* * *

   1. Prologue: The Illustrated Man / Пролог. Человек в картинках
   2. The Veldt / Вельд
   3. Kaleidoscope / Калейдоскоп
   4. The Other Foot / Другие времена
   5. The Highway / На большой дороге
   6. The Man / Человек
   7. The Long Rain / Нескончаемый дождь
   8. The Rocket Man / Космонавт
   9. The Fire Balloons / Огненные шары
   10. The Last Night of the World / Завтра конец света
   11. The Exiles / Изгнанники
   12. No Particular Night or Morning / То ли ночь, то ли утро
   13. The Fox and the Forest / Кошки-мышки
   14. The Visitor / Пришелец
   15. The Concrete Mixer / Бетономешалка
   16. Marionettes, Inc. / Корпорация «Марионетки»
   17. The City / Город
   18. Zero Hour / Урочный час
   19. The Rocket / Ракета
   20. Epilogue / Эпилог

Пролог: Человек в картинках

Prologue: The Illustrated Man, 1951 год
Переводчик: Н. Галь

   С человеком в картинках я повстречался ранним тёплым вечером в начале сентября. Я шагал по асфальту шоссе, это был последний переход в моем двухнедельном странствии по штату Висконсин. Под вечер я сделал привал, подкрепился свининой с бобами, пирожком и уже собирался растянуться на земле и почитать — и тут-то на вершину холма поднялся Человек в картинках и постоял минуту, словно вычерченный на светлом небе.
   Тогда я еще не знал, что он — в картинках. Разглядел только, что он высокий и прежде, видно, был поджарый и мускулистый, а теперь почему-то располнел. Помню, руки у него были длинные, кулачищи — как гири, сам большой, грузный, а лицо совсем детское.
   Должно быть, он как-то почуял мое присутствие, потому что заговорил, еще и не посмотрев на меня:
   — Не скажете, где бы мне найти работу?
   — Право, не знаю, — сказал я.
   — Вот уже сорок лет не могу найти постоянной работы, — пожаловался он.
   В такую жару на нём была наглухо застегнутая шерстяная рубашка. Рукава — и те застегнуты, манжеты туго сжимают толстые запястья. Пот градом катится по лицу, а он хоть бы ворот распахнул.
   — Что ж, — сказал он, помолчав, — можно и тут переночевать, чем плохое место. Составлю вам компанию, вы не против?
   — Милости просим, могу поделиться кое-какой едой, — сказал я.
   Он тяжело, с кряхтеньем опустился наземь.
   — Вы ещё пожалеете, что предложили мне остаться, — сказал он. — Все жалеют. Потому я и брожу. Вот, пожалуйста, начало сентября. День труда — самое распрекрасное время. В каждом городишке гулянье, народ развлекается, тут бы мне загребать деньги лопатой, а я вон сижу и ничего хорошего не жду.
   Он стащил с ноги огромный башмак и, прищурясь, начал его разглядывать.
   — На работе, если повезет, продержусь дней десять. А потом уж непременно так получается — катись на все четыре стороны! Теперь во всей Америке меня ни в один балаган не наймут, лучше и не соваться.
   — Что ж так?
   Вместо ответа он медленно расстегнул тугой воротник. Крепко зажмурясь, мешкотно и неуклюже расстегнул рубашку сверху донизу. Сунул руку за пазуху, осторожно ощупал себя.
   — Чудно, — сказал он, всё ещё не открывая глаз. — На ощупь ничего не заметно, но они тут. Я все надеюсь — вдруг в один прекрасный день погляжу, а они пропали! В самое пекло ходишь целый день по солнцу, весь изжаришься, думаешь: может, их потом смоет или кожа облупится и всё сойдёт, а вечером глядишь — они тут как тут. — Он чуть повернул ко мне голову и распахнул рубаху на груди. — Тут они?
   Не сразу мне удалось перевести дух.
   — Да, — сказал я, — они тут.
   Картинки.
   — И ещё я почему застегиваю ворот — из-за ребятни, — сказал он, открывая глаза. — Детишки гоняются за мной по пятам. Всем охота поглядеть, как я разрисован, а ведь всем неприятно.
   Он снял рубашку и свернул ее в комок. Он был весь в картинках, от синего кольца, вытатуированного вокруг шеи, и до самого пояса.
