Брэдбери Рэй Дуглас. Электрическое тело пою!

   — Для всего света вы, ваша жена и ребенок будете выглядеть абстрактными фигурами. Малыш — треугольником, ваша жена, возможно, прямоугольником. Сами вы — массивным шестигранником. Потрясение ждет всех, кроме вас.
   — Мы окажемся выродками.
   — Да. Но не почувствуете себя выродками. Только придется жить замкнуто и уединенно.
   — До тех пор, пока вы не найдете способ вернуть нас всех троих?
   — Вот именно. Может пройти и десять лет, и двадцать. Я бы вам не советовал. Пожалуй, вы оба сойдете с ума от одиночества, от сознания, что вы не такие, как все. Если в вас есть хоть малое зернышко шизофрении, она разовьется. Но, понятно, решайте сами.
   Питер Хорн посмотрел на жену, она ответила прямым, серьезным взглядом.
   — Мы идем, — сказал Питер.
   — В измерение Пая? — переспросил Уолкот.
   — В измерение Пая.
   Они поднялись.
   — Мы не утратим никаких способностей, доктор, вы уверены? Поймете ли вы нас, когда мы станем с вами говорить? Ведь Пая понять невозможно.
   — Пай говорит так потому, что так звучит для него наша речь, когда она проникает в его измерение. И он повторяет то, что слышит. А вы, оказавшись там, будете говорить со мной превосходным человеческим языком, потому что вы это умеете. Измерения не отменяют чувств и способностей, времени и знаний.
   — А что будет с Паем? Когда мы попадем в его измерение, мы прямо у него на глазах обратимся в людей? Вдруг это будет для него слишком сильным потрясением? Не опасно это?
   — Он еще совсем кроха. Его представления о мире не вполне сложились. Конечно, он будет поражен, но от вас будет пахнуть по-прежнему, и голоса останутся прежние, хорошо знакомые, и вы будете все такими же ласковыми и любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга.
   Хорн медленно почесал в затылке.
   — Да, не самый простой и короткий путь к цели… — Он вздохнул, — Вот был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть…
   — Но ведь речь именно о нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот малыш и никакой другой, правда, Полли?
   — Этот, только этот, — сказала Полли.
   Уолкот многозначительно посмотрел на Хорна. И Питер понял. Этот ребенок — не то Полли потеряна. Этот ребенок — не то Полли до конца жизни просидит где-то в тишине, в четырех стенах, уставясь в пространство невидящими глазами.
   Все вместе они направились к машине.
   — Что ж, если она это выдержит, так выдержу и я, — сказал Хорн и взял жену за руку. — Столько лет я работал в полную силу, не худо и отдохнуть, примем для разнообразия абстрактную форму.
   — По совести, я вам завидую, — сказал Уолкот, нажимая какие-то кнопки на большой непонятной машине. — И еще вам скажу, вот поживете там — и, пожалуй, напишете такой философский трактат, что Дьюи, Бергсон, Гегель и прочие лопнули бы от зависти. Может, и я как-нибудь соберусь к вам в гости.
   — Милости просим. Что нам понадобится для путешествия?
   — Ничего. Просто ложитесь на стол и лежите смирно.
   Комната наполнилась гуденьем. Это звучали мощь, энергия и тепло.
   Полли и Питер Хорн лежали на сдвинутых вплотную столах, взявшись за руки. Их накрыло двойным черным колпаком. И они очутились в темноте. Откуда-то донесся бой часов — далеко в глубине здания металлический голосок прозвенел: «Тик-ки, — так-ки, ровно семь, пусть известно будет всем…» — и постепенно замер.
   Низкое гуденье звучало все громче. Машина дышала затаенной, пружинно сжатой нарастающей мощью.
   — Это опасно? — крикнул Питер Хорн.
   — Нисколько!
   Мощь прорвалась воплем. Кажется, все атомы в комнате разделились на два чуждых, враждебных лагеря. И борются — чья возьмет. Хорн раскрыл рот — закричать бы… Все его существо сотрясали ужасающие электрические разряды, перекраивали по неведомым граням и диагоналям. Он чувствовал — тело раздирает какая-то сила, тянет, засасывает, властно чего-то требует. Жадная, неотступная, напористая, она распирает комнату. Черный колпак над ним растягивался, все плоскости и линии дико, непостижимо исказились. Пот струился по лицу — нет, не пот, а соки, выжатые из него тисками враждующих измерений. Казалось, руки и ноги что-то выворачивает, раскидывает, колет, и вот зажало. И весь он тает, плавится, как воск. Негромко щелкнуло.
