш остался перекошенным.
   Как и Лев, на которого он снова поглядел. Во всяком случае, Регул сместился на один-два градуса.
   Один-два градуса! И это — при расстоянии до Регула! Шестьдесят пять световых лет, как будто? Да, что-то вроде.
   Тут его осенила спасительная мысль — он же пил! И Роджер вошел в подъезд, не рискнув еще раз взглянуть на небо.
   Он лег, но заснуть не мог.
   Пьяным он себя не чувствовал. Его душило волнение, и сон не шел. Может, позвонить в обсерваторию? Но вдруг по его голосу заметно, что он перебрал лишнего? Ну и пусть! Роджер решительно спрыгнул с кровати и пошел к телефону.
   Номер обсерватории не отвечал. Он позвонил на станцию и после некоторых препирательств выяснил, что непрерывные звонки астрономов-любителей вынудили администрацию обсерватории принять решительные меры: телефоны обсерватории отключены и включаются только при междугородных вызовах, когда звонят из других обсерваторий.
   — Спасибо, — сказал Роджер растерянно. — А вы не могли бы вызвать мне такси?
   Эта просьба была настолько странной, что дежурный по станции выполнил ее.
   Обсерватория походила на приют для умалишенных.
   Утром большинство газет оповестило своих читателей об астрономической новости — в коротенькой заметке на последней странице. Однако все факты были изложены точно.
   А именно: за последние двое суток у кое-каких звезд — как правило, наиболее ярких — было обнаружено заметное собственное движение.
   «Из этого вовсе не следует, — не преминул объяснить нью-йоркский „Прожектор“, — что до сих пор они обходились заимствованным. На языке астрономов „собственное движение“ подразумевает смещение звезды на небосводе по отношению к другим звездам. До сих пор наибольшее собственное движение наблюдалось у звезды Барнарда в созвездии Змееносца, которая за год смещается на десять с четвертью дуговых секунд. Звезда Барнарда не видна невооруженным глазом».
   Наверное, в эти сутки ни один астроном на Земле не сомкнул глаз.
   Обсерватории заперли свои двери, предварительно впустив в них всех сотрудников и служителей, и проникнуть туда удалось лишь немногим репортерам. Посмотрев, что там происходит, они уходили — в полном недоумении, но уверенные, что происходит нечто необыкновенное.
   Блинк-микроскопы мигали шторками затворов, а астрономы — глазами. Кофе поглощалось в неимоверных количествах. Шесть ведущих обсерваторий вызвали наряды полиции. На две из них шли приступом банды осатанелых любителей астрономии, а в четырех остальных споры между сотрудниками закончились рукопашной. По залам Ликской обсерватории словно пронесся ураган, а Джеймса Трувелла, председателя английского Королевского астрономического общества, доставили в лондонскую клинику с легким сотрясением мозга после того, как вспыльчивый подчиненный разбил о его лысину тяжелую фотопластинку из толстого стекла.
   Но все эти прискорбные происшествия были скорее исключениями, в большинстве же обсерваторий царил строгий порядок хорошо организованного приюта для умалишенных.
   Все внимание в них сосредотачивалось на динамиках, которые передавали последние сообщения, непрерывно поступавшие с ночной стороны Земли, где наблюдение необъяснимого феномена продолжалось.
   Астрономы под ночными небесами Сингапура, Шанхая и Сиднея работали, в буквальном смысле слова, не отрываясь от телефонных трубок.
   Особенно интересными были известия из Сиднея и Мельбурна, освещавшие ситуацию в небе Южного полушария, невидимого в США и Европе даже ночью. Из этих сообщений следовало, что Южный Крест перестал быть крестом, потому что его альфа и бета сдвинулись к северу. Альфа и бета Центавра, Канопус и Ахернар — все показывали значительное собственное движение, смещаясь к северу. Южный Треугольник и Магеллановы Облака оставались такими же, как всегда, а сигма Октана, слабая звезда, ближайшая к Южному полюсу, не сдвинулась с места ни на йоту.
