Брэдбери Рэй. Кошкина пижама (сборник)

   Когда Уолтеру надоело стоять так, он повернулся и пошел прочь.
   Уолтер шел не торопясь, позвякивая монетами в своей большой ладони и делая вид, будто ему наплевать. Звяканье прекратилось, когда Билл схватил его за плечи.
   – Что случилось, Уолт?
   – Этот тип все смотрел и смотрел на меня, вот и все.
   Билл повернул его обратно.
   – Давай! Мы получим эти чертовы хот-доги, или не знаю, что я сделаю!
   Уолтер отступил.
   – Я не хочу неприятностей.
   – Ладно. Черт. Я сам куплю хот-доги. Жди здесь.
   Билл подбежал к затененному прилавку и встал, облокотившись.
   Уолтер ясно видел и слышал все, что произошло в следующие десять секунд.
   Продавец хот-догов вскинул голову и бросил на Билла огненный взгляд.
   – Проклятье, черномазый, опять ты здесь! – закричал он.
   Наступило молчание.
   Билл еще больше склонился над прилавком, ожидая.
   Продавец хот-догов вдруг суетливо рассмеялся.
   – Черт бы меня побрал. Привет, Билл! От воды слепит… ты выглядел точно как… Что желаешь?
   Билл поймал продавца за локоть.
   – Что-то не пойму. Я ведь чернее его. Так что же ты лижешь мой зад?
   Лавочник не знал, что ответить.
   – Но, Билл, ты стоял против света…
   – А пошел ты!
   Билл вышел под яркие лучи солнца, побледневший под своим загаром, взял Уолтера за локоть и зашагал прочь.
   – Пошли, Уолт. Я не голоден.
   – Странно, – отозвался Уолтер. – Я тоже.
 
   Две недели закончились. Пришла осень. Два дня стоял холодный соленый туман, и Уолтер подумал было, что никогда больше не увидит Билла. Он бродил один вдоль набережной. Здесь было так тихо. Смолкли гудки. Деревянная обшивка последней из оставшихся палаток с хотдогами была сорвана и наспех прибита гвоздями, а по серому песку остывающего пляжа носился буйный одинокий ветер.
   Во вторник на короткий миг выглянуло солнце, и, конечно, появился Билл, одиноко раскинулся на пустынном пляже.
   – Думаю, это последний раз, что я пришел сюда, – сказал он, когда Уолт присел рядом. – Так что мы больше не увидимся.
   – Едешь в Чикаго?
   – Да. Все равно здесь уже нет солнца; во всяком случае, такого солнца, как я люблю. Так что лучше двигать на восток.
   – Пожалуй, ты прав, – поддержал Уолтер.
   – Мы неплохо провели эти две недели, – сказал Билл.
   Уолтер кивнул.
   – Мы отлично провели эти две недели.
   – И я неплохо загорел.
   – Очень неплохо.
   – Правда, загар уже начинает сходить, – с сожалением продолжал Билл. – Жаль, что нет времени загореть так, чтоб держалось.
   Он заглянул через плечо на свою спину и, согнув руки в локтях, пальцами стал проводить какие-то хватательные манипуляции.
   – Смотри, Уолт, эта чертова кожа уже слезает, да к тому же чешется. Тебя не затруднит немного посдирать ее с меня?
   – Не затруднит, – ответил Уолтер. – Повернись.
   Билл молча повернулся, и Уолтер, с сияющими глазами, протянул руку и осторожно оторвал полоску кожи.
   Кусочек за кусочком, чешуйка за чешуйкой, полоска за полоской он снимал темную кожу с мускулистой спины Билла, с его крепких плеч, шеи и позвоночника, обнажая бело-розовую подстежку.
   Когда он закончил, Билл выглядел раздетым, одиноким и жалким, и Уолтер понял: он что-то сотворил с Биллом, но Билл принимает это философски, совершенно не беспокоясь, и тогда – впервые за все лето! – в голове Уолтера сверкнула яркая вспышка.