   — И дальше то же самое, — сказал он, угадав мою мысль. — Я весь как есть в картинках. Вот поглядите.
   Он разжал кулак. На ладони у него лежала роза — только что срезанная, с хрустальными каплями росы меж нежных розовых лепестков. Я протянул руку и коснулся её, но это была только картинка.
   Да что ладонь! Я сидел и пялил на него глаза: на нём живого места не было, всюду кишели ракеты, фонтаны, человечки — целые толпы, да так все хитро сплетено и перепутано, так ярко и живо, до самых малых мелочей, что казалось — даже слышны тихие, приглушенные голоса этих бесчисленных человечков. Чуть он шевельнётся, вздохнёт — и вздрагивают крохотные рты, подмигивают крохотные зелёные с золотыми искорками глаза, взмахивают крохотные розовые руки. На его широкой груди золотились луга, синели реки, вставали горы, тут же протянулся Млечный Путь — звёзды, солнца, планеты. А человечки теснились кучками в двадцати разных местах, если не больше, — на руках, от плеча и до кисти, на боках, на спине и на животе. Они прятались в лесу волос, рыскали среди созвездий веснушек, выглядывали из пещер подмышек, глаза их так и сверкали. Каждый хлопотал о чём-то своём, каждый был сам по себе, точно портрет в картинной галерее.
   — Да какие красивые картинки! — вырвалось у меня.
   Как мне их описать? Если бы Эль Греко в расцвете сил и таланта писал миниатюры величиной в ладонь, с мельчайшими подробностями, в обычных своих жёлто-зелёных тонах, со странно удлиненными телами и лицами, можно было бы подумать, что это он расписал своей кистью моего нового знакомца. Краски пылали в трёх измерениях. Они были точно окна, распахнутые в живой, зримый и осязаемый мир, ошеломляющий своей реальностью. Здесь, собранное на одной и той же сцене, сверкало все великолепие вселенной; этот человек был живой галереей шедевров. Его расписал не какой-нибудь ярмарочный пьяница татуировщик, всё малюющий в три краски. Нет, это было создание истинного гения, трепетная, совершенная красота.
   — Ещё бы! — сказал Человек в картинках. — Я до того горжусь своими картинками, что рад бы выжечь их огнём. Я уж пробовал и наждачной бумагой, и кислотой, и ножом…
   Солнце садилось. На востоке уже взошла луна.
   — Понимаете ли, — сказал Человек в картинках, — они предсказывают будущее.
   Я молчал.
   — Днём, при свете, еще ничего, — продолжал он. — Я могу показываться в балагане. А вот ночью… все картинки двигаются. Они меняются.
   Должно быть, я невольно улыбнулся.
   — И давно вы так разрисованы?
   — В тысяча девятисотом, когда мне было двадцать лет, я работал в бродячем цирке и сломал ногу. Ну и вышел из строя, а надо ж было что-то делать, я и решил — пускай меня татуируют.
   — Кто же вас татуировал? Куда девался этот мастер?
   — Она вернулась в будущее, — был ответ. — Я не шучу. Это была старуха, она жила в штате Висконсин, где-то тут неподалеку был ее домишко. Этакая колдунья, то дашь ей тысячу лет, а через минуту поглядишь — лет двадцать, не больше, но она мне сказала, что умеет путешествовать во времени. Я тогда захохотал. Теперь-то мне не до смеха.
   — Как же вы с ней познакомились?
   И он рассказал мне, как это было. Он увидел у дороги раскрашенную вывеску: РОСПИСЬ НА КОЖЕ! Не татуировка, а роспись! Настоящее искусство! И всю ночь напролёт он сидел и чувствовал, как ее волшебные иглы колют и жалят его, точно осы и осторожные пчелы. А наутро он стал весь такой цветистый и узорчатый, словно его пропустили через типографский пресс, печатающий рисунки в двадцать красок.
   — Вот уже полвека я каждое лето её ищу, — сказал он и потряс кулаком. — А как отыщу — убью.
   Солнце зашло. Сияли первые звезды, светились под луной травы и пшеница в полях. А картинки на странном человеке все еще горели в сумраке, точно раскаленные уголья, точно разбросанные пригоршни рубинов и изумрудов, и там были краски Pyo, и краски Пикассо, и удлиненные плоские тела Эль Греко.