   В целом количество движущихся звезд в небе Южного полушария было заметно меньше, чем в Северном; зато их относительное собственное движение оказалось значительно более быстрым. И хотя все они смещались к северу, пути их не имели строгого направления на север и не конвергировали к какой-то определенной точке.
   Астрономы США и Европы переварили эти факты и запили их новыми литрами кофе.
   Вечерние газеты, особенно в Америке, проявили значительно больше интереса к необычайным событиям в небесах. Большинство отвело для них целых пол-колонки на первой странице (хотя и без шапки) с продолжением на третьей. Длина продолжения зависела от числа заявлений видных и не очень видных астрономов, которыми удалось заручиться редактору.
   Однако в этих заявлениях ученые ограничивались сухими фактами, предпочитая никак их не истолковывать. По их словам, сами факты были достаточно поразительными и следовало избегать скоропалительных выводов. Подождите, скоро все прояснится. Во всяком случае, то движение, что мы наблюдаем сейчас, можно назвать движением с большой скоростью.
   — Но с какой именно? — спросил один из редакторов.
   — С большей, чем это возможно, — был ответ.
   Впрочем, все-таки нельзя утверждать, что ни одному газетчику не удалось тогда же вытянуть из ученых хоть какие-то выводы. Чарльз Уонгрен, предприимчивый издатель чикагского «Лезвия», спустил солидную сумму на междугородные телефонные разговоры. Шестьдесят с лишним попыток все-таки дали результаты, и ему удалось связаться с директорами пяти известных обсерваторий. И каждому он задал один и тот же вопрос: «Все-таки какова, по вашему мнению, причина, пусть самая невероятная, движения звезд, наблюдающегося в последние двое суток?»
   Он составил сводку ответов:
   «Если бы я знал!» — Дж.Ф.Стэббс, Триппская обсерватория, Лонг-Айленд.
   «Кто-то свихнулся или что-то свихнулось. И лучше, чтобы это был я», — Генри Коллистер Мак-Адамс, обсерватория Ллойда, Бостон.
   «Того, что происходит, быть не может, и, следовательно, никаких причин для этого нет», — Леттер Тушауэр Тинни, Бургойнская обсерватория, Альбукерк.
   «Ищу в штат опытного астролога. Не порекомендуете ли?» — Патрик Уайтекер, Льюкасская обсерватория, штат Вермонт.
   Окинув грустным взглядом эту сводку, которая обошлась ему в 187 долларов 35 центов, включая налоги, Чарльз Уонгрен подписал чек на оплату телефонных разговоров и выбросил сводку в корзину. Потом он позвонил постоянному сотруднику своего научного отдела.
   — Не можете ли вы написать нам серию статей по восемьдесят машинописных страниц про эту астрономическую сенсацию?
   — Конечно, могу, — отозвался автор. — А про какую сенсацию?
   И тут выяснилось, что последнюю неделю он провел на лоне природы, где удил рыбу, газет не читал и на небо не смотрел. Впрочем, статьи он написал. И даже придал им некоторую пикантность, проиллюстрировав их старинными звездными картами, на которых созвездия изображались в дезабилье, и добавил фотографию современной девицы в невидимом купальнике, но зато с подзорной трубой в руке, наведенной предположительно на одну из загулявших звезд. Тираж «Лезвия» повысился на 21,7%.
   И вновь в Коулской обсерватории настало пять часов — ровно через двадцать четыре часа пятнадцать минут после начала всей этой неразберихи. Роджер Пфлюггер — да-да, мы вновь возвращаемся к нему — внезапно проснулся, потому что на его плечо легла отеческая ладонь.
   — Идите домой, Роджер, — ласково сказал Кервин Армбрестер, директор обсерватории.
   Роджер подскочил, как ужаленный.
   — Извините, мистер Армбрестер. Я нечаянно.