   Мысль Хорна работала стремительно, но спокойно. Как будет потом, когда мы с Полли и Паем окажемся дома и придут друзья посидеть и выпить? Как все это будет?
   И вдруг он понял, как оно будет, и разом ощутил благоговейный трепет, и безоглядное доверие, и всю надежность времени. Они по-прежнему будут жить в своем белом доме, на том же тихом зеленом холме, только вокруг поднимется высокая ограда, чтобы не докучали любопытные. И доктор Уолкот будет их навещать — поставит свою букашку во дворе и поднимется на крыльцо, а в дверях его встретит стройный Белый четырехгранник с коктейлем в змееподобной руке.
   А в кресле в глубине комнаты солидный Белый цилиндр будет читать Ницше и покуривать трубку. И тут же будет бегать Пай. И завяжется беседа, придут еще друзья, Белый цилиндр и Белый четырехгранник будут смеяться и шутить, и угощать всех крохотными сандвичами и вином, и вечер пройдет славно, весело и непринужденно.
   Вот как это будет.
   Щелк!
   Гуденье прекратилось.
   С Хорна сняли колпак.
   Все кончилось.
   Они уже в другом измерении.
   Он услышал, как вскрикнула Полли. Было очень светло. Хорн соскользнул со стола и остановился, озираясь. По комнате бежала Полли. Наклонилась, подхватила что-то на руки…
   Вот он, сын Питера Хорна. Живой, розовощекий, голубоглазый мальчуган лежит в объятьях матери, растерянно озирается и захлебывается плачем.
   Пирамидки словно не бывало. Полли плакала от счастья.
   Весь дрожа, но силясь улыбнуться, Питер Хорн пошел к ним — обнять наконец и Полли и малыша разом и заплакать вместе с ними.
   — Ну вот, — стоя поодаль, промолвил Уолкот. Он долго стоял не шевелясь. Стоял и неотрывно смотрел в другой конец комнаты, на Белый цилиндр и стройный Белый четырехгранник с Голубой пирамидкой в объятиях. Дверь отворилась, вошел ассистент.
   — Шш-ш! — Уолкот приложил палец к губам. — Им надо побыть одним. Пойдемте.
   Он взял ассистента за локоть и на цыпочках двинулся к выходу. Дверь затворилась за ними, а Белый четырехгранник и Белый цилиндр даже не оглянулись.

Женщины

   The Women 1948 год

   Переводчик: Т. Сальникова

   Океан вспыхнул — как будто в зеленой комнате включили свет. Под водой, точно пар, который осенним утром выдыхает море, зашевелилось и поплыло вверх белое свечение. Из какой-то потайной впадины стали вырываться пузырьки воздуха.
   Она была похожа на молнию — если посчитать море зеленым небом. И все же она не была стихией. Древняя и прекрасная, она нехотя поднималась из самых глубин. То проблеск, то шепот, то вздох — ракушка, травинка, листок… В ее безднах колыхались похожие на мозг хрупкие кораллы, желтые зрачки ламинарий, косматые пряди морской травы. Она росла с каждым приливом и с каждым веком, она по крупицам собирала и старательно берегла и прах, и саму себя, и чернила осьминогов, и все, что рождает море.
   Нет, она не была стихией.
   Просто — некая светящаяся зеленая сущность в осеннем море. Ей не требовались глаза — чтобы видеть, уши — чтобы слышать, кожа — чтобы осязать. Она вышла из пучины морской. И могла быть только женщиной.
   Внешне она ничем не походила на мужчину или на женщину. Но у нее были женские повадки — мягкие, вкрадчивые, лукавые. И двигалась она совсем как женщина. Словом, в ней легко угадывались все знакомые женские штучки.