   — Ну вот, и когда мои картинки начинают шевелиться, люди меня выгоняют. Им не по вкусу, когда на картинках творятся всякие страсти. Каждая картинка — повесть. Посмотрите несколько минут — и она вам что-то расскажет. А если три часа будете смотреть, увидите штук двадцать разных историй, они прямо на мне разыгрываются, вы и голоса услышите, и разные думы передумаете. Вот оно всё тут, только и ждёт, чтоб вы смотрели. А главное, есть на мне одно такое место. — Он повернулся спиной. — Видите? Там у меня на правой лопатке ничего определенного не нарисовано, просто каша какая-то.
   — Вижу.
   — Стоит мне побыть рядом с человеком немножко подольше, и это место вроде как затуманивается и на нем появляется картинка. Если рядом женщина, через час у меня на спине появляется ее изображение и видна вся ее жизнь — как она будет жить дальше, как помрет, какая она будет в шестьдесят лет. А если это мужчина, за час у меня на спине появится его изображение: как он свалится с обрыва или поездом его переедет. И опять меня гонят в три шеи.
   Так он говорил и все поглаживал ладонями свои картинки, будто поправлял рамки или пыль стирал, точь-в-точь какой-нибудь коллекционер, знаток и любитель живописи. Потом лёг, откинувшись на спину, очень большой и грузный в лунном свете. Ночь настала теплая. Душно, ни ветерка. Мы оба лежали без рубашек.
   — И вы так и не отыскали ту старуху?
   — Нет.
   — И по-вашему, она явилась из будущего?
   — А иначе откуда бы ей знать все эти истории, что она на мне разрисовала?
   Он устало закрыл глаза. Заговорил тише:
   — Бывает, по ночам я их чувствую, картинки. Вроде как муравьи по мне ползают. Тут уж я знаю, они делают свое дело. Я на них больше и не гляжу никогда. Стараюсь хоть немного отдохнуть. Я ведь почти не сплю. И вы тоже лучше не глядите, вот что я вам скажу. Коли хотите уснуть, отвернитесь от меня.
   Я лежал шагах в трёх от него. Он был как будто не буйный и уж очень занятно разрисован. Не то я, пожалуй, предпочел бы убраться подальше от его нелепой болтовни. Но эти картинки… Я всё не мог наглядеться. Всякий бы свихнулся, если б его так изукрасили.
   Ночь была тихая, лунная. Я слышал, как он дышит. Где-то поодаль, в овражках, не смолкали сверчки. Я лежал на боку так, чтоб видеть картинки. Прошло, пожалуй, с полчаса. Непонятно было, уснул ли Человек в картинках, но вдруг я услышал его шепот:
   — Шевелятся, а?
   Я понаблюдал с минуту. Потом сказал:
   — Да.
   Картинки шевелились, каждая в свой черёд, каждая — всего минуту-другую. При свете луны, казалось, одна за другой разыгрывались маленькие трагедии, тоненько звенели мысли и, словно далекий прибой, тихо роптали. Не сумею сказать, час ли, три ли часа все это длилось. Знаю только, что я лежал как зачарованный и не двигался, пока звёзды свершали свой путь по небосводу… ^[1]
   Восемнадцать картинок, теснящиеся истории. Я пересчитал их одну за другой.
   Сначала мой взгляд сфокусировался на большом доме, где находилось двое людей. Я увидел, как по ослепительному небу пролетели стервятники, увидел желтых львов и услышал голоса.
   Первая картинка задрожала и стала увеличиваться…

Вельд

The Veldt, 1950 год
Переводчик: Л. Жданов

   — Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.
   — А что с ней?
   — Не знаю.
   — Так в чем же дело?
   — Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее посмотрел или пригласи психиатра, пусть он посмотрит.
   — Причем здесь психиатр?
   — Ты отлично знаешь причем. — Стоя по среди кухни, она глядела на плиту, которая, деловито жужжа, сама готовила ужин на четверых. — Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.
   — Ладно, давай посмотрим.
   Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома типа: «Все для счастья», который стал им в тридцать тысяч долларов (с полной обстановкой), — дома, который их одевал, кормил, холил, укачивал, пел и играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней зажегся свет. И в коридоре, пока они шли, один за другим плавно, автоматически загорались и гасли светильники.