   — Чепуха! Конечно, вы не можете сидеть здесь без конца. Да и мы все тоже. Идите, идите домой.
   Роджер Пфлюггер пошел домой. Но когда он принял душ, спать ему расхотелось. Да и часы показывали всего четверть седьмого. Он позвонил Элси.
   — Мне ужасно жалко, Роджер, но я уже договорилась с подругой. Но что творится? Я имею в виду — со звездами.
   — Они движутся, Элси. И никто не знает почему.
   — А я думала, что звезды всегда движутся, — возразила Элси. — Ведь и Солнце — тоже звезда? А ты мне объяснял, что Солнце движется к какой-то там точке в Самсоне.
   — В Геркулесе, — поправил Роджер.
   — Ну да, в Геркулесе. Ведь ты же сам говорил, что все звезды движутся. Так что же тут такого?
   — Это совсем другое дело, — сказал Роджер. — Возьми, к примеру, Канопус. Он вдруг начал двигаться со скоростью семь световых лет в день. А этого не может быть!
   — Отчего не мотает?
   — Ничто не может двигаться быстрее света, вот отчего, — терпеливо объяснил Роджер.
   — Но если этот твой Канопус движется быстрее, значит, он может! — рассудительно заметила Элси. — Или у тебя телескоп испортился, или еще что-нибудь. Да и вообще до него же далеко!
   — Сто шестьдесят световых лет. Так далеко, что сейчас мы видим его таким, каким он был сто шестьдесят лет назад.
   — Так, может, он вовсе и не движется, — заявила Элси. — То есть он подвигался и перестал сто пятьдесят лет назад, а вы тут с ума сходите из-за того, чего больше и нет. А ты меня еще любишь?
   — Очень. А ты никак не можешь пере-договориться с подругой?
   — Боюсь, что нет, Роджер. Мне самой очень жалко.
   Роджеру пришлось удовлетвориться этим. Он решил пойти куда-нибудь поужинать.
   Было совсем светло, и звезды в густо-синем небе еще не загорались. Но Роджер знал, что в эту ночь от многих созвездий останутся только воспоминания.
   Шагая по тротуару, он перебирал в уме замечания Элси — ей-богу, они были нисколько не глупее тех, что он наслушался у себя в обсерватории. И они натолкнули его на мысль, которая раньше ему в голову не приходила, — поведение звезд оказалось даже еще непонятнее, чем он думал. Ведь все они начали двигаться в один и тот же вечер, но здесь было что-то не так. Альфа и бета Центавра должны были начать двигаться года четыре тому назад, Ригель же — пятьсот сорок лет назад, когда Христофор Колумб еще бегал в коротких штанишках, а то и вовсе без них. Вега пустилась в путь в год его, Роджера, рождения, двадцать шесть лет назад. Другими словами, каждая из этой сотни звезд должна была прийти в движение в момент, определявшийся ее расстоянием от Земли. Причем с точностью до одной световой секунды, так как изучение снятых в предыдущую ночь фотографий показало, что новое движение всех до единой звезд началось ровно в четыре часа десять минут по Гринвичу. Ну и клубочек!
   Разве что свет обладает бесконечной скоростью...
   Если же это не так (о душевном состоянии Роджера можно судить по тому факту, что он начал свои рассуждения с немыслимого «если»), то... то... то — что? Он по-прежнему ничего не понимал. И испытывал жгучее возмущение: да что же это такое, в самом деле?!
   Роджер вошел в закусочную и сел. Из радиоприемника неслись оглушительные звуки — самые последние достижения в области антиритма, исполнявшиеся на струнно-духовых инструментах и на вложенных друг в друга барабанах. В паузах диктор исступленно восхвалял тот или иной товар.