   Он сотворил с Биллом нечто, что было правильно и естественно, чего нельзя избежать, от чего нельзя уклониться: так есть и так должно быть. Билл все лето ждал этого и думал, будто что-то обрел, но на самом деле этого не было. Ему лишь казалось, что оно есть.
   Ветер унес прочь обрывки кожи.
   – Ради этого ты пролежал здесь весь июль и август, – медленно проговорил Уолтер. Он выпустил из пальцев кусочек кожицы. – И все исчезло. А я терпел всю свою жизнь, и вот оно тоже уходит.
   Он гордо повернулся спиной к Биллу и то ли с грустью, то ли с облегчением, но спокойно, сказал:
   – А теперь попробуй-ка содрать ее с меня!

Остров
⁽¹⁹⁵²⁾

   Зимняя ночь белыми клочьями носилась за освещенными окнами. Снежная вереница то выступала размеренным шагом, то взвивалась и закручивалась вихрем. Но непрестанно сыпала и ложилась белая крупа, бесконечно заполняя тишиной глубокую бездну.
   Дом был заперт, заткнуты все щели, все окна, все двери и створы. В каждой комнате мягко светили лампы. Задержав дыхание, дом погрузился в теплую дрему. Вздыхали батареи. Тихо жужжал холодильник. В библиотеке, под зеленым, цвета лайма, абажуром керосиновой лампы, двигалась белая рука, скрипело перо, лицо склонилось над чернилами, высыхающими на этом искусственно-летнем воздухе.
   На верхнем этаже в кровати лежала старая женщина и читала. Напротив, через гостиную, ее дочь раскладывала белье в гардеробной. Еще выше, в мансарде, ее сын, лет двадцати пяти, изящно стучал на пишущей машинке и бросал очередной комок бумаги в растушую на ковре кучу.
   Внизу кухарка закончила мыть винные бокалы после ужина, с мелодичным звоном убрала их на полки, вытерла руки, поправила волосы и протянула руку к выключателю.
   И в этот самый момент все пятеро обитателей заснеженного ночного дома услышали необычный звук.
   Звук разбивающегося окна.
   Он напоминал треск лунно-белого льда на полночном пруду.
   Старая женщина села в своей кровати. Ее младшая дочь перестала раскладывать белье. Сын, собиравшийся было скомкать отпечатанную страницу, застыл, сжимая в кулаке бумагу.
   Вторая дочь, в библиотеке, затаила дыхание, дав темным чернилам с почти различимым шипением беспрепятственно высохнуть на полпути к странице.
   Кухарка остановилась, держа руку на выключателе.
   Ни звука.
   Тишина.
   Только шелест холодного ветра, залетевшего в какое-то дальнее разбитое окно и гуляющего по комнатам.
   Все головы, каждая в своей комнате, повернулись, посмотрели сперва на едва заметное шевеление коврового ворса, ласкаемого дыханием ветра, проскользнувшего под каждую дверь. Потом их взгляды метнулись к медным ручкам дверей.
   Каждая дверь имела свою оборону, у каждой была система защиты – щеколда, цепочка, засовы, ключи. Мать за те годы, когда ее странности развивались, раскручиваясь как юла, пока не дошли до полного абсурда, носилась с этими дверями так, будто каждая из них была драгоценным, удивительным и новым живым существом.
   Пока болезнь бесцеремонно не уложила ее в постель, она годами твердила всем, что боится всякой комнаты, которая не может мгновенно превратиться в крепость! Дом, где жили женщины (сын Роберт редко спускался со своей верхотуры), требовал средств быстрой защиты от слепой алчности, зависти и насилия этого мира, чья лихорадочная похоть лишь немного умерялась зимой.
   Такова была ее теория.
   – На что нам столько замков! – возмущалась Элис много лет назад.
   – Настанет день, – отвечала ей мать, – и ты возблагодаришь Бога за один-единственный крепкий замок.
   – Но грабителю, – говорила Элис, – достаточно всего лишь разбить окно, открыть эти глупые замки и…
   – Разбить окно! И тем самым предупредить нас? Чепуха!
   – Все было бы гораздо проще, если бы мы попросту держали деньги в банке.
