Страница:
На очередном привале обратились за помощью к логике. Если братья Шишкаревы пользовались этим ходом для своих охотничьих вылазок, следовательно, он должен был вести в людные места, где достаточно праздношатающейся человеческой дичи, не способной всерьез постоять за себя. Например, в окрестности обители Света, к Торжищу или к подземным магистралям, которыми обычно пользовались добытчики летучих мышей.
Итак, надежда достичь обжитые места имелась, пусть и чисто теоретическая. На практике все обстояло гораздо хуже – Венедим уже еле передвигал ноги, да и Кузьма перестал отпускать свои шуточки-прибауточки.
– Как долго тебе приходилось обходиться без воды? – спросил Венедим, прикладывая к губам ладанку с мощами блаженного Иоанна, устюжского юродивого, большую часть жизни просидевшего в навозной куче и постоянно терпевшего голод и жажду.
– По-всякому, – неохотно ответил Кузьма. – Но ведь со мной почти всегда были летучие мыши.
– Они приносили тебе питье? – удивился Венедим.
– Нет. Как ты не понимаешь?.. Каждый зверек – это почти чарка крови.
– Ты убивал их? – содрогнулся Венедим.
– А что оставалось делать? От трех-четырех штук стае не убудет.
– Сказано в Писании: «Не ешьте никакой мерзости. Всякие крылатые пресмыкающиеся нечисты для вас». Грех… Великий грех…
– Но только не для меня. Я родился и вырос в пещере, где обитали летучие мыши. Множество летучих мышей. Мои родители были специалистами по рукокрылым, я, кажется, уже как-то говорил об этом. В пещеру они спустились не одни, а вместе с большой экспедицией.
– С кем? – не понял Венедим.
– Ну… с отрядом, имеющим научную задачу. Были там разные специалисты. По пещерам, по подземным водам, по льду. Спе-ле-о-ло-ги… Гля-ци-о-ло-ги… Раньше я знал почти все эти названия, но уже подзабыл. У них были еда, палатки, свет, даже оружие. Когда связь с теми, кто остался на поверхности, прервалась и ни один посыльный не вернулся, стало ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Было принято решение выбраться из пещеры наружу. Накануне моя мать повредила ногу, и ее оставили дожидаться помощи. Присматривать за ней поручили моему отцу, который был обучен врачеванию. Правда, в то время они были едва знакомы между собой. Ждать пришлось очень долго. Помощь так и не прибыла, зато в подземных галереях стали появляться химеры. Тогда они были совсем другие – и по повадкам, и на вид. Отец и мать решили остаться в пещере, тем более что она должна была вскоре разрешиться от бремени. Еда в конце концов иссякла. Родителям пришлось питаться летучими мышами, которые тогда пребывали в спячке. Шили из их шкурок одежду. Потом, когда появился молодняк, занялись дрессировкой малышей. Скорее скуки ради, чем с какой-то определенной целью. Потом в подземелье проник мох. Сначала он казался безвредным, но однажды задушил отца, сунувшегося с факелом в какую-то нору. Мать стала воспитывать из летучих мышей разведчиков, способных в темноте прокладывать путь для человека. К тому времени уже и я подрос. Помогал ей. Вот так и получилось, что летучие мыши стали для меня всем на свете. И слугами, и едой, и одеждой. Мать говорила, что так было у людей всегда. Приручив лошадей, они ездили на них верхом, пахали землю, пили их молоко, ели мясо, одевались в лошадиные шкуры, а хвосты поднимали вместо знамен. Разве Писание осудило людей за это? Или ты не имеешь никакого представления о лошадях?
– Имею, – сказал Венедим. – И о лошадях, и о волах, и об ослах, и о верблюдах. Они приносили людям пользу, ничего не требуя взамен. Ныне же остались только свиньи… Да твои летучие мыши.
– Хоть раз ты в чем-то со мной согласился.
– Нет, каждый из нас остался при своем мнении… Просто твой рассказ почему-то напомнил мне ветхозаветную историю, случившуюся с пророком Даниилом, пребывавшим тогда в вавилонском плену. Однажды царю Навуходоносору приснился сон, устрашивший его. Увидел он во сне чудесное дерево, высотою достигавшее неба, а ветвями покрывавшее все края земли. В кроне его гнездились птицы, а в корнях находили приют животные. И было у этого дерева, кроме всего прочего, человеческое сердце. Но гнев Всевышнего пал на чудесное дерево, и велено было срубить его, лишить веток, разбросать плоды, а человеческое сердце заменить звериным. И пало дерево под ударами безжалостной секиры, сгнили плоды и листья, разлетелись птицы, разбрелись во все стороны животные. Однако по воле Всевышнего главный корень с малой толикой животных был сохранен в недрах земли. Там, в железных и медных узах, питаемый небесной росой, он должен пребывать семь времен…
– Сколько это – семь времен?
– Сие известно только Господу Богу и его пророкам… Я не буду сейчас говорить о том, как истолковал этот сон мудрый Даниил и как вскоре сбылись все его предсказания. Я хочу сказать о другом. Разве злая судьба этого древа не напоминает печальную участь, постигшую род человеческий? Разве не был он прежде могуч и славен? Разве не доставал до неба и не простирал свою власть во все края земли? Разве не царствовал над зверями и птицами? Рухнуло могучее древо. Пропали его плоды. Рассеялись по миру подвластные ему животные. Лишь глубоко под землей остался корень, питаемый скудной небесной росой. Гнетут его медные и железные оковы, звериное сердце порождает звериные нравы, но по прошествии семи отмеренных времен он даст живой побег, через который возродится и древо.
– Складно рассказываешь, – похвалил Кузьма.. – Это мне как-то ближе, чем страдания Иова. А в том, что древо, то бишь род человеческий, возродится, я как раз и не сомневаюсь. Плохо только то, что парочка его отдельных листочков может вскоре засохнуть.
Затем их беседа перешла на тему куда более прозаическую. Действуя не только убеждением, но и угрозами, Кузьма завладел самым большим из крестов, которые Венедим носил под рясой. Вскоре отыскался и камень подходящей формы. После долгих и упорных трудов из креста получилось нечто отдаленно напоминающее сапожный нож.
– Вот мы и при оружии! – сказал Кузьма удовлетворенно.
– Зачем оно тебе вдруг понадобилось? – Венедим все еще не мог смириться с потерей.
– Чует мое сердце, что скитаться в одиночестве нам осталось недолго. Рано или поздно на кого-нибудь нарвемся. Вот тогда эта штуковина и пригодится. – Он позволил Венедиму пощупать свое оружие. – Химеру встретив, во мху спрячемся. И от злого человека, если надо, отобьемся.
