Страница:
— Очевидно.
— Мы открываем наш Дом иллюзий через неделю, мистер Холман... — Карл Круз снова погладил бородку. — Зашли бы и посмотрели... Думаю, вам было бы забавно.
— Если это забавнее вашего Марти, тогда там, должно быть, подлинный шедевр! Я даже готов заплатить дополнительно пятьдесят центов.
Карлу удалось вовремя схватить Марти за руку и вторично удержать на кушетке.
— Я уверен, мистер Холман, что вы получите удовольствие. Некоторые из наших фигур, управляемых электроникой, кажутся более живыми, чем настоящие люди из плоти и крови. Такие, как вы, к примеру.
Марти и блондинка чуть не умерли от смеха. Лично я не нашел в этих словах ничего остроумного или забавного и, вежливо улыбнувшись, вышел на улицу.
Вернувшись домой, я налил себе порядочный бокал бурбона со льдом, уселся в кресло и, чувствуя себя страшно одиноким, занялся напитком. Минут через двадцать раздался звонок в дверь. Я побежал открывать с надеждой, что меня надумала навестить какая-нибудь рыжеволосая красотка, которая заблудилась, разыскивая клуб нудистов, и решила, что в таком виде найдет приют и понимание только у меня. Но, распахнув входную дверь, я сразу понял, что ошибался, ибо никто не способен спутать Хью Лэмберта с потрясающей рыжеволосой нудисткой.
— Рик? — Он определенно нервничал. — Нельзя ли с вами минутку поговорить?
— Входите. — Я распахнул дверь пошире. — Сегодня паршивый день с самого утра, с чего бы ему меняться.
Мы прошли в гостиную, и я приготовил ему бокал, пока Хью сидел на кушетке, стараясь успокоиться. Потом я тоже сел. В течение нескольких минут мы молча глядели друг на друга, словно пара электронных кукол Карла Круза.
— Вы продолжаете гневаться, Хью... Может, мне понадобятся затычки для ушей? — произнес наконец я.
Он медленно осушил свой бокал, откашлялся, потом виновато посмотрел на меня:
— Я вам не нравлюсь, верно, Рик?
— Верно, — согласился я. — Надеюсь, из-за этого вы не страдаете бессонницей?
— По вашему мнению, из-за того, что эта девчонка Байер дала мне от ворот поворот, я не мог подождать, пока Анджела сама не узнает о ее романе с Биллом Дареном.
— Вы упорно продолжаете говорить мне о том, что я думаю, Хью, — сказал я. — Это делается с какой-то целью или же вы практикуетесь на мне, намереваясь заняться рэкетом чтения мыслей на расстоянии?
— Вы то и дело твердите о лояльности, — пробормотал он. — Я отношусь к Анджеле весьма лояльно, на триста процентов более, чем вы полагаете. Даже более, чем считает она сама.
— Руки Хью судорожно двигались, создавая в воздухе сюрреалистическое изображение его преданности, и замерли тогда лишь, когда он плеснул себе на брюки бурбоном.
— Конечно, мне хотелось, чтобы она узнала, что Дарен обманывает ее, но узнала бы не от меня. Вот почему я сразу дал вам сведения.
— Значит, теперь вы можете спать спокойно по ночам, — буркнул я. — Верю вам, старина Хью.
— Вы не понимаете! — с неожиданной напористостью воскликнул он. — Я же хочу помочь вам разыскать их.
Я хочу, чтобы Анджела точно знала, какой проходимец этот Дарен! И если вам удастся вырвать девчонку Байер у него из рук и привезти ее назад, этот сукин сын получит добрый урок!
— Почему вы просто не бросили мне в почтовый ящик открытку с подписью «ваш доброжелатель»? Тогда бы вам не пришлось приезжать сюда и тратить время на все эти разговоры.
— О'кей, Рик, о'кей! Я просто пытаюсь объяснить вам, что я на вашей стороне. Сегодня утром вы спрашивали меня, где вам следует их искать, и я ответил, что в Мюнхене, не так ли? Потому что девчонка там родилась.
— Да, вы назвали мне Мюнхен, — подтвердил я. Спасибо!
— Есть еще кое-что. Может, вы знаете, а может и нет.
Девушка — сирота. У нее есть двоюродный брат, Эрих Вайгель, и уж если она пожелает встретиться с кем-то в Европе, то, разумеется, с ним.
— Где я могу его отыскать?
— В Мюнхене, ясное дело.
— Ну и как это сделать? Встать на углу какой-нибудь улицы и громко выкрикивать его имя, пока он не подойдет?
— Я приготовил вам его адрес, Рик. — Он вытащил из кармана листок бумаги и вручил мне. — Но он, разумеется, будет на ее стороне, вы сами понимаете. Вам необходимо выжать из него всю интересующую вас информацию: как мне кажется, он — ваша козырная карта.
— Спасибо, Хью, — сказал я. — В конце концов, вы, возможно, и в самом деле мой родной дядя.
Он кривовато усмехнулся:
— Я на вашей стороне из-за Анджелы, и вы это знаете. Для меня вы такой же ублюдок, как и Дарен, а это, пожалуй, самое сильное ругательство, которое я употребляю.
— Чем этот Эрих Вайгель зарабатывает на жизнь? — спросил я, не обращая внимания на оскорбление, так как посчитал, что брань Лэмберта — все равно что лай комнатной собачонки.
Хью весело хихикнул:
— С виду Вайгель один из самых устрашающих типов, которых мне доводилось когда-либо видеть. Будучи в Мюнхене, я поспрашивал о нем, но так и не получил вразумительного ответа. Полагаю, что средства на существование он добывает незаконным путем, аморальным и жестоким. Это написано у него на физиономии.
Надеюсь, вы позабавитесь, выжимая из него информацию, старина, а если из Европы вы уже не вернетесь, я брошу пару окурков в ваш плавательный бассейн — за упокой вашей души.
Глава 4
— Мы открываем наш Дом иллюзий через неделю, мистер Холман... — Карл Круз снова погладил бородку. — Зашли бы и посмотрели... Думаю, вам было бы забавно.
— Если это забавнее вашего Марти, тогда там, должно быть, подлинный шедевр! Я даже готов заплатить дополнительно пятьдесят центов.
Карлу удалось вовремя схватить Марти за руку и вторично удержать на кушетке.
— Я уверен, мистер Холман, что вы получите удовольствие. Некоторые из наших фигур, управляемых электроникой, кажутся более живыми, чем настоящие люди из плоти и крови. Такие, как вы, к примеру.
Марти и блондинка чуть не умерли от смеха. Лично я не нашел в этих словах ничего остроумного или забавного и, вежливо улыбнувшись, вышел на улицу.