   – Опять чепуха! В двадцать девятом я хорошо узнала, что значит отнять у бедняка последнюю монету! У меня пистолет под подушкой, а деньги под кроватью! Я сама – Первый национальный банк Оук-Грин-Айленда!
   – Банк с капиталом в сорок тысяч долларов?
   – Замолчи! Почему бы тебе не выйти на улицу и не покричать об этом на всех углах? Кроме того, злодеи могут прийти не только за деньгами. А за тобой, за Мэделин… за мной!
   – Мама, мама! Мы же старые девы, будем смотреть правде в глаза.
   – Мы женщины, не забывай, женщины. А где остальные пистолеты?
   – По одному в каждой комнате, мама.
   И вот так, из года в год, вся эта домашняя артиллерия заряжалась и приводилась в боевую готовность, люки задраивались и отдраивались в зависимости от времени года. Вверх и вниз по проводам бежал сигнал внутреннего телефона, работающего от батарей. Дочери, хотя и не без улыбки, согласились на установку этих телефонов: по крайней мере, это избавит от необходимости кричать с этажа на этаж.
   – А почему бы одновременно, – предложила Элис, – не обрезать внешний телефон? Вот уже давно никто из города из-за озера не звонил ни мне, ни Мэделин.
   – К черту этот телефон! – подхватила Мэделин. – Каждый месяц он стоит нам кучу денег! Ну кому мы можем туда звонить?
   – Мужланы, – отозвался Роберт, направляясь на свой чердак. – Все они мужланы.
   И вот сейчас, глубокой зимней ночью, послышался один-единственный, одинокий звук. Звук разбивающегося оконного стекла, словно тонкий звон лопнувшего винного бокала, словно пробуждение от долгого и уютного зимнего сна.
   Все пятеро обитателей этого дома-острова превратились в белые статуи.
   Если бы кто-то заглянул в окна каждой комнаты, он бы подумал, что это музей восковых фигур. Каждый его обитатель, застывший от ужаса, был представлен в последнее мгновение работы мысли: когда пришло осознание. В каждом из остекленевших глаз виднелась та же самая искра, которая мелькает и навсегда запечатлевается в памяти, когда на залитой солнцем поляне застывший в испуге олень медленно поворачивает голову, чтобы заглянуть в длинное, холодное дуло стального ружья.
   Внимание каждого из пятерых было приковано к двери.
   Каждый увидел, что от этой ожидающей, готовой замкнуться двери его кровать или кресло отделяет целый континент. Расстояние, незначительное для тела. Но психологически непреодолимое для разума. А вдруг, пока они будут делать этот бросок, этот длинный бросок, чтобы задвинуть засовы, повернуть ключи, нечто из холла прыжком преодолеет такое же расстояние и вломится в еще не запертую дверь?!
   Эта мысль пронеслась в каждой голове со скоростью машинки для стрижки волос. Она пригвоздила их к месту. И не отпускала.
   За ней пришла другая, успокаивающая мысль.
   Ничего страшного, говорила она. Ветер разбил окно. Какая-нибудь ветка упала, конечно! Или снежок, брошенный каким-нибудь маленьким зимним шалунишкой, неслышно подкравшимся в ночи и неведомо куда направляющимся…
 
   Все пятеро обитателей дома одновременно встали.
   Коридоры сотрясались от ветра. Бледность хлопьями оседала на лицах семейства, засыпала снегом их воспаленные глаза. Все уже приготовились было схватиться за ручки своих дверей, распахнуть их, выглянуть наружу и крикнуть: «Это всего лишь упавшая ветка дерева, да!» – но тут послышался еще один звук.
   Лязг металла.
   А потом где-то, словно неумолимое лезвие огромной гильотины, начала подниматься рама окна.
   Она ползла в своих проржавевших пазах. Она раззявила свой огромный рот, впуская в дом зимний холод.
   Все двери в доме заколотились и заныли всеми своими петлями и порогами.
   Порыв ветра задул лампы в каждой комнате.
   – Никакого электричества! – когда-то, много лет назад, заявила мать. – Никаких подачек от города! Наш козырь – самодостаточность! Ничего не давать, ничего не брать.