Эти боевые приготовления были проведены Кузьмой не с бухты-барахты. И многие одному ему известные приметы, и неосознанное предчувствие – все подсказывало, что впереди есть кто-то живой. Скорее двое-трое, чем один. Скорее люди, чем химеры. Не удаляются, не приближаются, а просто стоят на одном месте (не исключено, что и лежат).
В любом другом случае Кузьма переждал бы опасность, а то и повернул бы назад, но сейчас нестерпимая жажда отрезала все пути к отступлению. Ради спасения нужно было идти напролом, даже если впереди ожидалась встреча с целым стадом химер или бандой темнушников.
Венедима в свои предчувствия Кузьма не посвящал, сказал только, что скорее всего это последний переход и через несколько часов оба они будут плескаться в воде. Обнадежил, так сказать, для поддержания сил.
Теперь они двигались не то что осторожно, а можно сказать – трепетно, словно под ногами был не мох или камень, а хрупкий лед. Вскоре стало окончательно ясно, что подозрения Кузьмы были не беспочвенны – откуда-то потянуло дымком. Кто-то жег пропитанный нефтью торф и варил на нем похлебку. Правда, не сейчас, но совсем недавно.
– Посиди здесь, – шепнул Кузьма на ухо Венедиму. – Только не греми цепями. А я схожу на разведку.
Ах, как пригодились бы ему сейчас верные крылатые зверушки! Да только зачем грезить о невозможном? Сам во всем виноват. Сам в эту дурацкую историю вляпался. Наведался бы в тот раз не к темнушникам, а к метростроевцам, так давно был бы сыт, пьян и свободен.
Коридор круто понижался и вдобавок шел петлями. За каждым поворотом могла ожидать засада, но Кузьма не очень-то ее опасался. Нет такого живого существа, включая крыс, которая не имела бы собственного запаха. Никто не в состоянии надолго затаить дыхание и унять стук сердца.
Плохо было то, что вокруг иссяк мох, словно бы его долго и упорно травили какой-то заразой. Теперь Кузьму мог выдать малейший шорох. Впрочем, и его врагов тоже.
Чужаки находились уже совсем близко. Нет, это была не засада, а скорее всего бивак, походный лагерь.
Один поворот, другой, третий. Кузьма уже различал тусклое пятно света и слышал тяжкий храп нескольких человек. Спят, касатики! Другого времени не нашли. Ну и спите себе спокойно. Будем надеяться, что это не уловка.
Справа в стене обозначилась вместительная пещерка, скорее всего вырубленная специально. Так сказать, гостиница для странствующих и путешествующих. В одном ее углу тускло светилось уже почти прогоревшее кострище. В другом вповалку лежали люди.
Сколько? Кажется, трое. Двое спят. Третий как-то странно пофыркивает. Плачет, что ли?.. Ребенок? Нет, габариты не те. Женщина? Откуда здесь взяться женщине? Женщины в Шеоле дороже, чем вода в засуху и хлеб в голодуху. Все сидят под запором и зря не шляются. Ничего не понятно!
А главное, кто они – эти трое? Ясно, что не друзья. Всех своих друзей Кузьма наперечет знает… Бродяги, изгои? Нет, на пустое брюхо так храпеть не станешь… Темнушники? Метростроевцы? Светляки, наконец? Вряд ли. Эти по трое ходить не будут, а уж тем более плакать втихаря. Тут хочешь не хочешь, а поверишь в загадочных здухачей, лишенных человеческой души и во всем подвластных чужой воле.
Надо было бы подойти поближе и посмотреть на чужаков в упор, благо что кострище позволяло такое. Но сначала полагалось дождаться, когда уснет и этот третий. Час туда, час сюда уже ничего не изменят.
Однако все получилось совсем наоборот. Плакса, похоже, и не собиралась засыпать, зато проснулся тот из чужаков, который лежал ближе всех к выходу.
Проснулся, чертыхнулся, приподнялся на локте и рявкнул:
– Уймись, потаскуха! А то нос отрежу! Я и так третьи сутки не спавши!
Голос этот показался Кузьме удивительно знакомым. Впрочем, «показался» – не то слово. Не показался, а просто рванул за живое, сразу напомнив о Владимире Ивановиче Шишкареве. Хотя нет, при любом раскладе тот не успел бы сюда раньше Кузьмы и Венедима. Ни он, ни Пашка, ни Мишка с Тишкой. Значит, это кто-то из тех братьев, которые накануне ушли за добычей. Встретились все же!
– Отпусти-и! – Хныканье перешло в плаксивый, страдающий голос. – Отпусти-и… Зачем я вам такая? Дурной болезнью страдаю. Заразитесь от меня.
Это действительно была женщина и не кто-нибудь, а постельная сваха Феодосия Акудница собственной персоной. Повезло дамочке, ничего не скажешь!
– В котле хорошенько выварим, вся зараза испарится, – ответил людоед. – Не такое жрать приходилось… Только ты заранее не переживай, а спи. Дружок-то твой спит, как будто бы его не на убой, а на случку ведут.
Выходило, что третьим в этой компании был кто-то из темнушников. Не исключено даже, что сам Юрок Хобот. Но только как они попали в лапы людоедов? Ведь после взрыва вся шатия оказалась по ту сторону завала, совсем недалеко от своей заставы. Нет, тут дело нечисто…
– Тогда хоть руки развяжи, – заныла Феодосия. – Затекли совсем.
– Хочешь, я сделаю так, что у тебя и глаз затекет? – Шишкарев перегнулся через спокойно почивающего темнушника и не очень сильно, тыльной стороной ладони, ткнул Феодосию в лицо.
Та только вякнула и сразу умолкла, словно язык прикусила. Шишкарев перевернулся на другой бок и мгновенно уснул, возвестив об этом замысловатой руладой храпа. Через некоторое время раздалось равномерное посапывание Феодосии. Оплеуха помогла ей лучше любого снотворного.
Пора было действовать.
Конечно, Кузьма ничем не был обязан Феодосии, а тем более кому-либо из темнушников. Скорее наоборот. Но если честно признаться, в нынешней плачевной ситуации они оказались только благодаря ему. Почему бы и не выручить несчастных, чем более что у Кузьмы просто руки чесались наказать людоеда? Да и фляжка, лежавшая в изголовье Шишкарева, совсем бы не оказалась лишней.
Знать бы только, где сшиваются остальные двое братцев? А вдруг они объявятся с минуты на минуту?
Стараясь не смотреть на спящих (знал по собственному опыту, что некоторые люди просыпаются от чужого взгляда), Кузьма осторожно вступил в пещерку. Самодельным ножом он отрезал подходящий кусок веревки (пригодилась все же!) и соорудил посреди нее скользящую петлю.