   Роджер жевал бутерброд, наслаждался антиритмикой и выключал из своего сознания рекламу — это искусство он, как и все люди восьмидесятых годов, постиг в совершенстве. По этой причине и последние известия, которые сменили музыкальную программу, продолжали влетать в одно ухо Роджера и вылетать из другого, не задерживаясь в его сознании. И прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что пропускает мимо ушей отнюдь не панегирик очередному пищевому концентрату. Собственно говоря, его внимание привлек знакомый голос, и после двух-трех фраз он уже не сомневался, что слушает Милтона Хейла, прославленного физика, чья новая теория принципа индетерминантности совсем недавно вызвала такую бурю в научных кругах. Профессор Хейл, по-видимому, давал интервью радиокомментатору.
   — ...и, следовательно, небесное тело может обладать позицией или скоростью, но не тем и другим сразу в пределах данной системы пространства — времени.
   — Доктор Хейл, не могли бы вы объяснить это на более понятном языке? — медовым голосом осведомился радиокомментатор.
   — Это и есть понятный язык, сэр! Если же прибегнуть к научной терминологии, то, исходя из гейзенберговского принципа сжатия, эн в седьмой степени в скобках, определяющее псевдопозицию дитриховского целого числа квантов, деленное на коэффициент искривления массы в седьмой степени...
   — Благодарю вас, доктор Хейл, но, боюсь, это не совсем понятно нашим слушателям.
   «Зато тебе понятно!» — раздраженно подумал Роджер Пфлюггер.
   — Я не сомневаюсь, доктор Хейл, что больше всего нашим слушателям хотелось бы узнать, действительно ли звезды пришли в движение или это только иллюзия.
   — И то, и другое. Это движение реально в системе пространства, но не в системе пространства — времени.
   — Не могли бы вы, объяснить это подробнее, профессор?
   — Конечно. Трудность здесь носит чисто гносеологический характер. Исходя из чистой причинности, воздействие макроскопического...
   «А за нею во всю прыть тихими шагами волк старался переплыть миску с пирогами», — подумал Роджер Пфлюггер.
   — ...на параллелизм градиента энтропии...
   — Ха! — сказал Роджер вслух.
   — Вы что-то сказали, сэр? — спросила официантка. До этого Роджер не обращал на нее никакого внимания. Она оказалась миниатюрной и очень симпатичной блондинкой. Роджер улыбнулся ей.
   — Все зависит от того, с точки зрения какой системы пространства — времени оценивать эту проблему, — задумчиво ответил он. — Трудность тут гносеологическая.
   Чтобы загладить эту выходку, он дал ей на чай больше, чем позволяли его средства, и вышел из закусочной.
   Именитый физик явно знал о происходящем меньше, чем человек с улицы. Человек с улицы знал хотя бы, что звезды либо движутся, либо нет. Профессор Хейл не знал, по-видимому, и этого. Спрятавшись за дымовую завесу звучных определений, он намекнул, что звезды одновременна и движутся, и не движутся.
   Роджер задрал голову, но в небе, озаренном разноцветными огнями реклам, слабо светились лишь две-три звезды. Еще рано, решил он.
   Роджер завернул в бар, но не допил даже первой рюмки, так как виски показалось ему удивительно противным. Он не понимал, что продолжительная бессонница действует на него сильнее всякого алкоголя. Он знал только, что вовсе не хочет спать, и собирался бродить по городу, пока не почувствует, что уже пора ложиться. Тот, кто в эту минуту оглушил бы его ударом не слишком тяжелого мешка с песком, оказал бы ему большую услугу, но такого благодетеля не нашлось.
   Роджер шел и шел, пока не увидел ослепительные огни синерамы. Он купил билет и добрался до своего места в тот момент, когда на экране замелькали заключительные кадры сладенького финала первой из полнометражных картин программы. Несколько рекламных мультфильмов он пропустил, так сказать, мимо глаз, хотя взгляд его и был устремлен на экран.
   — А теперь, — прозвучал голос диктора, — мы предлагаем вашему вниманию вид ночного неба над Лондоном в три часа утра.