   Ее голос, затихая, канул в прошлое.
   Не успели масляные лампы потухнуть, как в каждой комнате ярче, чем дрова в камине, вспыхнул и разгорелся страх.
   Элис чувствовала, как он призрачным светом пылает на ее щеках. При свете этого ужаса, горевшего на ее челе, она могла бы читать книги.
   По всей видимости, оставалось только одно.
   Четверо людей, все вместе, каждый в своей комнате, одинаково бросились к своим дверям и начали ковыряться в замках, задвигать щеколды, накидывать цепочки, поворачивать ключи!
   – Я в безопасности! – кричали они. – Я заперся, я в безопасности!
   Так поступили все, кроме одного человека – кухарки. Она проводила в этом варварском доме каждый день лишь несколько часов, дикие страхи и паника матери ее не касались. Жизнь в городе за широким травяным рвом, забором и стеной с годами сделала ее практичной, и она размышляла всего мгновение. После чего совершила то, что должно было быть жестом спасения, но стало жестом отчаяния.
   Рванув на себя дверь кухни, она распахнула ее и кинулась в большую гостиную при входе. Откуда-то издалека во тьме дул ветер, словно из ледяной глотки дракона.
   «Сейчас выйдут остальные!» – подумала она.
   Она быстро выкрикнула их имена:
   – Мисс Мэделин, мисс Элис, миссис Бентон, мистер Роберт!
   Затем, повернувшись, она бросилась через холл, в сторону завывающей тьмы открытого окна.
   – Мисс Мэделин!
   Мэделин, как Христос пригвожденная к двери своей гардеробной, еще раз повернула ключ в замке.
   – Мисс Элис!
   В библиотеке, где бледные листы бумаги плясали в темноте, как пьяные мотыльки, Элис отпрянула от своей запертой двери, нашарила спички и зажгла керосинку. В голове у нее стучало, будто внутри билось живое сердце, выдавливая глаза из орбит, не давая сомкнуться задыхающимся губам, закладывая уши, так что ничего не было слышно, кроме дикой пульсации и глухого, всасывающего дыхания.
   – Миссис Бентон!
   Старуха беспокойно заерзала на своей кровати, провела руками по лицу, стараясь придать его растаявшей плоти наиболее подходящее сейчас выражение потрясения. Затем ее пальцы простерлись в сторону незапертой двери.
   – Идиоты! Чертовы идиоты! Кто-нибудь, заприте мою дверь! Элис, Роберт, Мэделин!
   – Элис, Роберт, Мэделин! – эхом разносилось по темным коридорам.
   – Мистер Роберт! – призывал его спуститься с чердака дрожащий голос кухарки.
   Затем каждый из них по отдельности услышал ее крик. Один испуганный и осуждающий вскрик.
   А затем – мягкий звук падающего на крышу снега.
   Они все застыли на месте, осознавая, что значит это молчание. Они ждали какого-нибудь нового звука.
   Кто-то, ступая неслышно, как в ночном кошмаре, будто босиком, медленно бродил по коридорам. Они чувствовали, как какая-то масса движется по дому, появляясь то тут, то там, то где-то вдалеке.
   На дальнем столе библиотеки стояли два телефонных аппарата. Элис схватила один из них, задребезжала рычажком и прокричала:
   – Барышня! Полицию!
   Но тут она вспомнила: «Теперь никто больше не позвонит ни мне, ни Мэделин. Скажите в компании “Белл”, чтобы сняли наш телефон. Мы никого не знаем в городе».
   «Будь практичной, – сказала тогда мать. – Оставь аппарат здесь, на случай, если мы когда-нибудь решим снова подключиться».
   – Барышня!
   Она бросила трубку и удивленно уставилась на нее, словно это было какое-то упрямое животное, которое она попросила исполнить простейший трюк. Она перевела взгляд на окно. Открой его, высунься наружу, кричи! Ах, ведь соседи-то сидят по домам в тепле, в своем отдельном далеком мирке, и к тому же завывает ветер, а вокруг – зима, ночь. Все равно что кричать на погосте.
   – Роберт, Элис, Мэделин, Роберт, Элис, Мэделин!
