– Неважно. У меня на личном счету есть двести долларов. Я заплачу. Только, ради всего святого, поехали домой!
– Ну что ты – завтра утречком выглянет солнце, и ты сразу почувствуешь себя лучше… Это все потому, что нет солнца.
– Солнца нет, и ветер поднялся… – прошептала Мари, закрыв глаза и прислушиваясь. – Завывает, как в пустыне. Непонятная страна эта Мексика. Или джунгли тебе – или пустыня. И кругом разбросаны крохотные городки вроде этого, где фонарей раз-два и обчелся…
– Между прочим, довольно большая страна.
– Неужели местные жители никогда не ощущают себя одинокими в этой пустыне?
– Думаю, они привыкли.
– И не боятся?
– Чего им бояться – у них есть вера, религия.
– Мне бы такую веру.
– Знаешь, если бы у тебя появилась вера, ты бы очень быстро разучилась думать, – сказал Джозеф. – Если отдаться целиком какой-то одной идее, то в голове просто не останется места для чего-то другого.
– Вчера, – тихо произнесла Мари, – мне только того и хотелось. Я рада была бы ни о чем не думать и целиком отдаться какой-нибудь идее, которая спасла бы меня от страха.
– Господи, какого еще страха? О каком страхе ты говоришь? – пожал плечами Джозеф.
– Если бы у меня была вера, – проговорила Мари, не обращая внимания на его слова, – то я бы знала, как себя приободрить. Я просто не умею выводить себя из этого дурацкого состояния…
– Боже… – пробормотал себе под нос Джозеф и рывком сел.
– Я всегда была верующей, – сказала Мари.
– Баптисткой.
– Нет. Тогда мне было лет двенадцать. Я перестала верить – потом.
– Ты никогда мне не рассказывала.
– Да нет же – ты знаешь…
– Какая еще вера? Гипсовые святые в ризнице? Или нет – какой-то специальный, собственный святой, к которому ты обращала свои молитвы, да?
– Да.
– И что же – он отвечал на них?
– Ну, немного. Один раз. А потом – нет. Ни разу больше. За долгие годы – ни разу. Но я все равно продолжаю молиться.
– Что же это за святой?
– Святой Иосиф.
– Значит, святой Иосиф. – Он встал и с оглушительным бульканьем налил себе воды из стеклянного графина. – Проще говоря, Джозеф, да?
– Это совпадение, – сказала Мари.
Некоторое время они в упор смотрели друг на друга. Затем Джозеф отвернулся.
– Надо же – гипсовые святые… – проговорил он, отхлебывая воду.
– Джозеф! – прозвучал голос Мари в повисшей тишине.
– Что?
– Возьми меня за руку, пожалуйста.
– Ох уж эти женщины… – вздохнул Джозеф, после чего подошел и взял жену за руку.
Через минуту она вдруг выдернула у него руку и спрятала ее под одеяло. Рука Джозефа так и осталась в воздухе, пустая. Мари закрыла глаза и сказала дрожащим голосом:
– Надо же… Это вовсе не так здорово, как я себе представляла. На самом деле, когда я проделывала это в уме, было даже гораздо приятнее.
– Господи… – только и сказал Джозеф. Затем встал и направился в ванную.
Мари выключила свет. Теперь лишь тоненькая желтая полоска светилась под дверью ванной. Мари вновь прислушалась к своему сердцу. Оно стучало ужасно быстро – не меньше ста пятидесяти ударов в минуту. И вновь изнутри ее тела исходил какой-то отвратительный дребезжащий гул, как будто во всех костях завелись трупные мухи – и теперь жужжат, жужжат, жужжат… Она пыталась смотреть перед собой, но глаза ее будто перевернулись внутрь и видели только сердце. Сердце, которое разрывалось на части в грудной клетке.
В ванной шумела вода. Мари слышала, как муж чистит зубы.
– Джозеф!
– Да, – отозвался он из-за закрытой двери.
– Пойди сюда.
– Что тебе нужно?
– Я хочу, чтобы ты обещал мне кое-что. Пожалуйста, прошу тебя…
– Но что?
– Сначала открой.
– Я спрашиваю – что? Что именно? – раздался голос из-за закрытой двери.
– Обещай мне… – начала Мари и запнулась.
– Ну что, что тебе обещать? – спросил Джозеф, прервав затянувшуюся паузу.
– Обещай мне… – снова начала Мари и снова замолчала.
На этот раз муж ничего не сказал. Мари обнаружила, что ее сердце стучит в унисон с часами. Где-то за окном скрипнул фонарь.
– Обещай мне, если что-нибудь… случится… – услышала она свой голос – такой глухой и далекий, будто она стояла в миле отсюда, – если что-нибудь случится со мной, то ты не дашь похоронить меня на этом кладбище, рядом с этими мерзкими катакомбами!
– Ну, не глупи, – отозвался Джозеф из-за двери.
– Ты обещаешь? – переспросила Мари, глядя расширенными глазами в темноту.
– Зачем ты заставляешь меня обещать всякие глупости!
– Обещай, пожалуйста, обещай… Ты обещаешь?
– Утром ты поправишься, дорогая, – продолжал твердить он.
– Все равно обещай – иначе я не усну. Я смогу заснуть, только если ты скажешь, что никогда не оставишь меня там. Я не хочу, не хочу стоять там…
– Ну честное слово! – воскликнул Джозеф, теряя терпение.
– Пожалуйста… – умоляла Мари.
– Ну почему я должен обещать тебе такие вещи, почему? – всплеснул он руками. – Завтра тебе будет лучше. И вообще… Лучше представь, как бы ты замечательно смотрелась в этих катакомбах – где-нибудь между мистером Гримасоу и мистером Разиньротом, а? – Джозеф заразительно рассмеялся. – Вставили бы тебе в волосы бугенвиллею…
Мари молча лежала в темноте.
– Ну разве не здорово? – спросил он сквозь смех из-за двери.
Она ничего не ответила.
– Как ты думаешь? – переспросил он.
Внизу на площади послышались чьи-то тихие шаги – и удалились.
– Эй! – позвал он, продолжая чистить зубы.
Мари лежала, вперив глаза в потолок, и грудь ее часто-часто вздымалась – и все чаще и чаще воздух вырывался из ее ноздрей, а в уголке рта показалась тоненькая струйка крови. Глаза ее были широко распахнуты, руки неистово терзали края простыни.
– Эй! – снова окликнул он из-за двери.
Мари не ответила.
– Господи… – бормотал себе под нос Джозеф. – Да точно тебе говорю. – Он влез головой под струю и начал полоскать рот. – Уже завтра утром…
Со стороны ее кровати не доносилось ни звука.
– Странные все-таки существа эти женщины, – сказал Джозеф, обращаясь к своему отражению в зеркале.
Мари все лежала на кровати.
– Точно тебе говорю, – продолжал бубнить он, с бульканьем полоща горло антисептиком, затем громко сплюнул в раковину. – Завтра утром ты встанешь и побежишь…
Ни слова в ответ.
– Скоро они закончат чинить автомобиль.
Ни слова.
– Ты погоди, утро вечера мудренее. – Джозеф открутил крышечку и стал протирать лицо освежителем. – Думаю, закончат чинить уже завтра. Ну в крайнем случае – послезавтра. Ты ведь не против провести здесь еще одну ночь?
Мари ничего не отвечала.