Вернувшись домой, я налил себе порядочный бокал бурбона со льдом, уселся в кресло и, чувствуя себя страшно одиноким, занялся напитком. Минут через двадцать раздался звонок в дверь. Я побежал открывать с надеждой, что меня надумала навестить какая-нибудь рыжеволосая красотка, которая заблудилась, разыскивая клуб нудистов, и решила, что в таком виде найдет приют и понимание только у меня. Но, распахнув входную дверь, я сразу понял, что ошибался, ибо никто не способен спутать Хью Лэмберта с потрясающей рыжеволосой нудисткой.
— Рик? — Он определенно нервничал. — Нельзя ли с вами минутку поговорить?
— Входите. — Я распахнул дверь пошире. — Сегодня паршивый день с самого утра, с чего бы ему меняться.
Мы прошли в гостиную, и я приготовил ему бокал, пока Хью сидел на кушетке, стараясь успокоиться. Потом я тоже сел. В течение нескольких минут мы молча глядели друг на друга, словно пара электронных кукол Карла Круза.
— Вы продолжаете гневаться, Хью... Может, мне понадобятся затычки для ушей? — произнес наконец я.
Он медленно осушил свой бокал, откашлялся, потом виновато посмотрел на меня:
— Я вам не нравлюсь, верно, Рик?
— Верно, — согласился я. — Надеюсь, из-за этого вы не страдаете бессонницей?
— По вашему мнению, из-за того, что эта девчонка Байер дала мне от ворот поворот, я не мог подождать, пока Анджела сама не узнает о ее романе с Биллом Дареном.
— Вы упорно продолжаете говорить мне о том, что я думаю, Хью, — сказал я. — Это делается с какой-то целью или же вы практикуетесь на мне, намереваясь заняться рэкетом чтения мыслей на расстоянии?
— Вы то и дело твердите о лояльности, — пробормотал он. — Я отношусь к Анджеле весьма лояльно, на триста процентов более, чем вы полагаете. Даже более, чем считает она сама.
— Руки Хью судорожно двигались, создавая в воздухе сюрреалистическое изображение его преданности, и замерли тогда лишь, когда он плеснул себе на брюки бурбоном.
— Конечно, мне хотелось, чтобы она узнала, что Дарен обманывает ее, но узнала бы не от меня. Вот почему я сразу дал вам сведения.
— Значит, теперь вы можете спать спокойно по ночам, — буркнул я. — Верю вам, старина Хью.
— Вы не понимаете! — с неожиданной напористостью воскликнул он. — Я же хочу помочь вам разыскать их.
Я хочу, чтобы Анджела точно знала, какой проходимец этот Дарен! И если вам удастся вырвать девчонку Байер у него из рук и привезти ее назад, этот сукин сын получит добрый урок!
— Почему вы просто не бросили мне в почтовый ящик открытку с подписью «ваш доброжелатель»? Тогда бы вам не пришлось приезжать сюда и тратить время на все эти разговоры.
— О'кей, Рик, о'кей! Я просто пытаюсь объяснить вам, что я на вашей стороне. Сегодня утром вы спрашивали меня, где вам следует их искать, и я ответил, что в Мюнхене, не так ли? Потому что девчонка там родилась.
— Да, вы назвали мне Мюнхен, — подтвердил я. Спасибо!
— Есть еще кое-что. Может, вы знаете, а может и нет.
Девушка — сирота. У нее есть двоюродный брат, Эрих Вайгель, и уж если она пожелает встретиться с кем-то в Европе, то, разумеется, с ним.
— Где я могу его отыскать?
— В Мюнхене, ясное дело.
— Ну и как это сделать? Встать на углу какой-нибудь улицы и громко выкрикивать его имя, пока он не подойдет?
— Я приготовил вам его адрес, Рик. — Он вытащил из кармана листок бумаги и вручил мне. — Но он, разумеется, будет на ее стороне, вы сами понимаете. Вам необходимо выжать из него всю интересующую вас информацию: как мне кажется, он — ваша козырная карта.
— Спасибо, Хью, — сказал я. — В конце концов, вы, возможно, и в самом деле мой родной дядя.
Он кривовато усмехнулся:
— Я на вашей стороне из-за Анджелы, и вы это знаете. Для меня вы такой же ублюдок, как и Дарен, а это, пожалуй, самое сильное ругательство, которое я употребляю.
— Чем этот Эрих Вайгель зарабатывает на жизнь? — спросил я, не обращая внимания на оскорбление, так как посчитал, что брань Лэмберта — все равно что лай комнатной собачонки.
Хью весело хихикнул:
— С виду Вайгель один из самых устрашающих типов, которых мне доводилось когда-либо видеть. Будучи в Мюнхене, я поспрашивал о нем, но так и не получил вразумительного ответа. Полагаю, что средства на существование он добывает незаконным путем, аморальным и жестоким. Это написано у него на физиономии.
Надеюсь, вы позабавитесь, выжимая из него информацию, старина, а если из Европы вы уже не вернетесь, я брошу пару окурков в ваш плавательный бассейн — за упокой вашей души.
Глава 4
Не знаю, кто придумал бессмертное изречение «Путешествовать значит возвращаться». Когда ты летишь самолетом, то постигаешь всю неприятную суть этого изречения, пристегнув ремень безопасности. Нет, я не нервничаю в самолете, я просто боюсь. Да, статистика права, утверждая, что я в большей безопасности в воздухе, чем посреди собственной гостиной. Но пол в моей гостиной не передвигается со скоростью двухсот миль в час на высоте тридцати пяти тысяч футов над уровнем моря без видимых глазу приспособлений, препятствующих падению вниз.
Правда, с моей стороны было бы несправедливо умолчать о том, что в моей гостиной не появляются каждые полчаса соблазнительные стюардессы с различными напитками и яствами.
К тому времени, как я добрался до гостиницы в Мюнхене, я счел странствия Марко Поло истинным втиранием очков. Тоже мне герой! Менее чем за двадцать четыре часа я обогнул половину земного шара, в то время как этому обманщику потребовалась пара лет на спине у верблюда, чтобы обнаружить Китай. В те дни это государство, как и многие другие страны, покоилось на спине у огромной черепахи, и некоторое время я провел в своем номере в отеле, размышляя над тем, куда, к чертям, провалилась эта черепаха. Потом добрался до кровати и проспал не знаю как долго. Чувство времени, а также надежность хронометра были поколеблены моими частыми попытками уяснить судьбу тех девяти часов, которые каким-то непонятным образом были похищены у меня с того момента, как я вылетел из Лос-Анджелеса. Ну как можно быть вчера в одном месте, а сегодня — в другом?