   Карнавальные маски, серпантин, конфетти… Всё, что вбирали в себя у берега темные волны, наполняясь, словно человеческая память, — всё сияющие зеленые пряди пропускали сквозь себя. Так ветви векового дуба пропускают сквозь себя ветер. Здесь были и апельсиновые корки, и салфетки, и яичная скорлупа, и головешки от костров… Она знала: их оставили после себя длинноногие загорелые люди из каменных городов — те, что бесцельно топчут песок уединенных островков, те, кого рано или поздно с визгом и скрежетом умчат по бетонному шоссе железные демоны.
   Мерцая и пенясь, она медленно всплыла в утреннюю прохладу. Мерцая и пенясь, всплыли в утреннюю прохладу русалочьи волосы…
   Она долго пробивалась сквозь тьму и теперь отдыхала на волне. Пытливо вслушивалась в берег.
   Там был мужчина.
   Почерневший от солнца, поджарый, с длинными стройными ногами.
   Каждый день он должен был входить в воду, купаться и плавать. Но он не входил. Рядом с ним на песке лежала женщина — женщина в черном купальнике. Обычно женщина беспечно щебетала или смеялась. Иногда они держались за руки, а иногда — слушали черную плоскую коробочку, из которой лилась музыка…
   Свечение безмолвно висело на волнах.
   По всему, сезон уже подходит к концу. Сентябрь. Все закрывается.
   В любой день он может уехать и никогда не вернуться.
   Нет, сегодня он должен войти в воду.
   Они жарились на песке. Негромко играло радио. Вдруг женщина в черном купальнике беспокойно дернулась, хотя глаза ее были закрыты.
   Мужчина продолжал лежать, подложив под голову мускулистую руку. Открытым ртом, ноздрями, всем лицом он впитывал солнце.
   — Что с тобой? — спросил мужчина.
   — Страшный сон приснился, — ответила женщина в черном купальнике.
   — Что, прямо днем?
   — А разве тебе ничего не снится днем?
   — Мне вообще ничего не снится. И никогда не снилось.
   Она по-прежнему лежала на песке, ее пальцы дрожали.
   — Боже, какой жуткий сон…
   — О чем?
   — Не знаю, — ответила женщина, как будто и в самом деле не знала. Ей снилось что-то ужасное, но что именно, она забыла. Не открывая глаз, она попыталась вспомнить.
   — Значит, обо мне, — лениво потягиваясь, сказал мужчина.
   — Вовсе нет, — возразила она.
   — Правда-правда, — сказал он, улыбаясь самому себе. — И я был в этом сне с другой.
   — Да нет же…
   — Не спорь, — продолжал мужчина. — Я знаю. Я был с другой — ты застаешь нас, начинается скандал, и в результате я оказываюсь в луже собственной крови.
   Женщина невольно поморщилась:
   — Перестань.
   — Интересно, — продолжал он. — Какая она из себя? Кажется, мужчины предпочитают блондинок?
   — Ну, хватит издеваться, — сказала она. — Мне и без того плохо.
   Он открыл глаза.
   — Неужели этот сон так сильно на тебя подействовал?
   Она кивнула:
   — У меня так бывает. Иногда приснится что-нибудь днем, а потом просыпаюсь — и сама не своя.
   — Бедняжка. — Он взял ее за руку. — Принести тебе что-нибудь?
   — Ничего не надо.
   — Мороженое? Колу? Эскимо?
   — Спасибо, милый. Не беспокойся за меня. Это все последние четыре дня. Сейчас совсем не так, как в начале лета. Что-то случилось.
   — Но ведь не с нами же случилось, — сказал мужчина.
   — Нет-нет, конечно, не с нами, — поспешила согласиться женщина. — Только тебе не кажется, что иногда все вдруг меняется? Пирс или карусели, например. Даже хот-доги на этой неделе совсем не те, как раньше.
   — Какие же?
   — Как будто старые, что ли. Не знаю, как объяснить, но у меня начисто пропал аппетит… И вообще, скорее бы кончился отпуск. Да-да, больше всего на свете мне сейчас хочется домой.
   — Завтра и так последний день. Ты ведь знаешь, что значит для меня эта лишняя неделя отпуска.
   — Я все прекрасно понимаю, — вздохнула она. — Если бы только это место не казалось мне таким чужим и странным. Ничего не могу с собой поделать. У меня вдруг такое чувство — хочется вскочить и убежать.
   — И это все из-за сна? Я со своей блондинкой и моя преждевременная кончина?