– Не против? – переспросил он.
Никакого ответа.
Полоска света под дверью расширилась.
– Мари!
Он открыл дверь.
– Спишь?
Она лежала, глядя перед собой расширенными глазами, грудь ее тяжело вздымалась.
– Ну, значит, спишь, – заключил он. – Спокойной ночи, дорогая.
Джозеф лег в кровать.
– Устала, наверное.
Она не ответила.
– Устала… – повторил он.
За окном ветер качал фонари. Комната была темной и длинной, как туннель. Через минуту Джозеф уже дремал.
А Мари все так же лежала с открытыми глазами, и грудь ее то поднималась, то опускалась, и на руке тикали часы…
В такую погоду было здорово ехать через тропик Рака. Сверкающий автомобиль мягко подпрыгивал на ухабах, петлял между сопками, с ревом вписывался в крутые повороты, оставляя за собой легкое облачко дыма и все больше приближаясь к Соединенным Штатам. В машине сидел Джозеф – как всегда свежий, румяный и в панаме. На коленях у него уютно свернулся неизменный фотоаппарат – он не расставался с ним даже за рулем. К лацкану желтого пиджака была пришпилена черная шелковая ленточка.
Оглядывая проносящийся пейзаж, Джозеф рассеянно взмахнул рукой, словно обращался к попутчику… но осекся. Тут же его губы тронула глуповатая улыбка – он снова отвернулся к окну и принялся мычать себе под нос какой-то мотив. В то время правая его рука тихонько подкрадывалась к соседнему сиденью…
Оно было пусто.
Пристальная покерная фишка работы А. Матисса
– Ну что ты – завтра утречком выглянет солнце, и ты сразу почувствуешь себя лучше… Это все потому, что нет солнца.
– Солнца нет, и ветер поднялся… – прошептала Мари, закрыв глаза и прислушиваясь. – Завывает, как в пустыне. Непонятная страна эта Мексика. Или джунгли тебе – или пустыня. И кругом разбросаны крохотные городки вроде этого, где фонарей раз-два и обчелся…
– Между прочим, довольно большая страна.
– Неужели местные жители никогда не ощущают себя одинокими в этой пустыне?
– Думаю, они привыкли.
– И не боятся?
– Чего им бояться – у них есть вера, религия.
– Мне бы такую веру.
– Знаешь, если бы у тебя появилась вера, ты бы очень быстро разучилась думать, – сказал Джозеф. – Если отдаться целиком какой-то одной идее, то в голове просто не останется места для чего-то другого.
– Вчера, – тихо произнесла Мари, – мне только того и хотелось. Я рада была бы ни о чем не думать и целиком отдаться какой-нибудь идее, которая спасла бы меня от страха.
– Господи, какого еще страха? О каком страхе ты говоришь? – пожал плечами Джозеф.
– Если бы у меня была вера, – проговорила Мари, не обращая внимания на его слова, – то я бы знала, как себя приободрить. Я просто не умею выводить себя из этого дурацкого состояния…
– Боже… – пробормотал себе под нос Джозеф и рывком сел.
– Я всегда была верующей, – сказала Мари.
– Баптисткой.
– Нет. Тогда мне было лет двенадцать. Я перестала верить – потом.
– Ты никогда мне не рассказывала.
– Да нет же – ты знаешь…
– Какая еще вера? Гипсовые святые в ризнице? Или нет – какой-то специальный, собственный святой, к которому ты обращала свои молитвы, да?
– Да.
– И что же – он отвечал на них?
– Ну, немного. Один раз. А потом – нет. Ни разу больше. За долгие годы – ни разу. Но я все равно продолжаю молиться.
– Что же это за святой?
– Святой Иосиф.
– Значит, святой Иосиф. – Он встал и с оглушительным бульканьем налил себе воды из стеклянного графина. – Проще говоря, Джозеф, да?
– Это совпадение, – сказала Мари.
Некоторое время они в упор смотрели друг на друга. Затем Джозеф отвернулся.
– Надо же – гипсовые святые… – проговорил он, отхлебывая воду.
– Джозеф! – прозвучал голос Мари в повисшей тишине.
– Что?
– Возьми меня за руку, пожалуйста.
– Ох уж эти женщины… – вздохнул Джозеф, после чего подошел и взял жену за руку.
Через минуту она вдруг выдернула у него руку и спрятала ее под одеяло. Рука Джозефа так и осталась в воздухе, пустая. Мари закрыла глаза и сказала дрожащим голосом:
– Надо же… Это вовсе не так здорово, как я себе представляла. На самом деле, когда я проделывала это в уме, было даже гораздо приятнее.
– Господи… – только и сказал Джозеф. Затем встал и направился в ванную.
Мари выключила свет. Теперь лишь тоненькая желтая полоска светилась под дверью ванной. Мари вновь прислушалась к своему сердцу. Оно стучало ужасно быстро – не меньше ста пятидесяти ударов в минуту. И вновь изнутри ее тела исходил какой-то отвратительный дребезжащий гул, как будто во всех костях завелись трупные мухи – и теперь жужжат, жужжат, жужжат… Она пыталась смотреть перед собой, но глаза ее будто перевернулись внутрь и видели только сердце. Сердце, которое разрывалось на части в грудной клетке.
В ванной шумела вода. Мари слышала, как муж чистит зубы.
– Джозеф!
– Да, – отозвался он из-за закрытой двери.
– Пойди сюда.
– Что тебе нужно?
– Я хочу, чтобы ты обещал мне кое-что. Пожалуйста, прошу тебя…
– Но что?
– Сначала открой.
– Я спрашиваю – что? Что именно? – раздался голос из-за закрытой двери.
– Обещай мне… – начала Мари и запнулась.
– Ну что, что тебе обещать? – спросил Джозеф, прервав затянувшуюся паузу.
– Обещай мне… – снова начала Мари и снова замолчала.
На этот раз муж ничего не сказал. Мари обнаружила, что ее сердце стучит в унисон с часами. Где-то за окном скрипнул фонарь.
– Обещай мне, если что-нибудь… случится… – услышала она свой голос – такой глухой и далекий, будто она стояла в миле отсюда, – если что-нибудь случится со мной, то ты не дашь похоронить меня на этом кладбище, рядом с этими мерзкими катакомбами!
– Ну, не глупи, – отозвался Джозеф из-за двери.
– Ты обещаешь? – переспросила Мари, глядя расширенными глазами в темноту.
– Зачем ты заставляешь меня обещать всякие глупости!
– Обещай, пожалуйста, обещай… Ты обещаешь?
– Утром ты поправишься, дорогая, – продолжал твердить он.
– Все равно обещай – иначе я не усну. Я смогу заснуть, только если ты скажешь, что никогда не оставишь меня там. Я не хочу, не хочу стоять там…
– Ну честное слово! – воскликнул Джозеф, теряя терпение.
– Пожалуйста… – умоляла Мари.
– Ну почему я должен обещать тебе такие вещи, почему? – всплеснул он руками. – Завтра тебе будет лучше. И вообще… Лучше представь, как бы ты замечательно смотрелась в этих катакомбах – где-нибудь между мистером Гримасоу и мистером Разиньротом, а? – Джозеф заразительно рассмеялся. – Вставили бы тебе в волосы бугенвиллею…
Мари молча лежала в темноте.
– Ну разве не здорово? – спросил он сквозь смех из-за двери.