Во всяком случае, когда я принял душ, побрился и оделся, часы в Мюнхене показывали десять утра — время завтрака. Я выглянул из окна и увидел, как со свинцового неба валится большими хлопьями мягкий снег, что полностью соответствовало моим представлениям о зиме в Европе.
Я полистал телефонную книгу, отыскал номер телефона Эриха Вайгеля и попросил оператора гостиницы соединить меня с этим абонентом. В ожидании звонка я держал пальцы скрещенными, загадав, чтобы Хью Лэмберт так же бойко говорил по-немецки, как я: это означало бы, что Вайгель говорит по-английски, иначе они бы друг друга не поняли.
— Вайгель, — произнес мне в ухо холодный ясный голос.
— Меня зовут Холман, — сообщил я. — К сожалению, я не говорю по-немецки, мистер Вайгель.
— Я говорю по-английски, — отчеканил тот же голос.
— Хью Лэмберт посоветовал мне разыскать вас, когда я доберусь до Мюнхена, — начал я. — Это касается Моники Байер, то есть Брюль.
— Да? — Голос доносился издалека.
— По телефону трудно разговаривать, — решительно заявил я. — Может, мы могли бы с вами встретиться и обсудить данный вопрос?
— Где вы остановились?
— В отеле «Четыре времени года».
— Прекрасный выбор, мистер Холман! У них на нижнем этаже — чудесный бар. Я встречусь там с вами в полдень.
— Большое спасибо! — поблагодарил я. — Я высоко ценю...
Но в трубке раздались гудки.
Я спустился в бар приблизительно в одиннадцать сорок пять, устроился в уютной нише и заказал бурбон со льдом. Минут через десять к столику подошел парень:
— Мистер Холман?
Ростом он был примерно шесть футов два дюйма. Широкие плечи, крепко сбитое тело, светлые волосы коротко подстрижены, мясистый нос, глубоко посаженные светло-голубые глаза, узкий вертикальный шрам подчеркивал ямку на подбородке, очертания рта напугали бы даже могильщика. Как и говорил мне Хью, Вайгель и впрямь выглядел крутым парнем. Элегантность его одежды ни капельки не смягчала неприятного впечатления.
— Не присядете ли, мистер Вайгель?
— Danke[1].
Он уселся, присматриваясь ко мне, и заказал подскочившему официанту пиво. Когда напиток был подан, он приподнял кружку в знак приветствия, выпил ее до половины и опустил на стол.
— У меня маловато времени, мистер Холман, — произнес он сухо. — Буду благодарен, если вы сразу перейдете к делу.
Я вкратце обрисовал ему положение вещей — как Анджела Бэрроуз поручила мне отыскать Монику Байер и как я обнаружил, что она с Дареном улетела из Лос-Анджелеса в Париж. Из слов Лэмберта я выяснил, что Мюнхен город, в котором она родилась, а единственный человек, с которым она пожелает здесь встретиться, — ее двоюродный брат Эрих Вайгель.
Когда я закончил, он закурил сигарету, выпил еще немного пива, затем слегка пожал плечами:
— Эта мадам Бэрроуз — та самая, которая выкупила здешний контракт Моники?
— Да.
— И она хочет вернуть Монику назад, поскольку вложила в нее капитал?
— Полагаю, вы правы.
— Какое мне дело до ее затрат и капиталовложений?
— Имеется прекрасная роль в большом американском художественном фильме, съемки которого начнутся приблизительно через неделю. Если Моника возвратится назад к тому времени, тогда, возможно, с ее карьерой будет все в порядке. Если же нет, то она может поставить крест на своей карьере, во всяком случае в Голливуде. Анджела Бэрроуз не успокоится и будет преследовать ее, пока не разыщет. При наличии контракта и, очевидно, судебного дела о невыполнении его, не составит особого труда добиться, чтобы Моника нигде и никогда не снималась.
Вайгель допил пиво, откинулся на спинку стула и взглянул на меня внимательно из-под тяжелых век. Это был поразительно бесстрастный взгляд, и на мгновение я почувствовал себя не человеком, а ничтожной козявкой.
— Прежде чем я устрою так, что вы сможете повидаться с Моникой, мистер Холман, вам придется мне кое-что пообещать.
— Например?
— Вы не скажете ей, что вас сюда прислала мадам Бэрроуз, и не сообщите о причине, по которой прибыли в Мюнхен. И не обмолвитесь о своем желании забрать ее назад в Америку.
— Черт побери, почему я должен с этим соглашаться?
— Хорошо!
— У него в голосе прозвучала недобрая нота. — В таком случае обещайте мне не делать этого при первой встрече с ней. Затем, если вы пожелаете ее снова увидеть... — Он пожал плечами.
— Вы скажете ей все, что вам заблагорассудится.
— Такое условие мне кажется неразумным, — произнес я в полнейшем недоумении, — но о'кей, мы договорились.
Он взглянул на часы:
— Мы встретимся с вами в вестибюле отеля в два часа. Рекомендую подкрепиться, мистер Холман, и надеть на себя что-нибудь теплое. Нам предстоит сегодня совершить довольно долгую поездку.
Затем он встал со стула и, даже не сочтя нужным обернуться, вышел из зала.
Я остался сидеть за столом с недопитым бурбоном и множеством оставшихся без ответа вопросов.
Справившись со своим стаканом и плотно поев, я прошел в вестибюль и стал ждать Вайгеля; он появился ровно в два. Мы прошли к спортивной машине марки «мерседес», и через несколько минут Вайгель ввел ее в плотный поток транспорта.
Первые минут двадцать мы вообще не разговаривали, и лишь когда позади остались пригороды Мюнхена и машина устремилась к покрытым снегом холмам, Вайгель произнес:
— Нам придется проехать миль шестьдесят. До Хильфендорфа. Вы слыхали о нем?
— Нет, — покачал я головой.
— В переводе с немецкого это название означает «Деревня надежды». Когда-то Хильфендорф был известным курортом, славившимся минеральными водами, и люди охотно приезжали туда в надежде, что целебная вода излечит все недуги. Но позднее появились более крупные и лучшие курорты, и теперь Хильфендорф снова стал маленькой деревушкой.
Я старался припомнить все курорты с минеральными источниками, упомянутые в путеводителях Моники Байер. Нет, никакой Хильфендорф там определенно не упоминался.
— Так что же Моника и Дарен делают в Хильфендорфе? Вроде бы они не нуждаются в минеральной воде? спросил я.
— Моника там одна, — последовал короткий ответ. — Дарен оставил ее на следующий же день после приезда в Париж.
