Страница:
Расслабленная поза Цимбаларя могла означать только одно – дела настолько плохи, что уже и спешить некуда.
– А вам это собачье тявканье жить не мешает? – поинтересовался Донцов у сторожа.
– Еще как! Голова просто раскалывается… Только это совсем не собаки. – Он понизил голос до шепота. – Это через громкоговоритель транслируют магнитофонную запись.
– Для острастки преступного элемента?
– Нет, для отвода глаз. Эти бугаи, которые территорию охраняют, все продукты, для собак предназначенные, или пропили, или сами сожрали. Вот собаки с голодухи и разбежались. Те, которых в корейский ресторан не продали. А чтобы начальство ничего не заподозрило, они это тявканье регулярно включают.
– Звучит вполне естественно, – прислушался Донцов. – Наверное, используется стереофонический эффект… А что – идея хорошая. Так ведь и голоса охранников можно записать. Дрыхни себе спокойно, а громкоговоритель будет за тебя орать: «Стой, кто идет?»
– Наука нынче далеко пошла, – глубокомысленно заметил Цимбаларь. – Только вот дураков от этого почему-то не убавилось.
– Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?
– Кондакова нашего, кого же еще! Совсем выстарился. Ушел от него клиент. Как песок сквозь пальцы ушел.
– Рассказывай. – Донцов, конечно, тут же пожалел о сказанном, но, как известно, слово не воробей…
ГЛАВА 16
– А вам это собачье тявканье жить не мешает? – поинтересовался Донцов у сторожа.
– Еще как! Голова просто раскалывается… Только это совсем не собаки. – Он понизил голос до шепота. – Это через громкоговоритель транслируют магнитофонную запись.
– Для острастки преступного элемента?
– Нет, для отвода глаз. Эти бугаи, которые территорию охраняют, все продукты, для собак предназначенные, или пропили, или сами сожрали. Вот собаки с голодухи и разбежались. Те, которых в корейский ресторан не продали. А чтобы начальство ничего не заподозрило, они это тявканье регулярно включают.
– Звучит вполне естественно, – прислушался Донцов. – Наверное, используется стереофонический эффект… А что – идея хорошая. Так ведь и голоса охранников можно записать. Дрыхни себе спокойно, а громкоговоритель будет за тебя орать: «Стой, кто идет?»
– Наука нынче далеко пошла, – глубокомысленно заметил Цимбаларь. – Только вот дураков от этого почему-то не убавилось.
– Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?
– Кондакова нашего, кого же еще! Совсем выстарился. Ушел от него клиент. Как песок сквозь пальцы ушел.
– Рассказывай. – Донцов, конечно, тут же пожалел о сказанном, но, как известно, слово не воробей…
ГЛАВА 16
ВЕСТИ С ТОГО СВЕТА
По версии Цимбаларя, изложенной, кстати говоря, с чужих слов, история очередною кондаковского промаха выглядела следующим образом.
Прибыв к проходной Экспериментального бюро, Кондаков по указке агента «наружки» засек того самого подозрительного типа и стал с дистанции присматриваться к нему, но поскольку орлиным зрением похвастаться не мог, и никаких оптических приборов, кроме очков для чтения, при себе не имел, то вынужден был подойти поближе.
– Это примерно как? – поинтересовался Донцов.
– Ребята говорили, что почти вплотную. – пояснил Цимбаларь, любивший преувеличения.
Впрочем, на поведении объекта слежки, уже получившего от агентов «наружки» условное прозвище Крестьянин, это до поры до времени никак не отражалось. Похоже, что он был в разладе не только с окружающим миром, но и с самим собой.
Если абстрагироваться от некоторых частностей, то Крестьянин всем своим видом напоминал тихого сумасшедшего, к тому же еще и слегка подвыпившего. Стелить за таким вахлаком было одно удовольствие.
Свои рейсы к проходной он вскоре прекратил и занялся кормлением птиц, слетевшихся к нему со всей окрути. Относительно видового состава птиц Цимбаларь ничего определенного сказать не мог, но, скорее всего, это были воробьи и голуби, которых и сейчас в скверике полным-полно.
Потом Крестьянин подхватился с места, словно получив какую-то команду, и направился в сторону ближайшей станции метро. Двигался он вполне уверенно, словно кто-то невидимый вел его за руку.
Кондаков, а также половина «наружки» в количестве одного человека двинулись вслед за Крестьянином. Другая половина, опять же состоявшая из единственного экземпляра, осталась присматривать за проходной, поскольку поведение Крестьянина могло оказаться только обманным маневром, имевшим целью увести милицейский «хвост» подальше от того места, где должны были произойти какие-то важные события.
Пока все делалось по уму.
Крестьянин тем временем вошел в широко распахнутые двери станции метро и тут же затерялся в густой толпе, валившей ему навстречу (у перрона только что разгрузился наполненный под завязку поезд).
На этот случай у наших следопытов имелся заранее разработанный план – пока агент «наружки» спешно пробивался к эскалатору, где каждый человек был виден как на ладони, Кондаков оставался караулить у входа, дабы клиент не ушел, сделав в толпе заячью петлю.
Так он и стоял себе, исполненный внимания и бдительности, пока в лицо ему не плеснули какой-то едкой жидкостью, на поверку оказавшейся обыкновенным апельсиновым соком. Как бы то ни было, но Кодаков на некоторое время утратил ориентацию, что казалось смешным для Цимбаларя, но отнюдь не для Донцова.
Первую помощь ему оказал агент «наружки», вернувшийся обратно после того, как Крестьянин не обнаружился ни на эскалаторе, ни на перроне.
Опрос мороженщиц и цветочниц, делавших свой маленький бизнес на ступеньках метро, показал, что человек со сходными приметами сел, а вернее, был почти силком посажен в бордовые «Жигули» шестой модели.
Облик человека, сопровождавшего Крестьянина, достоверно установить не удалось, в этом вопросе показания свидетелей сильно различались. Одни говорили о подростке в короткой оранжевой куртке, другие о пожилом человеке в тулупе до пят.
– Где сейчас эти герои? – спросил Донцов, стойко выдержав очередной удар судьбы.
– «Наружка» вернулась на прежние позиции, им до конца смены еще четыре часа, а Кондаков сидит в кафешке за углом. Отогревается чаем с коньяком. Но я так понимаю, что ему просто стыдно тебе в глаза смотреть.
– Послушай, Саша. – Донцов говорил с проникновенной интонацией смертника, высказывающего свое последнее желание. – Какое-то время у нас в запасе еще есть. Поезжай в Институт языкознания, туда, где мы были с тобой сегодня утром, и если его сотрудники еще не вернулись с конференции, кровь из носа найди тех, на чье попечение досталась наша рукопись. Нынче же ее перевод должен быть у меня. Хоть в полночь, хоть под утро. Приложи для этого максимум усилий. Я знаю, у тебя получится. А с Кондаковым я поговорю сам.