Этой удавкой можно было быстро и без помех лишить Шишкарева жизни, однако столь радикальная мера в планы Кузьмы не входила. Пусть поваляется какое-то время в путах, поразмыслит над своей злодейской жизнью. Авось пообмякнет душой, а там, глядишь, – и от людоедства откажется.
Действуя решительно и сноровисто (в Шеоле никто не умел вязать узлы лучше выползков), он лишил Шишкарева возможности пользоваться как нижними, так и верхними конечностями, а из свободного конца веревки вдобавок сплел кляп, дабы тому не взбрела блажь звать на помощь братьев.
После таких трудов можно было и водички попить. Как ни сдерживал себя Кузьма, а почти уполовинил флягу. Шишкарев за это время успел окончательно проснуться и теперь, глухо мыча, извивался всем телом, словно змея, сбрасывающая кожу. Как и следовало ожидать, эта бессмысленная активность привела к тому, что все узлы на веревке затянулись еще туже.
Теперь появилась возможность спокойненько разобраться с пленниками. Кузьма немного разворошил кострище и шутки ради сыпанул горсть горячей золы Юрку (а это был именно он) за шиворот. От звериного рыка темнушника проснулась и Феодосия.
Поводив перед их ошалевшими физиономиями ножом, Кузьма предупредил:
– Тихо, а то зарежу. Отвечать только на вопросы. Первый вопрос был самым животрепещущим:
– Где остальные? – При этом Кузьма многозначительно кивнул на Шишкарева, упорно продолжавшего что-то мычать.
Оба пленника, потрясенные столь быстрой сменой обстоятельств, соображали крайне туго, однако Юрок в конце концов объяснил, что два отсутствующих брата продолжают охоту на людей где-то в лабиринтах между обителью Света и Торжищем (после этих слов Кузьма примерно уяснил свое нынешнее местонахождение).
Второй вопрос непосредственно касался пленников:
– Вас-то они как повязали?
Юрок и Феодосия обменялись хмурыми взглядами, но промолчали – правду, как видно, говорить не хотели, а какую-либо приемлемую версию заранее придумать не догадались. Пришлось пообещать, что ради того, чтобы развязать язык одному, придется отрезать его у другого.
Феодосия опять развесила нюни и попыталась всю вину свалить на Юрка. Кузьма потребовал подробностей.
– После взрыва темнушники почему-то тебя хватились. Решили, что ты химеру нарочно вызвал, – стала сбивчиво объяснять Феодосия. – Вот он, – кивок в сторону Юрка, – так на тебя взъелся, что велел братве завал разобрать. Все кричал, что он этого гада Индикоплава даже за Гранью достанет. – («Сука», – внятно произнес при этом Юрок). – Только никто из темнушников за ним не пошел. Знамо дело, своя жизнь дороже. Одна я как дура вслед увязалась. Очень уж страшно было среди этих вурдалаков оставаться. Еще шахну порвут и матку наружу вывернут… Злые все, особенно молодняк. Вот так мы почти до обители Света и добрались. Потихонечку разузнали, что вы еще не вернулись. Стали караулить. А вышло так, что нас самих подкараулили. В бараний рог, мясники, согнули… Кузьма, это правда, что они людей едят?
– Истинная правда, – подтвердил Кузьма. – А теперь давайте решать, что мне с вами делать.
– Спаси меня, Кузьма, – запричитала Феодосия. – Век благодарна буду! Сторицей за твое добро отплачу!
– Как же, обещать вы все мастерицы. Хотя что с бабы взять… А ты почему не просишься? – обратился он к Юрку.
– Зачем впустую балабонить, – буркнул тот. – Ведь все равно не пожалеешь. Я бы тебя не пожалел…
– За прямоту хвалю. Только мне твоя смерть не нужна. Живи на здоровье. Но сначала поклянись, что зла на меня держать не будешь.
– И ты в мою клятву поверишь? – Юрок недоверчиво покосился на Кузьму.
– Почему бы и нет? Тем более что свидетели имеются.
– Хм… – Юрок задумался. – Коряво получается… Я тебя пришить хотел, а ты ко мне с душой отнесся… Не думай, что мы фуфлогоны какие-то и слово не держим. Мы нормальные мужики! Обид не спускаем, но и добро по гроб жизни помним. Коли и вправду спасешь, братом мне будешь.
– В родственниках не нуждаюсь, – отрезал Кузьма. – Ты мне уши не шлифуй, а клянись, если жить хочешь.
– Клянусь! – произнес Юрок со страстью. – Всеми клятвами клянусь! Землей и водой клянусь! Клянусь первородной стихией – тьмой! Клянусь законом Ома! Клянусь здоровьем папы Каширы! Клянусь электромагнитной индукцией! Клянусь мамой! Клянусь своей елдой! Жизнью своей, в конце концов, клянусь!
– Ты уточни, в чем конкретно клянешься.
– В том, что никогда не причиню тебе зла, Кузьма Индикоплав.
– Добавь: ни действиями, ни помыслами. Знаю я вас… Сам ты мне зла, может, и не причинишь, а дружков своих подучишь.
– Ни действиями, ни помыслами! – с готовностью повторил Юрок.
– Так и быть. На первый раз поверю. Только придется вам еще немного полежать здесь. Я пока за Венедимом схожу. Он, бедняга, наверное, уже заждался меня. Если только от жажды не помер.
Уходя, Кузьма прихватил с собой фляжку и топор – единственное оружие Шишкарева. Топор он через полсотни шагов выбросил. Ну разве пустят тебя с топором в какое-нибудь приличное место?
Вволю напившись воды, Венедим сразу ожил, словно полузасохший комнатный цветок после обильного полива. Рассказ о злоключениях Феодосии и Юрка он прокомментировал следующим образом: «Бог карает шельмецов даже руками нечестивцев», а решение Кузьмы относительно участи этой парочки полностью одобрил.
– Твой поступок можно назвать христианским, – сказал он. – Как видно, святое учение доходит и до тебя.
– Не обольщайся, Веня, – ответил Кузьма. – Не любитель я людей обижать, вот и все. Не нахожу в этом удовольствия.
Пленники встретили Венедима по-разному – Феодосия с приторной умильностью, а Юрок настороженно. Опасался, наверное, что тот припомнит ему все прежние обиды. Однако Венедим кротко благословил обоих. Более того, он хотел благословить и Шишкарева, но Кузьма не позволил, приведя следующий довод:
– Милосердие, конечно, вещь хорошая, но и оно должно иметь границы. Тот, кто жрет себе подобных, к роду человеческому отношения уже не имеет. Не человек он, а зверь. Тварь бездушная. Это то же самое, что змею или крысу благословлять.