— Почему?
Вайгель осторожно повел машину вниз по крутому опасному склону. Потом «мерседес», сердито заурчав, пошел на порядочной скорости на подъем.
— Мы поговорим об этом позднее, — буркнул мой спутник, — у нас будет время на обратном пути в Мюнхен — уже после того, как вы повидаетесь с Моникой.
По мере того как машина упрямо взбиралась в царство Баварских Альп, местность становилась все более и более живописной. Снегопад прекратился, небо немного прояснилось.
Вайгель вел машину с какой-то порочной лихостью, используя мощность и маневренные особенности «мерседеса» до предела.
Затем, примерно через час, он свернул с шоссе, и мы начали осуществлять крутой спуск по узкой дороге, которая петляла и вертелась во все четыре стороны. Повороты были настолько неожиданными и страшными, что у меня просто волосы встали дыбом.
— Вот мы и приближаемся к Хильфендорфу, — объявил Вайгель.
— Не забудьте о нашей договоренности, мистер Холман.
Эта была не просьба, а утверждение.
— Не забуду. Надеюсь, что наша договоренность имеет под собой реальную почву.
— Вы в этом убедитесь.
Деревушка приютилась в долине. Казалось, что она дремлет здесь вот уже четыре сотни лет и не собирается просыпаться ради кого-то или чего-то.
Вайгель медленно поехал по главной улице, по обе стороны которой возвышались постройки в готическом стиле. Свернув вправо, он проехал еще примерно квартал. Затем остановил машину перед высокими чугунными воротами, которые были заперты. Мы вышли из машины, и Вайгель нажал кнопку звонка, вделанного в каменную стену возле ворот. Через несколько минут из здания вынырнул пожилой человек, облаченный в подобие врачебного халата, и отпер ворота.
Пройдя по вымощенному булыжником тесному двору перед двухэтажным строением, мы с Вайгелем поднялись по трем ступеням широкого крыльца к входной двери.
Открыла нам дверь довольно пожилая медсестра в белой форме; она вежливо наклонила голову, здороваясь с Вайгелем, и прежде, чем она отошла в сторону, пропуская нас внутрь, они перебросились несколькими фразами.
Заперев входную дверь, медсестра провела нас по широкому вестибюлю к какой-то двери и тихонечко постучала в нее. Мужской голос внутри произнес:
— Herein[2]!
Сестра распахнула дверь, и я прошел следом за Вайгелем в типичный врачебный кабинет. Из-за письменного стола поднялся невысокий, совершенно лысый человечек в очках без оправы и поздоровался с Вайгелем по-немецки. Они коротко переговорили друг с другом, после чего Вайгель повернулся ко мне:
— Это доктор Эккерт, мистер Холман.
Маленький человечек поклонился официально и произнес уже по-английски:
— Неrr[3] Вайгель сообщил мне, что вам необходимо встретиться с Fraulein[4] Брюль.
Я с минуту смотрел на него, потом перевел взгляд на Вайгеля:
— Она больна?
— Через минуту вы сами все увидите.
— сухо ответил он.
— Пять минут, пожалуйста. — Эккерт сурово посмотрел на него. — Не более!
— Я понял, — произнес Вайгель. — Позднее мы с вами потолкуем.
— Как угодно, — вежливо ответил доктор Эккерт. Я к вашим услугам.
Он снова уселся за стол, мы же вышли в вестибюль.
Пожилая сестра повела нас по коридору и, остановившись перед другой дверью, извлекла из кармана связку ключей, выбрала один и заговорила по-немецки с Вайгелем.
— Она хочет, чтобы мы на минуточку задержались здесь, сама же войдет первой, — пересказал мне Вайгель ее слова. — Возможно, — он замялся, подыскивая нужные выражения, — она опасается, как бы не было затронуто человеческое достоинство, понимаете?
— Конечно, — сказал я на всякий случай, хотя ровным счетом ничего не понял.
Медсестра, прикрыв за собой дверь, исчезла в комнате. Мы ожидали в молчании, пока она снова не появилась через минуту и знаком не пригласила нас войти.
Внутри помещение больше походило на камеру, чем на палату или комнату. Малюсенькое зарешеченное окно находилось почти под самым потолком и пропускало ровно столько света, чтобы придать помещению призрачный, нереальный вид.
Мебель состояла из деревянного топчана, придвинутого к стене, маленького столика и стула с прямой спинкой.
На топчане сидела девушка, скрестив ноги. Не посчитав необходимым поднять голову, когда мы вошли, она продолжала нежно баюкать тряпичную куклу, которую держала на руках. Широкое и бесформенное одеяние, вроде ночной рубашки из белого материала, достигало ее щиколоток. Обуви на ногах не было. На балахоне виднелись пятна от пролитого супа и прочей еды. Спутанные черные волосы, вьющиеся крупными кольцами, ниспадали на плечи.
— Моника? — ласково окликнул девушку Вайгель; ему пришлось трижды повторить имя, прежде чем она подняла голову.
Вплоть до этого момента я хранил в памяти ту прекрасную, сделанную крупным планом фотографию, которую мне дала Анджела Бэрроуз. Девушка из Космоса с развеянными по ветру волосами. Переброшенная через плечо непокорная прядь. Темные выразительные глаза.
Крупный дерзкий рот...
Спутанные черные волосы производили шоковое впечатление, но куда больший шок я испытал при взгляде на ее лицо. Оно было — как бы это выразиться? — лишенным всякой индивидуальности. Бегающие глаза пусты, ни на секунду ни на чем не задерживаются. Рот широко раскрыт. И я увидел, как из одного угла его вытекла на подбородок тоненькая струйка слюны. Девушка этого даже не заметила.
Вайгель заговорил с ней по-немецки по-прежнему мягко и сострадательно. Но девушка, не обращая внимания, продолжала баюкать куклу монотонным, неживым голосом. Вайгель помолчал какое-то время, затем перешел на английский:
— Как ты чувствуешь себя сегодня, Моника?
Он задавал множество подобных стандартных вопросов, даже сказал что-то о кукле, но не добился никакой реакции. Прекратив бесполезные попытки, он посмотрел на меня и кивком головы указал на дверь. Я понял его, и мы вместе вышли из комнаты. Сестра сразу же заперла дверь снаружи.
Когда мы вошли в кабинет к Эккерту, он предложил нам сесть и принялся хлопотать вокруг нас, словно мы его пациенты.
Первым заговорил Вайгель.
— Доктор Эккерт — один из лучших психиатров в нашей стране. Он руководит маленьким частным санаторием[5], чтобы иметь возможность наблюдать за несколькими специальными случаями и лечить больных по своей методике.