   — Замолчи, — сказала женщина. — Не смей так говорить о смерти! — Она придвинулась к нему поближе. — И вообще, я сама ничего не могу понять…
   — Успокойся. — Он погладил ее. — Я всегда сумею тебя защитить.
   — Не меня — себя, — шепнула женщина. — У меня было такое чувство, что ты… устал от меня и… и ушел.
   — Ну что ты… я же люблю тебя.
   — Я просто глупая. — Она натянуто рассмеялась. — Ну и дуреха же я!
   Они неподвижно лежали под куполом из неба и солнца.
   — Знаешь, — задумчиво произнес мужчина, — и мне начинает казаться, что здесь стало как-то по-другому. Что-то действительно изменилось.
   — Значит, ты тоже заметил… — обрадовалась она. Он сонно улыбнулся, покачал головой и прикрыл глаза, упиваясь солнцем.
   — Вот-вот… — пробормотал он, — я тоже… Мы оба… Оба перегрелись… Оба…
   Мягко, одна за другой на берег выкатились три волны.
   День продолжался. Солнце пощипывало небеса. В бухте качались на волнах ослепительно белые яхты. Ветер доносил запахи жареного мяса и подгоревшего лука. Песок шуршал и колыхался, точно изображение в огромном зыбком зеркале.
   Под боком у лежащих доверительно бормотало о чем-то радио. На фоне светлого песка их тела были похожи на застывшие черные стрелки часов. Они не двигались. Только ресницы беспокойно трепетали, а уши пытались расслышать неслышное. То и дело языки мужчины и женщины скользили по пересохшим губам. На лбах у обоих мельчайшей водяной пылью искрился пот.
   Мужчина поднял голову, не размыкая век, вслушиваясь в раскаленный воздух.
   Шумно вздохнуло радио.
   Он снова уронил голову на песок.
   Но уже через минуту женщина почувствовала, как он вновь приподнялся. Она приоткрыла один глаз — облокотившись на песок, мужчина внимательно оглядывал пирс, небо, воду и пляж.
   — Что случилось?
   — Ничего, — ответил он, снова укладываясь на песок.
   — Совсем ничего?
   — Мне показалось, я что-то слышал.
   — Это радио.
   — Нет. Что-то другое.
   — Значит, еще чье-то радио.
   Мужчина не ответил. Она почувствовала плечом, как он с силой сжимает и разжимает руку.
   — Черт, — сказал он. — Ну вот, опять.
   Они лежали и оба прислушивались.
   — Я не слышу ничего такого…
   — Тсс! — шикнул он. — Погоди…
   Волны разбивались о берег, безмолвные зеркала рассыпались на мириады переливающихся звонких осколков.
   — Там кто-то поет.
   — Поет?
   — Честное слово, я только что слышал.
   — Не может быть.
   — Сама послушай.
   Они немного послушали.
   — Я ничего не слышу, — ледяным тоном сказала женщина.
   Мужчина встал. В небе, в пирсе, в песке, в киосках с хот-догами не было ничего особенного. Только настороженная тишина… И только ветер легонько шевелил волоски на его руках и ногах.
   Он шагнул к морю.
   — Постой! — крикнула она.
   Он посмотрел на нее сверху вниз каким-то чужим и невидящим взглядом. Он все еще прислушивался.
   Женщина включила радиоприемник погромче. Из него потоком хлынули слова, обрывки музыки, какая-то песенка:
   — …моя красотка просто класс…
   Он скривился и прикрыл лицо рукой.
   — Выключи.
   — А мне нравится! — Женщина сделала еще громче. Она прищелкивала пальцами в такт музыке, покачивалась и пыталась выдавать улыбку.
   Было два часа дня.
   Солнце плавило океан. С протяжным стоном старый пирс растекался в жарком мареве. В раскаленном небе птицы забывали, что надо махать крыльями. Солнечные лучи пронизывали зеленоватый бульон, омывающий пирс, играли в прибрежной ряби.
   Пена, хрупкие коралловые извилины, зрачки водорослей вздрогнули и зашевелились.
   Загорелый мужчина все еще лежал на песке, рядом с женщиной в черном купальнике.