Покидая пещерку, Юрок Хобот не выдержал и на прощание отвесил Шишкареву несколько увесистых пинков по ребрам. У него были свои собственные представления о милосердии.
Теперь за Кузьмой тащилась уже целая череда спутников. Скорость передвижения от этого, естественно, упала еще больше, поскольку приходилось подстраиваться к Феодосии, находившейся в глубоком физическом и моральном упадке.
Ее пугал мрак, пугал мох-костолом, пугал Юрок, затаивший злобу, пугали крутые спуски и резкие повороты. Но больше всего она страшилась новой встречи с людоедами.
Такую возможность не исключал и Кузьма. Сейчас он даже жалел о том, что выбросил топор, ведь в случае стычки с Шишкаревыми им можно было бы вооружить Юрка.
Однако, паче чаяния, все обошлось благополучно. Коридор, отныне получивший название Людоедского, вскоре закончился, и начались места, для Кузьмы более или менее знакомые.
Поплутав немного в лабиринте, носившем многозначительное название Паутиновка, и миновав две соединяющиеся между собой карстовые пещеры, где повсюду журчали ручьи и даже сохранились мостки, по которым когда-то ходили туристы, они попали в просторный туннель, проложенный метростроевцами якобы для общих нужд, но явно с какой-то своей тайной целью.
Сейчас туннель был свободен от мха, но Кузьма знал, что в таком виде ему пребывать недолго. Мох, подобно текучей воде, проникал во все щели, распространялся быстро, как гангрена, и был живуч подобно саламандре. Чтобы всерьез бороться с ним, просто не хватало рук. Иногда Кузьме даже казалось, что люди по своему скудоумию взяли на себя функции сапожного шила, позволяющего дратве мха проникать все глубже и глубже в недра земли.
Отсюда можно было двигаться практически в любую сторону – и до обители Света добраться, и на Торжище завернуть, ну и, само собой, навестить хитромудрых метростроевцев, всегда привечавших Кузьму (правда, лишь после того, как штатные дознаватели снимали с него подробнейший отчет о состоянии дел в Шеоле).
Здесь наконец-то разрешилась проблема со светом. Из стен туннеля тут и там торчали недогоревшие смоляные факелы. Бери и пользуйся на здоровье, благо что у Юрка, которого людоеды даже не обыскали (хотя и разбили шахтерскую лампочку на шлеме), сохранилась зажигалка.
Между тем все шло к тому, что путникам, соединившимся вместе не по доброй воле, а по слепому случаю, пора было расставаться. Уж больно разношерстная подобралась компания. У каждого были свои интересы, несовместимые с интересами остальных.
Венедим стремился в обитель Света, хотя Феодосия, гораздо лучше его знавшая всю подоплеку тамошней жизни, предупреждала, что ничем хорошим это не кончится. Игумен не щадит людей, из-за которых срываются его планы, будь то хоть послушник, хоть ротозей.
Юрку, в кои-то века вырвавшемуся на свободу, хотелось хорошенько гульнуть на Торжище, вот только средства не позволяли.
Кузьма намеревался отправиться на поиски своей стаи, но заявиться к летучим мышам без водяры было бы верхом неблагодарности. А поскольку в этом смысле на Венедима надеяться уже не приходилось, надо было изыскивать другие источники пополнения заветной фляжки.
Одна лишь Феодосия еще не определилась в своих планах. Дорога в обитель Света была ей теперь заказана, к темнушникам не тянуло, благо горький опыт имелся, бродяжничать не позволяли дородность и привычка к бытовым удобствам.
Тем не менее именно она внесла предложение, в большей или меньшей степени удовлетворившее всех.
– Отведите-ка вы меня на Торжище и там продайте хорошему человеку, – сказала она. – Такие конфетки, как я, дорого стоят. Выручку, так и быть, разделим на четыре части.
– Не надо мне от тебя ничего! – сразу замахал руками Венедим.
– Тогда на три, – не стала спорить Феодосия. Что ни говори, а это была мысль. При наличии средств Юрок мог бы оттянуться на Торжище если не на полжизни, то хотя бы на год вперед. Кузьма без проблем запасся бы водярой и другим добром, так необходимым в одиночных скитаниях. Венедим, присоединившийся к землякам, постоянно сбывающим там свиные колбасы и чудотворные образки, вернулся бы домой. Ну и Феодосия, само собой, устроила бы свою личную жизнь.
Правда, оставалось неясным, найдется ли на нее достаточно состоятельный покупатель. Товар был хоть и емкий, но не первой свежести, а в Шеоле ценились только бабы детородного возраста.
Юрок Хобот, больше других разбиравшийся в женских прелестях, при свете факела критически осмотрел Феодосию и остался весьма недоволен.
Мало того, что наряд ее находился в самом плачевном состоянии, так и сама постельная сваха уже не производила прежнего неотразимого впечатления – лицо осунулось и посерело, волосы сбились в колтун, глаза потускнели, куда-то пропал один из передних зубов. Даже груди, некогда торчавшие таранами, ныне мешками свешивались на живот. Грязь и копоть покрывали тело Феодосии с ног до головы.
Утомительные и опасные перипетии последних дней оказали благотворное влияние только на бородавку, украшавшую ее нос, – та из ячменного зерна превратилась в горошину.
– Тебя сначала отмыть надо, причесать, подмалевать, а уж потом продавать, – вынес свой вердикт Юрок. – А в таком виде ты и гроша ломаного не стоишь.
На том и порешили, хотя Феодосия осталась при своем особом мнении.
ПО ПУТИ НА ТОРЖИЩЕ
Итак, надежда достичь обжитые места имелась, пусть и чисто теоретическая. На практике все обстояло гораздо хуже – Венедим уже еле передвигал ноги, да и Кузьма перестал отпускать свои шуточки-прибауточки.
– Как долго тебе приходилось обходиться без воды? – спросил Венедим, прикладывая к губам ладанку с мощами блаженного Иоанна, устюжского юродивого, большую часть жизни просидевшего в навозной куче и постоянно терпевшего голод и жажду.
– По-всякому, – неохотно ответил Кузьма. – Но ведь со мной почти всегда были летучие мыши.
– Они приносили тебе питье? – удивился Венедим.
– Нет. Как ты не понимаешь?.. Каждый зверек – это почти чарка крови.
– Ты убивал их? – содрогнулся Венедим.
– А что оставалось делать? От трех-четырех штук стае не убудет.
– Сказано в Писании: «Не ешьте никакой мерзости. Всякие крылатые пресмыкающиеся нечисты для вас». Грех… Великий грех…
– Но только не для меня. Я родился и вырос в пещере, где обитали летучие мыши. Множество летучих мышей. Мои родители были специалистами по рукокрылым, я, кажется, уже как-то говорил об этом. В пещеру они спустились не одни, а вместе с большой экспедицией.