— Он закурил сигарету с какой-то холодной решительностью.
— Доктор, я хотел бы, чтобы вы сообщили мистеру Холману свое мнение о состоянии мисс Брюль.
— Хорошо. — Лысая голова доктора энергично закивала, поблескивая под светом висевшей наверху лампочки, и я поймал себя на том, что ищу на стенах солнечных зайчиков. — Надеюсь, господин Холман, вы понимаете, что я не могу сделать окончательных выводов на столь ранней стадии заболевания?
Стекла его очков без оправы требовательно сверкнули, и мне пришлось согласно кивнуть головой.
— Во-первых, налицо полный упадок сил. Абсолютная, — он задумался, подыскивая подходящее слово, абсолютная регрессия. Полагаю, я правильно выразился по-английски? Она совершила, фигурально выражаясь, полнейшую регрессию, возвращение к младенческому состоянию, почти к зачаточному. Она совершенно не может себя обслуживать, понимаете? Разучилась есть, мыться, причесываться. Полагаю, это кататония[6]. — Он несколько раз энергично кивнул.
— Да, определенно кататония! Несомненно, вызванная большим эмоциональным шоком, сильной душевной травмой, и, учитывая ее ранние потрясения...
— Теперь голова его закивала очень медленно.
— Я сожалею, глубоко сожалею, но пока у меня нет особых надежд на ее выздоровление в будущем.
— Я не уверен, что правильно вас понял, доктор, сказал я. — Вы считаете ее безумной?
— Я не люблю это слово, — сухо ответил он.
— Но в общепринятом смысле данного термина, так, как он трактуется в словарях, да. Мисс Брюль безумна.
— И как вы считаете, она может выздороветь?
— Не исключено.
— Стекла очков предостерегающе блеснули.
— Но сколько для этого потребуется времени — это другой вопрос. Может быть, месяцы, может быть, годы, а может быть, выздоровление не наступит никогда. Понимаете? К сожалению, это все, что я могу сказать в данный момент, господин Холман. Через шесть месяцев, возможно, я буду в состоянии дать вам более определенный ответ. Более полный анализ, предварительная психотерапия, только после этого можно будет разобраться в случившемся.
— Благодарю вас, — сказал я.
Эккерт выскочил из своего кресла с неожиданной быстротой, и я решил, что наше интервью с его точки зрения уже завершилось. Вайгель тоже поднялся, сказал доктору несколько фраз по-немецки, затем обратился ко мне:
— Мы еще поговорим, но не здесь.
— До свидания, господин Холман! — Лысая голова закивала, очки сверкнули.
Через пару минут чугунные ворота с грохотом закрылись за нами. Вайгель молча повел машину по главной улице деревушки, но у ресторана затормозил.
— Мне нужно выпить, мистер Холман, — заявил он, полагаю, вам это тоже не повредит. За столом мы сможем поговорить.
— Ваше предложение мне по душе! — ответил я совершенно искренне.
Я попросил бурбон, но мне пришлось удовлетвориться скотчем. Нас обслуживала пухленькая розовощекая официантка. Мой стаканчик выглядел настоящим лилипутом по сравнению с колоссальной кружкой пива, заказанной Вайгелем. Я отпил немного скотча и в приятной атмосфере этого заведения почувствовал себя гораздо раскованней. В конце зала в камине весело потрескивали поленья, стулья были удобные, за соседним столом громко смеялись две блондиночки в лыжных костюмах.
Все это представляло резкий контраст с полуосвещенной мрачной камерой, где на деревянном топчане сидела, скрестив ноги, еще недавно такая красивая и полная жизненных сил девушка и баюкала грязную тряпичную куклу, а из уголков ее рта стекала тонкими струйками слюна.
— В семье Моники и раньше были случаи помешательства, — неожиданно заговорил Вайгель. — По материнской линии. У нее самой в семнадцатилетнем возрасте было нервное расстройство. Но тогда ее полностью вылечили за три месяца, и я надеялся, что больше такого не повторится. — Он выпил чуть ли не половину своего пива и обтер губы тыльной стороной руки. — Этот тип, Дарен, обещал жениться на ней, когда они приедут в Европу. Но в первую ночь в Париже она отказалась с ним спать, и они серьезно поссорились. Причем ссора была не только словесная, но и с рукоприкладством. Моника заявила, что не будет с ним спать, пока он на ней не женится, а он ответил, что у него и в мыслях не было жениться на ней. Кончилось все тем, что он ушел неизвестно куда, оставив ее одну в отеле.
— Вайгель закурил новую сигарету. — Моника позвонила мне оттуда. Она просто обезумела, весь ее мир зашатался и разрушился. Америка и мысль об утраченном ею большом шансе подействовали на нее ужасающим образом. Но ведь все это получилось потому, что она полюбила этого человека и он сказал, что они уедут из Америки и будут жить счастливо. Просто надо улизнуть тайком, а в Европе они поженятся. Я сказал ей, чтобы она не переживала, я немедленно вылетаю в Париж и привезу ее в Мюнхен, где ее примут по-родственному. Я так и сделал, конечно, но когда прибыл в Париж, она была уже практически в таком состоянии, в каком вы застали ее сегодня. К счастью, доктор Эккерт мой старый друг. Он сразу же согласился забрать ее в свой частный санаторий в качестве привилегированной пациентки. Но вы слышали, что он сказал о ее шансах на выздоровление? — Он печально покачал головой. — Скоро я начну поиски этого негодяя Дарена. Эту фразу он произнес свистящим шепотом.
— Полагаю, спешить тут ни к чему: куда бы он ни уехал, я его разыщу.
— И?
Он красноречиво взглянул на меня из-под густых нахмуренных бровей.
— Убью его, что же еще? — произнес он деловито.
— Ну... — Я поморщился. — Дарен не моя проблема, а вот Моника Байер — да. Или, теперь уже можно сказать, была моей проблемой. Единственное, что мне осталось сделать — это улететь обратно в Лос-Анджелес и сообщить о случившемся Анджеле. Раз Моника в таком состоянии, хранящийся у нее контракт превратился в пустую бумажку.
Правда, с моей стороны было бы несправедливо умолчать о том, что в моей гостиной не появляются каждые полчаса соблазнительные стюардессы с различными напитками и яствами.