   Над водой точно легкая дымка, стелилась музыка — как отзвук приливов и прошедших лет, морской соли и путешествий, приятных и привычных чудес. Ее можно было сравнить с шорохом морской пены на песке, с летним дождем, с плавными движениями морской травы. Так поет затерявшийся во времени голос раковины. Так в заброшенных остовах затонувших кораблей шумно вздыхает океан. Такую же песню ведет ветер, что тихонько дует в выброшенный на горячий песок череп.
   Но радио, которое лежало на одеяле, пело громче.
   Свечение, легкое, как женщина, устало опустилось вниз и скрылось. Осталось лишь несколько часов. В любую минуту они могут уйти. Если бы он только вошел в море — хотя бы на мгновение вошел в море…
   Белая дымка нетерпеливо шевельнулась, вообразив его лицо и тело в воде, глубоко в воде. Почти под двадцатиметровой толщей воды, куда непреклонно несет его неведомый подводный поток, а он лишь извивается и бьется. Вода забирает тепло его тела… Хрупкие извилины кораллов, драгоценные песчинки, соленые белые космы жадно впитывают горячее дыхание, которое вырывается из его открытого рта…
   Волны перекатили размытую пену ее мыслей на отмель — вода была там теплая, как парное молоко, разогретая жарким полуденным солнцем.
   Он не должен уйти. Если он сейчас уйдет, то уже не вернется.
   Сейчас.
   Шевелились холодные коралловые щупальца.
   Сейчас.
   Раскаленный воздух донес чью-то мольбу.
   Иди в воду. Ну же, — просила музыка, — смелее.
   Женщина в черном купальнике крутила ручку приемника.
   — Внимание, — орало радио. — Сегодня, сейчас вы можете купить новый автомобиль за…
   — Черт! — Мужчина протянул руку и убавил громкость. — Неужели нельзя сделать потише!
   — Пусть играет, — ответила женщина в черном купальнике, через плечо поглядывая на море.
   Было три часа. Солнце сверкало.
   Он встал, весь мокрый от пота.
   — Пойду купаться, — сказал он.
   — Может, принесешь мне сначала хот-дог?
   — Лучше подожди, пока я искупаюсь.
   — Ну пожалуйста. — Женщина надула губы. — Я хочу сейчас.
   — Как ты любишь?
   — Да. Три штуки.
   — Три? Ого, ничего себе — пропал аппетит! — сказал он и побежал в закусочную.
   Женщина подождала, когда он уйдет. Затем выключила радио. Долго лежала и прислушивалась. Тишина. Она пристально всматривалась в море, пока от солнечных бликов не закололо глаза.
   Море успокоилось. Лишь легкая рябь дробила свет на миллиарды крохотных солнц.
   Снова и снова женщина щурилась на волны и хмуро отводила глаза.
   Мужчина прибежал назад.
   — Какой горячий песок — чуть пятки не обжег! — Он бросился на одеяло. — Налетай!
   Она придвинула к себе все три хот-дога, взяла один и не спеша принялась есть. Покончив с ним, передала мужчине остальные:
   — Доешь, пожалуйста. Я немного пожадничала. Он молча расправился с хот-догами.
   — В следующий раз, — сказал мужчина, дожевывая, — не проси больше, чем сможешь осилить. Только добро переводить.
   — Тебе, наверное, пить хочется, — сказала она, отвинчивая крышку термоса. — Допей лимонад.
   — Спасибо. — Он допил. Затем довольно потер руки и сказал: — Ну, теперь в воду. — Он озабоченно взглянул на блестящее море.
   — Подожди-ка, — воскликнула женщина, как будто только что вспомнила, — не купишь ли мне сначала флакон масла для загара? А то у меня все кончилось.
   — А разве у тебя в сумочке не осталось?
   — Ни капли.
   — Могла бы сказать, когда я ходил за хот-догами, — проворчал мужчина. — Ну ладно.
   Он побежал, подпрыгивая на ходу.
   Когда он скрылся из виду, женщина достала из сумочки наполовину полный флакон масла, отвинтила колпачок и аккуратно вылила все в песок. При этом она поглядывала на море и улыбалась. Затем поднялась и подошла к кромке воды, пристально всматриваясь в едва заметную рябь.