– С кем? – не понял Венедим.
– Ну… с отрядом, имеющим научную задачу. Были там разные специалисты. По пещерам, по подземным водам, по льду. Спе-ле-о-ло-ги… Гля-ци-о-ло-ги… Раньше я знал почти все эти названия, но уже подзабыл. У них были еда, палатки, свет, даже оружие. Когда связь с теми, кто остался на поверхности, прервалась и ни один посыльный не вернулся, стало ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Было принято решение выбраться из пещеры наружу. Накануне моя мать повредила ногу, и ее оставили дожидаться помощи. Присматривать за ней поручили моему отцу, который был обучен врачеванию. Правда, в то время они были едва знакомы между собой. Ждать пришлось очень долго. Помощь так и не прибыла, зато в подземных галереях стали появляться химеры. Тогда они были совсем другие – и по повадкам, и на вид. Отец и мать решили остаться в пещере, тем более что она должна была вскоре разрешиться от бремени. Еда в конце концов иссякла. Родителям пришлось питаться летучими мышами, которые тогда пребывали в спячке. Шили из их шкурок одежду. Потом, когда появился молодняк, занялись дрессировкой малышей. Скорее скуки ради, чем с какой-то определенной целью. Потом в подземелье проник мох. Сначала он казался безвредным, но однажды задушил отца, сунувшегося с факелом в какую-то нору. Мать стала воспитывать из летучих мышей разведчиков, способных в темноте прокладывать путь для человека. К тому времени уже и я подрос. Помогал ей. Вот так и получилось, что летучие мыши стали для меня всем на свете. И слугами, и едой, и одеждой. Мать говорила, что так было у людей всегда. Приручив лошадей, они ездили на них верхом, пахали землю, пили их молоко, ели мясо, одевались в лошадиные шкуры, а хвосты поднимали вместо знамен. Разве Писание осудило людей за это? Или ты не имеешь никакого представления о лошадях?
– Имею, – сказал Венедим. – И о лошадях, и о волах, и об ослах, и о верблюдах. Они приносили людям пользу, ничего не требуя взамен. Ныне же остались только свиньи… Да твои летучие мыши.
– Хоть раз ты в чем-то со мной согласился.
– Нет, каждый из нас остался при своем мнении… Просто твой рассказ почему-то напомнил мне ветхозаветную историю, случившуюся с пророком Даниилом, пребывавшим тогда в вавилонском плену. Однажды царю Навуходоносору приснился сон, устрашивший его. Увидел он во сне чудесное дерево, высотою достигавшее неба, а ветвями покрывавшее все края земли. В кроне его гнездились птицы, а в корнях находили приют животные. И было у этого дерева, кроме всего прочего, человеческое сердце. Но гнев Всевышнего пал на чудесное дерево, и велено было срубить его, лишить веток, разбросать плоды, а человеческое сердце заменить звериным. И пало дерево под ударами безжалостной секиры, сгнили плоды и листья, разлетелись птицы, разбрелись во все стороны животные. Однако по воле Всевышнего главный корень с малой толикой животных был сохранен в недрах земли. Там, в железных и медных узах, питаемый небесной росой, он должен пребывать семь времен…
– Сколько это – семь времен?
– Сие известно только Господу Богу и его пророкам… Я не буду сейчас говорить о том, как истолковал этот сон мудрый Даниил и как вскоре сбылись все его предсказания. Я хочу сказать о другом. Разве злая судьба этого древа не напоминает печальную участь, постигшую род человеческий? Разве не был он прежде могуч и славен? Разве не доставал до неба и не простирал свою власть во все края земли? Разве не царствовал над зверями и птицами? Рухнуло могучее древо. Пропали его плоды. Рассеялись по миру подвластные ему животные. Лишь глубоко под землей остался корень, питаемый скудной небесной росой. Гнетут его медные и железные оковы, звериное сердце порождает звериные нравы, но по прошествии семи отмеренных времен он даст живой побег, через который возродится и древо.
– Складно рассказываешь, – похвалил Кузьма.. – Это мне как-то ближе, чем страдания Иова. А в том, что древо, то бишь род человеческий, возродится, я как раз и не сомневаюсь. Плохо только то, что парочка его отдельных листочков может вскоре засохнуть.
Затем их беседа перешла на тему куда более прозаическую. Действуя не только убеждением, но и угрозами, Кузьма завладел самым большим из крестов, которые Венедим носил под рясой. Вскоре отыскался и камень подходящей формы. После долгих и упорных трудов из креста получилось нечто отдаленно напоминающее сапожный нож.
– Вот мы и при оружии! – сказал Кузьма удовлетворенно.
– Зачем оно тебе вдруг понадобилось? – Венедим все еще не мог смириться с потерей.
– Чует мое сердце, что скитаться в одиночестве нам осталось недолго. Рано или поздно на кого-нибудь нарвемся. Вот тогда эта штуковина и пригодится. – Он позволил Венедиму пощупать свое оружие. – Химеру встретив, во мху спрячемся. И от злого человека, если надо, отобьемся.
Эти боевые приготовления были проведены Кузьмой не с бухты-барахты. И многие одному ему известные приметы, и неосознанное предчувствие – все подсказывало, что впереди есть кто-то живой. Скорее двое-трое, чем один. Скорее люди, чем химеры. Не удаляются, не приближаются, а просто стоят на одном месте (не исключено, что и лежат).
В любом другом случае Кузьма переждал бы опасность, а то и повернул бы назад, но сейчас нестерпимая жажда отрезала все пути к отступлению. Ради спасения нужно было идти напролом, даже если впереди ожидалась встреча с целым стадом химер или бандой темнушников.
Венедима в свои предчувствия Кузьма не посвящал, сказал только, что скорее всего это последний переход и через несколько часов оба они будут плескаться в воде. Обнадежил, так сказать, для поддержания сил.
Теперь они двигались не то что осторожно, а можно сказать – трепетно, словно под ногами был не мох или камень, а хрупкий лед. Вскоре стало окончательно ясно, что подозрения Кузьмы были не беспочвенны – откуда-то потянуло дымком. Кто-то жег пропитанный нефтью торф и варил на нем похлебку. Правда, не сейчас, но совсем недавно.
– Посиди здесь, – шепнул Кузьма на ухо Венедиму. – Только не греми цепями. А я схожу на разведку.
Ах, как пригодились бы ему сейчас верные крылатые зверушки! Да только зачем грезить о невозможном? Сам во всем виноват. Сам в эту дурацкую историю вляпался. Наведался бы в тот раз не к темнушникам, а к метростроевцам, так давно был бы сыт, пьян и свободен.