   — Ну, — сказал Джордж Хедли.
   Они стояли на крытом камышовой циновкой полу детской комнаты. Сто сорок четыре квадратных метра, высота — десять метров; она стоила пятнадцать тысяч. «Дети должны получать все самое лучшее», — заявил тогда Джордж.
   Тишина. Пусто, как на лесной прогалине в знойный полдень. Гладкие двумерные стены. На глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали таять, словно уходя в прозрачную даль, и появился африканский вельд — трехмерный, в красках, как настоящий, вплоть до мельчайшего камешка и травинки. Потолок над ними превратился в далекое небо с жарким желтым солнцем.
   Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.
   — Лучше уйдем от солнца, — предложил он, — уж больно естественное. И вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.
   — Подожди минуточку, сейчас увидишь, — сказала жена.
   В этот миг скрытые одорофоны, вступив в действие, направили волну запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем вельда. Густой, сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема, едкий, резкий запах животных, запах пыли, которая клубилась в раскаленном воздухе облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт по упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.
   В небе проплыл силуэт, по обращенному вверх потному лицу Джорджа Хедли скользнула тень.
   — Мерзкие твари, — услышал он голос жены.
   — Стервятники…
   — Смотри-ка, львы, вон там, вдали, вон, вон! Пошли на водопой. Видишь, они там что-то ели.
   — Какое-нибудь животное. — Джордж Хедли защитил воспаленные глаза ладонью от слепящего солнца. — Зебру… или жирафенка…
   — Ты уверен? — Ее голос прозвучал как-то странно.
   — Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, — шутливо ответил он. — Я вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.
   — Ты не слышал крика? — спросила она.
   — Нет.
   — Так с минуту назад?
   — Ничего не слышал.
   Львы медленно приближались. И Джордж Хедли — в который раз — восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо совершенства — за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие! Конечно, иногда они отталкивают своей клинической продуманностью, даже пугают, вызывают неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не только для вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы захотите развлечься короткой прогулкой в другую страну, сменить обстановку. Как сейчас, например!
   Вот они, львы, в пятнадцати футах, такие правдоподобные — да-да, такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты чувствуешь, как твою кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных шкур у тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает в твоих глазах желтизной французского гобелена… Желтый цвет львиной шкуры, жухлой травы, шумное львиное дыхание в тихий полуденный час, запах мяса из открытой, влажной от слюны пасти.
   Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа и Лидию Хедли.
   — Берегись! — вскрикнула Лидия.
   Львы ринулись на них.
   Лидия стремглав бросилась к двери, Джордж непроизвольно побежал следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет, и каждый озадачен реакцией другого.
   — Джордж!
   — Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!
   — Они чуть не схватили нас!
   — Стены, Лидия, светящиеся стены, только и всего. Не забывай. Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно — Африка в вашей гостиной! — но это лишь повышенного воздействия цветной объемный фильм и психозапись, проектируемые на стеклянный экран, одорофоны и стереозвук. Вот возьми мой платок.
   — Мне страшно. — Она подошла и всем телом прильнула к нему, тихо плача. — Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.
   — Послушай, Лидия…
   — Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.
   — Конечно… Конечно. — Он погладил ее волосы.
   — Обещаешь?
   — Разумеется.
   — И запри детскую комнату на несколько дней, пока я не справлюсь с нервами.
   — Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад я наказал его, запер детскую комнату на несколько часов — что было! Да и Венди тоже… Детская для них — все.
   — Ее нужно запереть, и никаких поблажек.
   — Ладно. — Он неохотно запер тяжелую дверь. — Ты переутомилась, тебе нужно отдохнуть.
   — Не знаю… Не знаю. — Она высморкалась и села в кресло, которое тотчас тихо закачалось. Возможно, у меня слишком мало дела. Возможно, осталось слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь.
   — Ты хочешь сказать, что готова жарить мне яичницу?
   — Да. — Она кивнула.
   — И штопать мои носки?
   — Да. — Порывистый кивок, глаза полны слез.
   — И заниматься уборкой?
   — Да, да… Конечно!
   — А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать самим?
   — Вот именно. Я здесь вроде ни к чему. Дом — и жена, и мама, и горничная. Разве я могу состязаться с африканским вельдом, разве могу искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает автоматическая ванна? Не могу. И не во мне одной дело, а и в тебе тоже. Последнее время ты стал ужасно нервным.