– Ты уж его сильно не костери. Он ведь не нарочно. Жалко старика. Еще кондрашка хватит. – Вот такой был у Цимбаларя характер: сначала смешает человека с грязью, а потом с пеной у рта бросается на его защиту.
Кондаков в обществе двух насквозь отравленных кокаином девиц сидел за угловым столиком и поправлял пошатнувшееся здоровье посредством чая с коньяком (впрочем, соотношение лечебной смеси все больше смещалось в сторону коньяка).
Выглядел он действительно неважно. Ни дать ни взять Дед Мороз на исходе новогодних праздников – нос красный, под носом сопля, глаза слезятся, руки дрожат.
Заметив приближающегося Донцова, он небрежно махнул рукой, и девицы-марафетчицы улетучились. Вместе с ними исчезла и недопитая бутылка коньяка.
– Простудились, Петр Фомич? – участливо осведомился Донцов.
– Не одному же тебе болеть, – буркнул в ответ Кондаков. – Позволь и мне слегка расслабиться. Продрог аж до самого костного мозга.
– Так ведь вроде не холодно на улице. – заметил Донцов.
– Так ведь вроде ветер, – передразнил его Кондаков. – Попробуй сам хоть час простоять под забором. Все на свете проклянешь.
– Как вам этот тип показался?
– Ничего особенного. Мужик от сохи, да еще, похоже, слегка стебанутый. Кто бы мог подумать, что все так обернется… Нужно было его сразу на вилы брать.
– На каком, интересно, основании? То, что он у проходной околачивается, это еще не криминал.
– Зато ушел он по полной криминальной программе.
– Говорят, что, сидя в скверике, он кормил птиц?
– Кормил, – кивнул Кондаков и, будто вспомнив что-то, жадно откусил от бутерброда с сыром.
– Каких именно, вы не обратили внимания?
– Я не орнитолог.
– Но ведь ворону от воробья отличаете?
– Я за человеком следил, а не ворон считал, – отрезал Кондаков.
– Никого из знакомых поблизости не заметили?
– Нет.
– И того, кто вас соком облил, тоже не знаете?
– Каким еще соком! – вспылил Кондаков. – Сашка Цимбаларь какую-то мульку придумал, и вы все поверили! А может, это и не сок вовсе был? Почему у меня до сих пор глаза щиплет?
– Пусть не сок, но ведь и не уксус. – произнес Донцов примирительным тоном.
– Я-то откуда знаю? Сразу ведь про самое плохое подумешь. Кому охота на старости лет слепым остаться: С умыслом, гады, действовали.
– И я про то же самое. Мешали вы кое-кому, Петр Фомич. Похоже, весь этот спектакль именно из-за вас и состоялся. В противном случае они бы, наверное, совсем по-другому действовали.
– Кто – они?
– Те, за кем мы в последнее время гоняемся. Старик Лукошников, девка-вьетнамка, еще кто-то… Один из них вас и опознал.
– Девка-то откуда могла взяться? Она ведь под арестом должна сидеть.
– Сбежала сегодня утром. На тех самых бордовых «Жигулях» сбежала, которые потом возле метро видели.
– Да, фарт нам нынче так и прет. – Кондаков, и без того хмурый, омрачился вконец. – Теперь, похоже, вся шайка в сборе.
– Не хватает еще некого Эдгара, который помог девке сбежать. Вам это имя ничего не говорит? Напрягите память.
– Я за свою жизнь больше забыл, чем ты помнишь, – огрызнулся Кондаков.
– Своим склерозом кичиться не следует. А руки опускать – тем более. Будет еще и на нашей улице праздник. Я почему-то уверен, что они сюда обязательно вернутся.
– Им тут что – медом намазано?
– Длинная история… Вы, Петр Фомич, в душу верите? Как в бесплотное создание, в коем сконцентрированы разум и воля человека?
__ Не – е-а, – доедая бутерброд. Кондаков энергично замотал головой.
– И я, представьте себе, тоже… Хотя тот, кто служит в особом отделе, должен внутренне подготовиться к восприятию этой идеи. Наряду с некоторыми другими общеизвестными жупелами вроде летающих тарелочек, снежного человека, парапсихологии и Шамбалы. Рано или поздно со всем этим нам, наверное, придется столкнуться. Пусть даже и в чисто теоретическом смысле… В расследовании, которое мы сейчас ведем, проблема души занимает чересчур большое место. Наметкин, говорят, за некоторое время до смерти развоплотился, то есть утратил душу. А в конторе, которую я только что посетил, разрабатывают методы изъятия души из гибнущего тела.
– Ты о своей душе лучше подумай, – покосился на него Кондаков. – Желтый весь стал, ноги скоро протянешь, а все гоняешься за какой-то химерой. В госпиталь тебе пора ложиться.
– Вот закончу дело и лягу, – пообещал Донцов.
– А если не закончишь?
– Тоже лягу. Как творится, альтернативы нет… Я вот о чем хочу вас попросить. Очень-очень попросить. Побудьте здесь еще немного. Я, конечно, имею в виду не этот шалман, – он обвел взглядом кафе, – а пресловутое Экспериментальное бюро. Потом вас кто-нибудь сменит. Или Сашка, или я. Дело в том, что лишь мы одни знаем в лицо Лукошникова и вьетнамку. Но, пожалуйста, не повторяйте прежних ошибок. Постарайтесь устроиться так, чтобы вы видели всех, а вас не видел никто.
– Да разве я орел, чтобы в небе парить и дальние дали насквозь озирать. – возразил Кондаков, которому это предложение было явно не в жилу.
– Окрестности нас касаться не должны. Шайку Лукошникова интересует только Экспериментальное бюро, а если еще точнее – монтажно-испытательный корпус. Это такой огромный ангар со стеклянной крышей, вы сразу узнаете. Не представляю, как они туда собираются проникнуть, но без шума такой номер не пройдет. Да и свет, наверное, придется зажечь. Если это случится, немедленно дайте знать мне. Во всех других подозрительных случаях действуйте аналогичным образом. Для связи получите рацию.
– А как же сторожевые собаки? Они ведь растерзают меня, как паршивого кота. Рацией от них не отобьешься, – иных отговорок у Кондакова, похоже, не осталось.
– Нет там никаких собак, я узнавал, – заверил его Донцов. – Видимость одна, вернее, слышимость. Способ психологического воздействия на потенциальных злодеев.