   Это мать кричит, вот тупица.
   – Заприте мою дверь! Роберт, Элис, Мэделин!
   «Я слышу, – думала Элис. – Мы все слышим. И он тоже ее услышит».
   Она схватила второй телефон и трижды резко нажала на кнопку.
   – Мэделин, Элис, Роберт! – разносился по коридорам голос матери.
   – Мама! – закричала Элис в трубку. – Не кричи, не сообщай ему, где ты находишься, не сообщай ему о том, чего он не знает!
   Элис снова застучала по кнопке.
   – Роберт, Элис, Мэделин!
   – Возьми трубку, мама, пожалуйста, возьми…
   Клик.
   – Алло, барышня, – раздался хриплый крик матери. – Спасите меня! Заприте дверь!
   – Мама, это Элис! Тише, я тебя слышу!
   – О господи! Элис, господи, дверь! Я не могу встать с постели! Как глупо, ужасно, столько замков – и я не могу до них добраться!
   – Погаси лампу!
   – Помоги мне, Элис!
   – Я помогаю! Послушай! Найди свой пистолет. Выключи свет. Спрячься под кроватью! Давай же!
   – О господи! Элис, приди, запри мою дверь!
   – Мама, послушай!
   – Элис, Элис! – послышался голос Мэделин. – Что происходит? Мне страшно!
   И еще один голос:
   – Элис!
   – Роберт!
   Они все кричали, едва ли не визжали.
   – Нет, – сказала Элис. – Замолчите, все замолчите! Пока не поздно. Все до единого. Слышите? Возьмите свои пистолеты, откройте двери, выйдите в коридор. Мы все, все вместе против него одного. Понятно?
   Роберт зарыдал.
   Мэделин скорбно застонала.
   – Элис, Мэделин, дети, спасите вашу мамочку!
   – Мама, заткнись! – приказала Элис и монотонно повторила: – Откройте двери. Все разом. Мы можем это сделать! Сейчас!
   – Он убьет меня! – кричала Мэделин.
   – Нет, нет, – вторил ей Роберт. – Это бесполезно, бесполезно!
   – Дверь, моя дверь… не заперта, – плакала мать.
   – Послушайте, все!
   – Моя дверь! – причитала мать. – О боже! Она открывается!
   Из коридора донесся вопль, и тот же вопль раздался в телефоне.
   Остальные ошеломленно смотрели на трубки в своих пальцах, ощущавших лишь биение их сердец.
   Выше этажом хлопнула дверь.
   Крик оборвался.
   – Мама!
   «Если б она не кричала, – думала Элис. – Если б она не выдала себя».
   – Мэделин, Роберт! Пистолеты! Я считаю до пяти, и мы все разом выскакиваем! Раз, два, три…
   Роберт застонал.
   – Роберт!
   Он упал на пол, сжимая в руке телефонную трубку. Его дверь по-прежнему была заперта. Его сердце остановилось.
   – Роберт! – надрывалась трубка в его руке.
   Он лежал неподвижно.
   – Он у моей двери! – где-то наверху в заснеженном доме сказала Мэделин.
   – Стреляй через дверь! Стреляй!
   – Меня он не получит, нет, он до меня не доберется!
   – Мэделин, послушай! Стреляй через дверь!
   – Он копается в замке, он сейчас войдет!
   – Мэделин!
   Раздался выстрел.
   Один-единственный выстрел.
   Элис стояла одна в библиотеке, глядя на холодную трубку телефона в своей руке. В трубке царило гробовое молчание.
   Внезапно наверху, за дверью, в холле она увидела в темноте этого незнакомца, который, улыбаясь, тихо скребся в дверную филенку.
   Выстрел!
   Незнакомец во тьме удивленно посмотрел вниз. Из-под закрытой двери медленно потекла тоненькая струйка крови. Кровь текла так спокойно, такой тонкой, блестящей струйкой. Все это Элис видела. И все это она знала: она слышала, как наверху, в темном холле, что-то движется, словно кто-то ходит от одной двери к другой, пробуя открыть двери и находя за ними лишь тишину.