К тому времени, как я добрался до гостиницы в Мюнхене, я счел странствия Марко Поло истинным втиранием очков. Тоже мне герой! Менее чем за двадцать четыре часа я обогнул половину земного шара, в то время как этому обманщику потребовалась пара лет на спине у верблюда, чтобы обнаружить Китай. В те дни это государство, как и многие другие страны, покоилось на спине у огромной черепахи, и некоторое время я провел в своем номере в отеле, размышляя над тем, куда, к чертям, провалилась эта черепаха. Потом добрался до кровати и проспал не знаю как долго. Чувство времени, а также надежность хронометра были поколеблены моими частыми попытками уяснить судьбу тех девяти часов, которые каким-то непонятным образом были похищены у меня с того момента, как я вылетел из Лос-Анджелеса. Ну как можно быть вчера в одном месте, а сегодня — в другом?
Во всяком случае, когда я принял душ, побрился и оделся, часы в Мюнхене показывали десять утра — время завтрака. Я выглянул из окна и увидел, как со свинцового неба валится большими хлопьями мягкий снег, что полностью соответствовало моим представлениям о зиме в Европе.
Я полистал телефонную книгу, отыскал номер телефона Эриха Вайгеля и попросил оператора гостиницы соединить меня с этим абонентом. В ожидании звонка я держал пальцы скрещенными, загадав, чтобы Хью Лэмберт так же бойко говорил по-немецки, как я: это означало бы, что Вайгель говорит по-английски, иначе они бы друг друга не поняли.
— Вайгель, — произнес мне в ухо холодный ясный голос.
— Меня зовут Холман, — сообщил я. — К сожалению, я не говорю по-немецки, мистер Вайгель.
— Я говорю по-английски, — отчеканил тот же голос.
— Хью Лэмберт посоветовал мне разыскать вас, когда я доберусь до Мюнхена, — начал я. — Это касается Моники Байер, то есть Брюль.
— Да? — Голос доносился издалека.
— По телефону трудно разговаривать, — решительно заявил я. — Может, мы могли бы с вами встретиться и обсудить данный вопрос?
— Где вы остановились?
— В отеле «Четыре времени года».
— Прекрасный выбор, мистер Холман! У них на нижнем этаже — чудесный бар. Я встречусь там с вами в полдень.
— Большое спасибо! — поблагодарил я. — Я высоко ценю...
Но в трубке раздались гудки.
Я спустился в бар приблизительно в одиннадцать сорок пять, устроился в уютной нише и заказал бурбон со льдом. Минут через десять к столику подошел парень:
— Мистер Холман?
Ростом он был примерно шесть футов два дюйма. Широкие плечи, крепко сбитое тело, светлые волосы коротко подстрижены, мясистый нос, глубоко посаженные светло-голубые глаза, узкий вертикальный шрам подчеркивал ямку на подбородке, очертания рта напугали бы даже могильщика. Как и говорил мне Хью, Вайгель и впрямь выглядел крутым парнем. Элегантность его одежды ни капельки не смягчала неприятного впечатления.
— Не присядете ли, мистер Вайгель?
— Danke[1].
Он уселся, присматриваясь ко мне, и заказал подскочившему официанту пиво. Когда напиток был подан, он приподнял кружку в знак приветствия, выпил ее до половины и опустил на стол.
— У меня маловато времени, мистер Холман, — произнес он сухо. — Буду благодарен, если вы сразу перейдете к делу.
Я вкратце обрисовал ему положение вещей — как Анджела Бэрроуз поручила мне отыскать Монику Байер и как я обнаружил, что она с Дареном улетела из Лос-Анджелеса в Париж. Из слов Лэмберта я выяснил, что Мюнхен город, в котором она родилась, а единственный человек, с которым она пожелает здесь встретиться, — ее двоюродный брат Эрих Вайгель.
Когда я закончил, он закурил сигарету, выпил еще немного пива, затем слегка пожал плечами:
— Эта мадам Бэрроуз — та самая, которая выкупила здешний контракт Моники?
— Да.
— И она хочет вернуть Монику назад, поскольку вложила в нее капитал?
— Полагаю, вы правы.
— Какое мне дело до ее затрат и капиталовложений?
— Имеется прекрасная роль в большом американском художественном фильме, съемки которого начнутся приблизительно через неделю. Если Моника возвратится назад к тому времени, тогда, возможно, с ее карьерой будет все в порядке. Если же нет, то она может поставить крест на своей карьере, во всяком случае в Голливуде. Анджела Бэрроуз не успокоится и будет преследовать ее, пока не разыщет. При наличии контракта и, очевидно, судебного дела о невыполнении его, не составит особого труда добиться, чтобы Моника нигде и никогда не снималась.
Вайгель допил пиво, откинулся на спинку стула и взглянул на меня внимательно из-под тяжелых век. Это был поразительно бесстрастный взгляд, и на мгновение я почувствовал себя не человеком, а ничтожной козявкой.
— Прежде чем я устрою так, что вы сможете повидаться с Моникой, мистер Холман, вам придется мне кое-что пообещать.
— Например?
— Вы не скажете ей, что вас сюда прислала мадам Бэрроуз, и не сообщите о причине, по которой прибыли в Мюнхен. И не обмолвитесь о своем желании забрать ее назад в Америку.
— Черт побери, почему я должен с этим соглашаться?
— Хорошо!
— У него в голосе прозвучала недобрая нота. — В таком случае обещайте мне не делать этого при первой встрече с ней. Затем, если вы пожелаете ее снова увидеть... — Он пожал плечами.
— Вы скажете ей все, что вам заблагорассудится.
— Такое условие мне кажется неразумным, — произнес я в полнейшем недоумении, — но о'кей, мы договорились.
Он взглянул на часы:
— Мы встретимся с вами в вестибюле отеля в два часа. Рекомендую подкрепиться, мистер Холман, и надеть на себя что-нибудь теплое. Нам предстоит сегодня совершить довольно долгую поездку.
Затем он встал со стула и, даже не сочтя нужным обернуться, вышел из зала.
Я остался сидеть за столом с недопитым бурбоном и множеством оставшихся без ответа вопросов.
Справившись со своим стаканом и плотно поев, я прошел в вестибюль и стал ждать Вайгеля; он появился ровно в два. Мы прошли к спортивной машине марки «мерседес», и через несколько минут Вайгель ввел ее в плотный поток транспорта.
Первые минут двадцать мы вообще не разговаривали, и лишь когда позади остались пригороды Мюнхена и машина устремилась к покрытым снегом холмам, Вайгель произнес:
— Нам придется проехать миль шестьдесят. До Хильфендорфа. Вы слыхали о нем?
— Нет, — покачал я головой.
— В переводе с немецкого это название означает «Деревня надежды». Когда-то Хильфендорф был известным курортом, славившимся минеральными водами, и люди охотно приезжали туда в надежде, что целебная вода излечит все недуги. Но позднее появились более крупные и лучшие курорты, и теперь Хильфендорф снова стал маленькой деревушкой.