– Ну ладно, ежели так. – Кондаков придирчиво осмотрел стол, но ничего съестного, а тем более горячительного на нем уже не осталось. – Вот только за здоровье опасаюсь. Я ведь не морж какой-нибудь. Загонишь ты меня своими фантазиями в гроб.
– Заскочите домой, оденьтесь потеплее. – посоветовал Донцов. – Термос с кофе прихватите… Кстати, и оружие не забудьте. Но применять его будете исключительно в целях самообороны. Стрелять на поражение воспрещается.
– Ты мне, положим, не начальник. – Кондаков на пальцах показал официанту: еще выпить и еще закусить. – И порядок применения оружия знаю назубок еще с тех времен, когда ты в школьном сортире за сикухами подглядывал. Но тут случай особый. Надо тебя уважить. Сам вижу, как ты стараешься это дело одолеть… Клятвенно обещаю, что нынешний прокол не повторится. Да и не по моей вине эта параша случилась. Форс-мажорные обстоятельства, как говорят юристы.
Близился вечер, и кафе постепенно заполнялось усталыми гражданами, имевшими намерение легкой закуской заморить червячка или потешить алкоголем плоть. Свободных мест за столиками уже не осталось.
– Ты пока к себе отправляйся, – сказал Кондаков. – Отдохни немного. Таблетку скушай. Ты какие, кстати, лекарства принимаешь?
– Стрихнин, – ответил Донцов, освобождая кресло, на которое уже нацелилась цветущего вида дама с подносом, заставленным всякими вкусностями.
По квартире, шевеля занавесками, гулял ветер – уходя утром из дому, он, по-видимому, забыл закрыть оконную фрамугу.
Койка была сейчас для Донцова то же самое, что спасательный круг для утопающего, и, добравшись до нее, он впервые за день почувствовал что-то похожее на облегчение.
В преддверии ночи, не сулившей покоя, нужно было хоть немного вздремнуть. Положив в изголовье включенную рацию, настроенную на общую с Кондаковым волну, Донцов постарался устроиться на койке так, чтобы не потревожить левый бок.
Усталость была так велика, что ее некоторое время не мог побороть даже сон – лучший лекарь и утешитель. Голова тупо ныла, а биение сердца буквально сотрясало измученное тело.
Расследование обещало закончиться в течение ближайших суток, и это был единственный отрадный момент в лавине неприятностей и неудач, обрушившихся на него в последнее время. Другой вопрос: чем оно закончится? Загадывать в таком деле что-нибудь наперед было занятием бесперспективным.
Какие – либо доказательства, прямо уличающие Лукошникова и Тамарку-санитарку в смерти Наметкина, до сих пор отсутствовали, и Донцов даже не представлял себе, откуда эти доказательства могут появиться.
Учитывая непростой характер обоих подозреваемых, надеяться на чистосердечное признание не приходилось. Вполне возможно, что расколется этот третий, сбежавший в метро от Кондакова, но его еще надо поймать. То же самое касается и неведомого Эдгара, который с одинаковой долей вероятности может оказаться и кремнем, и хлюпиком.
Иногда о следователе говорят – шьет дело. Лучше было бы сказать – вяжет. Вяжет из ниточек разной длины и прочности, называемых фактами.
К сожалению, в распоряжении Донцова было очень мало таких ниточек. Присоединить бы к ним те, которыми, несомненно, располагает профессор Котяра, и тогда могла бы получиться очень занятная композиция. Но знаменитый психиатр выразился вполне определенно – доходи до всего своим умом. Как будто бы у Донцова этого ума – как ножек у сороконожки.
Неплохо было бы, конечно, накрыть всю компанию в Экспериментальном бюро, но нет никакой гарантии, что они сунутся туда нынешней ночью. Какой-то интерес у них там, безусловно, есть, однако маловероятно, чтобы самозваная санитарка, восьмидесятилетний старец и провинциал-недоумок смогли самостоятельно распорядиться столь сложным прибором, как психотрон. Да и для чего он им нужен? Чью душу они собираются спасти или, наоборот, погубить?
Возможно, какой-то намек даст рукопись, прошедшая через руки всех, кто фигурирует в деле Наметкина. Но тут опять случилась заминка. Ох. не ко времени подоспела эта лингвистическая конференция. Правильно говорят знающие люди: удача сродни половому влечению – если пропадет, то навсегда.
Имелось еще немало вопросов, столь неясных, что о них и вспоминать не хотелось. Ну, например: Олег Наметкин мертв? Или не совсем?
Как преступники проникли в его палату?
Кто истинный автор шифрованной рукописи? По крайней мере не Лукошников, который в трехстрочном заявлении об улучшении жилищных условий умудрился сделать дюжину ошибок…
Как удается Тамарке-санитарке, она же Доан Динь Тхи, так ловко, а главное, так убедительно, менять свое внутреннее обличье?
Каким путем попала к ней малява, написанная на древнегреческом языке, а потом и кусок проволоки, которым были открыты наручники?
Мысли эти, постепенно теряя ясность, как бы сливались между собой, превращаясь в нечто напоминающее глубокую, черную трясину, и душа Донцова, развоплощаясь, тонула в ней, оставив тело ворочаться и мучительно подрагивать на койке.
Однако уснуть окончательно ему не дал телефонный звонок.
Донцов ожидал чего угодно – весточки от Цимбаларя, наконец-то уломавшего несговорчивых лингвистов, сообщений дежурного по отделу, разузнавшего что-то интересное, доклада эксперта-криминалиста из главка, которого он упросил-таки сделать анализ вне всякой очереди – но только не этого голоса, вкрадчивого и негромкого, как бы лишенного четко выраженной половой и возрастной принадлежности, хотя и явно незнакомого, но вроде бы уже где-то слышанного.
– Это квартира следователя Донцова? – таков был первый вопрос звонившего после традиционных «алло» и «здравствуйте».
Ответ прозвучал предельно лаконично:
– Да.
– Простите, а как вас величать по имени-отчеству?
– Кто это говорит? – Сердце Донцова, уже немного успокоившееся, забилось в прежнем лихорадочном ритме.
– Скоро узнаете, – пообещал незнакомец. – Так как все же? Иван Иванович? Карл Карлович?
– Странно… Телефон мой вы знаете, а имя-отчество почему-то нет.
– Номер вашего телефона написан на аппарате, – хладнокровно пояснил незнакомец.
– А все мои паспортные данные можно найти в документах, хранящихся по соседству с телефонным аппаратом! – осерчал Донцов.
– В отличие от вас я не считаю для себя возможным заглядывать в чужие документы, – голос был по-прежнему спокоен.