Коридор круто понижался и вдобавок шел петлями. За каждым поворотом могла ожидать засада, но Кузьма не очень-то ее опасался. Нет такого живого существа, включая крыс, которая не имела бы собственного запаха. Никто не в состоянии надолго затаить дыхание и унять стук сердца.
Плохо было то, что вокруг иссяк мох, словно бы его долго и упорно травили какой-то заразой. Теперь Кузьму мог выдать малейший шорох. Впрочем, и его врагов тоже.
Чужаки находились уже совсем близко. Нет, это была не засада, а скорее всего бивак, походный лагерь.
Один поворот, другой, третий. Кузьма уже различал тусклое пятно света и слышал тяжкий храп нескольких человек. Спят, касатики! Другого времени не нашли. Ну и спите себе спокойно. Будем надеяться, что это не уловка.
Справа в стене обозначилась вместительная пещерка, скорее всего вырубленная специально. Так сказать, гостиница для странствующих и путешествующих. В одном ее углу тускло светилось уже почти прогоревшее кострище. В другом вповалку лежали люди.
Сколько? Кажется, трое. Двое спят. Третий как-то странно пофыркивает. Плачет, что ли?.. Ребенок? Нет, габариты не те. Женщина? Откуда здесь взяться женщине? Женщины в Шеоле дороже, чем вода в засуху и хлеб в голодуху. Все сидят под запором и зря не шляются. Ничего не понятно!
А главное, кто они – эти трое? Ясно, что не друзья. Всех своих друзей Кузьма наперечет знает… Бродяги, изгои? Нет, на пустое брюхо так храпеть не станешь… Темнушники? Метростроевцы? Светляки, наконец? Вряд ли. Эти по трое ходить не будут, а уж тем более плакать втихаря. Тут хочешь не хочешь, а поверишь в загадочных здухачей, лишенных человеческой души и во всем подвластных чужой воле.
Надо было бы подойти поближе и посмотреть на чужаков в упор, благо что кострище позволяло такое. Но сначала полагалось дождаться, когда уснет и этот третий. Час туда, час сюда уже ничего не изменят.
Однако все получилось совсем наоборот. Плакса, похоже, и не собиралась засыпать, зато проснулся тот из чужаков, который лежал ближе всех к выходу.
Проснулся, чертыхнулся, приподнялся на локте и рявкнул:
– Уймись, потаскуха! А то нос отрежу! Я и так третьи сутки не спавши!
Голос этот показался Кузьме удивительно знакомым. Впрочем, «показался» – не то слово. Не показался, а просто рванул за живое, сразу напомнив о Владимире Ивановиче Шишкареве. Хотя нет, при любом раскладе тот не успел бы сюда раньше Кузьмы и Венедима. Ни он, ни Пашка, ни Мишка с Тишкой. Значит, это кто-то из тех братьев, которые накануне ушли за добычей. Встретились все же!
– Отпусти-и! – Хныканье перешло в плаксивый, страдающий голос. – Отпусти-и… Зачем я вам такая? Дурной болезнью страдаю. Заразитесь от меня.
Это действительно была женщина и не кто-нибудь, а постельная сваха Феодосия Акудница собственной персоной. Повезло дамочке, ничего не скажешь!
– В котле хорошенько выварим, вся зараза испарится, – ответил людоед. – Не такое жрать приходилось… Только ты заранее не переживай, а спи. Дружок-то твой спит, как будто бы его не на убой, а на случку ведут.
Выходило, что третьим в этой компании был кто-то из темнушников. Не исключено даже, что сам Юрок Хобот. Но только как они попали в лапы людоедов? Ведь после взрыва вся шатия оказалась по ту сторону завала, совсем недалеко от своей заставы. Нет, тут дело нечисто…
– Тогда хоть руки развяжи, – заныла Феодосия. – Затекли совсем.
– Хочешь, я сделаю так, что у тебя и глаз затекет? – Шишкарев перегнулся через спокойно почивающего темнушника и не очень сильно, тыльной стороной ладони, ткнул Феодосию в лицо.
Та только вякнула и сразу умолкла, словно язык прикусила. Шишкарев перевернулся на другой бок и мгновенно уснул, возвестив об этом замысловатой руладой храпа. Через некоторое время раздалось равномерное посапывание Феодосии. Оплеуха помогла ей лучше любого снотворного.
Пора было действовать.
Конечно, Кузьма ничем не был обязан Феодосии, а тем более кому-либо из темнушников. Скорее наоборот. Но если честно признаться, в нынешней плачевной ситуации они оказались только благодаря ему. Почему бы и не выручить несчастных, чем более что у Кузьмы просто руки чесались наказать людоеда? Да и фляжка, лежавшая в изголовье Шишкарева, совсем бы не оказалась лишней.
Знать бы только, где сшиваются остальные двое братцев? А вдруг они объявятся с минуты на минуту?
Стараясь не смотреть на спящих (знал по собственному опыту, что некоторые люди просыпаются от чужого взгляда), Кузьма осторожно вступил в пещерку. Самодельным ножом он отрезал подходящий кусок веревки (пригодилась все же!) и соорудил посреди нее скользящую петлю.
Этой удавкой можно было быстро и без помех лишить Шишкарева жизни, однако столь радикальная мера в планы Кузьмы не входила. Пусть поваляется какое-то время в путах, поразмыслит над своей злодейской жизнью. Авось пообмякнет душой, а там, глядишь, – и от людоедства откажется.
Действуя решительно и сноровисто (в Шеоле никто не умел вязать узлы лучше выползков), он лишил Шишкарева возможности пользоваться как нижними, так и верхними конечностями, а из свободного конца веревки вдобавок сплел кляп, дабы тому не взбрела блажь звать на помощь братьев.
После таких трудов можно было и водички попить. Как ни сдерживал себя Кузьма, а почти уполовинил флягу. Шишкарев за это время успел окончательно проснуться и теперь, глухо мыча, извивался всем телом, словно змея, сбрасывающая кожу. Как и следовало ожидать, эта бессмысленная активность привела к тому, что все узлы на веревке затянулись еще туже.
Теперь появилась возможность спокойненько разобраться с пленниками. Кузьма немного разворошил кострище и шутки ради сыпанул горсть горячей золы Юрку (а это был именно он) за шиворот. От звериного рыка темнушника проснулась и Феодосия.
Поводив перед их ошалевшими физиономиями ножом, Кузьма предупредил:
– Тихо, а то зарежу. Отвечать только на вопросы. Первый вопрос был самым животрепещущим:
– Где остальные? – При этом Кузьма многозначительно кивнул на Шишкарева, упорно продолжавшего что-то мычать.