   — Наверно, слишком много курю.
   — У тебя такой вид, словно и ты не знаешь, куда себя деть в этом доме. Куришь немного больше обычного каждое утро, выпиваешь немного больше обычного по вечерам, и принимаешь на ночь снотворного больше обычного. Ты тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.
   — Я?… — Он помолчал, пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что там происходит.
   — О, Джорджи! — Она поглядела мимо него на дверь детской комнаты. — Эти львы… Они ведь не могут выйти оттуда?
   Он тоже посмотрел на дверь — она вздрогнула, словно от удара изнутри.
   — Разумеется, нет, — ответил он.

   Они ужинали одни. Венди и Питер отправились на специальный стереокарнавал на другом конце города и сообщили домой по видеофону, что вернуться поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел, как стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.
   — Мы забыли кетчуп, — сказал он.
   — Простите, — произнес тонкий голосок изнутри стола и появился кетчуп.
   «Детская… — подумал Джордж Хедли. — Что ж, детям и впрямь невредно некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это совершенно ясно, слишком уж увлекаются Африкой». Это солнце… Он до сих пор чувствовал на шее его лучи — словно прикосновение горячей лапы. А эти львы. И запах крови. Удивительно, как точно детская улавливает телепатическую эманацию психики детей и воплощает любое их пожелание. Стоит им подумать о львах — пожалуйста, вот они. Представят себе зебр — вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.
   Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему приготовил стол. Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А впрочем, разве дело в возрасте. Задолго то того, как ты понял, что такое смерть, ты уже желаешь смерти кому-нибудь. В два года ты стреляешь в людей из пугача…
   Но это… Жаркий безбрежный африканский вельд… ужасная смерть в когтях льва. Снова и снова смерть.
   — Ты куда?
   Он не ответил ей. Поглощенный своими мыслями, он шел, провожаемый волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Оттуда донесся львиный рык.
   Он отпер дверь и распахнул ее. В тот же миг его слуха коснулся далекий крик. Снова рычанье львов… Тишина.
   Он вошел в Африку. Сколько раз за последний год он, открыв дверь, встречал Алису в Стране Чудес или Фальшивую Черепаху, или Алладина с его волшебной лампой, или Джека-Тыквенную-Голову из Страны Оз, или доктора Дулитла, или корову, которая прыгала через луну, очень похожую на настоящую, — всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз видел он летящего в небе пегаса, или розовые фонтаны фейерверка, или слышал ангельское пение. А теперь перед ним — желтая, раскаленная Африка, огромная печь, которая пышет убийством. Может быть, Лидия права. Может, надо и впрямь на время расстаться с фантазией, которая стала чересчур реальной для десятилетних детей. Разумеется, очень полезно упражнять воображение человека. Но если пылкая детская фантазия увлекается каким-то одним мотивом?… Кажется, весь последний месяц он слышал львиный рык. Чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да по занятости не обращал внимания…
   Джордж Хедли стоял один в степях Африки. Львы, оторвавшись от своей трапезы, смотрели на него. Полная иллюзия настоящих зверей — если бы не открытая дверь, через которую он видел в дальнем конце темного коридора, будто портрет в рамке, рассеянно ужинавшую жену.
   — Уходите, — сказал он львам.
   Они не послушались.
   Он отлично знал устройство комнаты. Достаточно послать мысленный приказ, и он будет исполнен.
   — Пусть появится Аладдин с его лампой, — рявкнул он. По-прежнему вельд, и все те же львы…
   — Ну, комната, действуй! Мне нужен Аладдин.
   Никакого впечатления. Львы что-то грызли, тряся косматыми гривами.
   — Аладдин!
   Он вернулся в столовую.
   — Проклятая комната, — сказал он, — поломалась, не слушается.
   — Или…
   — Или что?
   — Или НЕ МОЖЕТ послушаться, — ответила Лидия. — Потому что дети уже столько дней думают про Африку, львов и убийства, что комната застряла на одной комбинации.
   — Возможно.
   — Или же Питер заставил ее застрять.
   — ЗАСТАВИЛ?
   — Открыл механизм и что-нибудь подстроил.
   — Питер не разбирается в механизме.