– Кто вы в конце концов такой? Представьтесь, или я брошу трубку.
– Можете называть меня Олегом Наметкиным.
Нечто подобное Донцов ожидал с самого начала, и тем не менее это был настоящий сюрприз. Ведь сюрпризом можно назвать что угодно, вплоть до злого розыгрыша.
– Олег Наметкин умер десять дней назад, и его тело давно кремировано, – резко ответил он.
– Глупо было бы отрицать очевидные факты. Но из всех возможных имен это для меня самое близкое.
– Вам эти дурацкие шуточки еще не надоели?
– Ну зачем же так? Не надо нервничать. Вы все же следователь с приличным стажем, а не кисейная барышня. Вам ли бояться оживших мертвецов? Давайте поговорим спокойно. Как мужчина с… прошу прощения, я, кажется, слегка заговорился… Как благородный человек с благородным человеком.
– Хорошо, Олег Наметкин, – с нажимом произнес Донцов. – Давайте поговорим. Хотелось бы знать: какова цель вашего звонка? Просто поболтать? Вам стало скучно на том свете?
– Только не надо язвить. Об упомянутом вами том свете я знаю предостаточно, и смею вас уверить, что это совсем не тема для упражнений в остроумии… А звоню я вам с чисто прагматической целью. У меня есть к вам одна просьба. Или, если хотите, предложение.
– Слушаю внимательно.
– Хотелось бы, чтобы нас оставили в покое.
– Кого это вас?
– Не разыгрывайте наивность. Вы меня прекрасно поняли. Конечно, все мои доводы в собственную защиту бездоказательны, но, поверьте, ставя нам палки в колеса, вы совершаете огромную ошибку, которая может сказаться плачевным образом не только на судьбе наших потомков, но и предков. О нынешнем поколении я даже и не упоминаю. Осмыслить мой тезис трудно, но тем не менее это истинная правда… Кроме того, все ваши потуги тщетны. Бессмысленно бороться с предопределенностью. Как ни старайся, а нас не одолеть. Все, что мне предстоит совершить, однажды уже свершилось, и лучшим доказательством этому является хотя бы тот факт, что я сейчас беседую с вами. Наше противостояние является лишь неотъемлемой частью всеобщего вселенского плана, в соответствии с которым существует и развивается мироздание. Вы, как умеете, досаждаете нам, мы, как можем, сопротивляемся. Обе стороны вдохновенно играют свои роли в грандиозной пьесе, финал которой заранее известен, но сюжет целиком зависит от импровизации актеров. Вот только заигрываться не следует, а вы, по-моему, грешите этим.
У Донцова было много недостатков и слабостей, но за словом в карман он никогда не лез. А вот сейчас сидел на койке, прижав телефонную трубку плечом к уху, и даже не знал, что ответить загадочному собеседнику.
– Почему вы молчите? – В голосе человека, назвавшегося Олегом Наметкиным, послышалась тревога.
Наконец Донцов выдавил из себя:
– Короче, вы считаете, что в нашем мире все предопределено?
– Конечно, неужели вы сами не сознаете этого? Для меня, например, сие является бесспорной аксиомой. А повидал я, смею заметить, немало. Мне дано было познать цену жизни и смерти, мгновения и вечности, полной свободы и рабской зависимости.
– Но если все уже предопределено, то зачем сопротивляться обстоятельствам, – возразил Донцов. – Не лучше ли отдаться на волю стихии случая.
– Предопределенность не возникает сама по себе. Она соткана из наших каждодневных поступков. За нее нужно бороться. История – это не остывшее раз и навсегда железо, а раскаленная заготовка, которую можно перековать на иной манер в любой ее момент и в любом месте. Этот мир однажды уже исчез, уступив место совсем другому, где люди были всего лишь дичью для быкоголовых чудовищ, называвших себя кефалогеретами.
– Я посоветовал бы вам обратиться к профессору Котяре, – сказал Донцов. – То, что вы шизофреник, ясно даже такому профану, как я, но он поставит более точный диагноз.
– Этого-то я и боялся. – Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.
– Чего боялись – диагноза?
– Нет, отсутствия с вашей стороны сочувствия и понимания.
– За этими вещами следует обращаться к священнослужителям. А я всего лишь следователь. Гончий пес на службе закона.
– Понимаю… И тем не менее хочу повторить свою просьбу. Прекратите преследовать нас. Главное, что это абсолютно не нужно вам самому. Пора подумать о чем-то совсем ином. Простите за откровенность, но вы обречены. Операция, на которую возлагается столько надежд, не поможет. Метастазы уже достигли мозга, и об этом, наверное, знают все, кроме вас… Зачем вам вдобавок губить еще и меня?
Он умолк, вероятно, ожидая ответа, но Донцов не проронил ни звука. Каждый думал о своем, и мысли эти были тягостными.
Первым молчание нарушил тот, кто выдавал себя за Олега Наметкина.
– Я представляю ваше состояние, – сказал он. – Еще раз простите. Грустно говорить об этом, но мы могли бы как-то скрасить остаток ваших дней. К примеру, обеспечить деньгами.
– Теми самыми, которые вы украли из сейфа братьев Гаджиевых? – Донцов не мог удержаться от этой маленькой колкости.
– За это нас нельзя упрекать. Деньги, о которых идет речь, были нажиты нечестным путем и предназначались для грязных целей. Мы же употребили их во благо.
– Наняли киллера?
– Я нанял его для самого себя. Как другие нанимают сиделок, домработниц, любовницу. Что здесь зазорного?
– Для себя, говорите, наняли… А вы, случайно, не Доан Динь Тхи, вьетнамская иммигрантка?
– Я не вправе сообщать вам какие-либо сведения, которые потом можно будет использовать против нас.
– Как же тогда мы добьемся взаимопонимания? На какой почве?
– Только на почве доверия. Мы очень хотим вам поверить. Поверьте и вы нам.
– Честно сказать, в услышанное от вас верить трудно. Это бред если не по форме, то по содержанию. Раньше я и не предполагал, что вокруг столько ненормальных. Я не могу потакать их прихотям, порожденным больным воображением. У меня есть вполне определенные обязанности по службе. Сейчас я занимаюсь конкретной задачей – поиском преступников, убивших Олега Наметкина. Если вы как-то причастны к этому делу, прошу к ответу. Для вас это наилучший выход. В юридической практике предусмотрен целый комплекс мер, поощряющих сотрудничество со следствием.
– То есть за явку с повинной вы обещаете мне условно-досрочное освобождение? – В трубке раздался легкий смешок. – Спасибо и на этом. Но в чем вы видите мою вину? В смерти Олега Наметкина? Тогда это надо расценивать как самоубийство. А такой статьи в Уголовном кодексе я что-то не припоминаю.