Она ничего не ответила.
– Как ты думаешь? – переспросил он.
Внизу на площади послышались чьи-то тихие шаги – и удалились.
– Эй! – позвал он, продолжая чистить зубы.
Мари лежала, вперив глаза в потолок, и грудь ее часто-часто вздымалась – и все чаще и чаще воздух вырывался из ее ноздрей, а в уголке рта показалась тоненькая струйка крови. Глаза ее были широко распахнуты, руки неистово терзали края простыни.
– Эй! – снова окликнул он из-за двери.
Мари не ответила.
– Господи… – бормотал себе под нос Джозеф. – Да точно тебе говорю. – Он влез головой под струю и начал полоскать рот. – Уже завтра утром…
Со стороны ее кровати не доносилось ни звука.
– Странные все-таки существа эти женщины, – сказал Джозеф, обращаясь к своему отражению в зеркале.
Мари все лежала на кровати.
– Точно тебе говорю, – продолжал бубнить он, с бульканьем полоща горло антисептиком, затем громко сплюнул в раковину. – Завтра утром ты встанешь и побежишь…
Ни слова в ответ.
– Скоро они закончат чинить автомобиль.
Ни слова.
– Ты погоди, утро вечера мудренее. – Джозеф открутил крышечку и стал протирать лицо освежителем. – Думаю, закончат чинить уже завтра. Ну в крайнем случае – послезавтра. Ты ведь не против провести здесь еще одну ночь?
Мари ничего не отвечала.
– Не против? – переспросил он.
Никакого ответа.
Полоска света под дверью расширилась.
– Мари!
Он открыл дверь.
– Спишь?
Она лежала, глядя перед собой расширенными глазами, грудь ее тяжело вздымалась.
– Ну, значит, спишь, – заключил он. – Спокойной ночи, дорогая.
Джозеф лег в кровать.
– Устала, наверное.
Она не ответила.
– Устала… – повторил он.
За окном ветер качал фонари. Комната была темной и длинной, как туннель. Через минуту Джозеф уже дремал.
А Мари все так же лежала с открытыми глазами, и грудь ее то поднималась, то опускалась, и на руке тикали часы…
В такую погоду было здорово ехать через тропик Рака. Сверкающий автомобиль мягко подпрыгивал на ухабах, петлял между сопками, с ревом вписывался в крутые повороты, оставляя за собой легкое облачко дыма и все больше приближаясь к Соединенным Штатам. В машине сидел Джозеф – как всегда свежий, румяный и в панаме. На коленях у него уютно свернулся неизменный фотоаппарат – он не расставался с ним даже за рулем. К лацкану желтого пиджака была пришпилена черная шелковая ленточка.
Оглядывая проносящийся пейзаж, Джозеф рассеянно взмахнул рукой, словно обращался к попутчику… но осекся. Тут же его губы тронула глуповатая улыбка – он снова отвернулся к окну и принялся мычать себе под нос какой-то мотив. В то время правая его рука тихонько подкрадывалась к соседнему сиденью…
Оно было пусто.
Пристальная покерная фишка работы А. Матисса
Сейчас, в момент нашего с ним знакомства, Джордж Гарви – ничто, нуль без палочки. Позднее он будет щеголять моноклем работы самого Матисса – белой покерной фишкой с изображением голубого глаза. Вполне возможно, что еще позднее из золоченой клетки, вделанной в искусственную ногу Джорджа Гарви, польются трели и рулады, а левая его рука обретет новую – красная медь с нефритом! – кисть.
Но сперва взгляните на ужасающе заурядного человека.
– Финансовую секцию, дорогая?
Его квартира, вечер, шорох газет.
– Метеорологи пишут: «Ожидается дождь».
Дыхание, черные волоски в ноздрях колышутся: внутрь – наружу, внутрь – наружу, тихо, спокойно, размеренно, час, другой…
– Пора и ложиться.
По внешности – прямой потомок восковых витринных манекенов образца 1907 года. Умеет, на зависть всем магам и фокусникам, сесть в зеленое велюровое кресло и – исчезнуть. Отвернитесь – и вы уже забыли его лицо. Тарелка манной каши.
И вот, случайнейшая из случайностей сделала его ядром, средоточием авангардного литературного течения, дичайшего на памяти человечества.
Уже двадцать лет супруги Гарви жили в гулкой пустоте одиночества. Прелестная женщина, однако опасность неизбежной встречи с ним вчистую отпугивала всех возможных посетителей.
Гарви обладал способностью мгновенно мумифицировать людей – о чем не догадывались ни его жена, ни он сам. Супруги утверждали, что после суматошного рабочего дня им очень приятно провести вечер спокойно, в обществе друг друга. Оба выполняли тусклую, бесцветную работу. Случалось, что даже они сами не могли припомнить название тусклой, бесцветной фирмы, поручавшей им эту работу, – белая краска на белом.
Записывайтесь в авангард! Записывайтесь в «Странный септет»!
Великолепная семерка расцвела махровым цветом в парижских полуподвалах, под звуки довольно вялой разновидности джаза; шесть с лишним месяцев она чудом сохраняла свои в высшей степени неустойчивые взаимоотношения, вернулась в Соединенные Штаты и тут, ежесекундно готовая с треском развалиться, наткнулась на мистера Джорджа Гарви.
– Мой бог! – воскликнул Александр Пейп, экс-самодержец шайки. – Я познакомился с потрясающим занудой. Вы просто обязаны на него посмотреть! Прошлым вечером Билл Тимминс оставил на двери записку, что, мол, вернусь через час. Я слоняюсь по холлу, и тут этот самый Гарви предлагает мне подождать в его квартире. Вот там мы и сидели – Гарви, его жена и я. Невероятно! Он – сама чудовищная Тоска, порожденная нашим материалистическим обществом. У него в арсенале миллионы способов парализовать человека! Великолепный антикварный экземпляр с непревзойденным талантом доводить до ступора, до глубокого сонного оцепенения, до полной остановки сердца. Клинический, лабораторный случай. Пошли к нему, нагрянем на него все вместе!
Они слетелись, как стервятники! Жизнь текла к дверям Гарви, жизнь сидела в его гостиной. «Странный септет» разместился на засаленном диванчике, «Странный септет» пожирал добычу глазами.
Гарви нервничал, не находил себе места.
– Если кто-нибудь хочет закурить… – Бледнейшая, почти что и не заметная улыбка. – Так вы не стесняйтесь, курите.
Тишина.
Инструкция гласила: «Молчать, чтобы никто ни полслова. Пусть подергается. Это – лучший способ выявить его сокрушительную заурядность. Американская культура – абсолютный нуль».
Три минуты полной тишины и неподвижности. Мистер Гарви чуть подался вперед.
– Э-э… – произнес он, – каким бизнесом занимаетесь вы, мистер?..
– Крэбтри. Поэт.
Гарви обдумал услышанное.
– Ну и как, – сказал он, – ваш бизнес?
Ни звука.
Пред нами фирменное молчание Гарви. Пред нами крупнейший в мире производитель и поставщик молчаний, назовите любое, и он вручит вам заказ, упакованный в благопристойное откашливание, завязанный еле слышными перешептываниями. Смущенное и оскорбленное, невозмутимое и торжественное, равнодушное и беспокойное, и даже то молчание, которое золото, – все, что угодно, только обратитесь к Гарви.