Я старался припомнить все курорты с минеральными источниками, упомянутые в путеводителях Моники Байер. Нет, никакой Хильфендорф там определенно не упоминался.
— Так что же Моника и Дарен делают в Хильфендорфе? Вроде бы они не нуждаются в минеральной воде? спросил я.
— Моника там одна, — последовал короткий ответ. — Дарен оставил ее на следующий же день после приезда в Париж.
— Почему?
Вайгель осторожно повел машину вниз по крутому опасному склону. Потом «мерседес», сердито заурчав, пошел на порядочной скорости на подъем.
— Мы поговорим об этом позднее, — буркнул мой спутник, — у нас будет время на обратном пути в Мюнхен — уже после того, как вы повидаетесь с Моникой.
По мере того как машина упрямо взбиралась в царство Баварских Альп, местность становилась все более и более живописной. Снегопад прекратился, небо немного прояснилось.
Вайгель вел машину с какой-то порочной лихостью, используя мощность и маневренные особенности «мерседеса» до предела.
Затем, примерно через час, он свернул с шоссе, и мы начали осуществлять крутой спуск по узкой дороге, которая петляла и вертелась во все четыре стороны. Повороты были настолько неожиданными и страшными, что у меня просто волосы встали дыбом.
— Вот мы и приближаемся к Хильфендорфу, — объявил Вайгель.
— Не забудьте о нашей договоренности, мистер Холман.
Эта была не просьба, а утверждение.
— Не забуду. Надеюсь, что наша договоренность имеет под собой реальную почву.
— Вы в этом убедитесь.
Деревушка приютилась в долине. Казалось, что она дремлет здесь вот уже четыре сотни лет и не собирается просыпаться ради кого-то или чего-то.
Вайгель медленно поехал по главной улице, по обе стороны которой возвышались постройки в готическом стиле. Свернув вправо, он проехал еще примерно квартал. Затем остановил машину перед высокими чугунными воротами, которые были заперты. Мы вышли из машины, и Вайгель нажал кнопку звонка, вделанного в каменную стену возле ворот. Через несколько минут из здания вынырнул пожилой человек, облаченный в подобие врачебного халата, и отпер ворота.
Пройдя по вымощенному булыжником тесному двору перед двухэтажным строением, мы с Вайгелем поднялись по трем ступеням широкого крыльца к входной двери.
Открыла нам дверь довольно пожилая медсестра в белой форме; она вежливо наклонила голову, здороваясь с Вайгелем, и прежде, чем она отошла в сторону, пропуская нас внутрь, они перебросились несколькими фразами.
Заперев входную дверь, медсестра провела нас по широкому вестибюлю к какой-то двери и тихонечко постучала в нее. Мужской голос внутри произнес:
— Herein[2]!
Сестра распахнула дверь, и я прошел следом за Вайгелем в типичный врачебный кабинет. Из-за письменного стола поднялся невысокий, совершенно лысый человечек в очках без оправы и поздоровался с Вайгелем по-немецки. Они коротко переговорили друг с другом, после чего Вайгель повернулся ко мне:
— Это доктор Эккерт, мистер Холман.
Маленький человечек поклонился официально и произнес уже по-английски:
— Неrr[3] Вайгель сообщил мне, что вам необходимо встретиться с Fraulein[4] Брюль.
Я с минуту смотрел на него, потом перевел взгляд на Вайгеля:
— Она больна?
— Через минуту вы сами все увидите.
— сухо ответил он.
— Пять минут, пожалуйста. — Эккерт сурово посмотрел на него. — Не более!
— Я понял, — произнес Вайгель. — Позднее мы с вами потолкуем.
— Как угодно, — вежливо ответил доктор Эккерт. Я к вашим услугам.
Он снова уселся за стол, мы же вышли в вестибюль.
Пожилая сестра повела нас по коридору и, остановившись перед другой дверью, извлекла из кармана связку ключей, выбрала один и заговорила по-немецки с Вайгелем.
— Она хочет, чтобы мы на минуточку задержались здесь, сама же войдет первой, — пересказал мне Вайгель ее слова. — Возможно, — он замялся, подыскивая нужные выражения, — она опасается, как бы не было затронуто человеческое достоинство, понимаете?
— Конечно, — сказал я на всякий случай, хотя ровным счетом ничего не понял.
Медсестра, прикрыв за собой дверь, исчезла в комнате. Мы ожидали в молчании, пока она снова не появилась через минуту и знаком не пригласила нас войти.
Внутри помещение больше походило на камеру, чем на палату или комнату. Малюсенькое зарешеченное окно находилось почти под самым потолком и пропускало ровно столько света, чтобы придать помещению призрачный, нереальный вид.
Мебель состояла из деревянного топчана, придвинутого к стене, маленького столика и стула с прямой спинкой.
На топчане сидела девушка, скрестив ноги. Не посчитав необходимым поднять голову, когда мы вошли, она продолжала нежно баюкать тряпичную куклу, которую держала на руках. Широкое и бесформенное одеяние, вроде ночной рубашки из белого материала, достигало ее щиколоток. Обуви на ногах не было. На балахоне виднелись пятна от пролитого супа и прочей еды. Спутанные черные волосы, вьющиеся крупными кольцами, ниспадали на плечи.
— Моника? — ласково окликнул девушку Вайгель; ему пришлось трижды повторить имя, прежде чем она подняла голову.
Вплоть до этого момента я хранил в памяти ту прекрасную, сделанную крупным планом фотографию, которую мне дала Анджела Бэрроуз. Девушка из Космоса с развеянными по ветру волосами. Переброшенная через плечо непокорная прядь. Темные выразительные глаза.
Крупный дерзкий рот...
Спутанные черные волосы производили шоковое впечатление, но куда больший шок я испытал при взгляде на ее лицо. Оно было — как бы это выразиться? — лишенным всякой индивидуальности. Бегающие глаза пусты, ни на секунду ни на чем не задерживаются. Рот широко раскрыт. И я увидел, как из одного угла его вытекла на подбородок тоненькая струйка слюны. Девушка этого даже не заметила.
Вайгель заговорил с ней по-немецки по-прежнему мягко и сострадательно. Но девушка, не обращая внимания, продолжала баюкать куклу монотонным, неживым голосом. Вайгель помолчал какое-то время, затем перешел на английский:
— Как ты чувствуешь себя сегодня, Моника?
Он задавал множество подобных стандартных вопросов, даже сказал что-то о кукле, но не добился никакой реакции. Прекратив бесполезные попытки, он посмотрел на меня и кивком головы указал на дверь. Я понял его, и мы вместе вышли из комнаты. Сестра сразу же заперла дверь снаружи.