   — Для десятилетнего парня он совсем не глуп. Коэффициент его интеллекта…
   — И все-таки…
   — Хелло, мам! Хелло, пап!
   Супруги Хедли обернулись. Венди и Питер вошли в прихожую: щеки — мятный леденец, глаза — ярко-голубые шарики, от джемперов так и веет озоном, в котором они купались, летя на вертолете.
   — Вы как раз успели к ужину, — сказали родители вместе.
   — Мы наелись земляничного мороженого и сосисок, — ответили дети, отмахиваясь руками. — Но мы посидим с вами за столом.
   — Вот-вот, подойдите-ка сюда, расскажите про детскую, — позвал их Джордж Хедли.
   Брат и сестра удивленно посмотрели на него, потом друг на друга.
   — Детскую?
   — Про Африку и все прочее, — продолжал отец с наигранным добродушием.
   — Не понимаю, — сказал Питер.
   — Ваша мать и я только что совершили путешествие по Африке: Том Свифт и его Электрический Лев, — усмехнулся Джордж Хедли.
   — Никакой Африки в детской нет, — невинным голосом возразил Питер.
   — Брось, Питер, мы-то знаем.
   — Я не помню никакой Африки. — Питер повернулся к Венди. — А ты?
   — Нет.
   — А ну, сбегай, проверь и скажи нам.
   Она повиновалась брату.
   — Венди, вернись! — позвал Джордж Хедли, но она уже ушла. Свет провожал ее, словно рой светлячков. Он слишком поздно сообразил, что забыл запереть детскую.
   — Венди посмотрит и расскажет нам, — сказал Питер.
   — Что мне рассказывать, когда я сам видел.
   — Я уверен, отец, ты ошибся.
   — Я не ошибся, пойдем-ка.
   Но Венди уже вернулась.
   — Никакой Африки нет, — доложила она, запыхавшись.
   — Сейчас проверим, — ответил Джордж Хедли.
   Они вместе пошли по коридору и отворили дверь в детскую.
   Чудесный зеленый лес, чудесная река, пурпурная гора, ласкающее слух пение, а в листве — очаровательная таинственная Рима, на длинных распущенных волосах которой, словно ожившие цветы, трепетали многоцветные бабочки. Ни африканского вельда, ни львов. Только Рима, поющая так восхитительно, что невольно на глазах выступают слезы.
   Джордж Хедли внимательно осмотрел новую картину.
   — Ступайте спать, — велел он детям.
   Они открыли рты.
   — Вы слышали?
   Они отправились в пневматический отсек и взлетели, словно сухие листья, вверх по шахте в свои спальни.
   Джордж Хедли пересек звенящую птичьими голосами полянку и что-то подобрал в углу, поблизости от того места, где стояли львы. Потом медленно возвратился к жене.
   — Что это у тебя в руке?
   — Мой старый бумажник, — ответил он и протянул его ей.
   От бумажника пахло жухлой травой и львами. На нем были капли слюны, и следы зубов, и с обеих сторон пятна крови.
   Он затворил дверь детской и надежно ее запер.
   В полночь Джордж все еще не спал, и он знал, что жена тоже не спит.
   — Так ты думаешь, Венди ее переключила? — спросила она наконец в темноте.
   — Конечно.
   — Превратила вельд в лес и на место львов вызвала Риму?
   — Да.
   — Но зачем?
   — Не знаю. Но пока я не выясню, комната будет заперта.
   — Как туда попал твой бумажник?
   — Не знаю, — ответил он, — ничего не знаю, только одно: я уже жалею, что мы купили детям эту комнату. И без того они нервные, а тут еще такая комната…
   — Ее назначение в том и состоит, чтобы помочь им избавиться от своих неврозов.
   — Ой, так ли это… — он посмотрел на потолок.
   — Мы давали детям все, что они просили. А в награду что получаем — непослушание, секреты от родителей…
   — Кто это сказал: «Дети — ковер, иногда на них надо наступать»… Мы ни разу не поднимали на них руку. Скажем честно — они стали несносны. Уходят и приходят, когда им вздумается, с нами обращаются так, словно мы — их отпрыски. Мы их портим, они нас.
   — Они переменились с тех самых пор — помнишь, месяца два-три назад, — когда ты запретил им лететь на ракете в Нью-Йорк.
   — Я им объяснил, что они еще малы для такого путешествия.