Но вернемся к конкретному молчанию данного, конкретного вечера – «Странный септет» буквально им упивался. Позднее, в своей квартире, за бутылкой «незамысловатого, но вполне приличного» красного вина (очередная фаза развития привела их в соприкосновение с реальной реальностью) эта тишина была разорвана в клочья, изгрызена и разжевана.
– Ты обратил внимание, как он мял уголок воротника? Да-а!
– И все-таки, что ни говорите, мужик он почти крутой. Я упомянул Маггси Спэньера и Бикса Байдербека – видели его в тот момент? Хоть бы глазом моргнул. А вот я… я только мечтать могу о таком выражении лица, чтобы полное безразличие и ноль эмоций.
Готовясь ко сну, Джордж Гарви перебирал в уме события необыкновенного вечера. Приходилось признать, что в тот момент, когда ситуация стала совсем неуправляемой – когда началось обсуждение загадочных книг, незнакомой музыки, – он запаниковал, похолодел от ужаса.
Но это, похоже, не слишком озаботило необычных гостей. Более того, при прощании все они энергично трясли ему руку, рассыпались в благодарностях за великолепно проведенный вечер.
– Вот это я понимаю – прирожденный, профессиональный, высшего разряда зануда! – воскликнул в противоположном конце города Александр Пейп.
– Как знать, возможно, он потихоньку хихикает над нами, – возразил Смит, малый американский поэт двадцатого века.
Находясь в бодрствующем состоянии, Смит оспаривал все без исключения утверждения Пейпа.
– Надо сводить туда Минни и Тома, они влюбятся в нашего Гарви. Да-а, вечерок был – просто восторг, воспоминаний на месяц хватит.
– А вы заметили, – блаженно зажмурился Смит, малый поэт. – Краны в их ванной. – Он сделал драматическую паузу. – Горячая вода.
Все раздраженно вскинули на Смита глаза.
Им и в голову не пришло попробовать.
Шайка разрасталась; опара на невероятных дрожжах, она выламывала двери, выпирала через окна.
– Ты не видел еще Гарви? Господи! Возвращайся в свой гроб! Вот точно говорю – Гарви репетирует. Ну разве можно быть настолько серым без системы Станиславского?
Александр Пейп неизменно ввергал всю компанию в уныние безукоризненными речевыми имитациями; теперь он заговорил точь-в-точь как Гарви – медленно, неуверенно и смущенно.
– «Улисс»? А это не та книга, где про грека, про корабль и про одноглазого людоеда? Простите? – Пауза. – О-о! – Еще одна пауза. – Понятно. – Полное изумление. – «Улисса» написал Джеймс Джойс? Странно. Я готов был поклясться, что точно помню, как много лет назад, в школе…
Они ненавидели Александра Пейпа за эти блестящие имитации – и все же покатились от хохота. Продолжение не замедлило последовать.
– Теннесси Уильямс? Это что, тот самый, который написал слащавую деревенскую песенку «Вальс»?[22]
– Быстро! – хором закричал народ. – Какой там у Гарви адрес?
– Да-а, – сказал мистер Гарви своей жене, – последнее время жизнь бьет ключом.
– А ведь это все ты, – ответила его жена. – Ты заметил, как они боятся пропустить хоть одно твое слово?
– Напряженность их внимания, – сказал мистер Гарви, – граничит с истерией. Они буквально взрываются от самых невинных моих замечаний. Странно. Ведь в конторе любая моя шутка словно натыкается на каменную стену. Вот сегодня, скажем, я и вообще не пытался шутить. Очевидно, во все, что я делаю или говорю, незаметно вплетается струйка подсознательного юмора. Очень приятно, что во мне это есть, раньше я даже не подозревал… Ага, вот и звонок. Начинается.
– Нужно извлечь Гарви из постели в четыре утра, – сообщил Александр Пейп. – Вот тогда он – действительно пальчики оближешь. Полное изнеможение плюс мораль fin de siècle[23] составляют изысканнейший салат.
Все дружно обиделись на Пейпа – ну почему именно он придумал наблюдать Гарви на рассвете? И все же конец октября был отмечен повышенным интересом к послеполуночному времени.
Собственное подсознание нашептывало мистеру Гарви, что он – премьера, открывающая театральный сезон, что дальнейший успех полностью зависит от устойчивости скуки, навеваемой им на зрителей. Купаясь во внимании гостей, он, однако, догадывался, с какой именно стати стекаются эти лемминги к его личному океану. По сути своей, в глубине, Гарви был на редкость блестящей личностью, однако вчистую лишенные какого-либо воображения родители втиснули его в прокрустово ложе привычного своего окружения. Далее он попал в еще худшую соковыжималку – Контора, плюс Фирма, плюс Жена. Конечный результат: человек, чьи потенциальные возможности превратились в бомбу замедленного действия, двадцать лет мирно тикавшую в мирной гостиной. Подавленное подсознание Гарви наполовину осознавало, что авангардисты в жизни не встречали никого, ему подобного, – или, вернее, встречали миллионы таких, но никогда прежде не удосуживались подвергнуть одного из них исследованию.
Итог исследования: он стал первой знаменитостью сезона. Через месяц в этой роли может оказаться какой-нибудь абстракционист из Аллентауна, сменивший кисти на садовый распылитель ядохимикатов и кондитерские шприцы, разбрызгивающий с двенадцатифутовой стремянки малярную краску исключительно двух – синего и светло-серого – оттенков на холст, загрунтованный неровными слоями клея и кофейной гущи, чей творческий рост зависит от признания общественности. Или – чикагский жестянщик, творец мобилей, пятнадцати лет от роду, но уже умудренный всей мудростью веков.
Ушлое подсознание мистера Гарви прониклось еще большими подозрениями, когда он допустил колоссальную оплошность – прочитал номер излюбленного авангардистами журнала «Ньюклиэс».
– Вот, скажем, этот материал о Данте, – сказал Гарви. – Очень, очень любопытно. Особенно анализ пространственных метаморфоз, происходящих у подножия Antipurgatorio, и обсуждение Paradiso Terreste[24]. А пассаж, где обсуждаются песни XV–XVIII веков, так называемые «доктринальные кантос», просто великолепен.
Ну и как же реагировал на это «Странный септет»?
Они были ошеломлены – все до единого.
В воздухе повис зябкий холодок.
Дальше – хуже. Выйдя из роли восхитительно заурядного недотепы, не имеющего за душой ни единой собственной мысли, жалкого раба машинной цивилизации, чья единственная мечта – чтобы все не хуже, чем у соседей, Гарви доводил их до бешенства своими соображениями по статье «Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или Крафт-Эббинг»[25]. И они ушли.
Им не нужны умственные рассуждения об алхимии и символике, преподносимые твоим писклявым голоском, увещевало Гарви его подсознание. Им нужен исключительно простой, старомодный белый хлеб с деревенским, домашнего приготовления, маслом, чтобы пережевывать затем в каком-нибудь полутемном баре, восклицая «как восхитительно!».
Гарви отступил на прежние позиции.
На следующий вечер он снова был таким же, как раньше, милейшим, драгоценнейшим, чистейшей воды – хоть на зуб пробуй – Гарви. Дейл Карнеги? Великий религиозный вождь! Харт Шаффнер и Маркс? Лучше любой Бонд-стрит. Новейшая Книга Месяца? Вот она, на столе. Вы читали когда-нибудь Элинор Глин?