Когда мы вошли в кабинет к Эккерту, он предложил нам сесть и принялся хлопотать вокруг нас, словно мы его пациенты.
Первым заговорил Вайгель.
— Доктор Эккерт — один из лучших психиатров в нашей стране. Он руководит маленьким частным санаторием[5], чтобы иметь возможность наблюдать за несколькими специальными случаями и лечить больных по своей методике.
— Он закурил сигарету с какой-то холодной решительностью.
— Доктор, я хотел бы, чтобы вы сообщили мистеру Холману свое мнение о состоянии мисс Брюль.
— Хорошо. — Лысая голова доктора энергично закивала, поблескивая под светом висевшей наверху лампочки, и я поймал себя на том, что ищу на стенах солнечных зайчиков. — Надеюсь, господин Холман, вы понимаете, что я не могу сделать окончательных выводов на столь ранней стадии заболевания?
Стекла его очков без оправы требовательно сверкнули, и мне пришлось согласно кивнуть головой.
— Во-первых, налицо полный упадок сил. Абсолютная, — он задумался, подыскивая подходящее слово, абсолютная регрессия. Полагаю, я правильно выразился по-английски? Она совершила, фигурально выражаясь, полнейшую регрессию, возвращение к младенческому состоянию, почти к зачаточному. Она совершенно не может себя обслуживать, понимаете? Разучилась есть, мыться, причесываться. Полагаю, это кататония[6]. — Он несколько раз энергично кивнул.
— Да, определенно кататония! Несомненно, вызванная большим эмоциональным шоком, сильной душевной травмой, и, учитывая ее ранние потрясения...
— Теперь голова его закивала очень медленно.
— Я сожалею, глубоко сожалею, но пока у меня нет особых надежд на ее выздоровление в будущем.
— Я не уверен, что правильно вас понял, доктор, сказал я. — Вы считаете ее безумной?
— Я не люблю это слово, — сухо ответил он.
— Но в общепринятом смысле данного термина, так, как он трактуется в словарях, да. Мисс Брюль безумна.
— И как вы считаете, она может выздороветь?
— Не исключено.
— Стекла очков предостерегающе блеснули.
— Но сколько для этого потребуется времени — это другой вопрос. Может быть, месяцы, может быть, годы, а может быть, выздоровление не наступит никогда. Понимаете? К сожалению, это все, что я могу сказать в данный момент, господин Холман. Через шесть месяцев, возможно, я буду в состоянии дать вам более определенный ответ. Более полный анализ, предварительная психотерапия, только после этого можно будет разобраться в случившемся.
— Благодарю вас, — сказал я.
Эккерт выскочил из своего кресла с неожиданной быстротой, и я решил, что наше интервью с его точки зрения уже завершилось. Вайгель тоже поднялся, сказал доктору несколько фраз по-немецки, затем обратился ко мне:
— Мы еще поговорим, но не здесь.
— До свидания, господин Холман! — Лысая голова закивала, очки сверкнули.
Через пару минут чугунные ворота с грохотом закрылись за нами. Вайгель молча повел машину по главной улице деревушки, но у ресторана затормозил.
— Мне нужно выпить, мистер Холман, — заявил он, полагаю, вам это тоже не повредит. За столом мы сможем поговорить.
— Ваше предложение мне по душе! — ответил я совершенно искренне.
Я попросил бурбон, но мне пришлось удовлетвориться скотчем. Нас обслуживала пухленькая розовощекая официантка. Мой стаканчик выглядел настоящим лилипутом по сравнению с колоссальной кружкой пива, заказанной Вайгелем. Я отпил немного скотча и в приятной атмосфере этого заведения почувствовал себя гораздо раскованней. В конце зала в камине весело потрескивали поленья, стулья были удобные, за соседним столом громко смеялись две блондиночки в лыжных костюмах.
Все это представляло резкий контраст с полуосвещенной мрачной камерой, где на деревянном топчане сидела, скрестив ноги, еще недавно такая красивая и полная жизненных сил девушка и баюкала грязную тряпичную куклу, а из уголков ее рта стекала тонкими струйками слюна.
— В семье Моники и раньше были случаи помешательства, — неожиданно заговорил Вайгель. — По материнской линии. У нее самой в семнадцатилетнем возрасте было нервное расстройство. Но тогда ее полностью вылечили за три месяца, и я надеялся, что больше такого не повторится. — Он выпил чуть ли не половину своего пива и обтер губы тыльной стороной руки. — Этот тип, Дарен, обещал жениться на ней, когда они приедут в Европу. Но в первую ночь в Париже она отказалась с ним спать, и они серьезно поссорились. Причем ссора была не только словесная, но и с рукоприкладством. Моника заявила, что не будет с ним спать, пока он на ней не женится, а он ответил, что у него и в мыслях не было жениться на ней. Кончилось все тем, что он ушел неизвестно куда, оставив ее одну в отеле.
— Вайгель закурил новую сигарету. — Моника позвонила мне оттуда. Она просто обезумела, весь ее мир зашатался и разрушился. Америка и мысль об утраченном ею большом шансе подействовали на нее ужасающим образом. Но ведь все это получилось потому, что она полюбила этого человека и он сказал, что они уедут из Америки и будут жить счастливо. Просто надо улизнуть тайком, а в Европе они поженятся. Я сказал ей, чтобы она не переживала, я немедленно вылетаю в Париж и привезу ее в Мюнхен, где ее примут по-родственному. Я так и сделал, конечно, но когда прибыл в Париж, она была уже практически в таком состоянии, в каком вы застали ее сегодня. К счастью, доктор Эккерт мой старый друг. Он сразу же согласился забрать ее в свой частный санаторий в качестве привилегированной пациентки. Но вы слышали, что он сказал о ее шансах на выздоровление? — Он печально покачал головой. — Скоро я начну поиски этого негодяя Дарена. Эту фразу он произнес свистящим шепотом.
— Полагаю, спешить тут ни к чему: куда бы он ни уехал, я его разыщу.
— И?
Он красноречиво взглянул на меня из-под густых нахмуренных бровей.
— Убью его, что же еще? — произнес он деловито.
— Ну... — Я поморщился. — Дарен не моя проблема, а вот Моника Байер — да. Или, теперь уже можно сказать, была моей проблемой. Единственное, что мне осталось сделать — это улететь обратно в Лос-Анджелес и сообщить о случившемся Анджеле. Раз Моника в таком состоянии, хранящийся у нее контракт превратился в пустую бумажку.