Оба пленника, потрясенные столь быстрой сменой обстоятельств, соображали крайне туго, однако Юрок в конце концов объяснил, что два отсутствующих брата продолжают охоту на людей где-то в лабиринтах между обителью Света и Торжищем (после этих слов Кузьма примерно уяснил свое нынешнее местонахождение).
Второй вопрос непосредственно касался пленников:
– Вас-то они как повязали?
Юрок и Феодосия обменялись хмурыми взглядами, но промолчали – правду, как видно, говорить не хотели, а какую-либо приемлемую версию заранее придумать не догадались. Пришлось пообещать, что ради того, чтобы развязать язык одному, придется отрезать его у другого.
Феодосия опять развесила нюни и попыталась всю вину свалить на Юрка. Кузьма потребовал подробностей.
– После взрыва темнушники почему-то тебя хватились. Решили, что ты химеру нарочно вызвал, – стала сбивчиво объяснять Феодосия. – Вот он, – кивок в сторону Юрка, – так на тебя взъелся, что велел братве завал разобрать. Все кричал, что он этого гада Индикоплава даже за Гранью достанет. – («Сука», – внятно произнес при этом Юрок). – Только никто из темнушников за ним не пошел. Знамо дело, своя жизнь дороже. Одна я как дура вслед увязалась. Очень уж страшно было среди этих вурдалаков оставаться. Еще шахну порвут и матку наружу вывернут… Злые все, особенно молодняк. Вот так мы почти до обители Света и добрались. Потихонечку разузнали, что вы еще не вернулись. Стали караулить. А вышло так, что нас самих подкараулили. В бараний рог, мясники, согнули… Кузьма, это правда, что они людей едят?
– Истинная правда, – подтвердил Кузьма. – А теперь давайте решать, что мне с вами делать.
– Спаси меня, Кузьма, – запричитала Феодосия. – Век благодарна буду! Сторицей за твое добро отплачу!
– Как же, обещать вы все мастерицы. Хотя что с бабы взять… А ты почему не просишься? – обратился он к Юрку.
– Зачем впустую балабонить, – буркнул тот. – Ведь все равно не пожалеешь. Я бы тебя не пожалел…
– За прямоту хвалю. Только мне твоя смерть не нужна. Живи на здоровье. Но сначала поклянись, что зла на меня держать не будешь.
– И ты в мою клятву поверишь? – Юрок недоверчиво покосился на Кузьму.
– Почему бы и нет? Тем более что свидетели имеются.
– Хм… – Юрок задумался. – Коряво получается… Я тебя пришить хотел, а ты ко мне с душой отнесся… Не думай, что мы фуфлогоны какие-то и слово не держим. Мы нормальные мужики! Обид не спускаем, но и добро по гроб жизни помним. Коли и вправду спасешь, братом мне будешь.
– В родственниках не нуждаюсь, – отрезал Кузьма. – Ты мне уши не шлифуй, а клянись, если жить хочешь.
– Клянусь! – произнес Юрок со страстью. – Всеми клятвами клянусь! Землей и водой клянусь! Клянусь первородной стихией – тьмой! Клянусь законом Ома! Клянусь здоровьем папы Каширы! Клянусь электромагнитной индукцией! Клянусь мамой! Клянусь своей елдой! Жизнью своей, в конце концов, клянусь!
– Ты уточни, в чем конкретно клянешься.
– В том, что никогда не причиню тебе зла, Кузьма Индикоплав.
– Добавь: ни действиями, ни помыслами. Знаю я вас… Сам ты мне зла, может, и не причинишь, а дружков своих подучишь.
– Ни действиями, ни помыслами! – с готовностью повторил Юрок.
– Так и быть. На первый раз поверю. Только придется вам еще немного полежать здесь. Я пока за Венедимом схожу. Он, бедняга, наверное, уже заждался меня. Если только от жажды не помер.
Уходя, Кузьма прихватил с собой фляжку и топор – единственное оружие Шишкарева. Топор он через полсотни шагов выбросил. Ну разве пустят тебя с топором в какое-нибудь приличное место?
Вволю напившись воды, Венедим сразу ожил, словно полузасохший комнатный цветок после обильного полива. Рассказ о злоключениях Феодосии и Юрка он прокомментировал следующим образом: «Бог карает шельмецов даже руками нечестивцев», а решение Кузьмы относительно участи этой парочки полностью одобрил.
– Твой поступок можно назвать христианским, – сказал он. – Как видно, святое учение доходит и до тебя.
– Не обольщайся, Веня, – ответил Кузьма. – Не любитель я людей обижать, вот и все. Не нахожу в этом удовольствия.
Пленники встретили Венедима по-разному – Феодосия с приторной умильностью, а Юрок настороженно. Опасался, наверное, что тот припомнит ему все прежние обиды. Однако Венедим кротко благословил обоих. Более того, он хотел благословить и Шишкарева, но Кузьма не позволил, приведя следующий довод:
– Милосердие, конечно, вещь хорошая, но и оно должно иметь границы. Тот, кто жрет себе подобных, к роду человеческому отношения уже не имеет. Не человек он, а зверь. Тварь бездушная. Это то же самое, что змею или крысу благословлять.
Покидая пещерку, Юрок Хобот не выдержал и на прощание отвесил Шишкареву несколько увесистых пинков по ребрам. У него были свои собственные представления о милосердии.
Теперь за Кузьмой тащилась уже целая череда спутников. Скорость передвижения от этого, естественно, упала еще больше, поскольку приходилось подстраиваться к Феодосии, находившейся в глубоком физическом и моральном упадке.
Ее пугал мрак, пугал мох-костолом, пугал Юрок, затаивший злобу, пугали крутые спуски и резкие повороты. Но больше всего она страшилась новой встречи с людоедами.
Такую возможность не исключал и Кузьма. Сейчас он даже жалел о том, что выбросил топор, ведь в случае стычки с Шишкаревыми им можно было бы вооружить Юрка.
Однако, паче чаяния, все обошлось благополучно. Коридор, отныне получивший название Людоедского, вскоре закончился, и начались места, для Кузьмы более или менее знакомые.
Поплутав немного в лабиринте, носившем многозначительное название Паутиновка, и миновав две соединяющиеся между собой карстовые пещеры, где повсюду журчали ручьи и даже сохранились мостки, по которым когда-то ходили туристы, они попали в просторный туннель, проложенный метростроевцами якобы для общих нужд, но явно с какой-то своей тайной целью.
Сейчас туннель был свободен от мха, но Кузьма знал, что в таком виде ему пребывать недолго. Мох, подобно текучей воде, проникал во все щели, распространялся быстро, как гангрена, и был живуч подобно саламандре. Чтобы всерьез бороться с ним, просто не хватало рук. Иногда Кузьме даже казалось, что люди по своему скудоумию взяли на себя функции сапожного шила, позволяющего дратве мха проникать все глубже и глубже в недра земли.