   «Ты его не получишь, — думала она. — Не знаю, кто ты или что, но он мой, и я его тебе не отдам. Я не понимаю, что происходит — и не берусь понять. Знаю только, что сегодня в семь мы сядем в поезд. И завтра нас здесь уже не будет. Так что оставайся и жди… Океан, море — или как там тебя… Делай, что хочешь… со мной тебе все равно не справиться».
   Подняла камешек и швырнула его в море.
   — Вот тебе! — крикнула она. Мужчина стоял рядом.
   — Ой! — Женщина отпрянула.
   — Что это с тобой? Стоишь тут, бормочешь.
   — Правда? — Она сама удивилась. — А где же масло для загара? Намажь мне, пожалуйста, спину.
   Он налил в ладонь густую желтую жидкость и принялся втирать ее в золотистую кожу женщины. Время от времени она хитро поглядывала на море, кивала и словно приговаривала: «Ну что, видишь? То-то!»
   Она мурлыкала, словно кошка.
   — Все. — Мужчина отдал ей флакон. Он уже наполовину зашел в воду, когда она пронзительно крикнула:
   — Куда ты! Вернись!
   Мужчина обернулся так, как будто она была чужой.
   — Ну что там еще?
   — Да ведь ты только что ел хот-доги и пил лимонад — тебе нельзя сейчас в воду, судороги сведут!
   Он усмехнулся:
   — Бабушкины сказки.
   — Все равно возвращайся на песок и подожди часок, понял? Не хватало только, чтобы ты утонул.
   — О Господи… — проворчал он.
   — Давай-давай — на берег. — Женщина снова улеглась на одеяле, и он послушно присоединился к ней — продолжая оглядываться на море.
   Три часа. Четыре.
   В десять минут пятого погода изменилась. Лежа на песке, женщина в черном купальнике заметила это, и у нее отлегло от сердца. С трех часов на небе стали появляться тучки. Теперь откуда-то из бухты неожиданно хлынул туман. Похолодало. Внезапно подул ветер. Небо на глазах затягивало серыми тучами.
   — Кажется, будет дождь, — сказала она.
   — Похоже, тебя это радует, — заметил мужчина. — Последний наш день, а ты радуешься тучам.
   — По радио передавали, — доверительно сообщила женщина, — что сегодня во второй половине дня — и завтра тоже — пройдут ливни. Может быть, нам уехать прямо сегодня?
   — Давай останемся — вдруг прояснится. Хочется хоть один денек покупаться, — сказал он. — До сегодняшнего дня я еще ни разу не заходил в воду.
   — Зато мы от души наговорились и наелись — незаметно как время и пролетело.
   — Угу, — ответил он, разглядывая свои ладони. Пушистыми длинными лентами на песок ложился туман.
   — Ой! — вскрикнула женщина. — Мне на нос упала капля! — Она глупо захихикала. Глаза ее снова молодо заблестели. Она почти ликовала. — Дождик-дождик, лей-лей!
   — Чему ты так радуешься? Вот чудачка…
   — Помоги-ка мне свернуть одеяла. Надо скорее бежать!
   Мужчина принялся медленно и задумчиво складывать одеяла.
   — Вот черт, даже напоследок не искупался. Пойду хотя бы слегка окунусь. — Он улыбнулся ей. — Я мигом!
   — Стой. — Она побледнела. — Еще простудишься, а мне потом за тобой ухаживать!
   — Ну хорошо, хорошо. — Он отвернулся от моря.
   Заморосило.
   Они шагали к отелю. Женщина шла впереди, что-то негромко напевая.
   — Постой-ка! — крикнул он.
   Женщина остановилась, не оборачиваясь. И услышала его голос — уже вдалеке.
   — Там кто-то в воде! — кричал мужчина. — Кто-то тонет!
   Она так и застыла на месте, с ужасом вслушиваясь в топот его ног.
   — Подожди меня! — кричал он. — Я сейчас! Там кто-то тонет! Кажется, это женщина!
   — Пусть ею занимаются спасатели! — крикнула в ответ она.
   — Никого нет! Уже поздно! — Он бежал к самой воде, к волнам, к морю.
   — Вернись! — вдруг в полный голос заверещала она. — Там никого нет! Прошу тебя, остановись!
   — Не бойся, я быстро! — отозвался он. — Человек тонет, слышишь?