«Странный септет» впал в почти истерический экстаз. Они согласились – не очень даже упираясь – посмотреть Мильтона Берля. Каждая шутка, каждое слово Берля вызывало у Гарви приступы неудержимого хохота. Соседи Гарви согласились записывать на видеомагнитофон дневные мыльные оперы, Гарви их ежевечерне смотрел, смотрел, не отрываясь от экрана, с чистым, религиозным благоговением. «Странный септет» с таким же благоговением смотрел на Гарви, они изучали его лицо, анализировали его абсолютную преданность «Матушке Перкинс» и «Второй жене Джона».
Гарви хитрел прямо на глазах. Ты на вершине успеха, говорило ему внутреннее «я». Оставайся на вершине! Радуй свою аудиторию! Завтра… завтра поставь им пластинки «Двух Черных Ворон»! И осторожнее, осторожнее! Вот, скажем, Бонни Бейкер… да, вот именно! Они вздрогнут, не в силах поверить, что тебе и вправду нравится, как она поет. Ну а Гай Ломбардо? Верно, самое то!
Ты символизируешь серую, безликую толпу, не отставало Джорджево подсознание. Они приходят сюда, чтобы изучить ужасающую пошлость воображаемого Человека Толпы – которого они якобы ненавидят. Однако колодец со змеями их завораживает.
– Они тебя любят, – сказала Джорджу Гарви жена, угадавшая ход его мыслей.
– Несколько устрашающей любовью, – печально улыбнулся Гарви. – Я ночами не сплю – все пытаюсь понять, зачем они сюда приходят. Сам у себя я не вызываю ничего, кроме тоски и неприязни. Глупый, уныло-болтливый человечек. Ни одной свежей мысли в голове. И теперь выяснилось: мне нравится быть в обществе. Собственно говоря, мне всегда хотелось быть компанейским, только вот возможности не представлялось. Последние месяцы стали для меня сплошным праздником. Их интерес угасает. А я хочу сохранить его навсегда. Что же мне делать?
Услужливое подсознание снабдило его списком необходимых приобретений.
Пиво. Тупо до крайности, свидетельствует об отсутствии воображения.
Претцели[26]. Восхитительная старомодность.
Навестить маму. Прихватить картину Максфилда Парриша[27] – ту, выцветшую, засиженную мухами. Произнести о ней речь.
К декабрю мистера Гарви объял полный, безысходный ужас.
Члены «Странного септета» уже свыклись с Милтоном Берлем и Гаем Ломбардо. Мало-помалу они сами убедили себя, что в действительности Берль слишком тонок для американской публики, а Ломбардо опередил свое время на добрые двадцать лет – просто так уж выходит, что пошлые люди любят его совсем не за то, по своим пошлым причинам.
Империя Гарви сотрясалась, готовая рухнуть.
Неожиданно оказалось, что он – вполне заурядный человек, не отклоняющийся от принятых в обществе вкусов, а едва за ними поспевающий, – авангардисты с восторгом вцепились в Нору Баэз, в Никербокер-квартет урожая семнадцатого года, в Эла Джонсона, исполняющего «Куда пошли Робинзон Крузо с Пятницей субботним вечером», и Шепа Филдза с его «зыбким ритмом». Максфилд Парриш был воспринят как нечто само собой разумеющееся. Уже на второй вечер все пришли к единодушному мнению: «Пиво – напиток интеллектуалов. Очень жаль, что идиоты тоже его употребляют».
Короче говоря, друзья испарились. До Гарви доходили слухи, что Александр Пейп даже играл одно время с мыслью провести – сугубо для прикола – в свою квартиру горячую воду. Этот чахлый сорняк был безжалостно вырван с грядки, но не прежде, чем Пейп сильно упал в глазах cognoscenti[28].
Гарви из кожи вон лез, пытаясь прозреть прихотливые сдвиги вкусов и моды. Он увеличил количество бесплатно выставляемой пищи, раньше всех предугадал возвращение к «ревущим двадцатым» – не только сам сменил брюки на грубошерстяные колючие бриджи, но даже уговорил жену вырядиться в ровный, как мешок, балахон и сделать короткую стрижку «под мальчика».
Но стервятники прилетали, быстренько сметали все со стола и убирались восвояси. Теперь, когда по миру устрашающим гигантом шагало телевидение, они торопливо влюбились в радио. Интеллектуалы слушали пиратские перезаписи радиопьес тридцатых годов – таких, как «Вик и Сэди» и «Семья Пеппера Янга», – а затем до хрипоты обсуждали их на своих сборищах.
Джорджа Гарви спасла серия решительных, с чудом граничащих действий, задуманных и осуществленных его запаниковавшим подсознанием.
Первым из этой серии был эпизод с неловко захлопнутой дверцей машины.
Мистер Гарви лишился кончика мизинца.
В последовавшей суматохе он нечаянно наступил на крошечный кусочек своей плоти, а затем, столь же нечаянно, отфутболил его далеко в сторону. К тому времени как утрата была выужена из уличной канавы, ни один хирург не взялся бы уже пришивать ее на место.
Счастливый несчастный случай! На следующий же день перебинтованный страдалец заметил в окне восточной лавки очаровательнейший objet d’art[29]. Быстренько припомнив, что рейтинг Гарви в среде авангарда неуклонно падает, зрителей на спектаклях становится все меньше и меньше, многоопытное подсознание затолкнуло его в лавку и заставило вытащить бумажник.
– Ты давно не встречал Гарви? – кричал Александр Пейп в телефонную трубку. – Мой бог, ты должен это увидеть!
– Что это такое?
Все глаза устремились в одну точку.
– Наперсток китайского мандарина. – Гарви небрежно взмахнул рукой. – Восточная древность. Мандарины носили такие наперстки, чтобы защитить свои пятидюймовые ногти.
Он поднял стакан с пивом. Золотой, чуть отставленный в сторону мизинец завораживающе сверкал.
– Никто не любит калек, их недостатки вызывают невольное раздражение. Утрата мизинца очень меня огорчила. Но теперь, с этой золотой фитюлиной я чувствую себя лучше прежнего.
– Такого красивого пальца ни у кого из нас нет и никогда не будет, – сказала жена Гарви, раскладывая по тарелкам зеленый салат. – И Джордж имеет на него полное право.
Гарви был потрясен, с какой легкостью расцвела заново его совсем было увядшая популярность. О искусство! О жизнь! Маятник, качающийся налево, направо, снова налево, от сложного к простому, снова к сложному. От романтики к реализму, чтобы неизбежно вернуться к романтике. Проницательный человек способен ощущать интеллектуальные перигелии, заранее готовиться к новым головокружительным орбитам. Полуобморочная, загнанная в подсознание гениальность Джорджа Гарви села в постели, начала принимать пищу, даже рискнула встать и прогуляться, с некоторым удивлением пробуя свои не находившие прежде никакого применения руки-ноги. А затем разгулялась.