– Не старайтесь запутать меня. Совершено преступление, зарегистрированное в установленном законом порядке. Есть труп… то есть был. Есть настойчивое желание главного врача клиники найти и наказать убийцу. А все остальное – это лирика, пустые словеса.
– Старый лицемер…
– Это вы о ком?
– О профессоре, конечно. Не убийцы ему нужны, а Олег Наметкин в любом виде.
– Возможно, у вас имеются к профессору какие-нибудь претензии? Не применял ли он к Олегу Наметкину сомнительных или недозволенных методов лечения?
– Вы не услышите от меня ни единого слова, которое можно использовать во вред хоть кому-то. Я вас уже предупреждал.
– Это надо понимать так, что задавать любые вопросы, касающиеся деталей преступления – бесполезно?
– Да. То же самое относится и к лицам, которых вы подозреваете. Всякие упоминания о них неуместны.
– Боитесь проговориться?
– Просто не хочу обсуждать эту тему. Поверьте, она не стоит того. Да и время мое на исходе. Бог, как говорится, любит троицу, и я в третий раз прошу вас: сделайте доброе дело. Находясь на пороге вечности, нельзя упускать такую возможность. Прекратите расследование, демонстрируйте лишь видимость активности. Уверяю, благой поступок зачтется вам и на том, и на этом свете. В противном случае вас замучают угрызения совести.
Прибыв к проходной Экспериментального бюро, Кондаков по указке агента «наружки» засек того самого подозрительного типа и стал с дистанции присматриваться к нему, но поскольку орлиным зрением похвастаться не мог, и никаких оптических приборов, кроме очков для чтения, при себе не имел, то вынужден был подойти поближе.
– Это примерно как? – поинтересовался Донцов.
– Ребята говорили, что почти вплотную. – пояснил Цимбаларь, любивший преувеличения.
Впрочем, на поведении объекта слежки, уже получившего от агентов «наружки» условное прозвище Крестьянин, это до поры до времени никак не отражалось. Похоже, что он был в разладе не только с окружающим миром, но и с самим собой.
Если абстрагироваться от некоторых частностей, то Крестьянин всем своим видом напоминал тихого сумасшедшего, к тому же еще и слегка подвыпившего. Стелить за таким вахлаком было одно удовольствие.
Свои рейсы к проходной он вскоре прекратил и занялся кормлением птиц, слетевшихся к нему со всей окрути. Относительно видового состава птиц Цимбаларь ничего определенного сказать не мог, но, скорее всего, это были воробьи и голуби, которых и сейчас в скверике полным-полно.
Потом Крестьянин подхватился с места, словно получив какую-то команду, и направился в сторону ближайшей станции метро. Двигался он вполне уверенно, словно кто-то невидимый вел его за руку.
Кондаков, а также половина «наружки» в количестве одного человека двинулись вслед за Крестьянином. Другая половина, опять же состоявшая из единственного экземпляра, осталась присматривать за проходной, поскольку поведение Крестьянина могло оказаться только обманным маневром, имевшим целью увести милицейский «хвост» подальше от того места, где должны были произойти какие-то важные события.
Пока все делалось по уму.
Крестьянин тем временем вошел в широко распахнутые двери станции метро и тут же затерялся в густой толпе, валившей ему навстречу (у перрона только что разгрузился наполненный под завязку поезд).
На этот случай у наших следопытов имелся заранее разработанный план – пока агент «наружки» спешно пробивался к эскалатору, где каждый человек был виден как на ладони, Кондаков оставался караулить у входа, дабы клиент не ушел, сделав в толпе заячью петлю.
Так он и стоял себе, исполненный внимания и бдительности, пока в лицо ему не плеснули какой-то едкой жидкостью, на поверку оказавшейся обыкновенным апельсиновым соком. Как бы то ни было, но Кодаков на некоторое время утратил ориентацию, что казалось смешным для Цимбаларя, но отнюдь не для Донцова.
Первую помощь ему оказал агент «наружки», вернувшийся обратно после того, как Крестьянин не обнаружился ни на эскалаторе, ни на перроне.
Опрос мороженщиц и цветочниц, делавших свой маленький бизнес на ступеньках метро, показал, что человек со сходными приметами сел, а вернее, был почти силком посажен в бордовые «Жигули» шестой модели.
Облик человека, сопровождавшего Крестьянина, достоверно установить не удалось, в этом вопросе показания свидетелей сильно различались. Одни говорили о подростке в короткой оранжевой куртке, другие о пожилом человеке в тулупе до пят.
– Где сейчас эти герои? – спросил Донцов, стойко выдержав очередной удар судьбы.
– «Наружка» вернулась на прежние позиции, им до конца смены еще четыре часа, а Кондаков сидит в кафешке за углом. Отогревается чаем с коньяком. Но я так понимаю, что ему просто стыдно тебе в глаза смотреть.
– Послушай, Саша. – Донцов говорил с проникновенной интонацией смертника, высказывающего свое последнее желание. – Какое-то время у нас в запасе еще есть. Поезжай в Институт языкознания, туда, где мы были с тобой сегодня утром, и если его сотрудники еще не вернулись с конференции, кровь из носа найди тех, на чье попечение досталась наша рукопись. Нынче же ее перевод должен быть у меня. Хоть в полночь, хоть под утро. Приложи для этого максимум усилий. Я знаю, у тебя получится. А с Кондаковым я поговорю сам.
– Ты уж его сильно не костери. Он ведь не нарочно. Жалко старика. Еще кондрашка хватит. – Вот такой был у Цимбаларя характер: сначала смешает человека с грязью, а потом с пеной у рта бросается на его защиту.
Кондаков в обществе двух насквозь отравленных кокаином девиц сидел за угловым столиком и поправлял пошатнувшееся здоровье посредством чая с коньяком (впрочем, соотношение лечебной смеси все больше смещалось в сторону коньяка).
Выглядел он действительно неважно. Ни дать ни взять Дед Мороз на исходе новогодних праздников – нос красный, под носом сопля, глаза слезятся, руки дрожат.
Заметив приближающегося Донцова, он небрежно махнул рукой, и девицы-марафетчицы улетучились. Вместе с ними исчезла и недопитая бутылка коньяка.
– Простудились, Петр Фомич? – участливо осведомился Донцов.
– Не одному же тебе болеть, – буркнул в ответ Кондаков. – Позволь и мне слегка расслабиться. Продрог аж до самого костного мозга.
– Так ведь вроде не холодно на улице. – заметил Донцов.