   – Мэделин, – в оцепенении произнесла она в трубку. – Роберт! – тщетно выкрикивала она их имена. – Мама!
   Она закрыла глаза. «Почему вы меня не послушали? Если бы мы все сразу… выбежали…»
   Тишина.
   Снег, тихо кружась, сыпал, как из рога изобилия, щедро укрывая лужайку безмолвными сугробами. Элис осталась совсем одна.
   Покачиваясь, она подошла к окну, открыла щеколду, с трудом подняла раму, откинула крючок ставней и распахнула их. Затем, перекинув ногу через подоконник, она уселась между теплым молчаливым уютом дома и заснеженной ночью. Она долго сидела так, неотрывно глядя на запертую дверь библиотеки. Медная ручка единожды повернулась.
   Элис завороженно смотрела, как она поворачивается. Будто блестящий глаз, глядящий на нее в упор.
   Ей даже захотелось подойти к двери, отпереть замок и, приветливо кивнув, поманить рукой из мрака эту ужасную тень, чтобы посмотреть в лицо тому, кто одним легким ударом развеял в прах эту островную крепость. Элис обнаружила, что ее рука все еще сжимает пистолет, она подняла его и, дрожа, направила на дверь.
   Медная ручка поворачивалась вправо-влево. За дверью слышалось тяжелое дыхание тьмы. Вправо-влево. С невидимой улыбкой.
   Закрыв глаза, Элис трижды нажала на курок!
   Когда глаза ее открылись, она увидела, что все выстрелы прошли мимо. Одна пуля попала в стену, другая в нижнюю часть двери, третья – в верхнюю. Какое-то мгновение Элис удивленно смотрела на свою неуклюжую руку, а затем отшвырнула пистолет.
   Дверная ручка дергалась туда-сюда. Это было последнее, что увидела Элис. Блестящая дверная ручка, сверкающая, как глаз.
   Перегнувшись через подоконник, она упала в снег.
 
   Вернувшись несколько часов спустя вместе с полицейскими, она увидела на снегу следы своих ног, убегавших от тишины.
   Она, шериф и его люди стояли под оголенными деревьями, вглядываясь в дом.
   Казалось, в нем опять тепло и уютно, он снова был ярко освещен: сияющий и приветливый мирок посреди унылого пейзажа. Входная дверь была широко распахнута навстречу вьюгам.
   – Господи, – сказал шериф. – Похоже, он вот так запросто открыл входную дверь и ушел, черт возьми, не заботясь, что кто-то может его увидеть! Надо же, вот это выдержка!
   Элис шевельнулась. Тысячи белых мотыльков спорхнули с ее глаз. Она заморгала, а затем ее взгляд изумленно остановился. И тут у нее в горле, сперва тихий, медленно нарастая, затрепетал какой-то звук.
   Она разразилась хохотом, перешедшим в задушенное рыдание.
   – Смотрите! – вскричала она. – Только посмотрите!
   Они посмотрели и увидели вторую, тянувшуюся от ступеней крыльца, цепочку следов, которые четко отпечатались на снежном белом бархате. Можно было видеть, как эти следы размеренно и даже как-то безмятежно пересекли двор перед домом и, уверенно и глубоко вдавливаясь в снег, направились дальше, скрывшись в холодной ночи и заснеженном городе.
   – Его следы!
   Элис наклонилась и вытянула руку, чтобы измерить их. Измерив, попыталась накрыть их, ткнув в снег ладонь с негнущимися пальцами. И расплакалась.
   – Его следы! Господи, какой маленький человечек! Вы видите, какого они размера, видите? Господи, какой маленький человечек!
   И в тот момент, когда она, встав на четвереньки, рыдая, припала к земле, снег, ветер и ночь сжалились над ней. Прямо на ее глазах падавший вокруг снег начал заметать эти следы, сглаживая, заполняя и стирая их до тех пор, пока наконец не оставил ни намека, ни воспоминания о том, какие они крошечные.
   И тогда – только тогда – она перестала плакать.