– У людей нет ни крупицы воображения, – говорила эта тайная, столь долго пребывавшая в небрежении сущность Гарви – его собственным языком. – Если несчастный случай лишит меня ноги, я не стану пристегивать на ее место деревяшку. Нет, я закажу себе золотую, усыпанную драгоценными камнями ногу, и чтобы в ней была устроена золотая клетка с дроздом, чьи трели будут услаждать мой слух на прогулках и во время дружеских бесед. Лишившись руки, я закажу себе новую, из красной меди с нефритом, полую, и в ней будет отделение для сухого льда и еще пять отделений – по одному на каждый палец. «Кто-нибудь хочет выпить? – воскликну я. – Херес? Бренди? Дюбонне?» Затем невозмутимо поверну над бокалами золотые кончики моих пальцев. Пять холодных струй из пяти пальцев, пять напитков. Я закрою золотые краны и воскликну: «Пьем до дна!»
А самое главное, почти начинаешь хотеть, чтобы собственный глаз тебя оскорбил. Выковыряй его, говорит Библия, я не ошибаюсь? Это действительно из Библии? Если бы такое случилось со мной – помилуй бог, я бы и не подумал об этих кошмарных стеклянных глазах, не говоря уж о всяких там черных пиратских повязках. Знаете, что бы сделал я? Я бы взял покерную фишку и послал ее этому вашему французскому знакомому, как там его фамилия? Да, Матисс! Я бы написал: «К этому письму приложены покерная фишка и чек на ваше имя. Нарисуйте, пожалуйста, на фишке голубой, прекрасный, человеческий глаз. Ваш покорный слуга Дж. Гарви».
Гарви всегда презирал свое тело, в частности – считал свои глаза слабыми, тусклыми и невыразительными. Соответственно, он не очень удивился, когда через месяц – одновременно с очередным падением гэллаповского индекса – его правый глаз заслезился, загноился, а затем и вовсе ослеп.
Гарви был убит.
И – в равной степени – тайно ликовал.
Авиаписьмо с покерной фишкой и чеком на пятьдесят долларов улетело во Францию. «Странный септет» наблюдал за всеми действиями Гарви, злорадно ухмыляясь.
Но сперва взгляните на ужасающе заурядного человека.
– Финансовую секцию, дорогая?
Его квартира, вечер, шорох газет.
– Метеорологи пишут: «Ожидается дождь».
Дыхание, черные волоски в ноздрях колышутся: внутрь – наружу, внутрь – наружу, тихо, спокойно, размеренно, час, другой…
– Пора и ложиться.
По внешности – прямой потомок восковых витринных манекенов образца 1907 года. Умеет, на зависть всем магам и фокусникам, сесть в зеленое велюровое кресло и – исчезнуть. Отвернитесь – и вы уже забыли его лицо. Тарелка манной каши.
И вот, случайнейшая из случайностей сделала его ядром, средоточием авангардного литературного течения, дичайшего на памяти человечества.
Уже двадцать лет супруги Гарви жили в гулкой пустоте одиночества. Прелестная женщина, однако опасность неизбежной встречи с ним вчистую отпугивала всех возможных посетителей.
Гарви обладал способностью мгновенно мумифицировать людей – о чем не догадывались ни его жена, ни он сам. Супруги утверждали, что после суматошного рабочего дня им очень приятно провести вечер спокойно, в обществе друг друга. Оба выполняли тусклую, бесцветную работу. Случалось, что даже они сами не могли припомнить название тусклой, бесцветной фирмы, поручавшей им эту работу, – белая краска на белом.
Записывайтесь в авангард! Записывайтесь в «Странный септет»!
Великолепная семерка расцвела махровым цветом в парижских полуподвалах, под звуки довольно вялой разновидности джаза; шесть с лишним месяцев она чудом сохраняла свои в высшей степени неустойчивые взаимоотношения, вернулась в Соединенные Штаты и тут, ежесекундно готовая с треском развалиться, наткнулась на мистера Джорджа Гарви.
– Мой бог! – воскликнул Александр Пейп, экс-самодержец шайки. – Я познакомился с потрясающим занудой. Вы просто обязаны на него посмотреть! Прошлым вечером Билл Тимминс оставил на двери записку, что, мол, вернусь через час. Я слоняюсь по холлу, и тут этот самый Гарви предлагает мне подождать в его квартире. Вот там мы и сидели – Гарви, его жена и я. Невероятно! Он – сама чудовищная Тоска, порожденная нашим материалистическим обществом. У него в арсенале миллионы способов парализовать человека! Великолепный антикварный экземпляр с непревзойденным талантом доводить до ступора, до глубокого сонного оцепенения, до полной остановки сердца. Клинический, лабораторный случай. Пошли к нему, нагрянем на него все вместе!
Они слетелись, как стервятники! Жизнь текла к дверям Гарви, жизнь сидела в его гостиной. «Странный септет» разместился на засаленном диванчике, «Странный септет» пожирал добычу глазами.
Гарви нервничал, не находил себе места.
– Если кто-нибудь хочет закурить… – Бледнейшая, почти что и не заметная улыбка. – Так вы не стесняйтесь, курите.
Тишина.
Инструкция гласила: «Молчать, чтобы никто ни полслова. Пусть подергается. Это – лучший способ выявить его сокрушительную заурядность. Американская культура – абсолютный нуль».
Три минуты полной тишины и неподвижности. Мистер Гарви чуть подался вперед.
– Э-э… – произнес он, – каким бизнесом занимаетесь вы, мистер?..
– Крэбтри. Поэт.
Гарви обдумал услышанное.
– Ну и как, – сказал он, – ваш бизнес?
Ни звука.
Пред нами фирменное молчание Гарви. Пред нами крупнейший в мире производитель и поставщик молчаний, назовите любое, и он вручит вам заказ, упакованный в благопристойное откашливание, завязанный еле слышными перешептываниями. Смущенное и оскорбленное, невозмутимое и торжественное, равнодушное и беспокойное, и даже то молчание, которое золото, – все, что угодно, только обратитесь к Гарви.
Но вернемся к конкретному молчанию данного, конкретного вечера – «Странный септет» буквально им упивался. Позднее, в своей квартире, за бутылкой «незамысловатого, но вполне приличного» красного вина (очередная фаза развития привела их в соприкосновение с реальной реальностью) эта тишина была разорвана в клочья, изгрызена и разжевана.
– Ты обратил внимание, как он мял уголок воротника? Да-а!
– И все-таки, что ни говорите, мужик он почти крутой. Я упомянул Маггси Спэньера и Бикса Байдербека – видели его в тот момент? Хоть бы глазом моргнул. А вот я… я только мечтать могу о таком выражении лица, чтобы полное безразличие и ноль эмоций.
Готовясь ко сну, Джордж Гарви перебирал в уме события необыкновенного вечера. Приходилось признать, что в тот момент, когда ситуация стала совсем неуправляемой – когда началось обсуждение загадочных книг, незнакомой музыки, – он запаниковал, похолодел от ужаса.
Но это, похоже, не слишком озаботило необычных гостей. Более того, при прощании все они энергично трясли ему руку, рассыпались в благодарностях за великолепно проведенный вечер.
– Вот это я понимаю – прирожденный, профессиональный, высшего разряда зануда! – воскликнул в противоположном конце города Александр Пейп.
– Как знать, возможно, он потихоньку хихикает над нами, – возразил Смит, малый американский поэт двадцатого века.
Находясь в бодрствующем состоянии, Смит оспаривал все без исключения утверждения Пейпа.
– Надо сводить туда Минни и Тома, они влюбятся в нашего Гарви. Да-а, вечерок был – просто восторг, воспоминаний на месяц хватит.
– А вы заметили, – блаженно зажмурился Смит, малый поэт. – Краны в их ванной. – Он сделал драматическую паузу. – Горячая вода.