Отсюда можно было двигаться практически в любую сторону – и до обители Света добраться, и на Торжище завернуть, ну и, само собой, навестить хитромудрых метростроевцев, всегда привечавших Кузьму (правда, лишь после того, как штатные дознаватели снимали с него подробнейший отчет о состоянии дел в Шеоле).
Здесь наконец-то разрешилась проблема со светом. Из стен туннеля тут и там торчали недогоревшие смоляные факелы. Бери и пользуйся на здоровье, благо что у Юрка, которого людоеды даже не обыскали (хотя и разбили шахтерскую лампочку на шлеме), сохранилась зажигалка.
Между тем все шло к тому, что путникам, соединившимся вместе не по доброй воле, а по слепому случаю, пора было расставаться. Уж больно разношерстная подобралась компания. У каждого были свои интересы, несовместимые с интересами остальных.
Венедим стремился в обитель Света, хотя Феодосия, гораздо лучше его знавшая всю подоплеку тамошней жизни, предупреждала, что ничем хорошим это не кончится. Игумен не щадит людей, из-за которых срываются его планы, будь то хоть послушник, хоть ротозей.
Юрку, в кои-то века вырвавшемуся на свободу, хотелось хорошенько гульнуть на Торжище, вот только средства не позволяли.
Кузьма намеревался отправиться на поиски своей стаи, но заявиться к летучим мышам без водяры было бы верхом неблагодарности. А поскольку в этом смысле на Венедима надеяться уже не приходилось, надо было изыскивать другие источники пополнения заветной фляжки.
Одна лишь Феодосия еще не определилась в своих планах. Дорога в обитель Света была ей теперь заказана, к темнушникам не тянуло, благо горький опыт имелся, бродяжничать не позволяли дородность и привычка к бытовым удобствам.
Тем не менее именно она внесла предложение, в большей или меньшей степени удовлетворившее всех.
– Отведите-ка вы меня на Торжище и там продайте хорошему человеку, – сказала она. – Такие конфетки, как я, дорого стоят. Выручку, так и быть, разделим на четыре части.
– Не надо мне от тебя ничего! – сразу замахал руками Венедим.
– Тогда на три, – не стала спорить Феодосия. Что ни говори, а это была мысль. При наличии средств Юрок мог бы оттянуться на Торжище если не на полжизни, то хотя бы на год вперед. Кузьма без проблем запасся бы водярой и другим добром, так необходимым в одиночных скитаниях. Венедим, присоединившийся к землякам, постоянно сбывающим там свиные колбасы и чудотворные образки, вернулся бы домой. Ну и Феодосия, само собой, устроила бы свою личную жизнь.
Правда, оставалось неясным, найдется ли на нее достаточно состоятельный покупатель. Товар был хоть и емкий, но не первой свежести, а в Шеоле ценились только бабы детородного возраста.
Юрок Хобот, больше других разбиравшийся в женских прелестях, при свете факела критически осмотрел Феодосию и остался весьма недоволен.
Мало того, что наряд ее находился в самом плачевном состоянии, так и сама постельная сваха уже не производила прежнего неотразимого впечатления – лицо осунулось и посерело, волосы сбились в колтун, глаза потускнели, куда-то пропал один из передних зубов. Даже груди, некогда торчавшие таранами, ныне мешками свешивались на живот. Грязь и копоть покрывали тело Феодосии с ног до головы.
Утомительные и опасные перипетии последних дней оказали благотворное влияние только на бородавку, украшавшую ее нос, – та из ячменного зерна превратилась в горошину.
– Тебя сначала отмыть надо, причесать, подмалевать, а уж потом продавать, – вынес свой вердикт Юрок. – А в таком виде ты и гроша ломаного не стоишь.
На том и порешили, хотя Феодосия осталась при своем особом мнении.
ПО ПУТИ НА ТОРЖИЩЕ
Пришлось вернуться в ближайшую карстовую пещеру. Там хватало воды, на стенах скопилась сажа, способная подчеркнуть красоту женских ресниц и бровей, росли мягкие бледные грибы, споры которых можно было использовать вместо пудры, а поверхность кристально чистых подземных озер с успехом заменяла зеркало.
Первым делом Феодосию хорошенько отмыли, что не обошлось без насилия – изнеженная баба ни за что не хотела лезть в холодный ручей. Обязанности банщиков исполняли Кузьма с Юрком (Венедим, дабы не видеть подобный срам, скрылся в дальнем гроте). Вместо мочалок служили пучки мягкого лишайника, а вместо мыла – синеватый озерный ил.
На первых порах Феодосия орала благим матом и всячески сопротивлялась, но потом смирилась и даже стала командовать: то бочок ей лучше потри, то задницу еще разок обработай.
Смывая ил с ее обширной спины, Кузьма с уважением сказал:
– Сколько же на тебе плоти! А ведь пойдешь по цене обыкновенной босявки. Нет, лучше тебя Шишкаревым на мясо продать! Вдвое больше выручим. Нечего нам на Торжище делать.
Его поддержал Юрок, усердно трудившийся над огромными грудями:
– Конечно! Какой навар может быть от продажи? Крохи! Тебя выгоднее в аренду сдавать. С почасовой оплатой.
– Пошли отсюда, охальники! – Завладев мочалкой, Феодосия принялась дубасить самозваных банщиков. – Что вы, охламоны, понимаете в женской красоте!
Первым делом Феодосию хорошенько отмыли, что не обошлось без насилия – изнеженная баба ни за что не хотела лезть в холодный ручей. Обязанности банщиков исполняли Кузьма с Юрком (Венедим, дабы не видеть подобный срам, скрылся в дальнем гроте). Вместо мочалок служили пучки мягкого лишайника, а вместо мыла – синеватый озерный ил.
На первых порах Феодосия орала благим матом и всячески сопротивлялась, но потом смирилась и даже стала командовать: то бочок ей лучше потри, то задницу еще разок обработай.
Смывая ил с ее обширной спины, Кузьма с уважением сказал:
– Сколько же на тебе плоти! А ведь пойдешь по цене обыкновенной босявки. Нет, лучше тебя Шишкаревым на мясо продать! Вдвое больше выручим. Нечего нам на Торжище делать.
Его поддержал Юрок, усердно трудившийся над огромными грудями:
– Конечно! Какой навар может быть от продажи? Крохи! Тебя выгоднее в аренду сдавать. С почасовой оплатой.
– Пошли отсюда, охальники! – Завладев мочалкой, Феодосия принялась дубасить самозваных банщиков. – Что вы, охламоны, понимаете в женской красоте!