– Так ведь вроде ветер, – передразнил его Кондаков. – Попробуй сам хоть час простоять под забором. Все на свете проклянешь.
– Как вам этот тип показался?
– Ничего особенного. Мужик от сохи, да еще, похоже, слегка стебанутый. Кто бы мог подумать, что все так обернется… Нужно было его сразу на вилы брать.
– На каком, интересно, основании? То, что он у проходной околачивается, это еще не криминал.
– Зато ушел он по полной криминальной программе.
– Говорят, что, сидя в скверике, он кормил птиц?
– Кормил, – кивнул Кондаков и, будто вспомнив что-то, жадно откусил от бутерброда с сыром.
– Каких именно, вы не обратили внимания?
– Я не орнитолог.
– Но ведь ворону от воробья отличаете?
– Я за человеком следил, а не ворон считал, – отрезал Кондаков.
– Никого из знакомых поблизости не заметили?
– Нет.
– И того, кто вас соком облил, тоже не знаете?
– Каким еще соком! – вспылил Кондаков. – Сашка Цимбаларь какую-то мульку придумал, и вы все поверили! А может, это и не сок вовсе был? Почему у меня до сих пор глаза щиплет?
– Пусть не сок, но ведь и не уксус. – произнес Донцов примирительным тоном.
– Я-то откуда знаю? Сразу ведь про самое плохое подумешь. Кому охота на старости лет слепым остаться: С умыслом, гады, действовали.
– И я про то же самое. Мешали вы кое-кому, Петр Фомич. Похоже, весь этот спектакль именно из-за вас и состоялся. В противном случае они бы, наверное, совсем по-другому действовали.
– Кто – они?
– Те, за кем мы в последнее время гоняемся. Старик Лукошников, девка-вьетнамка, еще кто-то… Один из них вас и опознал.
– Девка-то откуда могла взяться? Она ведь под арестом должна сидеть.
– Сбежала сегодня утром. На тех самых бордовых «Жигулях» сбежала, которые потом возле метро видели.
– Да, фарт нам нынче так и прет. – Кондаков, и без того хмурый, омрачился вконец. – Теперь, похоже, вся шайка в сборе.
– Не хватает еще некого Эдгара, который помог девке сбежать. Вам это имя ничего не говорит? Напрягите память.
– Я за свою жизнь больше забыл, чем ты помнишь, – огрызнулся Кондаков.
– Своим склерозом кичиться не следует. А руки опускать – тем более. Будет еще и на нашей улице праздник. Я почему-то уверен, что они сюда обязательно вернутся.
– Им тут что – медом намазано?
– Длинная история… Вы, Петр Фомич, в душу верите? Как в бесплотное создание, в коем сконцентрированы разум и воля человека?
__ Не – е-а, – доедая бутерброд. Кондаков энергично замотал головой.
– И я, представьте себе, тоже… Хотя тот, кто служит в особом отделе, должен внутренне подготовиться к восприятию этой идеи. Наряду с некоторыми другими общеизвестными жупелами вроде летающих тарелочек, снежного человека, парапсихологии и Шамбалы. Рано или поздно со всем этим нам, наверное, придется столкнуться. Пусть даже и в чисто теоретическом смысле… В расследовании, которое мы сейчас ведем, проблема души занимает чересчур большое место. Наметкин, говорят, за некоторое время до смерти развоплотился, то есть утратил душу. А в конторе, которую я только что посетил, разрабатывают методы изъятия души из гибнущего тела.
– Ты о своей душе лучше подумай, – покосился на него Кондаков. – Желтый весь стал, ноги скоро протянешь, а все гоняешься за какой-то химерой. В госпиталь тебе пора ложиться.
– Вот закончу дело и лягу, – пообещал Донцов.
– А если не закончишь?
– Тоже лягу. Как творится, альтернативы нет… Я вот о чем хочу вас попросить. Очень-очень попросить. Побудьте здесь еще немного. Я, конечно, имею в виду не этот шалман, – он обвел взглядом кафе, – а пресловутое Экспериментальное бюро. Потом вас кто-нибудь сменит. Или Сашка, или я. Дело в том, что лишь мы одни знаем в лицо Лукошникова и вьетнамку. Но, пожалуйста, не повторяйте прежних ошибок. Постарайтесь устроиться так, чтобы вы видели всех, а вас не видел никто.
– Да разве я орел, чтобы в небе парить и дальние дали насквозь озирать. – возразил Кондаков, которому это предложение было явно не в жилу.
– Окрестности нас касаться не должны. Шайку Лукошникова интересует только Экспериментальное бюро, а если еще точнее – монтажно-испытательный корпус. Это такой огромный ангар со стеклянной крышей, вы сразу узнаете. Не представляю, как они туда собираются проникнуть, но без шума такой номер не пройдет. Да и свет, наверное, придется зажечь. Если это случится, немедленно дайте знать мне. Во всех других подозрительных случаях действуйте аналогичным образом. Для связи получите рацию.
– А как же сторожевые собаки? Они ведь растерзают меня, как паршивого кота. Рацией от них не отобьешься, – иных отговорок у Кондакова, похоже, не осталось.
– Нет там никаких собак, я узнавал, – заверил его Донцов. – Видимость одна, вернее, слышимость. Способ психологического воздействия на потенциальных злодеев.
– Ну ладно, ежели так. – Кондаков придирчиво осмотрел стол, но ничего съестного, а тем более горячительного на нем уже не осталось. – Вот только за здоровье опасаюсь. Я ведь не морж какой-нибудь. Загонишь ты меня своими фантазиями в гроб.
– Заскочите домой, оденьтесь потеплее. – посоветовал Донцов. – Термос с кофе прихватите… Кстати, и оружие не забудьте. Но применять его будете исключительно в целях самообороны. Стрелять на поражение воспрещается.
– Ты мне, положим, не начальник. – Кондаков на пальцах показал официанту: еще выпить и еще закусить. – И порядок применения оружия знаю назубок еще с тех времен, когда ты в школьном сортире за сикухами подглядывал. Но тут случай особый. Надо тебя уважить. Сам вижу, как ты стараешься это дело одолеть… Клятвенно обещаю, что нынешний прокол не повторится. Да и не по моей вине эта параша случилась. Форс-мажорные обстоятельства, как говорят юристы.
Близился вечер, и кафе постепенно заполнялось усталыми гражданами, имевшими намерение легкой закуской заморить червячка или потешить алкоголем плоть. Свободных мест за столиками уже не осталось.
– Ты пока к себе отправляйся, – сказал Кондаков. – Отдохни немного. Таблетку скушай. Ты какие, кстати, лекарства принимаешь?