   Туман сгустился, застучал дождь, в волнах разливалось белое сияние. Он бежал, а женщина в черном купальнике, теряя пляжные принадлежности, бежала за ним. Она что есть сил кричала, и из ее глаз лились слезы.
   — Вернись! — простирала к нему руки она.
   Он прыгнул прямо в хлынувшую на берег темную волну.
   Женщина в черном купальнике осталась ждать под дождем.
   …В шесть часов где-то за серыми тучами село солнце. Дождь мягко барабанил по волнам.
   Под водой двигалось белое свечение.
   На отмели призрачно белела пена, колыхались длинные, похожие на пряди волос зеленые водоросли. В плену прозрачной ряби, на самом дне, лежал мужчина.
   Хрупкие пузырьки пены назревали — и тут же лопались. Мозговые извилины кораллов шевелились и дрожали — словно в них роились какие-то свои мысли. Оказывается, мужчины такие слабые… Ломаются, словно куклы… Ни на что, ни на что они не годны… Всего лишь минута под водой — и вот им уже худо, их тошнит, они бьются, а затем вдруг затихают и лежат… Лежат тихо-тихо… Надо же. Стоило ли ждать столько дней?
   Что же с ним теперь делать? Вон — голова болтается, рот открыт, глаза не закрываются, кожа бледнеет. Проснись же, дуралей! Проснись!
   Его омывают волны.
   Он вяло покачивается, рот его широко открыт.
   Нет больше ни светящейся дымки, ни длинных зеленых прядей…
   Его отпустили. Волна вернула мужчину обратно на берег. К жене, которая ждала его под холодным дождем.
   Дождь поливал и поливал черную морскую гладь.
   И вдруг нависшее свинцовое небо прорезал пронзительный женский вопль. Его было слышно далеко вокруг.
   «Ну вот, — вяло шевельнулись в воде древние песчинки, — женщина есть женщина. Ей он теперь тоже не нужен!»
   В семь часов вечера дождь усилился. Стало темно и так холодно, что в отелях по всему побережью пришлось включить отопление…

Мотель вещей курицы

   The Inspired Chicken Motel 1969 год

   Переводчики: Л. Терехина, А. Молокин

   Это происходило во времена кризиса, в самый опустошительный его период в 1932 году. Мы направлялись на запад в бьюике 1928 года выпуска, и именно тогда моя мать, отец, брат Скип и я наткнулись на то, что мы впоследствии называли «Мотель Вещей Курицы».
   Как сказал отец, это был мотель прямо-таки из эпохи вдохновений. В этом мотеле жила одна необычная курица. Подобно тому, как какая-нибудь фанатичка мучительно корчится, пророчествуя о Боге, Времени и Вечности, пытаясь облечь свои открытия в слова, эта курица не могла удержаться от подобных же открытий и не записывать их на скорлупе снесенных ею яиц.
   Некоторые существа обладают одним умением, другие — другим. Но куры являют собой величайшую бессловесную и безмозглую тайну среди всех других тварей. Особенно куры, которые сочиняют и, движимые инстинктом, пишут красивым ровным почерком послания на скорлупе своих яиц, в то время как плод их конвульсивных усилий мирно спит.
   Той долгой осенью 1932 года, когда мы подкачивали шины, накидывали ремни безопасности, словно заблудившиеся члены ордена Подвязки, и мчались по Хайвэй-66, нам и в голову не приходило, что где-то впереди нас ждет этот мотель и такая удивительная курица.
   Кстати, в нашей семье царила атмосфера дружелюбного неуважения. Мы с братом считали, что все карты в наших руках и что мы понимаем в них, безусловно, больше, чем отец. Отец был уверен, что знает больше матери, а мать не сомневалась, что является мозговым центром всей нашей компании.
   Но это к лучшему.
   Я хочу сказать, что если в семье существует дружелюбное взаимное неуважение, то она, может быть, никогда и не распадется. При условии, конечно, что у такой семьи имеется объект для совместных нападок, который ее как бы подпитывает. Но как только такой объект исчезает, распадается и семья.
   Таким образом, мы ежедневно выползали из постелей, и у нас хватало терпения дождаться пережаренного бекона и недожаренной яичницы, чтобы услышать от кого-нибудь за столом очередную гадость. Что гренки слишком темные или светлые.