Как-то перед рассветом
⁽¹⁹⁵⁰⁾

   Глубокой ночью слышался плач, может даже истерика, потом горячие рыдания, а когда они немного утихали, перейдя во всхлипывание, я слышал сквозь стену мужской голос.
   – Ничего, ничего, – говорил он, – ничего, ничего.
   Я ложился на спину в своей ночной постели, слушал и терялся в догадках, а календарь на стене показывал август 2002 года. А этот человек и его жена – оба молодые, около тридцати, светловолосые и голубоглазые, со свежими лицами, если не считать глубоких скорбных складок у губ, – только недавно поселились в меблированных комнатах, где я обитал, работая сторожем в городской библиотеке.
   И каждую ночь, каждую ночь за моей стеной повторялось одно и то же: она плакала, а он успокаивал ее своим мягким голосом. Я вслушивался, стараясь понять, отчего она плачет, но мне это никак не удавалось. Не потому, что он что-то сказал – в этом я был уверен, – и не потому, что он что-то сделал. Вообще-то, я почти не сомневался, что это начиналось просто так, поздно ночью, около двух часов. Она просыпалась, предполагал я, и тут до меня доносился первый испуганный вопль, а затем долгие рыдания. Они сводили меня с ума. Хоть я и стар, но не выношу, когда плачет женщина.
   Я помню тот первый августовский вечер, когда месяц назад они приехали сюда, в этот глухой городишко в Иллинойсе, где в домах не зажигают свет, а все сидят на верандах, полизывая эскимо. Помню, как я прошел через кухню на нижнем этаже и остановился в окружении древних запахов готовящейся еды, слушая, как собака, которую я не видел, лакает воду из миски под плитой – ночные звуки капающей пещеры. А потом я прошел дальше, в темноту гостиной, где мистер Фиске, домовладелец, с распаленным от напряжения лицом яростно тряс кондиционер, который, скотина такая, никак не хотел работать. Наконец он вышел в душную ночь на комариную веранду – для комаров только и построенную, как утверждал мистер Фиске, но все равно туда выходил.
   Я тоже вышел на веранду, сел и развернул сигару, чтобы отгонять комаров, а вокруг уже сидели бабушка Фиске, Элис Фиске, Генри Фиске, Джозеф Фиске, Билл Фиске и еще шестеро других квартирантов и постояльцев, и все разворачивали эскимо на палочках.
   В этот самый момент, будто выскочив из-под темной, влажной травы у подножия ведущей на веранду лестницы, появился этот человек со своей женой, и они уставились на нас, словно зрители в цирке летней ночи. У них не было багажа. Я навсегда это запомнил: у них не было багажа. И одежда, казалось, была им не по размеру.
   – Есть ли здесь еда и ночлег? – нерешительно спросил мужчина.
   Все вздрогнули от неожиданности. Наверное, я был единственным, кто заметил их первым. Затем миссис Фиске улыбнулась, поднялась со своего плетеного кресла и вышла вперед.
   – Да, у нас есть комнаты.
   – Сколько денег это стоит? – спросил человек из жаркой темноты.
   – Двадцать долларов в день с едой.
   Они как будто не поняли и переглянулись между собой.
   – Двадцать долларов, – повторила бабушка.
   – Мы остаемся здесь, – сказал мужчина.
   – Не хотите ли прежде взглянуть? – спросила миссис Фиске.
   Они поднялись на веранду, беспрестанно оглядываясь, словно кто-то за ними гнался.
   Это была первая ночь, когда я услышал плач.
 
   Завтрак подавали каждое утро, в полвосьмого: большие горы оладьев, огромные кувшины с сиропами, целые острова сливочного масла, тосты, множество кружек с кофе и кукурузные хлопья по желанию. Я как раз расправлялся со своими хлопьями, когда новоприбывшая чета медленным шагом спустилась с лестницы. Они не сразу вошли в столовую – у меня возникло ощущение, что они просто осматривают все вокруг. Поскольку миссис Фиске была занята, я подошел к ним, чтобы пригласить к завтраку: они оба, муж и жена, стояли как вкопанные и просто смотрели в окно, смотрели и смотрели на зеленую траву, на огромные вязы и голубое небо. Как будто никогда этого не видели.