– Стрихнин, – ответил Донцов, освобождая кресло, на которое уже нацелилась цветущего вида дама с подносом, заставленным всякими вкусностями.
По квартире, шевеля занавесками, гулял ветер – уходя утром из дому, он, по-видимому, забыл закрыть оконную фрамугу.
Койка была сейчас для Донцова то же самое, что спасательный круг для утопающего, и, добравшись до нее, он впервые за день почувствовал что-то похожее на облегчение.
В преддверии ночи, не сулившей покоя, нужно было хоть немного вздремнуть. Положив в изголовье включенную рацию, настроенную на общую с Кондаковым волну, Донцов постарался устроиться на койке так, чтобы не потревожить левый бок.
Усталость была так велика, что ее некоторое время не мог побороть даже сон – лучший лекарь и утешитель. Голова тупо ныла, а биение сердца буквально сотрясало измученное тело.
Расследование обещало закончиться в течение ближайших суток, и это был единственный отрадный момент в лавине неприятностей и неудач, обрушившихся на него в последнее время. Другой вопрос: чем оно закончится? Загадывать в таком деле что-нибудь наперед было занятием бесперспективным.
Какие – либо доказательства, прямо уличающие Лукошникова и Тамарку-санитарку в смерти Наметкина, до сих пор отсутствовали, и Донцов даже не представлял себе, откуда эти доказательства могут появиться.
Учитывая непростой характер обоих подозреваемых, надеяться на чистосердечное признание не приходилось. Вполне возможно, что расколется этот третий, сбежавший в метро от Кондакова, но его еще надо поймать. То же самое касается и неведомого Эдгара, который с одинаковой долей вероятности может оказаться и кремнем, и хлюпиком.
Иногда о следователе говорят – шьет дело. Лучше было бы сказать – вяжет. Вяжет из ниточек разной длины и прочности, называемых фактами.
К сожалению, в распоряжении Донцова было очень мало таких ниточек. Присоединить бы к ним те, которыми, несомненно, располагает профессор Котяра, и тогда могла бы получиться очень занятная композиция. Но знаменитый психиатр выразился вполне определенно – доходи до всего своим умом. Как будто бы у Донцова этого ума – как ножек у сороконожки.
Неплохо было бы, конечно, накрыть всю компанию в Экспериментальном бюро, но нет никакой гарантии, что они сунутся туда нынешней ночью. Какой-то интерес у них там, безусловно, есть, однако маловероятно, чтобы самозваная санитарка, восьмидесятилетний старец и провинциал-недоумок смогли самостоятельно распорядиться столь сложным прибором, как психотрон. Да и для чего он им нужен? Чью душу они собираются спасти или, наоборот, погубить?
Возможно, какой-то намек даст рукопись, прошедшая через руки всех, кто фигурирует в деле Наметкина. Но тут опять случилась заминка. Ох. не ко времени подоспела эта лингвистическая конференция. Правильно говорят знающие люди: удача сродни половому влечению – если пропадет, то навсегда.
Имелось еще немало вопросов, столь неясных, что о них и вспоминать не хотелось. Ну, например: Олег Наметкин мертв? Или не совсем?
Как преступники проникли в его палату?
Кто истинный автор шифрованной рукописи? По крайней мере не Лукошников, который в трехстрочном заявлении об улучшении жилищных условий умудрился сделать дюжину ошибок…
Как удается Тамарке-санитарке, она же Доан Динь Тхи, так ловко, а главное, так убедительно, менять свое внутреннее обличье?
Каким путем попала к ней малява, написанная на древнегреческом языке, а потом и кусок проволоки, которым были открыты наручники?
Мысли эти, постепенно теряя ясность, как бы сливались между собой, превращаясь в нечто напоминающее глубокую, черную трясину, и душа Донцова, развоплощаясь, тонула в ней, оставив тело ворочаться и мучительно подрагивать на койке.
Однако уснуть окончательно ему не дал телефонный звонок.
Донцов ожидал чего угодно – весточки от Цимбаларя, наконец-то уломавшего несговорчивых лингвистов, сообщений дежурного по отделу, разузнавшего что-то интересное, доклада эксперта-криминалиста из главка, которого он упросил-таки сделать анализ вне всякой очереди – но только не этого голоса, вкрадчивого и негромкого, как бы лишенного четко выраженной половой и возрастной принадлежности, хотя и явно незнакомого, но вроде бы уже где-то слышанного.
– Это квартира следователя Донцова? – таков был первый вопрос звонившего после традиционных «алло» и «здравствуйте».
Ответ прозвучал предельно лаконично:
– Да.
– Простите, а как вас величать по имени-отчеству?
– Кто это говорит? – Сердце Донцова, уже немного успокоившееся, забилось в прежнем лихорадочном ритме.
– Скоро узнаете, – пообещал незнакомец. – Так как все же? Иван Иванович? Карл Карлович?
– Странно… Телефон мой вы знаете, а имя-отчество почему-то нет.
– Номер вашего телефона написан на аппарате, – хладнокровно пояснил незнакомец.
– А все мои паспортные данные можно найти в документах, хранящихся по соседству с телефонным аппаратом! – осерчал Донцов.
– В отличие от вас я не считаю для себя возможным заглядывать в чужие документы, – голос был по-прежнему спокоен.
– Кто вы в конце концов такой? Представьтесь, или я брошу трубку.
– Можете называть меня Олегом Наметкиным.
Нечто подобное Донцов ожидал с самого начала, и тем не менее это был настоящий сюрприз. Ведь сюрпризом можно назвать что угодно, вплоть до злого розыгрыша.
– Олег Наметкин умер десять дней назад, и его тело давно кремировано, – резко ответил он.
– Глупо было бы отрицать очевидные факты. Но из всех возможных имен это для меня самое близкое.
– Вам эти дурацкие шуточки еще не надоели?
– Ну зачем же так? Не надо нервничать. Вы все же следователь с приличным стажем, а не кисейная барышня. Вам ли бояться оживших мертвецов? Давайте поговорим спокойно. Как мужчина с… прошу прощения, я, кажется, слегка заговорился… Как благородный человек с благородным человеком.
– Хорошо, Олег Наметкин, – с нажимом произнес Донцов. – Давайте поговорим. Хотелось бы знать: какова цель вашего звонка? Просто поболтать? Вам стало скучно на том свете?
– Только не надо язвить. Об упомянутом вами том свете я знаю предостаточно, и смею вас уверить, что это совсем не тема для упражнений в остроумии… А звоню я вам с чисто прагматической целью. У меня есть к вам одна просьба. Или, если хотите, предложение.
– Слушаю внимательно.
– Хотелось бы, чтобы нас оставили в покое.
– Кого это вас?