Все раздраженно вскинули на Смита глаза.
Им и в голову не пришло попробовать.
Шайка разрасталась; опара на невероятных дрожжах, она выламывала двери, выпирала через окна.
– Ты не видел еще Гарви? Господи! Возвращайся в свой гроб! Вот точно говорю – Гарви репетирует. Ну разве можно быть настолько серым без системы Станиславского?
Александр Пейп неизменно ввергал всю компанию в уныние безукоризненными речевыми имитациями; теперь он заговорил точь-в-точь как Гарви – медленно, неуверенно и смущенно.
– «Улисс»? А это не та книга, где про грека, про корабль и про одноглазого людоеда? Простите? – Пауза. – О-о! – Еще одна пауза. – Понятно. – Полное изумление. – «Улисса» написал Джеймс Джойс? Странно. Я готов был поклясться, что точно помню, как много лет назад, в школе…
Они ненавидели Александра Пейпа за эти блестящие имитации – и все же покатились от хохота. Продолжение не замедлило последовать.
– Теннесси Уильямс? Это что, тот самый, который написал слащавую деревенскую песенку «Вальс»?[22]
– Быстро! – хором закричал народ. – Какой там у Гарви адрес?
– Да-а, – сказал мистер Гарви своей жене, – последнее время жизнь бьет ключом.
– А ведь это все ты, – ответила его жена. – Ты заметил, как они боятся пропустить хоть одно твое слово?
– Напряженность их внимания, – сказал мистер Гарви, – граничит с истерией. Они буквально взрываются от самых невинных моих замечаний. Странно. Ведь в конторе любая моя шутка словно натыкается на каменную стену. Вот сегодня, скажем, я и вообще не пытался шутить. Очевидно, во все, что я делаю или говорю, незаметно вплетается струйка подсознательного юмора. Очень приятно, что во мне это есть, раньше я даже не подозревал… Ага, вот и звонок. Начинается.
– Нужно извлечь Гарви из постели в четыре утра, – сообщил Александр Пейп. – Вот тогда он – действительно пальчики оближешь. Полное изнеможение плюс мораль fin de siècle[23] составляют изысканнейший салат.
Все дружно обиделись на Пейпа – ну почему именно он придумал наблюдать Гарви на рассвете? И все же конец октября был отмечен повышенным интересом к послеполуночному времени.
Собственное подсознание нашептывало мистеру Гарви, что он – премьера, открывающая театральный сезон, что дальнейший успех полностью зависит от устойчивости скуки, навеваемой им на зрителей. Купаясь во внимании гостей, он, однако, догадывался, с какой именно стати стекаются эти лемминги к его личному океану. По сути своей, в глубине, Гарви был на редкость блестящей личностью, однако вчистую лишенные какого-либо воображения родители втиснули его в прокрустово ложе привычного своего окружения. Далее он попал в еще худшую соковыжималку – Контора, плюс Фирма, плюс Жена. Конечный результат: человек, чьи потенциальные возможности превратились в бомбу замедленного действия, двадцать лет мирно тикавшую в мирной гостиной. Подавленное подсознание Гарви наполовину осознавало, что авангардисты в жизни не встречали никого, ему подобного, – или, вернее, встречали миллионы таких, но никогда прежде не удосуживались подвергнуть одного из них исследованию.
Итог исследования: он стал первой знаменитостью сезона. Через месяц в этой роли может оказаться какой-нибудь абстракционист из Аллентауна, сменивший кисти на садовый распылитель ядохимикатов и кондитерские шприцы, разбрызгивающий с двенадцатифутовой стремянки малярную краску исключительно двух – синего и светло-серого – оттенков на холст, загрунтованный неровными слоями клея и кофейной гущи, чей творческий рост зависит от признания общественности. Или – чикагский жестянщик, творец мобилей, пятнадцати лет от роду, но уже умудренный всей мудростью веков.
Ушлое подсознание мистера Гарви прониклось еще большими подозрениями, когда он допустил колоссальную оплошность – прочитал номер излюбленного авангардистами журнала «Ньюклиэс».
– Вот, скажем, этот материал о Данте, – сказал Гарви. – Очень, очень любопытно. Особенно анализ пространственных метаморфоз, происходящих у подножия Antipurgatorio, и обсуждение Paradiso Terreste[24]. А пассаж, где обсуждаются песни XV–XVIII веков, так называемые «доктринальные кантос», просто великолепен.
Ну и как же реагировал на это «Странный септет»?
Они были ошеломлены – все до единого.
В воздухе повис зябкий холодок.
Дальше – хуже. Выйдя из роли восхитительно заурядного недотепы, не имеющего за душой ни единой собственной мысли, жалкого раба машинной цивилизации, чья единственная мечта – чтобы все не хуже, чем у соседей, Гарви доводил их до бешенства своими соображениями по статье «Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или Крафт-Эббинг»[25]. И они ушли.
Им не нужны умственные рассуждения об алхимии и символике, преподносимые твоим писклявым голоском, увещевало Гарви его подсознание. Им нужен исключительно простой, старомодный белый хлеб с деревенским, домашнего приготовления, маслом, чтобы пережевывать затем в каком-нибудь полутемном баре, восклицая «как восхитительно!».
Гарви отступил на прежние позиции.
На следующий вечер он снова был таким же, как раньше, милейшим, драгоценнейшим, чистейшей воды – хоть на зуб пробуй – Гарви. Дейл Карнеги? Великий религиозный вождь! Харт Шаффнер и Маркс? Лучше любой Бонд-стрит. Новейшая Книга Месяца? Вот она, на столе. Вы читали когда-нибудь Элинор Глин?
«Странный септет» впал в почти истерический экстаз. Они согласились – не очень даже упираясь – посмотреть Мильтона Берля. Каждая шутка, каждое слово Берля вызывало у Гарви приступы неудержимого хохота. Соседи Гарви согласились записывать на видеомагнитофон дневные мыльные оперы, Гарви их ежевечерне смотрел, смотрел, не отрываясь от экрана, с чистым, религиозным благоговением. «Странный септет» с таким же благоговением смотрел на Гарви, они изучали его лицо, анализировали его абсолютную преданность «Матушке Перкинс» и «Второй жене Джона».
Гарви хитрел прямо на глазах. Ты на вершине успеха, говорило ему внутреннее «я». Оставайся на вершине! Радуй свою аудиторию! Завтра… завтра поставь им пластинки «Двух Черных Ворон»! И осторожнее, осторожнее! Вот, скажем, Бонни Бейкер… да, вот именно! Они вздрогнут, не в силах поверить, что тебе и вправду нравится, как она поет. Ну а Гай Ломбардо? Верно, самое то!
Ты символизируешь серую, безликую толпу, не отставало Джорджево подсознание. Они приходят сюда, чтобы изучить ужасающую пошлость воображаемого Человека Толпы – которого они якобы ненавидят. Однако колодец со змеями их завораживает.
– Они тебя любят, – сказала Джорджу Гарви жена, угадавшая ход его мыслей.
– Несколько устрашающей любовью, – печально улыбнулся Гарви. – Я ночами не сплю – все пытаюсь понять, зачем они сюда приходят. Сам у себя я не вызываю ничего, кроме тоски и неприязни. Глупый, уныло-болтливый человечек. Ни одной свежей мысли в голове. И теперь выяснилось: мне нравится быть в обществе. Собственно говоря, мне всегда хотелось быть компанейским, только вот возможности не представлялось. Последние месяцы стали для меня сплошным праздником. Их интерес угасает. А я хочу сохранить его навсегда. Что же мне делать?