   Экран усеяли сотни крохотных пятнышек. Это были звезды. Роджер наклонился вперед, чтобы ничего не упустить — наконец-то вместо всяческой словесной шелухи он увидят и услышит нечто стоящее.
   — Стрелка, — произнес голос за кадром, когда на экране возникла стрелка, — указывает на Полярную звезду, которая в настоящее время сместилась на десять градусов в направлении к Большой Медведице. Сама же Большая Медведица утратила форму ковша, однако сейчас стрелка укажет звезды, из которых он прежде слагался.
   Роджер, затаив дыхание, следил за стрелкой и слушал голос.
   — Алькаид и Дубге, — произнес голос. — Неизменные звезды утратили неизменность, но... — на экране внезапно вспыхнуло изображение ультрасовременной кухни — плиты с маркой «Две звезды» неизменно сохраняют все свои превосходные качества. Блюда, изготовленные аупервибрационным методом, вкусны по-прежнему. Плиты с маркой «Две звезды» не знают себе равных.
   Роджер Пфлюггер неторопливо поднялся и зашагал по проходу к экрану, доставая из кармана перочинный нож. Прыжок — и он оказался на невысокой эстраде. Экран он резал без всякого неистовства. Его удары были точны и рассчитаны так, чтобы причинять как можно больше повреждений при минимальной затрате усилий.
   К тому времени, когда трое рослых капельдинеров заключили его в крепкие объятия, экран был изуродован весьма основательно. Роджер не сопротивлялся. Когда капельдинеры сдали его полицейскому, он также не оказал ни малейшего сопротивления. Час спустя в полицейском суде он невозмутимо выслушал предъявленные ему обвинения.
   — Признаете вы себя виновным или нет? — спросил судья.
   — Ваша честь, это же чисто гносеологический вопрос, — ответил Роджер чистосердечно. — Неизменные звезды двинутся, но лучшие в мире воздушные хлебцы фирмы Корни все еще определяют псевдопозицию дитриховского целого числа квантов, деленную на седьмую степень коэффициента искривления!
   Десять минут спустя он уже сладко спал. Правда, в камере, но очень сладко. Полицейские оставили его в покое, сообразив, что ему полезно выспаться...
   Среди других мелких трагедий этой ночи можно поведать о судьбе шхуны «Рансагансетт», пробиравшейся вдоль берегов Калифорнии. Собственно говоря, не очень-то близко от этих берегов. Внезапный шторм унес ее далеко в открытое море. А как далеко, ее шкипер мог только догадываться.
   «Рансагансетт», американская шхуна с немецкой командой и венесуэльским портом приписки, занималась контрабандной доставкой спиртных напитков из Энсенады (Нижняя Калифорния) в Канаду. Это была ветхая четырех-моторная посудина с весьма ненадежным компасом и древним радиоприемником 1955 года, который во время шторма раскапризничался так, что Гросс, старший помощник, ничего не мог с ним поделать.
   Однако к этому времени от хмурых туч осталась лишь легкая дымка, а затихающий ветер быстро разогнал и ее. Ганс Гросс стоял в ожидании на палубе, держа в руке древнюю астролябию. Его окружал непроницаемый мрак, потому что «Рансагансетт», чтобы не привлекать внимания береговой охраны, шла без огней.
   — Проясняется, мистер Гросс? — донесся снизу голос капитана.
   — Та, сэр. Пыстро проясняется.
   В каюте капитан Рэндолл снова начал сдавать карты второму помощнику и судовому механику. Команда шхуны (пожилой немец с деревянной ногой, носивший фамилию Вайс) мирно спала на крамболе лагуна ["на крамболе" означает «справа или слева по носу»; лагун — бак с питьевой водой] — что это значит, объяснить не берусь.
   Прошло полчаса. Потом еще час. Капитан проигрывал Хальмштадту, механику, все больше.
   — Мистер Гросс! — крикнул он.