– Не разыгрывайте наивность. Вы меня прекрасно поняли. Конечно, все мои доводы в собственную защиту бездоказательны, но, поверьте, ставя нам палки в колеса, вы совершаете огромную ошибку, которая может сказаться плачевным образом не только на судьбе наших потомков, но и предков. О нынешнем поколении я даже и не упоминаю. Осмыслить мой тезис трудно, но тем не менее это истинная правда… Кроме того, все ваши потуги тщетны. Бессмысленно бороться с предопределенностью. Как ни старайся, а нас не одолеть. Все, что мне предстоит совершить, однажды уже свершилось, и лучшим доказательством этому является хотя бы тот факт, что я сейчас беседую с вами. Наше противостояние является лишь неотъемлемой частью всеобщего вселенского плана, в соответствии с которым существует и развивается мироздание. Вы, как умеете, досаждаете нам, мы, как можем, сопротивляемся. Обе стороны вдохновенно играют свои роли в грандиозной пьесе, финал которой заранее известен, но сюжет целиком зависит от импровизации актеров. Вот только заигрываться не следует, а вы, по-моему, грешите этим.
У Донцова было много недостатков и слабостей, но за словом в карман он никогда не лез. А вот сейчас сидел на койке, прижав телефонную трубку плечом к уху, и даже не знал, что ответить загадочному собеседнику.
– Почему вы молчите? – В голосе человека, назвавшегося Олегом Наметкиным, послышалась тревога.
Наконец Донцов выдавил из себя:
– Короче, вы считаете, что в нашем мире все предопределено?
– Конечно, неужели вы сами не сознаете этого? Для меня, например, сие является бесспорной аксиомой. А повидал я, смею заметить, немало. Мне дано было познать цену жизни и смерти, мгновения и вечности, полной свободы и рабской зависимости.
– Но если все уже предопределено, то зачем сопротивляться обстоятельствам, – возразил Донцов. – Не лучше ли отдаться на волю стихии случая.
– Предопределенность не возникает сама по себе. Она соткана из наших каждодневных поступков. За нее нужно бороться. История – это не остывшее раз и навсегда железо, а раскаленная заготовка, которую можно перековать на иной манер в любой ее момент и в любом месте. Этот мир однажды уже исчез, уступив место совсем другому, где люди были всего лишь дичью для быкоголовых чудовищ, называвших себя кефалогеретами.
– Я посоветовал бы вам обратиться к профессору Котяре, – сказал Донцов. – То, что вы шизофреник, ясно даже такому профану, как я, но он поставит более точный диагноз.
– Этого-то я и боялся. – Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.
– Чего боялись – диагноза?
– Нет, отсутствия с вашей стороны сочувствия и понимания.
– За этими вещами следует обращаться к священнослужителям. А я всего лишь следователь. Гончий пес на службе закона.
– Понимаю… И тем не менее хочу повторить свою просьбу. Прекратите преследовать нас. Главное, что это абсолютно не нужно вам самому. Пора подумать о чем-то совсем ином. Простите за откровенность, но вы обречены. Операция, на которую возлагается столько надежд, не поможет. Метастазы уже достигли мозга, и об этом, наверное, знают все, кроме вас… Зачем вам вдобавок губить еще и меня?
Он умолк, вероятно, ожидая ответа, но Донцов не проронил ни звука. Каждый думал о своем, и мысли эти были тягостными.
Первым молчание нарушил тот, кто выдавал себя за Олега Наметкина.
– Я представляю ваше состояние, – сказал он. – Еще раз простите. Грустно говорить об этом, но мы могли бы как-то скрасить остаток ваших дней. К примеру, обеспечить деньгами.
– Теми самыми, которые вы украли из сейфа братьев Гаджиевых? – Донцов не мог удержаться от этой маленькой колкости.
– За это нас нельзя упрекать. Деньги, о которых идет речь, были нажиты нечестным путем и предназначались для грязных целей. Мы же употребили их во благо.
– Наняли киллера?
– Я нанял его для самого себя. Как другие нанимают сиделок, домработниц, любовницу. Что здесь зазорного?
– Для себя, говорите, наняли… А вы, случайно, не Доан Динь Тхи, вьетнамская иммигрантка?
– Я не вправе сообщать вам какие-либо сведения, которые потом можно будет использовать против нас.
– Как же тогда мы добьемся взаимопонимания? На какой почве?
– Только на почве доверия. Мы очень хотим вам поверить. Поверьте и вы нам.
– Честно сказать, в услышанное от вас верить трудно. Это бред если не по форме, то по содержанию. Раньше я и не предполагал, что вокруг столько ненормальных. Я не могу потакать их прихотям, порожденным больным воображением. У меня есть вполне определенные обязанности по службе. Сейчас я занимаюсь конкретной задачей – поиском преступников, убивших Олега Наметкина. Если вы как-то причастны к этому делу, прошу к ответу. Для вас это наилучший выход. В юридической практике предусмотрен целый комплекс мер, поощряющих сотрудничество со следствием.
– То есть за явку с повинной вы обещаете мне условно-досрочное освобождение? – В трубке раздался легкий смешок. – Спасибо и на этом. Но в чем вы видите мою вину? В смерти Олега Наметкина? Тогда это надо расценивать как самоубийство. А такой статьи в Уголовном кодексе я что-то не припоминаю.
– Не старайтесь запутать меня. Совершено преступление, зарегистрированное в установленном законом порядке. Есть труп… то есть был. Есть настойчивое желание главного врача клиники найти и наказать убийцу. А все остальное – это лирика, пустые словеса.
– Старый лицемер…
– Это вы о ком?
– О профессоре, конечно. Не убийцы ему нужны, а Олег Наметкин в любом виде.
– Возможно, у вас имеются к профессору какие-нибудь претензии? Не применял ли он к Олегу Наметкину сомнительных или недозволенных методов лечения?
– Вы не услышите от меня ни единого слова, которое можно использовать во вред хоть кому-то. Я вас уже предупреждал.
– Это надо понимать так, что задавать любые вопросы, касающиеся деталей преступления – бесполезно?
– Да. То же самое относится и к лицам, которых вы подозреваете. Всякие упоминания о них неуместны.
– Боитесь проговориться?
– Просто не хочу обсуждать эту тему. Поверьте, она не стоит того. Да и время мое на исходе. Бог, как говорится, любит троицу, и я в третий раз прошу вас: сделайте доброе дело. Находясь на пороге вечности, нельзя упускать такую возможность. Прекратите расследование, демонстрируйте лишь видимость активности. Уверяю, благой поступок зачтется вам и на том, и на этом свете. В противном случае вас замучают угрызения совести.