Услужливое подсознание снабдило его списком необходимых приобретений.
Пиво. Тупо до крайности, свидетельствует об отсутствии воображения.
Претцели[26]. Восхитительная старомодность.
Навестить маму. Прихватить картину Максфилда Парриша[27] – ту, выцветшую, засиженную мухами. Произнести о ней речь.
К декабрю мистера Гарви объял полный, безысходный ужас.
Члены «Странного септета» уже свыклись с Милтоном Берлем и Гаем Ломбардо. Мало-помалу они сами убедили себя, что в действительности Берль слишком тонок для американской публики, а Ломбардо опередил свое время на добрые двадцать лет – просто так уж выходит, что пошлые люди любят его совсем не за то, по своим пошлым причинам.
Империя Гарви сотрясалась, готовая рухнуть.
Неожиданно оказалось, что он – вполне заурядный человек, не отклоняющийся от принятых в обществе вкусов, а едва за ними поспевающий, – авангардисты с восторгом вцепились в Нору Баэз, в Никербокер-квартет урожая семнадцатого года, в Эла Джонсона, исполняющего «Куда пошли Робинзон Крузо с Пятницей субботним вечером», и Шепа Филдза с его «зыбким ритмом». Максфилд Парриш был воспринят как нечто само собой разумеющееся. Уже на второй вечер все пришли к единодушному мнению: «Пиво – напиток интеллектуалов. Очень жаль, что идиоты тоже его употребляют».
Короче говоря, друзья испарились. До Гарви доходили слухи, что Александр Пейп даже играл одно время с мыслью провести – сугубо для прикола – в свою квартиру горячую воду. Этот чахлый сорняк был безжалостно вырван с грядки, но не прежде, чем Пейп сильно упал в глазах cognoscenti[28].
Гарви из кожи вон лез, пытаясь прозреть прихотливые сдвиги вкусов и моды. Он увеличил количество бесплатно выставляемой пищи, раньше всех предугадал возвращение к «ревущим двадцатым» – не только сам сменил брюки на грубошерстяные колючие бриджи, но даже уговорил жену вырядиться в ровный, как мешок, балахон и сделать короткую стрижку «под мальчика».
Но стервятники прилетали, быстренько сметали все со стола и убирались восвояси. Теперь, когда по миру устрашающим гигантом шагало телевидение, они торопливо влюбились в радио. Интеллектуалы слушали пиратские перезаписи радиопьес тридцатых годов – таких, как «Вик и Сэди» и «Семья Пеппера Янга», – а затем до хрипоты обсуждали их на своих сборищах.
Джорджа Гарви спасла серия решительных, с чудом граничащих действий, задуманных и осуществленных его запаниковавшим подсознанием.
Первым из этой серии был эпизод с неловко захлопнутой дверцей машины.
Мистер Гарви лишился кончика мизинца.
В последовавшей суматохе он нечаянно наступил на крошечный кусочек своей плоти, а затем, столь же нечаянно, отфутболил его далеко в сторону. К тому времени как утрата была выужена из уличной канавы, ни один хирург не взялся бы уже пришивать ее на место.
Счастливый несчастный случай! На следующий же день перебинтованный страдалец заметил в окне восточной лавки очаровательнейший objet d’art[29]. Быстренько припомнив, что рейтинг Гарви в среде авангарда неуклонно падает, зрителей на спектаклях становится все меньше и меньше, многоопытное подсознание затолкнуло его в лавку и заставило вытащить бумажник.
– Ты давно не встречал Гарви? – кричал Александр Пейп в телефонную трубку. – Мой бог, ты должен это увидеть!
– Что это такое?
Все глаза устремились в одну точку.
– Наперсток китайского мандарина. – Гарви небрежно взмахнул рукой. – Восточная древность. Мандарины носили такие наперстки, чтобы защитить свои пятидюймовые ногти.
Он поднял стакан с пивом. Золотой, чуть отставленный в сторону мизинец завораживающе сверкал.
– Никто не любит калек, их недостатки вызывают невольное раздражение. Утрата мизинца очень меня огорчила. Но теперь, с этой золотой фитюлиной я чувствую себя лучше прежнего.
– Такого красивого пальца ни у кого из нас нет и никогда не будет, – сказала жена Гарви, раскладывая по тарелкам зеленый салат. – И Джордж имеет на него полное право.
Гарви был потрясен, с какой легкостью расцвела заново его совсем было увядшая популярность. О искусство! О жизнь! Маятник, качающийся налево, направо, снова налево, от сложного к простому, снова к сложному. От романтики к реализму, чтобы неизбежно вернуться к романтике. Проницательный человек способен ощущать интеллектуальные перигелии, заранее готовиться к новым головокружительным орбитам. Полуобморочная, загнанная в подсознание гениальность Джорджа Гарви села в постели, начала принимать пищу, даже рискнула встать и прогуляться, с некоторым удивлением пробуя свои не находившие прежде никакого применения руки-ноги. А затем разгулялась.
– У людей нет ни крупицы воображения, – говорила эта тайная, столь долго пребывавшая в небрежении сущность Гарви – его собственным языком. – Если несчастный случай лишит меня ноги, я не стану пристегивать на ее место деревяшку. Нет, я закажу себе золотую, усыпанную драгоценными камнями ногу, и чтобы в ней была устроена золотая клетка с дроздом, чьи трели будут услаждать мой слух на прогулках и во время дружеских бесед. Лишившись руки, я закажу себе новую, из красной меди с нефритом, полую, и в ней будет отделение для сухого льда и еще пять отделений – по одному на каждый палец. «Кто-нибудь хочет выпить? – воскликну я. – Херес? Бренди? Дюбонне?» Затем невозмутимо поверну над бокалами золотые кончики моих пальцев. Пять холодных струй из пяти пальцев, пять напитков. Я закрою золотые краны и воскликну: «Пьем до дна!»
А самое главное, почти начинаешь хотеть, чтобы собственный глаз тебя оскорбил. Выковыряй его, говорит Библия, я не ошибаюсь? Это действительно из Библии? Если бы такое случилось со мной – помилуй бог, я бы и не подумал об этих кошмарных стеклянных глазах, не говоря уж о всяких там черных пиратских повязках. Знаете, что бы сделал я? Я бы взял покерную фишку и послал ее этому вашему французскому знакомому, как там его фамилия? Да, Матисс! Я бы написал: «К этому письму приложены покерная фишка и чек на ваше имя. Нарисуйте, пожалуйста, на фишке голубой, прекрасный, человеческий глаз. Ваш покорный слуга Дж. Гарви».
Гарви всегда презирал свое тело, в частности – считал свои глаза слабыми, тусклыми и невыразительными. Соответственно, он не очень удивился, когда через месяц – одновременно с очередным падением гэллаповского индекса – его правый глаз заслезился, загноился, а затем и вовсе ослеп.
Гарви был убит.
И – в равной степени – тайно ликовал.
Авиаписьмо с покерной фишкой и чеком на пятьдесят долларов улетело во Францию. «Странный септет» наблюдал за всеми действиями Гарви, злорадно ухмыляясь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента